Благой порыв

Федор Конев, 2015

Роман о нашем странном времени и удивительном переплетении человеческих судеб.

Суждены нам благие порывы…

Н. А. Некрасов

Дом стоял на окраине города, на немощеной улице, изрытой колесами редких в те годы машин. Калитка оказалась жестяным листом с ровными дырками. Это значило, что хозяин дома работал в штамповочном цехе.

В те времена, в шестидесятые годы прошлого столетия, можно было пройтись по улице, посмотреть на заборы и запросто, без ошибки определить, кто и где работает. Воровал народец потихоньку. А что было делать? Где купить? Тогда супермаркетов не было. Все доставали по знакомству или тащили, что плохо лежит. Да ведь и пели-то как? «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». А если «мое», то чего бы не взять?

У той ажурной калитки Анна спросила подружку Риму, которая привела ее к этому дому:

— Как хоть зовут твоего?

— Арсений, — ответила Римма.

— Имя какое-то стариковское.

— Не стариковское, а старинное.

— Ни одного Арсения не встречала.

— Что ты еще встречала в жизни, малявка?

Римме уже стукнуло двадцать, была на два года старше. Этакую малую разницу в зрелости и не углядишь, но в молодом возрасте она заметна.

Калитка была не заперта, девушки прошли во двор. По выложенной булыжником дорожке прошли мимо глухой стены дома и оказались на низком крылечке под навесом — две ступеньки и площадка перед входной дверью. Слева от двери умещалась широкая скамья весьма даже примечательная — с приподнятым и выгнутым изголовьем с одной стороны и резным подлокотником с другой, да еще с фигурной спинкой. Этому созданию мебельщика бесспорно в гостиной было место, но сохранилась только одна ножка, выточенная под львиную лапу, а три остальные заменили обычными деревяшками. По той причине, видать, и выставили инвалида на крыльцо, не пустив из уважения на растопку. Почему-то Анна обратила внимание на скамью и даже с удовольствием произнесла про себя ее подлинное название — канапе.

Прошли через сени. За дверью, обитой мешковиной, слышны были голоса. Рима потянула за ручку с большим усилием. Дверь не распахнулась, а подалась неспешно, при этом проскрипела так мелодично и многоголосо, будто устроена была на манер музыкальной шкатулки.

Прежде всего, Анну удивило пространство. В доме были разобраны все перегородки, и получилась одна общая комната с большой русской печью. Потолок на толстых матицах казался низким, а окна маленькими и света явно не хватало. Оттого еще более таинственным показалось собрание людей за длинным столом. Ни один человек не посмотрел в сторону вошедших, а все продолжали о чем-то говорить, сразу и не понять было — о чем, перебивая друг друга и много смеясь.

Свободные места были, Римма подвела за руку Анну, усадила и сама села рядом. Она подобрала две чайные чашки из многообразия разнокалиберной посуды и наполнила вином.

Закуска состояла из кровяной колбасы и салата в тазу, наполовину опустошенном. Потом Анна сама участвовала в сотворении этого блюда под названием «силос». В таз нарезали капусту, лук, морковь, помидоры, яблоки — кто что принес из овощей и фруктов, заливали постным маслом, мешали большой деревянной ложкой и ставили посреди стола. Пили в основном дешевые молдавские вина, водкой не увлекались. За столом собирались не ради хмельного куража, а ради бесконечных бесед на всевозможные темы.

В тот свой первый приход Анна обратила внимание на упитанного молодого человека, с которым через стол стала кокетничать Римма. Должно быть, это и был ее Арсений, решила Анна. Его всего было много, этого человека. Любого мог своим раскатистым голосом заглушить, когда смеялся, оконные стекла звенели, стул под его грузным телом жалобно и опасно поскрипывал, а ел так жадно, словно век голодал.

Осушив стакан портвейна и смачно закусив, он бесцеремонно уставился на Анну.

— Давай знакомиться, малышка. Кинорежиссер Колыханов.

К тому времени, как позже выяснилось, он снял документальный очерк в десять минут о камвольном комбинате, но имел кинематографическое образование, что и наполняло его пафосом.

— Платон, — назвался по имени будущий гений.

− Платон? А я думала — Арсений, — нарочито громко сказала Анна, повернувшись к подруге.

Ей сразу не понравился толстяк, у него глаза были сквозные. Точно! Как дырки, смотрит, а в них — пусто.

− Ух, ты какая! — воскликнул Колыханов. — Кусачая!

Режиссер почему-то громко рассмеялся, хотя ему явно не было смешно.

− Не обижай, Платон, Анечку, − попросила Римма и поднялась. − Она хорошая.

— Ты куда? — вскочила Анна. — Я с тобой.

— Сбегаю в общежитие, наверно, он там, — Римма усадила за плечи Анну. — И мы придем за тобой.

Платон стал увлеченно рассказывать о своем новом замысле уже художественного фильма, который обещает стать шедевром в кинематографе. История была банальная и скучная, как показалось Анне, и она не стала слушать. Сидела и разглядывала гостей. Девицы безбожно курили и старательно изображали, как все им понятно, о чем говорит режиссер, а должно быть, только и думали о своем возможном участии в будущем шедевре. Анна нисколько не ошиблась, позже узнав, что все трое были театральными актрисами.

Ребята сидели довольно безучастно, попивая вино. Анна заметила, как один из них неотрывно смотрел на нее с преглупым выражением лица. Уж точно влюбился с первого взгляда. Анна в любовных делах была совершенно неопытной, еще и не целовалась ни разу, но стала замечать, что мужчины обращают на нее внимание, даже на улице ловила цепкие и откровенные взгляды. Римма в своей грубоватой манере как-то сказала:

— Что уж в тебе такого? Ну, хорошенькая. Так ведь и я не дурнушка. Сахарная что ли? Медовая? Ох, Анька! Будут мужики липнуть к тебе, как мухи. Пропадешь.

Нет, пропадать она не собиралась, за себя была готова постоять, а больше за то, чтобы в жизни все у нее сложилось так, как сама хотела. Она такого человека мечтала встретить, чтобы всю жизнь любить. И ей было жалко тех, кто заглядывался на нее. Вот и этот юноша пунцовел и неровно дышал совершенно зря. Подойти да сказать бы ему, чтобы не строил напрасных надежд. Уж она-то видит, что ничем он не похож на того, который грезится ей в мечтах и которого Анна обязательно встретит.

Позже Анна узнала, что его зовут Василием, и он сыграет в ее судьбе не последнюю роль.

Скрипуче пропела дверь, и в дом прошли двое. Это был человек в летах, который оказался хозяином этих хором, и лет двадцати двух парень среднего роста, не по тогдашней моде коротко постриженный, спортивного склада. Анна заметила его изучающий взгляд исподлобья. Старший был выше ростом, но очень худющий, и продолговатое лицо было костлявым, смуглую кожу стянуло упругими морщинами, как обручами. Из-под густых нависающих на глаза бровей старший окинул довольно доброжелательным взглядом компанию и остановился на Анне.

— Ого! — воскликнул он сипловатым прокуренным голосом. — У нас новенькая!

— Арсений! — перебил пожилого громогласный Колыханов. — Я тебя заждался. Разговор есть.

Теперь Анна более пристально присмотрелась к этому Арсению, которого искала Римма, и ей понравилось, что он поглядел на нее с приятным вниманием, без дурного мужского интереса. И то понравилось, что к словам Платона отнесся спокойно и не двинулся к нему, хотя тот указал на стул рядом, а пошел в угол, где находилась кухня, зачерпнул воды медным ковшом из деревянной кадки и неспешно попил, почему-то напомнив деревенского мужика, которых Анна видела в кино. И все они там пьют из ковша. Потом вытер тыльной стороной ладони губы и стал приглядываться, куда бы сесть.

— Ходи сюда! — капризно попросил Платон.

Но Арсений сел через стол напротив и оказался рядом с Анной на месте ушедшей Риммы.

— А тебя тут ждали, — сообщила Анна.

Она уже успела заметить, что тут все говорят только на «ты» и ведут себя раскованно. Он не стал спрашивать — кто, а потянулся назад и взял из рук подошедшего хозяина помытую посуду, при этом оказался близко лицом к Анне, чуть щекой не коснулся и спросил:

— Как зовут?

— Анна.

— Касьяныч, познакомься, нашу гостью зовут Анна.

И стал разливать по стаканам вино, плеснул и в чашку Анны.

— Садись, Касьяныч, — он поставил второй стакан рядом с Анной и представился: — Арсений. Корнеев. А это — Касьяныч. Для тебя — дядь Коль.

Хозяин сел с другого боку.

— Ну, здравствуй, девонька! — сказал он, весело глядя из-под мохнатых бровей. — Откуда такая хорошая? Давай за тебя и выпьем!

Анна заметила, как изменилось застолье с появлением этих двух людей, что устроились бок о обок к ней. Прежде главенствовал Платон Колыханов, никому и слова не давал сказать, а тут притих, стушевался и при всей своей огромности стал незаметным, как серая мышь под веником. Вначале — еще по инерции, видимо, — позвал к себе Арсения, а как тот не обратил на его призыв внимания, так тут же и сник. Чего уж командовать, когда на тебя ноль внимания? Сиди да улыбайся глупо, будто так и надо.

Пожилой Касьяныч, которому сидящая вокруг молодежь в сыновья и дочки годилась, оказался уместным и нужным, все почему-то замечали, когда он что-то собирался сказать, и умолкали. А он бросит короткое замечание, чаще — пошутит, и всегда к месту. А то вопросик подкинет и замолкает, а вокруг разгорается спор, что пламя в куче хвороста от спички, он же слушает с тихой, как догорающая свеча, улыбкой и видно по лицу, как любит и жалеет этих горячих, бесшабашных спорщиков. Потом уже Анна узнает, что Касьяныч сполна изведал прелести сталинских «курортов» где-то на солнечном Севере.

Ничего и никогда о себе он не рассказывал, но ходили слухи, что всю его семью, в тридцать седьмом — был такой год, — арестовали и разбросали по сталинским лагерям. Он один выжил и вернулся уже в хрущевские времена.

С приходом этих двух людей все повеселели, оживились. Уже кто-то читал стихи Андрея Вознесенского, подвывая, а после него кто-то разразился целой лекцией о прекрасной прозе Ивана Бунина, радуясь тому, что его слушают. И с той же уверенностью длинноволосый и бледнолицый юноша взял гитару и стал петь под свой мотив собственные стихи. Так Анна услышала и увидела первого барда. Очень даже чувствительно пропели актрисы русский романс «Утро туманное».

Рядом сидел Арсений, ей почему-то было приятно его соседство, но даже мысли не мелькнуло о том, что этого человека, возможно, она и ждала встретить. Римма была лучшей ее подругой и единственной.

Приходили в этот дом не вино пить, а наговориться досыта. Василий Зыков больших речей не говорил, но умел того или иного оратора поддержать одобрительным словом или жестом, иногда просто кивком головы, при этом точно улавливая настроение застолья, потому стал считаться вдумчивым и толковым парнем. На самом же деле он часто и не вникал в суть очередного спора, его привлекала эта изменчивая, разношерстная компания только тем, что тут все были свои, даже и не зная имени. Особенно устраивало Василия то, что здесь было легко знакомиться с девушками. Подошел, заговорил и уже друзья. Кстати и его приятель Виктор, с которым всегда приходили вместе, тоже по той причине наведывался в этот дом. Ребята учились на одном курсе Технологического института.

В тот вечер, когда появилась Анна, Василию надоело пить «фитяску» и он со стулом перешел от общего стола к сколоченному из струганного теса книжному шкафу, что находился у глухой стены. Сооружение это было собрано без единого гвоздя, доски вкладывались в искусно распиленные для этого пазы, скрепляя друг друга, — вся хитрость.

Для работяги штамповочного цеха Касьяныча книг было многовато, и подбор отличался вкусом. Тогда появилось много иностранной литературы, прежде запретной, но занимала она верхние полки, видимо, Касьяныч не больно увлекся ею, под руку выстроилась русская классика и мемуары, а нижняя полка была плотно забита толстыми журналами, среди которых первенствовал «Новый мир».

Для Василия с первого дня было много непонятного в этом Касьяныче. Привечал в своем доме всякого, кому взбрело в голову явиться, занимал деньги, кто ни попросит, а кому одолжил, тут же забывал, жил очень скромно, казалось, и внимания-то не обращал на то, что у него есть, а чего нет, будто материальная сторона жизни нисколько не занимала этого пожилого человека.

Чуть ли не каждый вечер в доме толпился какой-то народ, одни уходили, другие пополняли компанию, пили, ели, при этом неумолчно гомонили, как весенние галки. Как он этот шум-гам терпел? Был бы, к примеру, пьющим, и вопроса нет. Но Касьяныч к вину относился пренебрежительно, мог стаканчик и пропустить, но только из уважения к остальным, а все больше пил густой чай, похожий на чифирь, но не той кондиции, как сам говорил, а щадящей.

Какой интерес Касьяныч находил в бесконечных спорах молокососов, непонятно. Сам он никогда не рассказывал, за что попал и что выпало на его долю за колючей проволокой. Можно было только догадываться. Тогда уже вышла повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В рукописях ходили воспоминания бывших «врагов народа». Ко всем своим гостям Касьяныч относился одинаково ровно, только одного приблизил. Это был Арсений Корнеев. Не смотря на разницу в возрасте, были они друзьями.

