Мальчик глотает Вселенную

Трент Далтон, 2018

Детство двенадцатилетнего Илая Белла не назвать обычным. Его старший брат Август – ясновидящий гений, принявший обет молчания и общающийся с миром с помощью фраз, написанных в воздухе. Его отчим Лайл – профессиональный наркодилер средней руки. Его мир – австралийское предместье. А место няньки и учителя при нем занимает Артур Холлидей по прозвищу Гудини – философ и чемпион по успешным побегам из тюрем. Такова «вселенная» Илая – мальчика, кому скоро предстоит влюбиться в девушку, которую он никогда не видел, спасти мать, вступить в неравную схватку с таинственным криминальным боссом Титусом Брозом и начать получать советы из трубки отключенного красного телефона…

Мальчик убивает быка

Я вижу маму через полуоткрытую дверь спальни. Она стоит в своем красном выходном платье перед зеркалом, висящим на внутренней стороне дверцы шкафа, и застегивает на шее серебряное ожерелье. Как может любой мужчина в здравом уме не быть счастливым в ее присутствии, не быть довольным, не быть благодарным за то, что по возвращению домой его встретит она?

Почему мой отец положил на все это большой и толстый хрен? Это переполняет меня яростью. Она так офигительна, моя мама. К чертовой бабушке всех и каждого из тех озабоченных придурков, которые смели приблизиться к ней на расстояние шага, не получив сперва на это право у Зевса.

Я проскальзываю к ней в спальню и сажусь на кровать рядом с ней и зеркалом.

— Мам?

— Да, дружочек?

— Почему ты сбежала от моего отца?

— Илай, я не хочу говорить об этом сейчас.

— Он плохо с тобой обращался, ведь так?

— Илай, этот разговор…

–…Состоится, когда я подрасту, — заканчиваю я за нее. Все, переход к новой строке.

Мама слегка улыбается в зеркало шкафа. Наполовину смущенная, наполовину тронутая моим беспокойством.

— Твой отец был нездоров, — говорит она.

— Мой отец хороший человек?

Мама думает. Мама кивает.

— Мой отец — он скорее как я или скорее как Гус?

Мама думает. Мама ничего не отвечает.

— Гус тебя когда-нибудь пугает?

— Нет.

— Меня он иногда пугает до усрачки.

— Следи за языком.

Следить за языком? За языком следить, говоришь? Что меня в действительности пугает до усрачки, так это когда правда о нелегальных операциях с героином сталкивается с миражом семейных ценностей в духе фон Траппа^[19], который мы выстроили вокруг себя.

— Прости, — говорю я.

— Что именно тебя пугает? — спрашивает мама.

— Ну не знаю, то, что он пытается сказать, то, что он пишет в воздухе своим волшебным пальцем. Иногда это не имеет никакого смысла, а иногда смысл появляется только через два года или через месяц, и раньше Гус никак не мог знать, что это будет иметь смысл.

— Что, например?

— Кэйтлин Спайс.

— Кэйтлин Спайс? Кто это — Кэйтлин Спайс?

— Это как раз пример. Мы понятия не имеем, что бы это значило, но какое-то время назад мы с Дрищом валяли дурака в «Лэндкрузере» и наблюдали, как Август пишет свои маленькие послания в воздухе, и заметили, что он пишет это имя снова и снова. Кэйтлин Спайс, Кэйтлин Спайс, Кэйтлин Спайс. А потом, на прошлой неделе, мы читали большую статью в «Юго-западной звезде», из того большого цикла «Квинсленд помнит», и она вся целиком была о Дрище, полная история Гудини из Богго-Роуд, и она получилась действительно интересной, а затем мы увидели имя женщины, которая это написала — ну, вернее, собрала выжимки из старых газет — внизу, в правом нижнем углу страницы.

— Кэйтлин Спайс, — говорит мама.

— Как ты догадалась?

— Ты вроде как подводил дело к этому, дружок.

Она подходит к своей шкатулке для украшений, стоящей на белом комоде.

— Очевидно, он читал ее статьи в местной газетенке. Наверно, ему просто понравилось, как ее имя звучит в его голове. Он так делает — цепляется за имя или за слово и прокручивает его снова и снова в уме. Если он не произносит слова вслух — это еще не означает, что он их не любит.

Мама сжимает в руке две серьги с зелеными камушками, наклоняется ко мне и произносит мягко и бережно:

— Этот мальчик любит тебя больше, чем что-либо в этой Вселенной. Когда ты родился…

— Да знаю я, знаю.

–…Он так внимательно следил за тобой, охранял твою кроватку, словно жизнь всего человечества зависела от этого. Я не могла оттащить его от тебя. Он самый лучший друг, который у тебя когда-либо будет.

