1000 не одна ночь

Ульяна Соболева, 2018

Думаете, рабства не существует, а людей уже давно не продают, как скот? Я тоже так думала, пока, вместо обещанной работы няней, не оказалась связанной в фургоне работорговцев. А затем мною расплатились и подарили Аднану ибн Кадиру – бедуинскому шейху, царю Долины Смерти.(Современная версия Аш. Пепел ада) Внимание! В книге все события, персонажи и обычаи выдуманы, утрированы и приукрашены автором. В оформлении обложки использована фотография автора Sofia_Zhuravets ресурс depositphotos. Лицензия # 113148180 и фотография автора oneinchpunch(fabio formaggio) ресурс depositphotos. Лицензия #134628216 Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Я пришла в себя от того, что мне страшно хотелось пить. Невыносимо сильно. Так, что казалось, в горле все разодрано до мяса. В ноздри забился затхлый запах закрытого наглухо помещения, и сильная тряска вызывала тошноту. Я сделала несколько глубоких вздохов, пытаясь унять приступ удушья и позывы к рвоте. Если станет плохо, все через нос пойдет, и я могу задохнуться.

Казалось, что мои глаза все еще закрыты — темно, как в бездне. Я пошевелилась и тут же вскрикнула — руки так сильно связаны за спиной, что веревки словно режут кожу до костей, и неестественно вывернуты назад плечи. От каждого движения боль в ключицах и предплечьях нестерпимая. Где-то поблизости раздались сдавленные звуки. Кого-то тошнило. Именно так, как я боялась.

Послышался глухой звук удара и вскрик. Затем возня и мычание. Кто-то жутко бился и словно захлебывался, издавал страшные булькающие звуки. Мне казалось, что этого кого-то еще и отпихивали на середину. Я продолжала слышать глухие удары.

От ужаса зажмурилась и тихо скулила. Я здесь не одна. Здесь несколько женщин, не знаю сколько, но не мало.

И мы, скорее всего, едем в машине, ее швыряет на ухабах и поворотах. Кто-то тихо плакал, кто-то стонал. Но у меня не было внутри ни жалости, ни сочувствия. Я отчего-то их боялась не меньше, чем тех, кто нас сюда засунул. Я не могла сделать нормально вдох и выдох от охватившей меня паники. Где мы? Куда нас везут? Кто нас схватил? В голову лезли кошмарные мысли о том, что из нас вырежут все органы и бросят умирать в каком-нибудь сарае, истекать кровью и заходиться от боли. В голове смутно крутились какие-то странные картинки. Вроде как меня куда-то везут на инвалидной коляске, какие-то вопросы задают тому, кто едет со мной, люди в форме, им предъявляют мой паспорт, и руки у этого человека в красных пятнах с тыльной стороны ладони, а на мизинце кольцо. И меня трясет от бессилия, я хочу кричать, звать на помощь и не могу, я слышу голоса, но не знаю, о чем они говорят, а потом снова уколы и снова темнота, после которой тошнит и сводит все тело так беспощадно, что кажется — я умираю в мучительных пытках. Я так не хотела погибать где-то в машине, в жуткой темноте, без мамы. Мамочка моя, забери меня отсюда, мне так страшно, мамааааа. Мне всего лишь двадцать, я жить хочу, на мир хочу посмотреть, детей хочу учить. Я ведь… даже в стране другой не была. Я мычала закрытым скотчем ртом, вертела головой, брыкалась и скулила, как животное. Меня кто-то пинал в бок, потом ногами затолкали к стене. Я им мешала… кому-то из них. Потом мне скажут, почему меня пинали — боялись ублюдков-конвоиров, что могут услышать и избить нас за возню. Едва я начинала выть, меня пинали снова. Я все так же не видела, кто едет рядом со мной, мы не останавливались, машину не открывали, нам не приносили пить, не выпускали облегчиться. Скоро в помещении стало вонять мочой и кислотой.