Считая себя практичным человеком, Василий пользы не находил от бесконечных и слишком страстных разговоров. Гости могли до утра взахлеб говорить о писателях, о кино, о живописи, читали стихи, пели, а он четко представлял будущее инженера с окладом в сто двадцать рублей в месяц и не думал, что его карьере нужны рассуждения о высоких материях. Конечно, гости были и начитаны, и головасты, однако завидные должности занимают как раз не самые умные. Самые умные чаще всего никому не нужны, особенно начальству. А Василий не мечтал оставаться рядовым инженером.

Конечно, никаких прямых и вещественных доказательств нет, что существует Амур с полным колчаном дурманных стрел. Но если не его меткий выстрел из какого-то темного угла дома, то другого причинного объяснения найти вообще невозможно тому, что случилось с бедным Васей, когда появилась Анна. У него даже больно кольнуло сердце. Отчего? От стрелы, конечно. Тут и гадать нечего.

Как позже выяснил Василий, та же самая оказия случилась и с приятелем. Виктор тоже потерял голову. С того вечера, видимо, все остальные мысли покинули его, и думал он только об этой девушке по имени Анна. И уже никого бедный Виктор не замечал в доме Касьяныча, ее одну только. А приметливый Василий заметил, как девушка морщилась от приставучего взгляда Виктора. И он не стал следовать примеру оглупевшего приятеля, а всячески показывал, что отношение к Анне у него чисто приятельское, как и ко всем остальным гостям.

Это сработало. Охотников проводить до дому Анну Ванееву всегда хватало. Но она поднимала раскрытую ладошку, останавливая ретивых, и говорила: «Меня проводит Вася».

Как-то в одно из провожаний Василий рассказывал Анне, в какой темноте жил в деревне. В начальной школе, которая умещалась в обычной избе, вся библиотека состояла из пяти донельзя потрепанных книг. И стал бы Василий Зыков конюхом или пастухом, если бы родители не переехали в город, когда в начале пятидесятых годов им дали паспорта — раньше колхозникам не полагалась, — как уже подростком он пристрастился было к книгам, но читал все без разбору, и теперь чувствует, какой в голове ералаш и нет системы.

Изрядно начитанная Анна Ванеева, воспитательница по натуре, увлеклась просвещением Василия и много этому отдавала душевного тепла. А он потерял бдительность, недальновидно решил, что Анна неравнодушна к нему, и пора от книжных разговоров перейти к реальным шагам. Вот и заговорил о своей пламенной любви, в очередной раз провожая. Но как же он растерялся, когда Анна Ванеева заплакала, будто он ее непростительно оскорбил, и стала говорить в отчаянии, выставив перед собой дрожащие растопыренные пальцы:

— Ну, зачем? Зачем? Ты же все испортил. Я думала, мы друзья. Я ведь тебя за друга приняла. Что ж ты наделал? Не провожай меня больше. Не надо! Не хочу!

И убежала.

Потом уже, встречаясь в доме Касьяныча, она всегда садилась подальше от него, а он не смел подойти. Она больше ни разу не заговорила с ним. Конечно, Василий понимал, что поспешил, сглупил малость, однако странно… Он же вывернул душу, свою тогдашнюю безгрешную распахнул настежь, как ворота храма, за которыми одни ангелы пели райскими голосами о любви. Чем же гнев-то заслужил? Если тебя боготворят, если тебя ставят превыше всех остальных женщин, веди себя прилично, не оскорбляй хотя бы, а выслушай и постарайся понять. Пожалей, в конце концов! Но не было жалости в резиновом сердце Анны Ванеевой. И зародилась в груди влюбленного Василия Зыкина неизлечимая обида.

Однако он не мог отказаться от Анны Ванеевой, потому что не разум руководил им, а шалая плоть. И это она распаляла надежду, что он будет обладать этой женщиной, во что бы то ни стало!

При первой встрече Анна показалась Арсению совсем еще девчушкой − недавно отложила куклы и стала внимательно разглядывать себя в зеркале по утрам. Корнеев был пятью годами старше ее, отслужил армию, учился в университете, подрабатывая кочегаром в котельной, и считал себя зрелым мужчиной. Но первое впечатление Корнеева оказалось ошибочным, девушка куклы забросила в десять лет, предпочтя книги, была очень начитанной и любила строить собственные мысли. Людей она делила на «интересных» и на «скучных». И в этом была максималистка полная.

Как-то за общим столом, оказавшись рядом, Арсений спросил Анну:

— Что у вас случилось с Василием? Черная кошка пробежала?

— Да ну его!

— Всегда просила проводить до дому. И вдруг…

— Чего тебе надо, Арсений? — вызывающе уставилась на него своими удивительными глазами Анна.

Глаза эти, конечно, были и большие, и красивые. Но не от того казались Арсению удивительными. Серые с голубизной глаза Анны Ванеевой можно было назвать небесными, потому что определение это хоть немножко и вычурное, но точнее всего выражало суть. В минуты радостного настроения эти глаза сияли и лучились, отливая чистейшей незамутненной голубизной, но стоило испортиться настроению, и они становились пасмурными, так небо затягивает серая пелена, а то прямо-таки темнели и становились непроницаемы. В них, как думал Корнеев, непроизвольно отражалась живая, переменчивая и непритворная душа Анны на пороге взросления.

— Ничего, — ответил тогда Корнеев. — Парня жалко.

— Не жалей. Он скучный.

— В любви объяснился? — догадался Арсений.

— Ну, почему вы все такие? Неужели нельзя с девушкой просто дружить? Ненавижу!

Она не притворялась, не кокетничала, ее в то время собственный ум занимал больше, чем тело, которое еще не проснулось. Она старательно хотела понять, кто она такая, в каком мире оказалась, кто ее окружает.

— К вам же подойти нельзя, — искренне возмущалась Анна. — Я даже улыбнуться боюсь. Тут же не так поймут.

— Мне улыбайся без опасений.

— Уж прямо! — с подозрением посмотрела она.

— Честное пионерское!

Она отвела взгляд и проворчала:

— Будто кроме любви и нет ничего в жизни. Все какие-то чокнутые. Особенно девчонки.

— Шибко ты умная, Анна.

— Ой, очень!

Она засмеялась, отмахнулась от него и стала слушать Колыханова, который в другом конце длинного стола рассуждал о значении подтекста в искусстве и рассказывал, как бы он экранизировал рассказ Хемингуэя «Белые слоны». Режиссерский замысел Платона Колыханова показался Анне чистейшим бредом, и она вернула внимание на Арсения.

— Твой друг? — спросила Анна.

— Приятель.

— У тебя нет друзей?

— Есть, конечно.

— Назови своего друга, и я скажу, кто ты.

— Пожалуйста, назову — Касьяныч. И кто же я?

О лагерном прошлом Касьяныча Анна уже слышала, но больше ничего не знала об этом человеке.

— Ну, что молчишь? — спросил Арсений.

— Я не молчу, я думаю, — сказала Анна и отвела потемневшие глаза.

Свободного времени у Арсения Корнеева было мало, поэтому появлялся он в доме Касьяныча редко и не засиживался. Он считал себя опытней и старше остальной молодежи, иные разговоры казались наивными и досаждали его, но почему-то не бывало ему скучно с юной тогда Анной. То, что не могла осилить еще неопытным умом, она безошибочно улавливала своим тонким наитием и собеседницей была исключительно приятной. А как-то спросила:

— Чего не заходишь?

Анна жила в центре города.

— А ты приглашала?

— Мимо же ездишь.

— Незваный гость…

— Да ладно тебе, хан Батый! Зашел бы, да и все.

— В субботу устроит? Вечером.

— Устроит, устроит. Комод поможешь сдвинуть.

— А-а, вон что! Тебе рабочая сила нужна.

— А ты что подумал?

— Ладно, пока!

Они разбежались, спешили очень. И встретились-то случайно, она мчалась на работу, а он на лекцию, столкнулись на углу дома, вместе перешли улицу, а дальше дороги расходились. В субботу Арсений чуть не забыл, вспомнил случайно, что ему в гости. Подумал, что нужно купить какого-то легкого вина, но в карманах было пусто. Все-таки наскреб какую-то мелочь и приобрел в гастрономе плавленый сырок за двенадцать копеек. Еще не переступив порога, протянул приношение открывшей дверь Анне.

— К чаю, — сказал важно Арсений.

Она выставила открытую ладошку, он с важностью положил кубик.

— Спасибо! — сказала она.

— Не за что, — ответил он.

— Можешь не разуваться.

— Воспитание не позволяет.

Они еще несколько минут перепирались, лишних тапок в квартире не оказалось, а пол холодный, на улице зима, дом старый, еще довоенный, пришлось Арсению покориться. Вроде бы ничего особенного не происходило, хозяйка просит не церемониться, а гость усиленно показывает хорошие манеры, но оба тянут бестолковую возню, потому что им приятно быть рядом. Не будет же он говорить: «Ой, как я рад видеть тебя!». И с какой стати ей отвечать: «А уж я-то рада… прямо не знаю». Нет, они свои чувства скрывают.

— Ну, где твой комод? — спрашивает он.

А ее лицо совсем близко, потому что Анна шапку с его головы стягивает. Она удивленно смотрит на него, глаза голубые-голубые, а полные губы по-детски приоткрыты. Явно вспоминает, о каком комоде он спрашивает. Потом смеется, вспомнила.

— Сейчас покажу.

Он скидывает пальтишко, вешает в коридоре, который ведет в кухню. А вход в большую комнату прямо возле входной двери.

— Проходи.

В комнате низкая тахта, на стенах — репродукции в рамках. «Незнакомка» Крамского, «Над вечным покоем» Левитана. Старинный книжный шкаф. Книг много и видно по переплетам — хорошие издания, дорогие. Комод стоит у окна. Это явно средневековое сооружение из мебельного гарнитура Гаргантюа. Он сросся с полом, похоже — корни пустил.

— Тут нужен взвод солдат, — рассудил Арсений. — Или танк.

— А кто поведет? Танк?

— Да я командир танка, гвардии сержант!

— А танк есть?

— Увы!

— Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод — в угол, тахту — к окну.

— Перестановку хотела?

— Ну, да.

— Это же проще простого!

Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.

— Ну, совсем другая обстановка! — оценил он свою работу.

— Гениально! — сказала Анна. — Пойдем пить чай.

На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди — лопнет. Что было делать?

И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл танцы, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца — деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.

И ершистость, видать, осталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ и корил начальников за бездушие и тупость. За такие страсти можно было серьезно поплатиться, потому прятал стихи. Сам он к своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером отводил душу.

— О чем вы с Касьянычем говорите? — спросила Анна за ужином.

— Да как о чем? — удивился Арсений. — О чем угодно болтаем.

— Но ты же сказал, что он твой друг.

— И что?

— С другом не болтают о чем угодно.

— Думаешь?

— С другом разговаривают.

— Ну, в общем, ты права.

— Он тебе рассказывал, за что его туда?

— Куда? — прикинулся наивным Арсений.

— За колючую проволоку, — пришлось пояснить Анне.

Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол. Потом поднял на нее глаза и улыбнулся.

— Хочу посоветоваться с тобой.

— Ну что ж, пожалуйста. Я хорошая советчица.

— Вот и проверим.

— Проверяй. Я слушаю.

— Что, если я напишу письмо в ЦК?

— Куда? — не поверила своим ушам Анна. — Повтори.

— В Центральный Комитет КПСС. Лично товарища Брежнева спрошу.

— О чем?

— Большевики провозгласили: «Вся власть Советам!» Вся! И Советам! А руководит страной партия. Выходит, она захватила власть.

— Но советы же есть. Никто их не отменял.

— Я вырос в деревне. У нас был сельсовет. И какая у него власть? Никакая. А почему? Потому что вечно денег нет. Тротуар починить не было средств. А председателя выбирали, между прочим. Народ голосовал. Выходит, выбирали власть, которая ничего не может. Я потом интересовался сельсоветами, горсоветами, что они могут. Вывод один — ничего не могут. Они в полном подчинении райкомов, горкомов, обкомов. Секретари этих «комов» и есть власть, которую народ не выбирал.

— А Брежнев этого не знает?

— Знает, конечно.

— Так чего спрашивать, если знает?

— Он должен понять, что это неправильно.

— И что ты посоветуешь?

— Нужно вернуть всю власть Советам, значит — народу. Пусть он сам выбирает власть, следит за тем, как она работает, и помогает власти. Разве народ не хочет жить богато? Вот и дайте ему самому позаботиться о себе. Отойдите в сторону, не мешайте. Если нашему народу не мешать, он всего добьется. А то учат, учат…

— И ты подпишешься?

— Естественно.

— Вот и посадят тебя, Арсений. Или спрячут в сумасшедший дом.

— За что? Я не о себе пекусь.

— Выступаешь против партии.

— «Вся власть Советам!» — этот лозунг не я придумал, а Ленин Владимир Ильич. Понимаешь?

— Да я-то понимаю.

— Считаешь, затеял глупость?

— Да ну что ты, Арсений! Причем — глупость? Ты прав. Очень прав! Но письмо не посылай. Брежнев его не получит. Не дадут ему.