Она выпрямляется и поворачивается к зеркалу.

— Как я выгляжу?

— Ты выглядишь прекрасно, мама.

Хранительница молний. Богиня огня, войны, мудрости и красного «Уинфилда».

— Овца в шкуре ягненка, — вздыхает мама.

— Что это значит?

— Я старая овца, которая вырядилась, как юный ягненок.

— Не говори так, — возражаю я обиженно.

Она видит мое настроение в зеркале.

— Эй, я просто шучу! — говорит она, вставляя сережки.

Я ненавижу, когда она так принижает себя. Я убежден, что чувство собственного достоинства весьма важно соблюдать во всем, от нашей жизни на этой улице и до моего сегодняшнего вечернего наряда: желтой рубашки поло и черных брюк-слаксов, купленных в соседнем пригороде Оксли в социальном магазине Общества святого Винсента де Поля.

— Знаешь, ты слишком хороша для этого места, — брякаю я.

— Ты о чем?

— Ты слишком хороша для этого дома. Ты слишком умна для этого города. И ты чересчур хороша для Лайла. Что мы делаем тут, в этой выгребной яме? Нам здесь даже срать садиться не стоило бы.

— Ну ладно, корешок, спасибо за предупреждение. Я думаю, тебе можно уже идти заканчивать собираться, да?

— Все те мудаки липли к ягненку, потому что она сама всегда думала, что она овца.

— Все, Илай, достаточно.

— Ты знаешь, что тебе следовало бы стать адвокатом. Тебе следовало бы стать врачом. А не долбаным торговцем наркотиками.

Ее тяжелый удар обрушивается на мое плечо даже раньше, чем она разворачивается.

— Убирайся из моей комнаты, Илай! — рявкает она. Еще один удар в мое плечо с ее правой руки, затем еще один в другое плечо с левой.

— Пошел отсюда к черту! — кричит она. Она стискивает зубы так плотно, что я вижу, как искажается ее верхняя губа, ее грудь колышится от глубокого частого дыхания.

— Кого мы обманываем? — выпаливаю я. — Следить за языком? Мне следить за языком? Мы гребаные наркодилеры. Наркодилеры, бляха-муха! Меня блевать тянет от всей этой собачьей чуши и благодати, которую вы тут с Лайлом изображаете. «Садись за уроки, Илай! Доешь свои гребаные брокколи, Илай! Приберись в кухне, Илай! Учись хорошо, Илай!» Как будто мы сраная «Семейка Брейди» или еще что-то в этом роде, а не просто грязная кучка толкачей дури. «Илай, подай мне гребаный хле…»

И тут я отлетаю. Две руки обхватывают меня сзади под мышками, и я лечу, отброшенный от кровати мамы и Лайла, и ударяюсь в дверь их спальни сперва лопатками, затем головой. Я отскакиваю от распахнувшейся двери и падаю на полированные деревянные половицы грудой костей. Лайл нависает надо мной и пинает меня в задницу так сильно своей кроссовкой — это типа его выходные ботинки, шаг вперед по сравнению с резиновыми шлепанцами, — что я проезжаю на животе пару метров по коридору прямо к босым ногам Августа, который выдает удивленное:

Это снова? Так быстро? Он смотрит на Лайла.

— Пошел на хрен, баран укуренный! — кричу я, взбешенный и оглушенный, пытаясь встать на ноги.

Лайл снова пинает меня в задницу, и на этот раз я въезжаю по полу в гостиную.

Мама кричит позади него:

— Прекрати, Лайл! Хватит!

Но на Лайла накатила красная пелена ярости, которую я, к своему несчастью, видел ранее трижды. Первый раз, когда я убежал из дома и проспал ночь в пустом автобусе во дворе срочной автомастерской в Редлендсе. Другой раз, когда я засунул шесть тростниковых жаб в морозилку, чтобы усыпить гуманной смертью, а те, выносливые и противные глазу амфибии, выжили в этом гробу с минусовой температурой, стойко перенесли все трудности и дождались момента, когда Лайл, решивший выпить после работы рома с колой, открыл морозилку и обнаружил там парочку жаб, подмигивающих ему с подноса для льда. А третий раз — когда я присоединился к своему однокласснику, Джоку Уитни, в сборе средств по соседям для Армии спасения — мы ходили и стучали в двери, вот правда собирали мы деньги исключительно ради того, чтобы купить игру «Е.Т. — Инопланетянин» для «Атари». Я до сих пор чувствую себя из-за этого отвратительно — игра оказалась настоящим куском говна.