Дорога начала казаться самой жуткой и невыносимой пыткой из всех, что я могла себе представить. Тело болело из-за неудобной позы, занемели руки. Мне ужасно хотелось пить и в туалет. Я изо всех сил держалась. Мне всегда казалось, что, если человек позволяет себе ходить под себя, значит половина пути к животному или трупу уже сделана. Я не хотела быть животным и не хотела стать трупом. Я не стану мочиться на пол, как это сделали другие. Я вытерплю. Эти ублюдки должны остановить машину и выпустить нас. Они тоже не роботы. Рано или поздно они остановятся. Едва я об этом подумала, машина резко затормозила, так резко, что всех швырнуло от стены к стене. Я об кого-то больно ударилась головой. Все голоса стихли. Теперь было не просто страшно, а до ужаса страшно. Раздался сильный шум, и яркий свет ослепил до дикой боли в глазах, заставив зажмуриться.

— Вонючие твари. Обоссали фургон! Я тебе говорил, надо остановиться, а ты — они не пили… они не пили. Сам будешь здесь мыть, мудак!

Наши похитители и конвоиры говорили по-русски. И нет, никакой надежды это не внушало, а наоборот — становилось еще страшнее от понимания, что им плевать на своих же женщин. Они нас куда-то везут, и это лишь начало ада.

— Бляядь! Слон! Одна сдохла! Твою ж мать!

Я постепенно привыкла к свету и теперь смотрела на других женщин в грязной несвежей одежде, также со связанными руками. Они все отворачивались и жались друг к другу, старались не смотреть на меня.

— Что стала, мразь? Пошла вперед! Смотрит она, шалава! Да! Ты, белобрысая тварь, иди давай.

Я в страхе сделала шаг вперед и обо что-то споткнулась, упала, и когда приподняла голову, замычала от сумасшедшего ужаса. Прямо на меня смотрели остекленевшие глаза мертвеца, и в нос ударил запах рвоты, настолько сильный, что свело спазмами живот и перехватило горло. Меня подняли за волосы и вышвырнули из фургона на улицу.

— Рвотой захлебнулась, потому что ты, Слон-мудила с Нижнего Тагила, рты им позаклеивал! Теперь закапывайте ее, только подальше, а то найдут еще менты жидовские, они тут шныряют на джипах, граница рядом.

— А надо было, чтоб они орали на КПП? Нам бы и связи не помогли, если б суки заголосили. Одной больше, одной меньше. Все равно сдохнут. Ты б не ментов боялся, а Кадира — бешеную псину. Лютая тварь он и опасная. Из песков появляется, как сатана, мать его.

— Кадир в другом месте рыскает сейчас. Там заварушка была у них. Сюда не сунутся. Здесь будет чисто, Асад сказал.

— Ты не трынди, Паша. Не чисто. Ты бабки, которые тебе дали для Аднана на откуп, спустил сразу. Нагрянет этот шакал и выгрызет нам кадыки на хер.

— Заткнись. Не каркай! Меня труп больше волнует. Марат неустойку возьмет с Надиры. Договаривались насчет девяти, а их восемь и вот это — не пойми что.

«Не пойми чем» была я. Пытаясь встать, копошилась и падала обратно навзничь, пока меня не поставили на ноги, приподняв за шиворот и тряхнув пару раз, чтоб не брыкалась. Физиономия того, кого назвали Слоном, приблизилась ко мне и всмотрелась в мое лицо, убрал мои волосы со лба и тут же отпрянул назад.

— Глаза жуткие у нее. А так ничего. Эти чурки любят беленьких, а она просто белоснежная.

Они все одеты в какую-то камуфляжную одежду, на головах намотаны светлые тряпки, и кожа обветренная лоснится от пота, через плечо висят автоматы или, что это за оружие, не знаю, я в нем не разбираюсь.

— Надира сказала — продать за сколько дадут. Она ее из-за давления Асада взяла, для количества. А вообще тощая, какая-то мелкая. Еще и не купит никто. Харэ пялиться на нее. Слюной изошелся, придурок. Вечно тебя на убогих тянет.