− Но молчать я не могу. Нельзя об этом молчать. Вот я, к примеру. Родился перед войной. Детство прошло в деревне. Что я видел вокруг? Нищету, голод, вдовьи слезы… Одни страдания видел.

Ее махонькие ладошки оказываются на его ладонях, широких, твердых, теплых. Он смотрит ей в глаза и говорит:

— Взошел бы на крест, только б не видеть…

И молоденькая Анна Ванеева, глядя ему в глаза и нисколько, ни одной клеткой своего существа не притворяясь, верила — взойдет. Да ведь и сама шагнула бы с ним в «геенну огненную» во спасение людей. Такой был настрой души Анны Ванеевой в ту давнюю пору. Теперь этого не понять…

− Глянешь вокруг — рай, — говорил Арсений. — Поля, леса, речка… А люди живут нищими. И так веками. И так по всей Руси. Почему?

Анна поднялась.

— У меня где-то осталось вино. Со дня рождения.

Она подошла и открыла кухонный шкаф.

Вернувшись к столу с ополовиненной бутылкой «Токая», Анна передала ее Арсению и с полочки над столом взяла два тонких стакана.

— Наливай, — велела она и села на стул.

— За что выпьем? — спросил Арсений, наливая вино.

— Кажется, я только сегодня с тобой познакомилась, − призналась Анна.

— Тогда — за знакомство!

И потом говорили они обо всем, что только приходило в голову, — о прочитанных книгах, о виденных фильмах, о музыке, о будущем и прошлом, чувствуя, как им легко вместе, как они понимают друг друга, и это понимание все больше роднило их.

— Знаешь, сколько времени? — поразилась Анна, посмотрев на свои часики. — Два часа.

Была ночь, автобусы не ходили, пешком до общежития шагать далеко, только разве на такси добраться.

— У тебя как с деньгами? — спросил Арсений. — Я иногда возвращаю долги.

— Утром были, — искренне пожаловалась Анна. — В антикварном увидела четырехтомник Даля. Последние отдала. До зарплаты еще — ужас!

— Зачем тебе словарь? Я русский язык знаю без словаря.

— Это же Даль! Какой ты темный! Уходить собрался что ли?

— А как?

— Да оставайся, — легко предложила Анна.

— Я на полу, — так же легко согласился Арсений.

— Постелить нечего. Тахта широкая, устроимся.

В голове Арсения промелькнул вопросик — что бы это значило? Вдруг Анна Ванеева только притворялась, что ее не занимают любовные отношения? Как повести себя Арсению, оказавшись в одной постели с такой красивой девушкой? Что скажет Римма, кстати, подружка Анны? Никак нельзя Арсению терять голову. Но как в постели объяснить девушке, что «это» не хорошо в данной ситуации? А если девушка на «это» настроена? И плевать ей на Римму.

— Только я первая, — сказала Анна и ушла в комнату.

Видимо, разделась, устроилась на тахте, только тогда позвала. В полном смятении чувств, одновременно терзаемый угрызениями совести и желанием, Арсений прошел в комнату.

— Ботинки хоть сними, — попросила веселым голосом Анна.

И Арсений еле сдержал смех. Анна лежала у стены, завернувшись в одеяло так, что торчала только голова, как в коконе была. Рядом приготовлено одеяло для Арсения.

— Ботинки сниму, — согласился Арсений, скинул одежду, остался в одних плавках, лег и старательно стал закутываться в одеяло, рассмешив этим Анну.

— Да ну, хватит дурачиться, — смеясь, попросила она.

Они лежали лицами друг к другу, запеленатые, и при лунном свете, что смутно заливал комнату, продолжали говорить и говорить, потому что сна не было, должно быть, старый Морфей, изрядно умаявшись, сам прикорнул в каком-то темном углу. Им хотелось узнать друг о друге все, только это занимало их, много чего-то общего находилось, и это казалось странным, необычным, удивляло и волновало.

— Отца я не помню, — говорил Арсений, глядя в доверчивые глаза Анны, — его забрали на фронт в сорок втором, мне года не было. Мама рассказывала, что война не дошла до нашей деревни всего ничего, канонада с передовой была слышна. Потом немцев отбросили. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и пропал. Я потом наводил справки, но не нашел концы. Скорее всего, он погиб сразу, в первые дни. Бросили на передовую и все. Миллионы так вот пропали без вести. Одежду его я износил подростком. Еще от него гармошка осталась. Так я, маленький еще, дурачок, меха распорол. Может, хотел понять, откуда музыка. Гармошку забросил на чердак, потом куда-то пропала.

— Как жалко?

— Гармошку?

— И гармошку тоже. А знаешь? У нас судьба похожая. Тоже не помню отца. Да что я говорю! Ты хоть о папе что-то знаешь от мамы, а я вообще ничего.

— Ну, как это ничего? Мама что-то говорила же.

— В том-то и дело — ничего.

— Ты же спрашивала? А что она отвечала?

— Когда была маленькой, она говорила, что он был летчиком и погиб. Ну, как всегда детям в таких случаях. А потом я подросла и уже хотела знать больше. Ведь он где-то служил. Остались товарищи по службе. Я хотела с ними увидеться. И мама призналась, что про летчика придумала, чтобы я не приставала.

— И кто он был?

— Потом я стала догадываться, что она о нем сама ничего не знает. Отчество она дала мне от моего дедушки. После смерти мамы я спрашивала бабу Дуню, которая взяла меня на попечение. Все-таки двоюродная мамина тетка, единственная родственница. Что-то же рассказывала, как-то же объясняла, от кого ребенок. Но баба Дуня только предположения строила. Я родилась в апреле. А предыдущим летом мама отдыхала в Крыму. В августе.

— Курортный роман?

— Просто мама очень хотела меня. Где-то живет человек, который даже не знает, что я есть. А я благодарна ему. И маме, конечно. Они мне подарили жизнь. А мне очень нравится жить, Арсений. Теперь закрой глаза и спи. Спи, спи, спи.

Утром Арсений очнулся от боли. Он лежал плашмя, одеяло сползло с него ночью, возле тахты стояла Римма и готовилась еще раз щелкнуть по вздувшимся плавкам. Арсений поспешно повернулся на бок, поднялся и с ужасом посмотрел на Анну. Девушка спала безмятежным сном, как ребенок. Как уснула, так и не двинулась. Арсений похватал одежду и пошел на кухню. За ним последовала улыбающаяся Римма. В кухне Арсений стал одеваться.

— Заболтались вчера, — начал он.

— Не оправдывайся, — спокойно прервала Римма.

— Как ты оказалась в квартире? Мы что, дверь не закрыли?

— Мне Анна ключи дала. Еще давно. На всякий случай. Вдруг свои потеряет.

— Чего так рано пришла?

— Сообщить тебе приятную новость.

— Какую?

— У тебя есть заботливый друг.

— Друг? Что за друг?

— Не знаю. Он изменил голос. Спросил, как я чувствую себя. И это в шесть утра, паразит! Я говорю — «Хорошо». А он мне — «Зря. Твой Арсений спит с твоей подругой Анной». И положил трубку, слизняк.

— И ты примчалась?

— Сцены устраивать не буду. Ничего у вас не было. В тебе я могу и усомниться, а в подружке нет. Анька святая. Дуреха еще.

— Тогда чего прибежала?

— Будь осторожней. Ты иногда такое говоришь!

— Что думаю, то и говорю.

— Можешь мне говорить, что угодно. Аньке можешь. Она, как партизанка, под пытками не выдаст. А в доме Касьяныча, не сомневаюсь, бывает твой «друг», который нынче утром мне позвонил.

В дверях кухни появилась Анна в халатике. Сонно уставилась на гостью еще не до конца проснувшимися глазами, не удержалась и по-дитячьи сладко зевнула, потом спохватилась и прикрыла ладошкой рот.

— Ой, Римма! — обрадовалась она. — Поройся в шкафу, что-нибудь придумай.

И ушла в ванную.

Как-то Анна спросила Арсения, что ему более всего помнится из детства, и он ответил одним словом — нищета.

Темная, темная ночь, пятилетний Арсений просыпается в страхе, что-то нехорошее его разбудило. Окна избушки еле угадываются, как размытые пятна. Он слышит в углу шорох и тихий всхлипывающий шепот. В этом углу висит икона Николая Угодника. В темноте иконы не видно и мамы тоже. Мама молится перед святым, конечно же, стоя на коленях. Но еще что-то пугает Арсения. И до его полусонного сознания доходит, что это мычит корова в стайке. В ночной глухой тишине рев ее леденит кровь в жилах, будто страшное чудовище или сама смерть подает голос. Арсений сползает с кровати, подбегает к маме и спешно опускается на колени. Мать обнимает его, прижимается к лицу мокрой щекой, шепчет:

— И тебя разбудила. Подохнет наша кормилица, как жить?

Это она просила у Николая Угодника хоть охапку сена. А откуда оно у святого? Он же на небесах. А на земле вокруг деревни лугов много, травы хватает. Бабы все лето косили, сгребали, скирдовали. В голодные обмороки падали, но не бросали работу. Но все сено забирал колхоз. Содержание частных коров не поощрялось. Есть же колхозное стадо. Чего еще надо? Но все молоко от колхозного стада забирало государство. Оно все отнимало у селян. До последней курицы. И ревели голодные коровы, плакали бабы, молчали увечные мужички, кого не забрала война. Живи и радуйся, народ! Да пой частушки. Какие-то из них — отцовы.

Разбейся, горох,

На четыре части!

Ох, и весело плясать

При советской власти!

В школе Арсений узнал, что Партия, оказывается, только и думает о нем, только и печется, оттого у него такое счастливое детство. Об этом же говорил на колхозном собрании представитель райкома. Оказывается, советским людям завидуют угнетенные негры в Америке, у которых никаких прав, вот их и бьют. Потом этот представитель гостил в доме председателя колхоза, там играл патефон, по тем временам редкость невероятная. Уже двенадцатилетний Арсений сидел на крыльце и слушал трофейную музыку, а с околицы доносились голоса девчат:

Пойду плясать,

Дома нечего кусать

Сухари да корки,

На ногах опорки.

Кто разберет в темноте голоса девчат, одинаково звонкие, — не словишь антисоветчиц! И слушает охальные частушки райкомовский уполномоченный, сидя на высоком крыльце председательского дома и чувствуя восставшую плоть. Повалить бы грудастую, да на пахучую кошенину…

Бабы сеют, бабы пашут,

Огороды городят,

Мужики сидят в правленье

И о бабах говорят.

Арсений помнил глаза нищеты, он их видел и не раз, и не два. Но почему-то особо засела в памяти странница. Она вошла в дверь и остановилась у порога, жалкая, худая, желтая лицом. Арсений только собрался мокнуть хлеб в молоко, да так и застыл с куском руке. Из горницы вышла мать. Всегда подавала нищим, а тут заплакала. Больно ей стало, видать, что человеку не может помочь. Нищенка без слов поняла и только мелко закивала головой, опустив глаза. Арсению стало жалко мать, он поднялся и понес нищенке свой недоеденный кусок, последний в избе на тот день. И тогда они встретились глазами. Ему показалось, что в глазах женщины, измученной голодом, нет жизни, она угасла. Но в голосе прозвучало то тепло, которое он слышал только от мамы.

— Господь тебя сохранит, — сказала нищенка и вышла.

Не взяла она хлеб из рук мальчишки, которому он был нужней по ее разумению. Скольких нищета свела в могилу, а совесть в людях не убила, не смогла. И того Арсений понять не мог, на чем держалась та совесть.

Жизнь в деревне, конечно, менялась. К власти пришел говорливый Хрущев, разнес в пух и прах уже мертвого «отца народов», и теперь газеты в один голос трындели о Никите Сергеевиче, будто появился долгожданный спаситель земли русской, чудотворец с початком кукурузы в поднятой руке. Колхоз перекроили в совхоз, появилась у крестьян зарплата, даже пенсию назначили старикам, о которой колхозник и помыслить не мог, но ничем не изменилось начальство, также не думало своей головой, а ждало указаний. Сказали бы сверху — вырубить все леса по всей России и посеять кукурузу, вырубили бы и посеяли… Энтузиазма вполне хватило бы.

Самое большое впечатление осталось у Арсения от поездки через всю Сибирь. Служить его отправили на Дальний Восток. Всю долгую дорогу он смотрел на плывущие мимо леса, на редкие барачные полустанки, на избитые дороги и печальные села, и тогда утвердилась в нем одна мысль, засела гвоздем и не давала покоя. А задумался он над тем, почему на такой прекрасной земле, с такими бескрайними лесами, с такими полями, реками, озерами народ живет бедно? Газеты кричали, что полезных ископаемых в недрах этой земли — несметные залежи, леса столько, что не измерить, чернозем хоть в Америку продавай за валюту. А люди живут убого. Отчего? И вставал извечный русский вопрос — кто виноват?

Служба в армии не задела ни душу, ни ум, Арсений отнесся к ней, как и должно, — добросовестно отдал гражданский долг. Закончил учебный батальон, стал командиром танка, хорошо научился водить машину, успешно стрелял из пушки, пулемета, автомата, пистолета. Из него получился неплохой солдат, уговаривали остаться на сверхсрочную службу, но он и близко не допускал подобной мысли. Сержант Корнеев подчинялся воле командиров только потому, что знал — так надо и это ненадолго. На самом же деле подчиняться чужой воле было противно его натуре.