Август, мой дорогой, чистый сердцем Август встает перед Лайлом, который примеривается для третьего пинка. Он качает головой, удерживая Лайла за плечи.

— Все в порядке, приятель, — говорит Лайл. — Просто пришло время Илаю и мне немного потолковать.

Он протискивается мимо Августа и хватает меня за воротник поло из социального магазина, а затем выталкивает за входную дверь. Он тащит меня вниз по ступеням крыльца, и дальше по дорожке, через калитку, все еще держа за воротник, и его крупные кулаки уличного бойца больно давят мне на шею сзади.

— Иди-иди, умник, — приговаривает он. — Шевели копытами.

Он ведет меня через улицу под светом луны, сияющей над нами, как уличный фонарь, в парк напротив нашего дома. Все, что я чувствую, — запах лосьона после бритья от Лайла. Все, что я слышу, — звук наших шагов и стрекот цикад, потирающих свои лапки, будто они тоже взволнованы от напряжения, висящего в воздухе; потирающих лапки, как Лайл потирает руки перед полуфиналом «Илз».

— Что за хренотень на тебя нашла, Илай? — спрашивает он, подталкивая меня через овал нескошеной травы на крикетной площадке. Я продолжаю брыкаться, и высокая травка «паспалум», похожая на черный мех, набивается мне в штанины. Он ведет меня к центру поля для крикета и там отпускает. Он расхаживает взад-вперед, поправляя пряжку на поясе, вдыхая, выдыхая. На нем кремовые брюки и голубая хлопковая футболка с белым кораблем, идущим под всеми парусами.

Только не плакать, Илай. Не плачь. Не плачь. Черт! Ты тряпка, Илай.

— Почему ты плачешь? — интересуется Лайл.

— Не знаю, я на самом деле не хотел. Мой мозг не слушается меня.

Я плачу еще сильнее, осознав это. Лайл дает мне минуту. Я вытираю глаза.

— Ты в порядке? — спрашивает Лайл.

— Жопа жжет немножко.

— Извини за это.

Я пожимаю плечами:

— Я это заслужил.

Лайл дает мне еще немного времени.

— Ты когда-нибудь задумывался, почему ты так легко плачешь, Илай?

— Потому что я тряпка.

— Ты не тряпка. Никогда не стыдись слез. Ты плачешь, потому что тебе не насрать на все. Никогда не стыдись неравнодушия. Так много людей в этом мире слишком боятся плакать, потому что они слишком боятся быть неравнодушными.

Лайл отворачивается и смотрит на звезды. Он садится на крикетную площадку для лучшего обзора, смотрит вверх и постигает Вселенную, все эти мерцающие космические кристаллы.

— Ты прав насчет своей мамы, — говорит он. — Она слишком хороша для меня. И всегда так было. Насколько я понимаю, она слишком хороша для кого угодно. Она слишком хороша для этого дома. Она слишком хороша для этого города. И — слишком хороша для меня.

Лайл указывает на звезды.

— Она будто откуда-то с Ориона.

Я пристраиваю свою ноющую задницу рядом с ним.

— Ты хочешь выбраться отсюда? — спрашивает он.

Я киваю и смотрю на Орион, скопление чистого света.

— Так я тоже, приятель, — говорит Лайл. — Для чего, ты думаешь, я беру подработку у Титуса?

— Какое прекрасное выражение. «Подработка». Интересно, Пабло Эскобар так же это называет?

Лайл опускает голову.

— Я знаю, что это чертовски быстрый способ заработать, приятель.

Какое-то время мы сидим в молчании. Затем Лайл поворачивается ко мне.

— Давай заключим с тобой сделку.

— Ну?

— Дай мне шесть месяцев.

— Шесть месяцев?

— Куда ты хочешь переехать? Сидней, Мельбурн, Лондон, Нью-Йорк, Париж?

— Я хочу переехать в Гэп.

— В Гэп? С какого хрена ты хочешь переехать в Гэп?

— В Гэпе замечательные «аппендиксы».

Лайл смеется.

— «Ап-пен-дик-сы», — повторяет он, качая головой. И снова поворачивается ко мне, резко посерьезнев. — Это будет отлично, приятель, — говорит он. — Это будет так хорошо, что ты даже забудешь, что когда-то было плохо.

Я смотрю на звезды. Орион намечает свою цель, и натягивает свой лук, и выпускает свою стрелу прямо и точно в левый глаз Тельца, и буйный бык повержен.

— Договорились, — киваю я. — Но при одном условии.

— При каком? — спрашивает Лайл.

— Ты позволишь мне работать вместе с тобой.