Слон продолжал меня рассматривать, а я, едва дыша, старалась не глядеть в его черные глаза с очень расширенными зрачками. От него воняло потом и сигаретами, а еще воняло какой-то дрянью, словно тухлятиной. Не по-настоящему, нет. Это мне казалось, что мразь, способная своих женщин вот так унижать и продавать, как скот, сгнила давно изнутри. И несет от нее, как от костей с тухлым мясом.

— Но что-то есть в ней… интересная сучка. Как нарисованная. Ты присмотрись получше, Паша. Ее б откормить и отмыть. Бляяяя, я б ее вые**л.

— Облезешь! Хобот свой попридержи. Я тогда ее и за сотню не протолкну. Она целка. Надира так сказала. Это ей добавит цены на рынке. Все, веди сучек мыться и переодеваться, а то воняют как падаль.

Женщины озирались по сторонам, смотрели то друг на друга, то на этих ублюдков. Нам всем сняли веревки с рук и, пиная прикладами между лопаток, погнали в какое-то помещение, похожее на полуразвалившийся склад. Я еще не поняла, где мы находимся, но местность была совершенно незнакомой, как и запахи, и природа вокруг. Словно мы где-то абсолютно в другой стране или измерении. Солнце припекало совсем не по-весеннему, а прожигало в темени дыру. И травы на земле нет, только стручки и кустарники полусухие с колючими цветами. Я содрала скотч и сделала глубокий вдох.

Внутри здания были лишь голые стены, кабинки и ржавые раковины. Я вдруг поняла, что это, кажется, заброшенная заправка, а не склад. Сзади через разбитые стекла окон было видно ржавые бочки с надписью «огнеопасно»… на… на нескольких языках. Но не на русском. Английский и арабский я узнала сразу, а еще один язык был похож на иврит.

— Что ты там рассматриваешь, тварь? Мойся давай. Времени нет вообще!

Прикрикнул Паша. Видимо, он главный у них. Я посмотрела на других девушек. Никто не раздевался. Все стояли у раковин и смотрели друг на друга взглядами полумертвых от ужаса животных. Хотя двое из них уже сняли одежду и натирали себя мылом, которое им швырнул главарь, посвистывая и щипая их за ягодицы и за груди. Потом посмотрел на остальных.

— Я сказал, сняли шмотки, сучки! Вы что — оглохли? Раздевайтесь, мойте свои щелки и сиськи, и чтоб от вас мылом пахло, а не воняло, как от шавок. Слон, дай шмотки, пусть переодеваются.

Слон швырнул мешок возле скамейки и снова уставился на меня.

— Я посмотреть хочу. Пусть снимает тряпье.

Мне стало до дикости страшно. Почему-то казалось, что этот жуткий боров со свиными глазами набросится на меня и сожрет.

— Давай, белобрысая. Не то сам раздену.

Я стиснула руками платье у воротника и смотрела в пол, моля бога, чтобы произошло чудо, и этот ублюдок убрался куда-то. Господи, помоги мне, пожалуйста. Я больше никогда не согрешу, не натворю ничего, я домой хочу… к маме хочу, Боженька, помогиии! Мне так страшно!

И в тот же момент в помещение забежал третий конвоир.

— Бляяя, Пашкаааа! У нас проблемы! Слышите? Отряд Кадира из пустыни сюда мчится. Пыль столбом на горизонте. Твари с КПП нас сдали! Просекли, что товар везем Асаду.

— Твою ж мать! Твоюююю ж гребаную маааать! Только этого дерьма нам сейчас и не хватало!

Главаря словно трясти начало, он платок свой с головы сдернул и лысину лоснящуюся протер. Сплюнул на пол.

— Я говорил тебе!

— Да заткнись ты, Слон! Заткнись, я сказал! Будем договариваться с арабским ублюдком… Твою ж мать, как не вовремя!

— Не мойтесь и не переодевайтесь. Вымажи их рыбьим жиром и сажей, снаружи зола от костров. Пусть от них несет, как от помойной ямы. Слышали, сучки? Быстро вышли на улицу, измазались в золе — волосы, руки.

— Нет у меня рыбьего жира, мать в этот раз захворала, в больнице она, не давала с собой. Нечем мне их вымазывать.