Вернулся в родную деревню. Устроился трактористом — кем еще танкисту! — но мать слезно упросила уехать из деревни, не повторять ее беспросветную жизнь, она как-нибудь прокормиться огородом, да пенсией, зато сын грамотным будет. Ученье — свет…

Самому Арсению тоже хотелось учиться, грамоту осваивал легко, без усилия, будто жадный ум хватал налету знания, и он осенью стал студентом, с первых дней подрабатывая то на товарной станции, то в котельной. Деньги делил с матерью. Она отвечала посылками — лучок, огурчик, варенья, выпечка. Случалось — сало. Должно быть, покупала у соседей, содержать свою живность у нее сил уже не хватало. Так и жили.

В те студенческие времена случилась встреча с Касьянычем в столовой под названием «Пельменная», которую стоило бы оставить памятником тогдашнему общепиту, но уже давно снесли. Входная дверь открывалась с трудом, потому что снабжена была пружинным устройством похожим на катапульту, которое срабатывало с пушечной силой. Чтобы умерить ее, догадливая уборщица или сама заведующая связала ручки дверей скрученным полотенцем, получился амортизатор. Уныло-серые стены и потолок пропитаны были сыростью, оттого проступали темные разводья. Сырость исходила от большого бака за прилавком, в который женщина в далекой от идеальной чистоты халате высыпала пачки пельменей. Пар поднимал густо и таял, расползаясь по стенам и потолку. Посетители брали со стопки слизкие пластмассовые подносы, двигали их вдоль раздаточного прилавка по неровной плоскости, раздатчица выставляла на полку пельмени в алюминиевых тарелках с небольшими ушками, а дальше можно было самому выбрать салаты из капусты или помидоров в алюминиевых блюдцах, причем цвет капусты всегда был болезненно серый, а разрезанные помидоры оказывались почти без мякоти. В конце раздаточной стоял «Титан», бачок, повернул кран, льется жидкость под названием кофе, тут же рядом вилки и хлеб, а дальше — касса.

Арсений в очереди оказался за человеком в темном полотняном костюме, по крою напоминающем арестантскую робу без подкладки. Но видно было, что одежда сшита по фигуре, сидит аккуратно и материал не бросовый, не бумазейный, а похоже льняной. Лица его Арсений еще не видел и пытался по спине определить, какого рода занятий был этот немолодой мужик. Коротко постриженная голова, сутулые костлявые плечи и сухие, с длинными узловатыми пальцами руки могли принадлежать только человеку тяжелого физического труда. Костлявый все брал уважительно, ставил аккуратно, неспешно, когда подносил кусок хлеба, ладошку подставил под него, чтобы крошку не уронить. Одно только это движение расположило крестьянского парня Арсения к незнакомцу, и он вслед за ним пошел в дальний угол.

Там они сошлись за круглым столиком на одной ноге, которая внизу расходилась на три упора, но была все равно шаткой, потому что бетонный пол был неровен. Стол был высоким, чтобы есть, стоя.

— Можно? — спросил Арсений, держа поднос на вытянутых руках.

— Да Бога ради! — живо откликнулся хрипловатым голосом курильщика мужчина и посмотрел на Арсения.

Впалые щеки лицо, высокий лоб с выемками на висках, хрящеватый нос с горбинкой, тонкие губы и узкий подбородок придавали всему продолговатому лицу аскетическое выражение, но прищуренные серые глаза из-под мохнатых бровей смотрели с живым интересом любопытного по характеру человека. Все в этой пельменной забежали насытиться, а этот пришел откушать и делал это неспешно, с уважением к еде. Даже захватанную сотнями рук баночку с горчицей, уже пустую, с торчащей из горлышка стеклянной палочкой, он взял солидно и заглянул вовнутрь, чтобы убедиться, что там действительно ничего нет. Уксус в граненном небольшом графинчике с подозрительными засохшими пятнами оказался, и незнакомец полил им пельмени.

Разговор, который возник между ними, еще больше захватил интересом Арсения. Они одновременно обратили внимание, как трое за соседним столом мучительно пытались по очереди открыть бутылку. Распитие горячительных напитков в пельменном заведении запрещалось, но это официально, а по жизни очень даже практиковалось. Важно было незаметно под носом раздатчицы и кассира прихватить стаканы, потом раскупорить водочку или портвейн, разлить, оглядываясь, улучить момент, когда не было опасности, и опрокинуть в рот. Потом уже приходила смелость.

— Все же знают, что пьют, — сказал Арсений. — Что толку запрещать?

— Э-э, нет, — покачал головой незнакомец. — Надо запрещать. Иначе кайфа не будет. А наш народ без кайфа не может.

Он кивнул на соседей, один из которых справился с пробкой и с опаской разливал вино по граненым стаканам.

— Нам запрещают, а мы нарушаем. И те, кто запрещает, прекрасно понимает, что мы нарушим, но запрещает. А мы чихали на эти запреты, потому что все равно нарушим. Игра идет. Понимаете? Чем запреты строже, тем больше изловчаться нужно, чтобы нарушить. Азарт.

— Социалистическое соревнование, — улыбнулся Арсений.

— Оно самое, — согласился незнакомец.

Незнакомец говорил неторопливо, не нарушая самого процесса еды, не мешая этому главному своему занятию, и без эмоций, как о докучных и банальных понятиях.

— Кому запрещают понятно, — из озорства спросил Арсений, — а кто запрещает?

Незнакомец глазами показал на уборщицу, которая нацеленной походкой приближалась к соседнему столику, издали чего-то усмотрев. Но ребятам уже хорошо стало, лицами порозовели мужички и стали отшучиваться от тетки, спрятав бутылку. Она пригрозила милицией и отошла от стола, пристально посмотрев на Арсения и его соседа. Сметливому глазу показались они подозрительными.

— От нее и до самого верха, — ответил незнакомец. — Ведь только и слышим — «Не положено».

— А вы не боитесь, что я могу?…

— Милый ты мой, хлопец, — засмеялся он, показав сплошные железные зубы, — я стукачей за версту вижу.

Он через стол протянул руку.

— Касьяныч.

Арсений поспешно ответил на рукопожатие и назвался.

Со временем они стали большими друзьями. Частенько уходили от компании, которая шумела в доме Касьяныча, садились на крыльце и подолгу беседовали о том, о сем, но все про жизнь, не понимая, почему ее нельзя наладить толково.

— Слушаю вас, — сказал как-то Касьяныч, — и все думаю, что же с вами будет. Я молодым со своими двумя классами верил, что построим коммунизм. Потом этого коммунизма нахлебался в зоне. А вы же начитались книг, научились думать. Вы ж все понимаете! Сколько ж можно трубить в фанфары? Сумеете вы дурь эту остановить? Или приноровитесь и притихнете?

— Я не притихну, — заявил Арсений.

— И что ж ты сделаешь? — удивился Касьяныч.

— Напишу Брежневу.

— Дорогому Леониду Ильичу?

И такая озорная улыбка пробежала по лицу Касьяныча, что Арсений застыдился, словно его обличили в детской наивности. И это именно из-за Касьяныча он не стал обращаться к генеральному секретарю, но статью все ж написал. Накипело.

Мать в свое время собрала очень хорошую библиотеку, и отрочество Анны прошло среди книг, среди любимых писателей. Ее душа была насыщена русской классикой. А тут еще «страшилки» милой бабы Дуни. Малограмотная женщина искренне верила, что есть настоящие колдуны, и творят они такие ужасти, от чего леденеет сердце. Вот живой пример. Некая женщина ругалась со своим соседом из-за ели, которая выросла на границе подворий, достигла неимоверных размеров и затеняла ее грядки. Солнцу не пробиться сквозь еловые лапы! Куда это годится? А сосед был колдуном. Надоела ему многолетняя брань соседки, вот он и говорит: «Не увидишь больше. Согласна?». Она-то решила, что срубит. Нет бы, немножко подумать бабе. Как это не увидит? Так ведь бабий ум короток. «Согласна», — говорит. Вот и ослепла, баба-то.

По рассказам бабы Дуни выходило, что слово обладает такой силой, которую доподлинно представить невозможно. Даже проклятие простого человека, — не ведуна, не ведьмы, — может сбыться, если брошено в роковое время и в полном гневе. Старая женщина советовала племяннице нет-нет, да и перекрестить рот, чтобы ненароком дурное слово не выскочило и не навредило близким. Анна под влиянием бабы Дуни и классиков невольно прониклась убеждением, что слово не только сочетание звуков, несущих информацию, а нечто большее, обладающее неведомой энергией, существующее по своим законам независимо от человека.

В этом Анна убедилась сама. К слову «жалость» относилась, как ко всем остальным, особого значения за ним не видя. А вот Арсений свозил ее в деревню к своей маме, и это слово наполнилось живой сутью. Маме Арсения под пятьдесят было. Всю жизнь проработала дояркой. Невозможно тяжелая жизнь. А она, как живинка. Глаза голубые-голубые. И такие добрые! В них была какая-то изначальная природная доброта, которую даже война не убила.

Агафья Даниловна, так ее звали, была до всех участлива. Ее все в деревне любили. Заболеет кто, посылает гонца, чтоб пришла. Посидит она рядом, а больной легче. Арсений говорил, что у его мамы вера была такая. Всех надо жалеть. Помогать, как можешь. А если этой жалости не будет, а каждый только о себе радеть станет, то и рассыплется народ. Нельзя нашему народу без жалости к ближнему. Эти слова Анна запомнила на всю жизнь.

Свою статью Арсений принес Анне первой. Передал и ушел, только и бросив:

— Почитай.

Она не раз, а десять раз перечла написанное Арсением, веря каждому слову, а когда они снова встретились, то Анна подошла к Арсению и, глядя на нее суровыми детскими глазами, сказала:

— Я тебя уважаю.

Потом очень даже деловито, взяв в руки листки со статьей, предложила:

— Надо отнести в «Новый мир». Твардовский напечатает.

А пришел он на этот раз с какой-то сумкой. В ней отказалась пишущая машинка.

— Никто это не напечатает, кроме тебя, — сказал Арсений.

В те времена ходили по рукам запретные рукописи, и в этом не было ничего удивительного. Птицу не заставишь молчать, а человека — думать. Анна с той же детской серьезностью согласилась, и ей не докучало перепечатывать на машинке одно и то же на тонкой папиросной бумаге, чтобы зараз получалось больше экземпляров. Старательности у нее было не отнять.

Больше всего нравилось Анне, что статья была написана живыми словами, и не злопыхателем, а человеком искренним, желающим добра. И она была совершенно согласна с тем, что страной должны управлять Советы, если она называется советской. Разве можно с этим спорить? И разве автор не прав, когда пишет, что наши вожди называют чудовищным обманом масс призывы церковников к терпению, а за это обещают рай, но только на том свете? Но ведь сами власти тоже сулят полное счастье при коммунизме, который народ строит, строит, а он все дальше уходит по срокам. Мол, дети будут жить привольно, а то и внуки. Чем же отличаются одни от других? Не надо кормить народ сказками, люди взрослеют. Раскроется обман, что тогда?

Сама Анна относилась к жизни очень даже понятливо, золотую рыбку не ждала. Да и не попросила бы у рыбки даже нового корыта. Она работала в детском саду, какие-то деньги получала и купила бы сама. К чему тут чудеса? И боярских палат не захотела бы, и царицей быть ей ни к чему было бы, а тем более — владычицей морской. От всего этого счастливей не станешь. Так думала Анна Ванеева. И тому пониманию жизни был причастен Арсений Корнеев.

Он оказался на ее пути в ту пору, когда пробуждалась в ней уже не детская, а взрослая душа. Если бы он встретился раньше или позже, то неизвестно, как все сложилось бы. Но судьба послала его именно тогда, когда Анна задумалась над многими вопросами, ответы на которые потом и определяют понимание жизни. И эти ответы Анна Ванеева выработала в себе не без помощи Арсения, а даже во многом от него получила, и согласилась с ними, и всей душой приняла.

Как замечал Василий, девушки замечали Арсения, смотрели не так, как на него, скажем. Вот только непонятно было Василию, что они такого находили в нем. Дело было не в одной удачной внешности. Может быть, Корнеев умел заговаривать? Когда он принимался рассуждать о том, что жгло его изнутри, легко было заслушаться. И всех ведь сидящих за столом убедит, что счастье − жить с чистой совестью. Не делать подлости — прямо радость. Последнюю рубашку отдать — честь. Василий думал иначе. На честности далеко не уедешь. Не обдуришь, тебя обдурят. А рубашку снимут без спроса. Еще и без штанов оставят. О чем речь?!

Не раз видел Василий лицо Анны Ванеевой, когда она слушала Арсения. И как же в эти минуты была хороша! Василий боялся умом повредиться, чтобы не кинуться при всех, не схватить ее на руки, да с этим вожделенным грузом не кинуться неведомо куда, бежать без мысли и цели, пока не лопнет сердце.