От нашего дома до вьетнамского ресторана Бич Данг можно дойти пешком. Ресторан называется «Мама Пхэм», в честь коренастого гения кулинарии, мамы Пхэм, которая научила Бич готовить в ее родном Сайгоне в 1950-е годы. Вывеска «Мама Пхэм» на фасаде мигает зеленым неоновым светом на фоне красного задника в восточном стиле, но неоновая буква «П» сломанная и тусклая, так что ресторан на протяжении последних трех лет выглядит для прохожих скорее похожим на заведение, где подают в основном свинину и бекон, под названием «Мама хэм» — мама-ветчина. Лайл держит в левой руке упаковку из шести бутылок горького пива и открывает стеклянную входную дверь «Мамы Пхэм» для нашей мамы, которая проскальзывает мимо него внутрь в своем красном платье и черных туфлях на высоком каблуке, вытащенных из-под кровати. Август проходит следующим, с небрежно зачесанными назад волосами, в розовой футболке, заправленной в серебристо-серые слаксы, купленные в социальном магазине на Дарра-Стейшен-роуд, расположенном через семь или восемь магазинов отсюда, подальше от «Мамы Пхэм».

Внутри «Мама Пхэм» размером с кинозал. Здесь более двадцати круглых обеденных столов с вращающимися подносами на восемь, десять, иногда двенадцать человек за столом. Красивые вьетнамские матери с накрашенными лицами и неподвижными прическами и обычно спокойные вьетнамские отцы расслаблены и от души хохочут за пивом, вином или чаем. Великое множество разнообразных океанских гадов разложено на подносах в центре каждого стола — и в кляре, и в масле, и вареные, и панированные, и соленые, и перченые, и цельные глубоководные левиафаны из реки Меконг и отовюду за ее пределами, тут может быть и сам Нептун; толстые неуклюжие нижние губы и слизистые усы разноцветных щупалец — зеленые, и темно-зеленые, и сине-зеленые, и серо-зеленые, коричневые, черные и красные. Бич Данг владеет многими акрами земли на задворках Дарры, помимо польского миграционного центра, с почвой, как шоколадный торт, где ее старые морщинистые мудрые фермеры выращивают груды кориандра «рау рам», листьев «шисо», мяты «хунг кей», базилика, лимонника и вьетнамского бальзамина, которые сегодняшние посетители передают друг другу, словно играют в какую-то игру на детской вечеринке под названием «Руки через стол». Огромный зеркальный шар сверкает над нами, а на сцене блистает вьетнамская ресторанная певица — на ней пурпурный блестящий макияж и бирюзовое платье с блестками, которое бликует, как могла бы бликовать русалочья чешуя на мелководье Меконга. Она исполняет песню «Вызывая пассажиров межпланетных кораблей» группы «The Carpenters», раскачиваясь под трескучую фонограмму-минусовку, и почему-то выглядит инопланетянкой, как будто только что прилетела в Дарру на своем корабле, который сейчас вызывает через этот старый микрофон. На стенах красные нити мишуры, развешенной над аквариумами с зубаткой, треской, красной рыбой-императором и жирным морским окунем с выпученными глазами, словно его шарахнули по башке крикетной битой. Рядом еще два аквариума — для раков и грязевых крабов, которые всегда выглядят так, будто смирились с тем фактом, что сегодня отправятся на фирменное блюдо. Они расселись на дне среди камней возле дешевого декоративного подводного замка, такие же безмятежные, как у себя дома в заболоченной речной протоке, — вылитые фермеры на отдыхе, им не хватает только гармошки и соломинки во рту. Они не осознают своей важности и не подозревают о том, что они причина, по которой люди приезжают издалека к Солнечному берегу, чтобы отведать их мяса, запеченного в соли с перцем и пастой чили.

Лестница с правой стороны ресторана ведет на второй уровень — на балкон с еще десятью круглыми столами, где «Отвали-Сука» Данг рассаживает своих особо важных гостей, и сегодня только один важный гость, и его имя написано на баннере, растянутом через перила балкона верхнего уровня: «Счастливого 80-летия, Титус Броз!»

— Лайл Орлик, сын Аврелия! — величественно произносит Титус Броз, стоя на балконе и приветственно простирая руки над перилами. — Похоже, Бич звонила во все колокола, трубила во все трубы и приложила все силы, чтобы отпразновать мое восьмое десятилетие на этой доброй планете!