— Чееерт. Ладно. Будем надеяться, что пронесет.

— Ага, бля, пронесет. Тамир в прошлый раз остался без мизинца, и весь товар ему попортили. Бедуинские твари перетрахали всех телок. Все упали в цене. Одна сдохла.

— Ладно, я не Тамир и дела с Асадом веду только по бабам. Оружие ему не таскаю, наркоту не вожу. Мне нечего делить с Кадиром, я ему дорогу не переходил и врага его стволами и тротилом не снабжал. Так. Надо сучек обратно в фургон загнать, там вонь зверская. Может, заглянет арабская псина и носом покривит. Глядишь, и повезет — откупимся сигаретами да пойлом америкосским.

— А прошлая партия, Паш? Не помнишь те пару ящиков с зеленой пломбой? Говорят, потом две бедуинские деревни на воздух взлетели.

— Да ты заткнешься сегодня или нет? Рот не закрывается. Все, пошли наружу, сядем перекурить и пожрать. Типа не боимся его, просто привал сделали. Этих в машину и закроем.

Я краем глаза следила за ними, и сама начинала нервничать. Их страх перед каким-то Кадиром ничего хорошего не обещал. Нас могло ожидать нечто более худшее и страшное. Тем более меня. Я для них не представляла никакого интереса. Они могли избавиться от меня в любой момент. И еще я очень боялась Слона. Мне казалось, он сделает со мной что-то мерзкое. Что-то такое, после чего я никогда не оправлюсь. Я должна спрятаться. Пока они все там снаружи, я могу укрыться и попытаться сбежать… Только куда? Куда я сбегу? Я даже не знаю, где я, и у меня нет документов. Но я уже представляла себе, куда эти мрази нас вывезли. Мы уже давно пересекли территорию нашей страны, мои видения вовсе не видения. Нас обкололи наркотиками, и мы пересекли границу. Это синайская пустыня. Ее начало. Нас гонят к границе с Египтом.

Я посмотрела на других женщин, они послушно вымазывали лица сажей, лохматили волосы. Вываливали вещи в песке и золе.

— Ты чего стоишь? — крикнула мне одна хрипло, — жить расхотела? Делай, как они сказали. Они не так страшны, как тот, что сюда едет. Он лютая тварь. Я знаю, что говорю.

Я посмотрела на нее и взяла протянутую мне золу.

— Откуда знаешь?

— Не все здесь не по доброй воле. Некоторые сами на это пошли. Меня везут одному клиенту по личному заказу. Я уже здесь была. Меня депортировали. Спасли, так сказать.

Она быстро растирала свои щеки черным, мазала даже губы, сыпала песок себе в волосы. Красивая, даже очень красивая, с длинными темными волосами и большими зелеными глазами, со стройным сочным телом. Она перетянула грудь платком и порвала на себе кофту в некоторых местах.

— Не стой истуканом. Мажься давай. Кадир безжалостный дьявол. Они женщин насилуют и выбрасывают, как скот, в пески. Мне рассказывали, что творит он и его солдаты — это жутко. Надо молить бога, чтоб он побрезговал нами.

Я принялась тереть лицо, и сердце колотилось все сильнее и сильнее.

— Эй, шалавы, все хватит марафетиться, пошли на улицу обратно в машину, и чтоб тихо там сидели. А то бедуинские голодные мальчики отымеют вас во все дырки. Быстро-быстро, нет времени.

Мы вышли на улицу и тут же замерли. Здание уже окружали мужчины верхом на лошадях. Топот копыт слышался словно со всех сторон, как и низкие голоса, перекрикивающиеся на арабском. Их было много, очень-очень много. Эти взгляды из-под завязанных вокруг лиц платков внушали ужас. Так смотрят одержимые голодом и жаждой наживы убийцы-фанатики.

— Всем молчать. Не издавать ни звука. Смотреть себе под ноги и глаз не поднимать, головы опустили.