Именно в такую минуту и пришла ему в голову подленькая, но удачная мысль. Дело в том, что по рукам недавно пошла одна рукопись. Автора никто не знал, да и не мог он о себе заявить. За изложенные в статье мысли можно было запросто схлопотать местечко на лесозаготовках где-нибудь под Вологдой или коечку в дурдоме. А что, если статью написал Арсений Корнеев? Вот и стал Василий держаться ближе к Арсению, своим дружеским расположением вызывая доверие. Ухо он так навострил, что мимо не пролетел бы и малый намек. А если двое знают, то уж третий непременно пронюхает. И ему подфартило. Василий оказался поблизости, когда Анна сказала Арсению:

— Твоя статья…

Значит, Корнеев. Сомнений быть не могло.

Не мудрствуя лукаво, Василий вырезал из газеты буквы, приклеил каждую к чистому листку бумаги, называя автора антисоветской статьи, и выслал по нужному адресу. Другого пути у Василия не было. Видел же — не слепой! — что упускать время никак нельзя. Анна и Арсений становились неразлучными. Корнеев даже ночевал у нее, об этом Василий доподлинно знал. Сомнений быть не могло — сожительствуют.

В такой ситуации нельзя было сидеть сложа руки. Без Анны он не представлял своей жизни.

Поначалу как-то Арсений не придавал этому значения, но и не мог не заметить, что с каких-то пор Василий ходил за ним, будто веревочкой привязанный. Только появился у Касьяныча, а Василий уже рядом. Куда-то надо пойти, Василий увязался.

— Да я так, по пути.

И нет, чтобы заводил какие-то разговоры, расспросы устраивал, а вот прилип, как банный лист, при этом не лебезил, не обхаживал, а просто при любой возможности оказывался рядом. Однажды утром Арсений вышел из квартиры Анны, и видит — на скамейке во дворе сидит Василий.

— Доброе утро! — вскочил он. − А я мимо проходил. Ты на лекции? Мне по пути.

Был он бледным и жухлым. Возможно, всю ночь сидел во дворе, кусал кулаки и плакал от обиды, злости, ненависти и любви, а уйти не мог. Анна говорила, что Василий объяснился в чувствах, которые она отвергла.

— Вот что, Василий, — сказал Арсений, не умевший хитрить. — Выбрось из головы дурь. Найди себе другую девчонку. Все понял?

Они поднимались по узкой улочке. По сторонам стояли послевоенной добротной постройки дома с маленькими декоративными балкончиками. Василий остановился, низко опустив голову, и странно засопел. Арсений тоже был вынужден остановиться и теперь с досадой и недоумением смотрел на понурого Василия. Ну, вот что тут делать? Арсений еще больше растерялся, когда Василий всхлипнул.

— Не найду, — сказал он.

— Чего не найдешь? — резковато спросил Арсений, уже забыв про свой совет.

Василий поднял на него глаза, которые просто-напросто были затоплены в слезах.

— Кроме нее, — прошептал Василий.

— Не реви! — почему-то прикрикнул, должно быть, желая привести горемыку в чувство, Арсений. — Ты же мужик!

Потом невольно привлек к себе и обнял.

— Господи, боже ж ты мой! Да что же это такое?

Василий обеими руками оттолкнул Арсения и побежал вниз. Казалось, вот-вот споткнется и упадет, но все обошлось.

Никому Арсений не стал рассказывать об этом случае, даже Анне. Но как-то иначе стал относиться к Василию, серьезней что ли. Прежде причислял Василия к простоватым парням, с которыми и поговорить-то не о чем. Но не может быть прост и примитивен человек, в душе которого живет большая любовь. Даже нечто трагическое увидел Арсений в неприметной фигуре Василия Зыкова.

А тут еще и обстоятельства неожиданно изменились, накатила на Арсения крутая волна, того гляди вознесет в пене. Платон Колыханов упросил написать заявку на сценарий об армейской жизни. Мол, тема позарез нужна киностудии, надо спешить. Солдатская служба была свежа в памяти, воображением Арсений не был убог, накатал заявку, и буквально через три дня оказался с Платоном в кабинете главного редактора студии. Тот светился добродушием, сообщил, что уже успели ознакомиться с предложением директор студии и председатель Госкино, поддержка полная и безоговорочная.

— Так что за работу, товарищи!

— Когда нужно представить? — спросил Арсений.

— Вчера, — ответил редактор.

— Будет сделано! — отрапортовал Платон Колыханов.

И буквально в тот же день Арсения вызвали в деканат. В приемной сидел в сером костюме импортного пошива молодой человек с очень правильными чертами лица, которые немножко портили рыбьи глаза. Они от того казались рыбьими, что ресницы были мелкими, редкими и белесыми. И как только Арсений уткнулся взглядом в эти неподвижные глаза, тут же догадался, кто перед ним.

Касьяныч не раз повторял:

— Доберутся.

— Думаешь? — все-таки сомневался Арсений.

— Они шустрые, — отвечал опытный человек. — Главное — не теряйся. Когда к ним попадаешь, не надо ничего бояться. Они только и хотят, чтобы человек дрожал перед ними от страха. Не те времена, не расстреляют.

— Утешил.

Секретарша декана, кивая на молодого человека — это был ровесник Арсения, — сказала:

— Товарищ к тебе, Корнеев.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил посетитель секретаршу и уже все внимание обратил на Арсения. — Надо поговорить.

Уже в коридоре сообщил:

— Я сказал — из горкома комсомола. Так что можешь не беспокоиться.

И выставил перед глазами Арсения свой документ лейтенанта грозной организации.

— Может, выйдем на улицу?

Арсений подумал, что там стоит «воронок». Значит, нынче берут тихо, культурно, без шума, и днем, а не ночью. Но никакой машины не оказалось, и пошли они пешком по нелюдной улице в сторону недалекого вокзала.

— Валерий, — назвался лейтенант. — Мы ровесники. Давай на «ты».

— Ну, мне называться излишне, — ответил Арсений. — Я так догадываюсь?

— Конечно, Арсений. С твоим личным делом ознакомился. Ничего не поделаешь — служба. Крестьянин по рождению. От земли, так сказать. Отец погиб на войне. Мать колхозная труженица. Сам похвально отслужил армию. Гвардии сержант. Опять же примерный студент. Перспективный. Все прекрасно. Вот и не могу понять!

— Чего же?

— Что тебе еще надо?

— Да вроде я и не прошу ничего.

— Ты же наш, советский. Я это чувствую. Не какой-то там Синявский и Даниэль. Вонючие диссиденты! Но они там, за бугром, выживут, а ты там задохнешься. Они смогут, а ты не сможешь без Родины.

И он умолк. Молчал долго, делая вид, что думает. Явно их тоже учили театральной паузе. Вышли на вокзальную площадь. Два здания дореволюционной постройки были соединены дощатым забором, выкрашенным в ядовитый зеленый цвет, за которым находились пути. Видимо, прибыл пассажирский поезд, потому что на площадь высыпало много народу с вещами и устремилось к автобусной остановке и стоянке такси. Никто не обращал внимания на двух молодых людей, о чем-то беседующих, и это явно устраивало лейтенанта.

— Кино увлекся? — вышел из задумчивости Валерий.

— И это знаешь?

— Обязан, Арсений. Служба такая. Да и статейку я прочел.

— Какую статейку?

— «Вся власть — Советам!», — выделяя каждое слово, произнес лейтенант, словно прочитал лозунг. — Знакомое название? У тебя получается. Есть слог, стиль. Я в этом секу.

Арсений с опаской подумал, что сейчас он скажет, как любит русскую литературу и как в этой области начитан. Но лейтенант воздержался, хотя всем своим поведением подчеркивал, что человек он интеллигентный и свою работу ведет вопреки тем манерам, которыми отличались его предшественники.

— Ну, какой уж слог! — не согласился Арсений. — Эту статью я тоже читал. Не помню, кто подсунул.

— «Читал», — тонко улыбнулся лейтенант. — Не сам ли писал?

— На самом деле? — постарался выразить удивление Арсений. — Донесли, что я написал? А если поклеп?

Ни на что хорошее Арсений не надеялся, но ведь и лапки поднимать сразу не годится, вдруг удастся вывернуться, отвести подозрение.

— Я не за тем пришел, чтобы выяснять — ты или не ты, — сухо сказал лейтенант. — И не валяй Ваньку. Не предусмотрительно черновики оставлять. Да где? В тумбочке. В общежитии.

Черт! Ведь думал выбросить. А утром напрочь забыл. Конспиратор липовый! Отпираться дальше смысла не было.

— Если не за тем пришел, то зачем? — спросил Арсений.

— Ты же хороший парень! — воскликнул лейтенант и, похоже, искренне. — Куда лезешь?

— Никуда я не лезу. В своей статье не нахожу никакой крамолы. Написал, что думаю.

— Знаю, кто тебя сбивает с верного пути. Устроил в доме сборища. Если сильно тоскует по тем местам, где побывал, можно вернуть.

— Касьяныч ни при чем. Уж в это поверь.

— Не знаю, как ты его называешь, но это враг. Убежденный и неисправимый. Я бы таких, будь моя воля…

И Арсений увидел близко рыбьи глаза этого человека — они смотрели, не мигая. Этого можно добиться долгой тренировкой, и срабатывает недурно, однако Арсений был не из робкого десятка. Он уже прикинул, что ему грозит, в худшем случае — пошлют на лесоповал мозги проветрить. Рыбу водой не испугать, а крестьянского сына работой. Хуже, если выдворят из страны. Это стали практиковать, как и в начальные годы советской власти, когда целыми пароходами отправляли за границу несогласных.

И словно угадав его мысли, лейтенант усмехнулся, отвел «убийственный» взгляд в сторону и сказал скучающим, тоже натренированным, видать, тоном.

— Никто тебя за границу не выдворит. Не надейся. И в исправительный лагерь тебя не пошлют. Так что «голоса» по твоему поводу вопить не будут. Они о тебе не узнают. С тобой могут поступить иначе.

— Похоже, начались угрозы?

— Думай, как хочешь. Но выступить против руководящей роли Коммунистической партии Советского Союза может только сумасшедший. Согласен? Как такое может прийти в голову, если человек здоров? Возможно, ты нуждаешься в психиатрическом лечении.

И тут Арсений почувствовал, как холодный и липкий страх пополз по спине. Он опасался, что капли пота выступят на висках, и тогда лейтенант обрадуется. Надо было держать себя в руках во что бы то ни стало. Он слышал о том, что так называемых «инакомыслящих» запирали в дурдомы и там могли с ними сделать самое страшное — лишить разума. А раз могли, то и делали. Ничего страшнее для себя Арсений не мог представить, чем потерять человеческий облик и превратиться в растение. Уж лучше расстрел!

— Я тебе добра хочу, Арсений, — сказал лейтенант. — Брось фигней заниматься и других толкать…

— Кого других? На что толкать?

— Статья 70 Уголовного кодекса. Агитация и пропаганда с целью подрыва советского общества и государства. Именно по этой статье пойдет твоя добрая знакомая Анна Ванеева.

— Что?

Удар был неожиданным и точным. Лейтенант явно ликовал, глядя на растерянное лицо Арсения.

— Она печатала и распространяла твою статью, — спокойно сообщил лейтенант. — Соседи подтверждают, что в последнее время стучала на пишущей машинке, чего раньше не было.

— Бред какой-то, — растерянно произнес Арсений. — Мало ли что могла печатать. Тоже мне улика — соседи слышали!

Лейтенант пожал плечами и сказал скучающим голосом:

— Бред, не бред, а лет семь лагерей строгого режима отхватит… милая девушка Аня. Улики поищем и найдем. Заняться?

Лейтенант Валерий Орехов молча потешался над растерянностью Арсения, радуясь тому, что нашел больное место. Воспитательница детского сада занимается враждебной агитацией и пропагандой — куда это годится? Надо по всей строгости закона… Пусть другие увидят, чем это чревато.

— Северные морозы быстро перевоспитают, — говорил он. — Отправят с бригадой лесорубов в тайгу. Одну с мужиками, с уголовниками. Ну, и какая она вернется? Он молча смотрел на Арсения немигающими рыбьими глазами, явно наслаждаясь своим могуществом.

— Чего ты хочешь от меня? — напрямую спросил Арсений.

— Да, собственно, ничего, — небрежно бросил он, пожав плечами. — Я тебя предупредил. А выводы делай сам.

И как ни в чем ни бывало, засунул руки в карманы и пошел в толпу, этакий простецкий парень.

Конечно же, Арсений незамедлительно и во всех подробностях рассказал Касьянычу об этом свидании. Он же слова не давал — молчать.

− Но чего отпустил? — все не мог понять Арсений. — Я был уверен — арестует.

— Ошибаешься, − усмехнулся Касьяныч. − Они не отпускают. Он взял тебя на поводок. И будет держать.

— Погублю Анну, себе не прощу, — угрюмо помолчав, сказал Арсений.

Сроки сдачи сценария поджимали, Колыханов не давал покоя, пришлось сесть за работу. Платон быстро усек, что попалась ему работящая коняга, знай только загружай воз, и не пристроился рядом в парной упряжке, а примостился на облучке, да еще и понукал. Дело подвигалось бойко, потому что старания у Корнеева было через меру, корпел по одиннадцать часов в день.

И все получилось, на худсовете киностудии сценарий похвалили, сам директор студии товарищ Карпухин в заключительном слове отметил, что в кино появился сильный тендем, который должен продолжить и в дальнейшем совместную работу, то есть распахнул перспективу — гуляй, ребята! Колыханов осыпал Арсения высокопарными похвалами, называл гением, однако гонорар поделил пополам, сильно переоценив свои усилия. Арсений не стал мелочиться из-за денег, хотя и не малых.

Через какое-то небольшое время на обсуждении режиссерского сценария, над которым тоже корпели вместе Арсений и Платон, тот же самый Карпухин повел себя весьма странно, если не сказать — подловато. Он почему-то в упор не видел Арсения Корнеева, а говорил только об удачной работе Платона Колыханова, который оказался не только режиссером, но и проявил недюжинный талант кинодраматурга. В кабинете были, естественно, и еще люди, но никто не спросил, отчего же соавтор оказался не в милости. Время было такое — все понимали с полуслова. Раз начальство третирует Корнеева, значит, на то есть причина. С вопросами полезешь, только раздражение вызовешь. А зачем директора раздражать, если сам к нему со своими нуждами приползешь? Надо ж разуметь!

И все остальные стали тоже говорить, как удачно Колыханов решил тот или иной эпизод, как хорошо справился со всеми проблемами в целом. Корнеев чувствовал себя так, как будто превратился в невидимку, отчего никто из присутствующих не замечал его, взгляды проскальзывали мимо с полным равнодушием. Не кричать же — я здесь!

После обсуждения директор попросил Колыханова остаться. Арсений ждал его в коридоре, уединившись в карманчике.

— Ты понимаешь? — стал объяснять Платон по выходе из кабинета. — В общем-то, ничего хорошего. Директор попросил не ставить твою фамилию в титрах.

И стал кричать:

— Ты сам виноват! Не надо было писать дурацкую статью! Видишь, не забыли! Позвонили в Комитет по кинематографии, а оттуда директору.

Касьяныч оказался прав — Арсения в покое не оставил человек с рыбьими глазами, держал на прицеле.

Тогда в коридоре Арсений не стал слушать Платона и молча ушел. Была, конечно, досада, неприятная обида мышиными зубами грызла душу, но случай этот не принес глубинного страдания. Он и не собирался работать в кино. Закрыли дверь и ладно. Других дверей что ли нет? Да советский человек и щель найдет в заборе.

Со времени знакомства с Арсением времени прошло с месяц. Анна чувствовала, что впервые за свою короткую жизнь какие-то хорошие надежды осветили душу, будто в пасмурном храме зажгли все свечи. Она никогда не унывала и прежде, но судьба не особенно ее баловала. Мама родила уже в свои сорок пять лет, скорее всего — потеряв надежду выйти замуж и пугаясь одинокой старости. В четырнадцать девочка осталась сиротой, мать умерла от почечной болезни. Сирота оказалась на попечении сердобольной бабы Дуни, переехавшей из деревни в однокомнатную квартиру, доставшуюся Анне в наследство. Об отце Анна так ничего и не выяснила. Баба Дуня старела, уже не могла работать дворничихой, на ее жалкую пенсию не прожить было, сбережения матери иссякли, надо было зарабатывать. По окончании средней школы устроилась нянечкой в детском саду и заочно поступила в учительский институт. Год назад баба Дуня умерла. Все тревожилась, как теперь ее девочка будет одна. И сегодня Анна успокоила бы старушку, что никакая она не одинокая, что есть у нее друг, очень надежный человек. Арсением зовут.

Однажды Римма поинтересовалась:

— Вчера искала его, а сказали — ушел с тобой. Где это вы болтались?

— Ходили в парк.

— Почему без меня? Я тоже хочу с вами.

Потом как-то одна из подруг Риммы разоткровенничалась:

— Римма сердится на тебя.

— Да я чувствую, — огорчилась Анна.

— Не знаешь, чего сердится?

— Откуда я знаю!

— Ее чувака отбиваешь. Не знает она!

И только теперь Анна поняла, что все так и думают, а ей в голову не приходило, что стала разлучницей. Анна уверяла себя, что они с Арсением только друзья. А девчонки в доме Касьяныча спрашивают:

— Ну, как? Поделили Арсения?

Никого она не делила ни с кем и не собиралась. Ну, как так можно думать? Ведь жизнь очень сложна, и между мужчиной и женщиной могут возникать очень красивые, светлые и добрые отношения. Чокнулись все на этой любви!

Но, видимо, Римма считала несколько иначе. Анна с большим огорчением рассказала Арсению, как лучшая подруга схватила ее за плечо и стала кричать, как сварливая баба, что ей надоело каждое утро слушать по телефону, что «вы опять ночевали вместе, что это переходит все границы приличия и терпение ее лопнет».

— Так что, мы не будем встречаться? — насмешливо спросил Арсений. — Из-за кого? Из-за Риммы?

— Ну, кто-то же доносит! — возмутилась Анна. — За нами следят! Кошмар какой-то!

— Выясним — кто. Предположения есть.

И вскоре он сказал Анне:

— Вася Зыков. Прижал немножко, вот и признался.

— Гад какой! А?

— Говорит, не со зла.

— А с чего?

— Ради меня старается. Ради друга. Чтобы Римма от меня отвязалась. Анна, говорит, больше тебе подходит. Видишь, какой заботливый. А ты сразу — «гад».

− Он тебе не друг, — предупредила Анна тогда.

Арсений же беспечно отмахнулся.

— Ну, не придумывай!

А вскоре навестил Арсения ради спасительной беседы тот симпатичный лейтенант Валерий. Анне об этой встрече Арсений тоже рассказал, но шутливо, как и впрямь о профилактической опеке органов, ни словом не обмолвившись об угрозах в ее адрес. Однако Анна явно усомнилась, что разговор мог быть дружеским. Особенно после того, как Арсений затолкал пишущую машинку в холщевый мешок, оставшийся еще от бабы Дуни, и куда-то собрался унести.

— Кто настучал? — опять же спросила Анна уже в дверях.

— Догадываюсь, но точно не могу сказать, — ответил Арсений. — Нам лучше пока не встречаться. На всякий пожарный случай.

В доме Касьяныча Василий впервые после ссоры подошел к ней. Она стояла у порога и разглядывала гостей.

— Как живем? — спросил Василий.

— Ничего живем, — ответила она, не глянув на него.

— Арсения не было, — доложил он. — Уже несколько дней.

Она вопросительно уставилась на него, и Василий объяснил:

— Его теперь Римма на шаг от себя не отпускает. Опекает, как малого ребенка.

— Ты донес? — прямо спросила Анна. — Насчет статьи.

— Да ты что?! — аж отскочил от нее Василий.

И так засуетился, что стало его жалко. Стоит бледный, шариковую ручку сует.

— Выколи мне глаз, коли так.

А с Риммой и впрямь что-то непонятное творилось. Арсений даже пугливо терялся, с таким обожанием она стала к нему относиться. Какой уж он подвиг совершил, чтобы этакий-то восторг заслужить! Но Римма вела себя так, будто отныне для нее никого не было на свете, кроме Арсения, и ему она решила посвятить себя до последней минуты — а точней — секунды! — своей жизни. Что только пылинки не сбивала с плеча, а так охватила обложной опекой, готова была растаять, — по ее словам, — коль он того захочет.

В семье Римма чувствовала себя все хуже. Мать еще как-то терпела, хотя презирала ее мещанскую, обывательскую суть — хрусталь и ковры в доме выводили девушки из себя. А с отцом вообще говорить не могла, его твердокаменные взгляды бесили ее, она тут же начинала кричать, впадая в истерику. В те годы возникла тема «отцов и детей». Партия, как это всегда делала, тут же заклеймила болтунов и заявила, что в социалистической стране такой проблемы нет и быть не может. Легче сказать «нет» и кулаком ударить, чем разобраться в сути. А ведь со времен Адама и Евы дети считали себя умнее родителей. Уж так оно повелось.

Однажды Арсений вернулся вечером в общежитие и не обнаружил своих вещей. Сосед по комнате объяснил, что приходила Римма, все добро Арсения уложила в дорожную сумку и уехала на такси, оставив адрес. На столе белел клочок бумаги, Арсений взял, ворча на соседа:

— Ты чего смотрел?

— Разбирайтесь вы сами, — отмахнулся сосед. — Я тут при чем?

Пришлось ехать по адресу. Арсению дверь открыла радостная Римма и затащила за руку. Он оказался в уютной однокомнатной квартире.

— Мой руки и садись, — приветливо сказала Римма, указывая на праздничный стол. — Будем справлять новоселье.

Как выяснилось, тетка Риммы уехала на Север, завербовавшись на два года поварихой в какой-то поселок газовщиков. Откуда-то узнала, что там шибко не хватает женщин, а ей катило под сорок и ей светило среди голодных мужиков стать завидной невестой. Мечта заведет куда угодно, если она разгорелась не на шутку.

— Живи, — широко повела рукой Римма. — Тебе для работы нужен уют.

— С кем? — спросил Арсений.

— Что с кем?

— С кем «живи»?

— Неблагодарный! — воскликнула Римма. — Я для тебя стараюсь. Не надоела общага? Хочешь уйду и не буду приходить?

Конечно, Арсений прекрасно понимал, что Римма ради себя старалась, надеясь на теплый уголок для свиданий. Арсению ничего не стоило тут же забрать свои вещи и вернуться в общагу, но это было бы похоже на трусливое бегство. Они с Риммой бывали близки и не раз, но это было прежде, до Анны, которой он никаких обещаний не давал, но знал, что ему будет совестно перед ней. А уж поступиться своей совестью никто и никогда его не заставит, в этом Арсений был уверен и остался.

Выпили они в тот вечер изрядно, Арсений от горечи последних дней, а Римма от полной уверенности, что все у нее получится, как она задумала, и нисколько не огорчилась тем, что в этот раз ничего между ними не случилось.

А назавтра Арсению в институте передали телеграмму из сельсовета. В ней сообщалось, что матери плохо. Извещал об этом бессменный еще с довоенных лет секретарь сельсовета Захар. «Поспеши, сынок», — торопил дед.

Арсений отпросился у начальства и тут же поехал в родную деревню. Мать он застал в живых в окружении стареньких соседушек. Все защебетали, стали креститься, завидев Арсения, и благодарили Бога. Мать умирала в разуме и не от болезней, просто иссякли в ее маленьком тельце все жизненные силы. Ей не было еще пятидесяти. Она много молчала, глядя на сына отцветшими глазами, в которых теплилась одна только любовь. Ей было достаточно видеть своего Арсения рядом, а слова уже не имели значения. Едва ли она думала о смерти, ее могла заботить только жизнь сына без нее. Потому, должно быть, и спросила:

— Как она?

— Кто, мама?

— Та девочка, которая…

— Приезжала-то?

— Та, та…

— Все хорошо, мама, — уверил Арсений.

— Сердце у нее доброе.

И, может быть, хотела сказать мама, что девочка та может стать родной. Мать умерла на глазах Арсения очень тихо и спокойно, как умирают только безгрешные люди. После похорон Арсений оставался в деревне еще пять дней и почти все время провел на кладбище. И крест сам поставил, и оградку сбил, и скамеечку устроил для бабушек. Навестят, посидят, подумают о своем скором уходе.

По возвращению в город Арсений обнаружил в почтовом ящике записку от Риммы, мол, нужно срочно увидеться. Она знала, что он уехал в деревню и по какой причине тоже была в курсе, но даже не спросила, жива ли мама или случилось самое печальное. Ей было не до этого, ей не терпелось сообщить свое важное решение.

— Вот что, голубчик, — заявила при встрече Римма, — или ты женишься на мне, или я сдам Аньку.

Жениться на ней Корнеев не собирался. Была дурь, да прошла. Видимо по лицу она догадалась о его чувствах.

— Я сама видела, как она печатала твою статью, — сказала Римма. — Целую стопку видела. За антисоветчину нынче не жалуют, сам знаешь.

— В органы побежишь? — не поверил Арсений.

— Зачем? Скажу отцу. Тот поднимет вопрос — притупление бдительности и все такое.

— Анна твоя подруга.

— Через кого угодно перешагну, а ты женишься на мне, — объявила Римма.

Никогда прежде не было в груди Арсения такой холодной пустоты, будто вьюжный ветер выдул все жизненное тепло. Так бывает в заброшенной избе, даже боязно дотронуться до печки, столь она глубинно остыла.

Сердобольные подруги и сочувственные друзья не оставили Анну в долгом неведении. Они поведали все, что знали. И, конечно же, только из добрых побуждений. Оказалось, что Римма испугалась того, что упустит Арсения. По адресу Анны говорила:

— В тихом омуте черти водятся.

И к этому добавляла угрозу:

— Только ничего у нее не получится. Не на ту напала.

И еще будто говорила она:

— Не отдам я его никому.

Этим кумушкам — неразлучной троице молоденьких актрис — одно было непонятно, почему Римма именно теперь проявляет такую прыткость. Все же знают, что его вызывали в самую строгую организацию. Или с ним кто-то встречался. В общем что-то такое было. Поговорили с ним, видать, строго, хорошо припугнули, хотя об этом Арсений сам не рассказывал, от Василия Зыкова слышали, но ходил он мрачный, в таком настроении, что подойти опасно.

Воспитанные девицы все-таки щадили неопытную Анну и не все доносили да ее ушей, а ведь Римма совсем обнаглела, прямо так и заявляла:

— Теперь он мой.