Женщины затаились, а я нервно терла и терла щеку золой, потому что увидела мужчин в всем черном: жилеты поверх рубах и куфии, повязанные вокруг головы. За плечами оружие. Стало не по себе. Словно передо мной отряд неуправляемых дикарей, будто цивилизация не коснулась ни здешних мест, ни этих людей. Один из них держался впереди всех и чуть ли не наступал лошадью на русского главаря. Он казался выше и крупнее остальных, не знаю почему, может, оттого что ближе всех к нам. Восседал верхом на черном лоснящемся от пота жеребце. Тот беспокойно фыркал и перебирал копытами так, что Паше приходилось делать несколько шагов назад, чтобы не попасть под ноги коню.

Лицо Предводителя было также закрыто, как и у остальных, но я увидела его глаза. Страшные, светло-зелёные, как у хищника, они прожигали насквозь из-под очень широких черных бровей. От одного его вида мне почему-то захотелось закричать. Стало так страшно, словно я увидела самого дьявола. Он обвел глазами перегонщиков и женщин. Медленно, изучающе. Очень тяжелым давящим взглядом, от которого начали дрожать колени и стиснуло грудь, как клещами.

— Смотри себе под ноги. Не рассматривай их, дура.

Голос той, темноволосой, заставил опустить взгляд и теперь смотреть на носки своих потертых и счесанных туфель. Господи, как долго они меня тащили и где? Я же надела новую обувь. Вспомнила, как мы выбирали эти туфли вместе с мамой, и сердце сильно дрогнуло. Всего лишь несколько дней назад я была дома. В своей квартире, спала в своей постели, завтракала с родителями на кухне… А кажется — это было уже в другой жизни. Может, я сплю, и мне снится кошмар?

Предводитель отряда… Видимо, это и был он, заговорил с перегонщиками. Его голос оказался очень низким, зычным и гортанным. Из-за сильного волнения я плохо понимала, что он говорит… хотя он говорил на превосходном русском языке, пусть и с сильным акцентом.

— Что забыл в моих землях, пес? Тебе разве не сказали, что это теперь моя территория?

Я видела, как дергается рука главаря и сжимаются и разжимаются пальцы. Он не просто нервничал, а казалось, сейчас наделает от страха в штаны.

— Шлюх везу. Всего лишь грязных и дешевых шалав для борделя Нагаси в Тель-Авиве. В этот раз товар дрянь. Смотреть не на что. Дай спокойно проехать, Кадир. В следующий раз в долгу не останусь.

— А ящики со взрывчаткой тоже везешь? Или в этот раз тебе и с этим обломилось?

— Какие ящики? Помилуй бог. Я никогда оружием не торговал, я мирный человек. Я баб вожу. На заработки. Все честно.

Бедуин дернул коня, и тот чуть не задел копытами ноги главаря. Я видела, как по лысому затылку перегонщика градом стекает пот и как он пятится назад.

— Ты бы имя Всевышнего своего не трепал. Где он, а где ты, человеческий мусор? Что в машине? — голос рокочет спокойно так, вкрадчиво. А мне чудится, словно это потрескивают угли перед тем, как резко вспыхнет пламя. Неужели этот придурок не чувствует, что опасность вибрирует в воздухе.

Я чуть приподняла голову и рассматривала ноги бедуина, его черные сапоги из мягкой кожи, покрытые слоем песочной пыли. Подняла взгляд еще выше на руки, сжимающие поводья. Пальцы темные, обветренные с кольцами на мизинце и безымянном. На запястье множество цветных переплетенных ниток.

— Не было у меня никогда никаких ящиков. Может, у Тамира были, а я не занимаюсь таким. Я только сучек продажных вожу.

Я все же осмелилась поднять голову и посмотреть на него целиком. Какой же он огромный, широкий в плечах, словно там, под одеждами, не тело, а груда мышц, и все они перекатываются, бугрятся под тонкой тканью и под жилетом. Лицо все еще до половины закрыто, и мне видна ровная переносица и эти глаза. Совершенно несочетаемые с очень смуглой кожей. Настолько светлые, что кажется, они вот-вот зафосфорятся, как у волка или шакала в темноте. Дикие глаза, мало похожи на человеческие. Смерть в них. Ее видно. Она ничем не прикрыта. Этот человек словно ее олицетворение. Он вдруг резко посмотрел на меня, и я от ужаса не смогла даже голову опустить.