Планы у Риммы были самые серьезные, от которых отступиться не могла, потому что касались они будущей счастливой жизни. Она ж бегала в Дом кино, попадая на закрытые просмотры разными хитростями, насмотрелась зарубежных фильмов, которые показывали членам Союза кинематографистов, и, конечно, балдела от них. Еще бы! Там были постельные сцены! Этого в советском кино не увидишь. Так вот насмотрелась на экране «сладкой жизни» и чокнулась — «Хочу за бугор!» Фикс-идея такая возникла у нее, у дочери партийного босса. А мозги ей помутила именно та статья Арсения, которая ходила по рукам. В стране появились «инакомыслящие». О них много писали в газетах, клеймили. Но их уже не сажали в тюрьмы. Иных устраивали в дурдом. Других выдворяли из страны. Так вот Римма решила, что Корнеев будет диссидентом, и его вместе с ней вышвырнут за границу, а там радетели свободы слова встретят их с пудингами.

Об этих мечтаниях Риммы, конечно же, Арсений ничего не знал. Видеться с Анной он опасался и не из-за себя, конечно. Но и дня не было, чтобы забыл о ней. Как-то ночью отнес и бросил в почтовый ящик Анны записку. Мол, пока встречаться не стоит по известным причинам, но все успокоится, все вернется на круги своя. Он и в дом Касьяныча заглядывал исключительно редко и то ради того только, чтобы повидаться с хозяином, которого тоже не хотел подводить. Да и всех гостей этого дома. Все казалось, что за ним следят, что за спиной — немигающие рыбьи глаза. И на коротком поводке держала его Римма.

— Все равно же никуда не денешься, — говорила она. — Расписались бы, да и все. Свадьбу можно не устраивать. Хрень поить всякую!

Точно зная, что Арсений с Анной не встречается, что ничего серьезного между ними не было и нет, Римма все равно ненавидела бывшую подругу. Уж такой у Риммы был характер.

— Вот что, голубчик, — в очередной раз заявила она. — Даю три дня. И не надейся, что Аньку пожалею. Ждать будешь ее лет десять? Хоть представляешь, какой она вернется?

Наступившая ночь была самой тяжкой, пожалуй, из всех прожитых ночей. Арсений так и не уснул до утра, все думал и думал, а никакого радостного для него выхода не было в природе. Утром он позвонил Анне, она уже была на работе и сказал, что скоро будет. Зачем-то вызвал из дому Василия. А при встрече сказал:

— Я женюсь, Вася.

— На ней? — похолодел Василий.

— Ты о ком?

— На Ванеевой?

— Нет. Но сейчас я еду к ней. И ты будь со мной.

Мог ли Василий отказаться? Конечно, нет. На радостях чуть не запел, охомутала-таки Римма Корнеева. Какая ж молодчина! Но с другой стороны — зачем Арсению нынче понадобилась Анна? Ехали-то к детскому саду, который находился на краю города в бывшем имении. Для Корнеева было уже привычным, что Василий повсюду таскался за ним. И на этот раз почему-то захотелось, чтобы кто-то был рядом. Хотя какая помощь от Василия!

Онемело застыли могучие тополя старинного парка, солнечные лучи запутались в листве с ватными хлопьями пуха, отчего пестрый мир казался сотканным из света и тени. Анна стояла у окна и смотрела на аллею, на далекие открытые ворота, в проеме которых должен появиться Арсений, который недавно позвонил. Она была очень взволнована, сама чувствовала, как щеки пылают, как сердечко трепещет, как на глаза наворачиваются слезы и мешают видеть. Она вытирала их платочком торопливо, чтобы не упустить того момента, как он покажется в воротах.

В те минуту ожидания Анна впервые поняла, что никакая это не дружба, что связывает ее с Арсением, а самая настоящая любовь, о которой все девчонки готовы трещать без умолку. Значит, вот она какая! Нахально, без всякого спроса поселяется каким-то образом в человеке и начинает его с ума сводить. Благо дети спят и нянечки собрались в кухне, никто не видит, а то бы решили, что Анна заболела какой-то горячкой, и потому ее так колотит. И сама она ничего с собой поделать не могла. Даже ладошками виски стиснула, чтобы успокоить мысли, а они от этого еще сильней расшалились, как дети. Анна даже испугалась чего-то, потому что с ней такое происходило впервые. И очень хотелось верить, что все плохое прошло, что им снова ничего не будет мешать, и они будут видеться, когда захотят. И хотелось верить, что вот пройдет несколько минут, и она будет счастлива.

Подходя к воротам парка, в глубине которого находился детсад, Арсений понял, что Василий ему как раз и не нужен, что свидетель ни к чему, потому послал за сигаретами, хотя не курил. Да и Василий знал об этом, но подчинился, сразу поняв, что предстоит какой-то серьезный разговор. Василий сделал вид, что охотно выполнит задание, а сам затаился за живой изгородью из постриженных кустов.

Завидев издали Арсения, Анна выскочила на крыльцо, сбежала вниз и понеслась бы, как подхваченная ветром, но что-то ее насторожило. Во всей фигуре Арсения Анна уловила суровую обреченность, даже какую-то надломленность, и недавняя душевная суматоха покинула ее, а вспыхнуло сострадание, хорошо знакомое чувство. Она подумала, что с ним случилась беда.

Она и спросила сразу:

— Что с тобой?

Встретились они возле скамейки, сколоченной из брусьев, без спинки.

— Присядем, — попросил он.

Она первая села, не отрывая взгляда от его лица, которое выражало какую-то сокрытую муку. А он, должно быть, предложил сесть, чтобы можно было не видеть ее глаза. И за весь разговор он так и просидел боком, глядя в одну точку перед собой, ни разу не глянув на Анну.

— Я женюсь, Анна, — сказал Арсений. — Так надо.

Может быть, она ждала какого-то большего несчастья, или своя беда не сразу осознается, как боль от раны, — пока дойдет до сердца! — но Анна приняла весть внешне спокойно. Внутри только все застыло, замерло.

— На ней? — как само собой разумеющееся спросила Анна.

— Да.

Они знали, о ком говорят.

— Поздравляю, — все еще находясь в странном покое, проговорила Анна.

— Не поздравляй, — сказал Арсений. — Я обязан жениться. — И второй раз повторил. — Так надо.

— Ну, хорошо, — смиренно согласилась Анна. — Не буду поздравлять.

И даже на горькую шутку ее хватило:

— Пригласишь на свадьбу?

— Какая свадьба! О чем ты?

Он поднялся.

— Уже ничего не изменить, Анна. Прощай!

И эти слова — «ничего не изменить» — будто ударили по нервам, как по струнам. И Анна закричала бы, забилась бы в истерике, накинулась бы на Арсения с кулаками, но последней силой воли заставила себя встать и пойти.

Василий не слышал, о чем они говорили, но как только Анна стала уходить, подбежал к мрачному Корнееву. Анна Ванеева уходила к дому старинного облика, но возле высокого крыльца с колоннами круто свернула в сторону и побежала вглубь парка между высоченными тополями, с которых обильно облетал пух, заполняя пространство белой пеленой, словно крупными ватными хлопьями шел снег. Какой-то разговор произошел между Анной и Арсением за то время, пока Василий стоял за воротами. И любопытно было Василию — о чем, потому он хотел спросить приятеля, но слова застряли во рту, язык ослушался. На Василия смотрели застывшие глаза Арсения, будто прихваченные прозрачным ледком, как по осени лужицы.

— Не бросай ее, — сказал Арсений, повернулся и пошел твердым шагом к воротам, прямо держа спину.

Поместье когда-то поставили на высоком берегу реки. Анна стояла на краю кручи. Она испугалась, прямо всем телом сотряслась, когда Василий подошел к ней и дотронулся до плеча. Она даже не сразу признала Василия, словно находилась в беспамятстве. Потом уже ухватилась за его руку и стала просить, чтобы он отвез ее домой, только скорей, немедленно, не мешкая. Он обнял ее за плечи и повел к улице, что шумела рядом. Она все торопила его. В такси Анна сидела на заднем сиденье, прикрыв глаза, молчаливая и бледная. По лестнице поднималась на третий этаж, спеша и спотыкаясь. В прихожей бросила Василию:

— Уходи, прошу…

И поспешила в кухню. Она что-то там явно искала, было слышно, потом притихла. И что-то ж толкнуло Василия, он подошел к кухонной двери и увидел Анну у окна на табурете. Она держала на ладони полную горсть таблеток и тянулась к стакану с водой, что стоял на столе. Василий бросился к Анне, таблетки посыпались на пол, стакан с водой тоже упал, Анна в каком-то ужасе вскочила. Может быть, она только в этот миг осознала, что могло случиться непоправимое. Она метнулась к Василию, буквально упала в его объятие, от неожиданности он не устоял на месте, пошатнулся и не удержался на ногах. Они повалились на пол, Василий уберег ее от удара, упав на спину. Она была, как в бреду, как в горячке и все жалобно повторяла, будто скулила от боли: «Бросил, бросил, бросил…». А он почувствовал ее тугое жаркое тело под тонким коротким платьицем, рука сама скользнула по ее бедру. Сколько раз мысленно обладал он этим роскошным телом! И вот он — вожделенный миг!

Но счастье отвернулось от Васи Зыкова. Девушка пришла в себя и с кошачьей яростью стала царапать его лицо. Но не боль поразила Васю, а та гримаса отвращения на прекрасном лице Анны, с каким она сказала:

— Мразь!

Такого презрения к себе ни до, ни после Вася Зыков не испытывал. Он кинулся к дверям, летел вниз по лестнице, хватаясь за голову, выбежал на улицу с таким ужасом, словно внезапно почувствовал себя прокаженным.

Анна стояла над столом, опершись обеими руками о край. Усиленно соображала, что ей нужно сделать. Под каблуком хрустнула таблетка. Прошептала — «Ага!». Достала из шкафа бутылку водки. Она тут стояла давно. Какой-то праздник намечался, а собрались не у нее. Бутылка и осталась. Анна со стуком поставила на стол граненый стакан, раскупорила бутылку и налила водки.

Не садилась, стояла, подняла локоть на уровень плеча, видела в каком-то кино, так гусары делали, и выпила чуть ли не стакан водки. Прежде никогда не пробовала, обходилась винцом, молдавским. Выпила, как водичку, не поморщилась, не почувствовав вкуса. Стояла и ждала, что будет дальше. Хмель хлынула слезами. Анна не рыдала, не хлюпала носом, а только заливалась слезами и пела на тугом нерве: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…».

Почему это песня вырвалась из ее души? Тогда писались хорошие книги о войне, снимались толковые фильмы и рождались проникновенные песни. Война была недавней историей, шестидесятники были детьми того поколения, которое совершило самый великий подвиг в истории людского рода. Так думали ребята и девчонки тех лет. Так думала Анна.

В такт песне взмахивала кулачком и пела.

Время все-таки обладает лечебным свойством. Раны заживают, но не бесследно, конечно, иногда саднят. Но бывает и так, что начинает казаться, будто пережитая беда случилась не с тобой или с тобой, но в другой жизни. Для Анны было «до», и было «после». Эти две части жизни разделял короткий разговор на аллее старинного парка. Анна стояла в начале огромного и, казалось бы, обязательного счастья, но буквально в несколько минут все рухнуло, а затем — как признавалась она себе — небо затянула мгла, да так ни разу и не выглянуло солнце.

Спустя полгода, Анна стала появляться в доме Касьяныча. Просто вечерами некуда было девать себя, а там все-таки люди, там шумно, весело, там молодые лица, озорные голоса, искренние глаза, а в них — надежда. И стало привычкой посидеть, послушать горячие споры, да и возвращаться в свое одиночество. Может быть, и надеялась увидеть Арсения, но в этом желании сама себе не признавалась.

— Садись-ка, — попросил Касьяныч однажды.

Анна пришла к его дому, а он сидел одиноко на крыльце, на колченогой скамье и курил. Анна пристроилась рядом.

— Не держи на него зла, — сказал Касьяныч после минутного молчания. — Не мог он иначе поступить.

— Мне-то что за дело — мог, не мог? — прикинулась равнодушной Анна, а у самой губки дрожат.

— Девку эту, Римму, я не жалую. Не такая Арсению нужна была. Да что поделаешь?

Смуглое костлявое лицо Касьяныча потеплело, когда он поглядел на Анну, которая не находила оправдания Арсению, а тем более — сочувствия.

— Знаешь, как он тебя звал? Анютой. Иной раз придет, улыбается. Спрашиваю — «Чего такой веселый-то?». А он — «С Анютой говорил». «И чего наговорили?». «В судьбу верит. Дитя». «А ты не веришь?» «Я, — говорит, — диалектик». «Ладно, — говорю, — диалектик, давай чай пить. Самовар как раз созрел». Вот такие у нас были беседы о тебе, лапонька.

— А есть она, судьба? — спросила Анна. — Как по-вашему, Касьяныч?

— Может, и есть, — невесело признался Касьяныч.

— Отчего ж она такая злая? — обиженно проговорила Анна и ладошкой размазала предательски выступившие слезы.

— Случай расскажу, — не сразу, а после молчания, заявил Касьяныч. — Ты уж послушай, девонька.

И тоже не сразу, не с места да в карьер, а тихой поступью, как коня за узду, повел он негромким голосом свой рассказ о строительстве железной дороги на Воркуту. Тянул ее через болота подневольный народ — зэки, — оттого по всей трассе стояли лагеря, окруженные колючей проволокой. В сорок шестом голу в зону прибыл новый этап. Сплошь — фронтовики. Многих солдат и офицеров загнали в лагеря после победы по той же пресловутой пятьдесят восьмой статье. Кто в плену побывал, кто не тот анекдот рассказал, а кто рожей не вышел. Причин особо не придумывали, «враг народа» и вся статья. Народец власти опасный, боевой, Европу повидал, самое им место в зонах, где рабочие руки нужны. Тысячи и тысячи молодых, здоровых, истосковавшихся по дому мужиков. Эти ребята уже побывали в аду, не раз в атаку ходили, и ничем невозможно было их запугать. А поняли быстро, что попали в ад, еще бы выяснить — за что. Вот тайком за полгода и подготовили массовый побег. Лагерный старожил, бывший колхозный бригадир и по совместительству английский шпион», сидевший с тридцать седьмого года Тетерин Иван Касьянович, конечно, с ними.

Ночью набросились на охрану, обезоружили, вырвались из зоны и пошли на Воркуту. Выбрали весну, когда снега растаяли, а болота еще не успели, и можно было вольно идти «по тундре, по широкой по дороге». Шли организованно, под командой гвардии капитана. По пути освобождали другие зоны, как «орехи щелкали». Вохра в панике разбегалась. Уже сколотился полк, а там и — батальон. Цель была простая и предельно ясная. Решили дойти до Воркуты. Понадобится, так штурмом взять. В городе — мощная радиостанция. Обратятся ко всему миру, а также — в Верховный Совет. Потребуют, чтобы члены Политбюро приехали. Надо разобраться, почему герои войны оказались в лагерях. Как такое вообще могло случиться? За справедливостью шли. Поротно, в едином порыве, с верой… Разведка донесла — на окраине города стоят танки. «Да что мы танков не видали?». Идут. Не верят, что будут в них стрелять. Впереди парламентеры с белыми флагами. Все чин по чину. И тут штурмовики налетели. Откуда их столько! Кружились над головами, взмывали, пикировали, летали на бреющем и стреляли, стреляли. Прямо какой-то праздник для себя устроили, кровавый пир. Свои же ребята — те летчики. Видно по почерку — фронтовики. Что ж вы, хлопцы, творите? Народу перебили — жуть. Стоны, хрипы, проклятия. А ведь шли только за правдой, с белыми флагами.

— Лежу, прижимаюсь к земле, как к родной матери, и чувствую, какая она ледяная, — говорил Касьянович. — Вечная ж мерзлота!

Улетели «сталинские соколы», натрудившись, а после них вохра набежала, как стая шакалов. Раненых пристреливали. Ходили по трупам героями. Касьяныча избили так, что кровь хлынула горлом. Отвезли в особый лагерь. На ватнике — номера, на шапке — тоже. За людей не считали. Понимал, года не протянет. Опять бежал. Один. Поймали и загнали в шахту без права выхода. Там и жил. Умер Сталин. Расстреляли Берию. Выяснилось, что Иван Тетерин ни в чем не виновен, не давал он Британской империи секретных сведений о коровьем стаде родного колхоза. Реабилитировали полностью, но извиниться перед ним никто не посчитал нужным.

— До сих пор не могу понять, — признался Касьянович, — свои же своих! И вохра, и зэки, и летчики — все же наши люди, думаю вот. Не свалились с неба. В одинаковые школы ходили. Может, кто-то в одном дворе вырос. Вся-то разница, что один в болоте оказался, а другой над ним в самолете. И вот ведь что меня занимает больше всего — поменяй нас местами, изменилось бы что? И прихожу я к тому, что одни так же лежал бы, а другие стреляли бы по ним?

— И вы?

— Что я.

— Стреляли бы? — спрашивала Анна, а глаза распахнутые, беззащитные и в них вопрос, как крик.

И Касьяныч не ответил ей, а погладил ее по голове, как ребенка, да улыбнулся мягко. И уже не нужны были Анне слова, она и так поняла — не стал бы.

— Большую беду Арсений от тебя отвел, — сказал Касьяныч. — А ты злишься на него.

Через два года у Арсения родилась дочь. Когда Арсений впервые увидел закутанное в пеленки и немилосердно ревущее существо, он поразился тому, что кроха вдруг перестала плакать и уставилась на него с явным узнаванием, чего на самом деле быть не могло. Но ведь было!

Именно в ту минуту промелькнула у Корнеева мысль, что каким-то необъяснимым образом из неведомых высей вернулась к нему душа мамы, не выдержав долгой разлуки, и впоследствии эта сокровенная догадка только укреплялась в сознании вопреки здравому смыслу.

Отец и дочь узнали друг друга. Истинно так и было, никак не иначе.

В том же году Анна Ванеева вышла замуж за Виктора Семина, но с тем условием, чтобы свою девичью фамилию оставить в паспорте. На том и поладили. Виктор был завсегдатаем дома Касьяныча, но теперь приходил без своего приятеля Василия. Даже при самых жарких спорах, когда все кипели страстями, он сидел молча и грустно улыбался, слушая. В той улыбке было что-то отрешенное, грустное, смиренное. Виктор был и невысок, и не крепок, с пригожим девичьим лицом. Все чем-то выделялись друг от друга, у каждого было чем выставиться, а Виктор никакими талантами не обладал, и ходил в эту компанию только из-за Анны.

А она все хорошела, заметно стиралась подростковая угловатость и выступала мягкая женственность во всем ее некрупном, но очень ладном и тугом теле. Парни к ней тянулись, намекали о своих глубоких чувствах, рассыпались в комплиментах, дарили цветы, но она ко всем кавалерам оставалась равнодушной, потому что не тех страстей хотела, чем они пылали, а душевного родства. Ей было очень одиноко, мечты оставили в покое, она ничего не ждала и ни к чему не стремилась. Когда какой-нибудь очередной воздыхатель обещал златые горы, она только усмехалась горько. Ей было скучно их слушать.

Виктор был полной противоположностью Арсению. Полной. Самым робким воробышком в стае был. Все толкаются, суетятся, лезут, хватают клювами рассыпанное зерно, а он стоит в сторонке позади и смиренно ждет — может, и ему чего останется. Весь его характер и состоял в этом смирении. Их и сблизило то, что Анна Ванеева была в том же состоянии полного безучастия к судьбе. Возможно, Виктор был таковым от природы, а душа Анны остыла, отпылав. Они были одинаково нищие духом, то есть не ведавшие пути для себя. Оттого и ухватились друг за друга.

— Проводи, — однажды сказала Анна.

Виктор поднялся и пошел за ней. Они всю дорогу молчали. Ну, нет! Не совсем так было, если честно. Он сказал:

— Темно.

Не получив ответа, вздохнул, потом через долгую паузу объяснил, почему темно:

— Поздно уже.

А в конце пути сказал:

— Вот твой дом.

Будто Анна не знала своего подъезда. И странным было то, что Виктор своим поведением не раздражал Анну, как будто этого она и хотела — покоя. Чуть ли не месяц провожались, все так же не утруждая себя разговорами. Да и о чем было говорить? И так было все ясно. У Анны ясность оттого происходила, что сузился круг ее интересов. Оставалась отдушиной любимая работа, она обожала возиться с детьми, забывалась, в играх с ними просыпались фантазии, но рабочий день кончался, малыши уходили с мамами, а она возвращалась домой, и ей было зябко. Хоть дышал бы кто-то рядом!

Ни с того, ни с сего стал приставуч Платон Колыханов. Обещал в знаменитые актрисы вывести.

— Ты моя Галатея, — говорил.

Дурак! И это еще подтолкнуло Анну принять решение, так что однажды спросила Виктора:

— Почему не женишься на мне?

— Я? — чуть не поперхнулся рыбьей костью Виктор.

Он уже давно бывал в квартире Анны, они вместе ужинали, смотрели телевизор, потом он уходил.

— Что так испугался? — спросила Анна.

— Почему я? — не мог никак понять Виктор.

— А что тут такого?

— У тебя столько…

— Чего столько?

— Ну, поклонников. Или как их? Платон говорит — на руках бы носил.

— У него руки всегда потные.

Виктор посмотрел на свои ладони. Анна засмеялась.

— А у тебя сухие. Вот и женись.

— Ты шутишь. Зачем?

— Но ведь любишь меня?

— Откуда знаешь?

— Витенька, это у тебя на лбу написано крупными буквами.

— Но я-то… То есть ты-то…

— Хочешь сказать — не люблю тебя? Я тебя жалею, Витя. А это больше чем любовь. Любовь, как весна, недолговечна, а жалость в русской бабе сидит веками.

— Я простой, — признался Виктор. — Скушен буду.

— Отказываешь девушке?

— Подумай, Анна, — рассудил тихий Виктор. — Если кому хочешь досадить, не делай этого.

— Досаждать некому, Витя. Тысячи людей… Да какие тысячи? Миллионы живут себе и живут. Как живется, так и живут. Вот и мы с тобой.

— Я знаю, почему так хочешь, — сказал Виктор. — Чтобы не приставали.

Он не был глуп. Анна и впрямь хотела, как улитка в ракушку, заползти в семью и отгородиться от мира. А при таком желании партии лучше Виктора придумать было невозможно. Он был на диво предупредителен. Она подумать не успеет, а он уже уловил, чего она захочет. Руку подаст в самое время, стул подставит, хлебницу придвинет, чай поднесет… Да мало ли что! И все у него получалось неназойливо, будто не иначе, а так и должно быть, так и полагается. Анна даже привыкла к этому. Иной раз забудется, протянет руку, а вилку никто не подает. Только тут замечает Анна, что одна ужинает.

Должна была у них случиться благополучная семья. Никто ведь из друзей и знакомых не удивился тому, что они поженились. Бывает так, все видят — пара! Чего тут толковать? Должна была по всем статьям, а не случилась. Двенадцать лет прожили вместе, а родными не стали. На второй год Анна зачала и уже в мечтах счастлива была с ребенком, в жизни обозначалось направление, но отчего-то стряслась беда — выкидыш. Не принял ее бабий организм от мужа плод, отверг. И потом уже ни разу не завязался.

Если бы муж был противен, если бы она его ненавидела, если бы не терпела, так все было бы ясно. А ведь знала Анна — хороший человек рядом, добрый, надежный, любая женщина была бы довольна, но засела в кои-то поры привередливая порча в бабе, и нельзя было с нею совладать. И ведь оба старались понять, отчего так отчаянно одиноки под одной крышей, но выхода не находили. Он ни разу на нее голоса не поднял, с упреками не подступал, не винил, не осуждал. Любил ее, как и любить-то мужику не пристало, во всем уступал, радостью было для него угодить ей, а уж домашние заботы все взял на себя. Да и Анна не только жалела, она ценила его, как человек человека, но все шло наперекосяк, как только касалось отношений мужчины и женщины. Порча, порча! Что еще другое могло быть причиной!

— Может, уйти мне? — спросил как-то Виктор за ужином.

— Чего ты вдруг?

— Я ж все вижу.

— Куда уйти собрался?

— Не знаю.

После смерти родителей Виктора они две однокомнатные квартиры поменяли на большую. Можно было и снова разменяться.

— Долго думал?

— Не родные мы, Анна. Я так понимаю. И уже не будем.

— Думаешь, я виновата?

— Нет, не думаю. И я не виноват. Отчего ж так?

— А уйдешь, будет лучше?

— Хоть тебе мешать не стану.

— И как ты мешаешь? Если бы мешал, я сказала бы. Неужели думаешь, что не сказала бы?

— Сказала бы.

— Ну, вот и хорошо.

После долгого молчания Виктор тихо произнес:

— У Василия был. Зыкова.

— Ну, и как Василий Зыков?

— Арсения, говорит, видел. С дочкой. Девчонке годика три. Вылитая, говорит, копия Корнеева.

— Зачем мне это рассказываешь?

— Я спросил Василия, видит ли кого из наших. Он вот и сказал.

— Витя, ни о ком я не думаю. Не бери до головы, как сказала бы баба Дуся. Нет у меня никого. И у тебя нет. Некуда нам идти, Витя. Пусть будет так, как есть. Судьба у нас такая. Планида. Врозь-то еще хуже будет.

А он любви хотел. И не мог он без этой любви жить, потому стал чаще ублажать свою душу водочкой. Но и пил согласно своему не буйному характеру, соблюдая меру. Фляжку с собой носил. Глотнет, полегчает на сердце. Но контроль над собой терять не смел.

Конечно, Анна стала замечать расслабленное состояние Виктора, но шума не поднимала, ей было все равно. Раз ему хорошо, то и ладно. К тому времени у них уже и близости не было, спали отдельно. Так длилось около года. Однажды пришел поздно и заметно выпивший. Пошел в свою комнату. Только и сказал, что был у Василия Зыкова. День рождения отмечали. Утром Анна Ванеева обнаружила его труп в ванной. Виктор повесился на бельевой веревке, привязав конец к водопроводной трубе. В старом доме она шла снаружи. На кухонном столе оставил записку: «Прости, Аннушка».

Конец ознакомительного фрагмента.