— Их женщины на них так не смотрят… не провоцируй. Глаза в землю.

Я тут же резко уставилась в песок, потом повернулась к подруге по несчастью, она слегка дрожала и кусала губы. Бледная до синевы. Казалось, она боится далеко не наших конвоиров, а этого Кадира. Он внушает ей самый настоящий ужас. Впрочем, мне он внушал его не меньше, если не больше.

— Обыщите фургон, — крикнул на арабском, и несколько мужчин спешившись пошли в сторону машины.

— Зачем Асаду настолько убогие женщины?

— Иногда товар бывает и таким. Их отвозят в дешевые заведения. Да и какая мне разница. У меня покупают, а что с ними будет дальше, мне мало интересно.

— Аднан! В машине спрятано три каких-то ящика.

— Несите сюда.

Кадир спешился и кинул поводья одному из своих людей, потом вдруг резко схватил за затылок главаря и потянул в сторону фургона.

— Так что в мешках, пес? Давай показывай, что ты на самом деле таскаешь Асаду под видом дешевых сук.

Пока они шли к машине, точнее, Кадир вел за шею полусогнутого от боли главаря, на других наставили дула автоматов. Притом это вовсе не выглядело как устрашение, скорее, я чувствовала кожей, как эти люди пустыни хотят убить перегонщиков. Но они просто пока не получили приказа.

— Иди потихоньку в дом, давай. Здесь сейчас месиво будет. Прячься. Если выживу, найду тебя.

Процедил Слон, и я в удивлении вскинула на него взгляд.

— Иди, я отвлеку ублюдков. Давай, ты маленькая, найди, где укрыться.

Он сказал одному из арабов какое-то ругательство и заржал. Его ударили прикладом в лицо. Но я не оборачивалась, я бежала в здание, чтобы залезть в железный шкаф с рифлёными дырками. Видимо, для инвентаря.

Как вдруг услышала дикие вопли снаружи.

— Всего три ящика, Кадир. Три ящика, и то это мое. Не…

Звуки ударов, и скулеж перешел на более высокие ноты.

— Эти три ящика могут разнести в клочья несколько моих деревень. Это Асад тебе заплатил? Отвечай тварь, Асад или кто-то другой? Солжешь, я тебе глаз выжгу.

— Пощади, Аднан, пощади, ты меня не первый день знаешь. Да я никогда не лезу в чьи-то разборки. Я жить хочу. Я всего лишь для семьи зарабатываю. Да, не всегда честно…

— Не дави на жалость, собака бешеная! Мне насрать на твою семью. Они мне все никто и ты никто. Более того, ты ужасно раздражающее никто. Скажи, чем расплатишься? Что у тебя для меня есть?

— Так нет ничего, я всего три коробочки вез, и то так… продать, потому что девки все в этот раз какие-то порченые.

— Порченые, говоришь? Значит, можно их и дальше подпортить?

Я затаилась в своем укрытии и, обхватив плечи, тряслась от озноба. Старалась не стучать зубами. Мне было холодно, несмотря на жару.

— Эй, нам русских шалав отдали. Развлекаемся.

— Неее, не-не-не. Не надо. У меня кофе есть дорогой, сигареты, виски. Что хочешь бери. Товар не трогай, я головой за него отвечаю.

— Проотвечался ты, Паша. И за товар проотвечался, и за ящики. Теперь бери вазелин и мажь свое трусливое очко, потому что пустым ты обратно поедешь… хотя, может, кто из твоих сучек и выживет под моими ребятами.

— Пощади, Кадир, пощади. Меня пристрелят, за товар деньги уплачены. Я в жизни столько не насобираю.

— А сказал — товар порченый. Мы проверим — порченый он или нет, и обратно отдадим.

— Так они после вас… вас же много.

— Ничего, пусть привыкают. У Нагаси и больше в сутки бывает. Неси свои сигареты и мне белую давай. Где она?

— Какую белую?

— Шлюха белая. Волосы белые у нее. Где она? Ее хочу.