Титус вызывает у меня мысли о костях. На нем костюм цвета белой кости, рубашка цвета белой кости и галстук цвета белой кости. Его ботинки — из коричневой лакированной кожи, а волосы такие же белые, как его костюм. Его тело все — как одна большая кость, высокая и тонкая, и он улыбается, как улыбался бы учебный скелет, если бы соскочил с крюка в кабинете биологии и начал танцевать, как Майкл Джексон в клипе «Билли Джин», который Август и я любим чуть ли не больше лимонада. Скулы Титуса округлые, как выпученные глаза окуня в аквариуме Бич Данг, но сами щеки постепенно запали внутрь за восемьдесят лет жизни на Земле, и когда его губы дрожат — а они все время дрожат — это выглядит так, словно он постоянно сосет фисташку или высасывает человеческую печень, как летучая мышь-вампир.

Титус Броз вызывает у меня мысли о костях, потому что он сделал на костях целое состояние. Титус Броз — босс Лайла в «Человеческом прикосновении». Это квинслендский центр протезирования и ортопедии с собственным производством, которое расположено в пригороде под названием Морука, в десяти минутах езды от нашего дома. Лайл работает там механиком, обслуживает станки, которые делают искусственные руки и ноги для пациентов с ампутированными конечностями по всему штату. Титус Броз, Повелитель Конечностей, чья длинная натуральная рука незримо простирается над нашими с Августом жизнями последние шесть лет, с тех пор как Лайл получил работу в «Человеческом прикосновении» с помощью своего лучшего друга, Тадеуша «Тедди» Калласа, человека с толстыми черными усами, сидящего через четыре белых пластиковых стула справа от Титуса за ВИП-столом. Тедди тоже механик в «Человеческом прикосновении». И Тедди тоже, как я давно подозреваю, имеет нехилый побочный доход, «подрабатывая» у Титуса Броза, как выразился Лайл сегодня вечером. Рядом с Тедди сидит черноволосый мужчина в сером костюме и бордовом галстуке, и как постоянный читатель газет я отмечаю, что он выглядит чертовски похожим на члена нашего местного совета, Стивена Бурка, человека, каждый год присылающего нам намагниченные календарики, которыми мама прикрепляет списки покупок на холодильник. Он отпивает белого вина из бокала. Да, точно — теперь я уверен, что это наш местный депутат. «Стивен Бурк — ваш местный лидер!» — утверждают календарики. Стивен Бурк, по правую руку за столом от Титуса Броза, «нашего местного дилера».

От того, что Титус Броз напоминает мне кучу костей каждый раз, когда я вижу его — а это только моя вторая встреча с ним, — у меня мурашки бегут по спине. Сейчас он улыбается мне, и улыбается маме, и улыбается Августу, но я не покупаюсь на улыбку этого фисташкососа ни на секунду. Не знаю, почему. Просто чувствую нечто спинным мозгом.

В первый раз я увидел Титуса Броза два года назад, когда мне было десять. Лайл повез нас с Августом на роликовый каток в Стаффорде, но по пути ему нужно было заскочить на работу в Моруку, чтобы починить неисправный рычаг на формовочном механизме, отливающем искусственные руки и ноги, за счет которых оплачивались белые костюмы Титуса Броза. Это место раньше было старым складом, до того, как его перестроили в современное производственное предприятие полного цикла «Человеческое прикосновение». На территории находился здоровенный алюминиевый ангар размером с теннисный корт, с гигантскими потолочными вентиляторами для борьбы с невыносимой жарой внутри раскаленного солнцем металлического корпуса, наполненного тысячами искусственных конечностей — на крюках и на полках, вдоль которых суетились формовщики, придающие им очертания человеческого тела, и механики, вкручивающие винты в поддельные сгибающиеся колени и фальшивые сгибающиеся локти.

— Ничего не трогать! — приказал Лайл, ведя нас мимо бесконечных ног, выстроившихся в ряд, как труппа «Мулен Руж», чудесным образом исполняющая канкан без своих торсов. Мы прошли через ряды подвешенных на крюках к потолку рук, которые касались моего лица, когда мы сквозь них пробирались, и я представил, что это руки мертвых рыцарей короля Артура, насаженных на торчащие в земле длинные копья, и их руки тянутся за помощью к Августу и ко мне, но мы никак не можем помочь, потому что Лайл велел нам ничего не трогать, даже протянутую руку великого сэра Ланселота дю Лака. Я видел, как эти руки и ноги оживают, тянутся ко мне, хватаются за меня, пинают. Тот склад был концом сотен плохих фильмов ужасов и началом сотен ночных кошмаров, которые мне еще предстояло пережить.

— Это ребята Фрэнсис, Август с Илаем, — представил нас Лайл, проводя в кабинет Титуса Броза в задней части склада. Август был выше и старше, поэтому вошел в кабинет первым, и именно Август покорил Титуса с самого начала.

— Подойди поближе, юноша, — сказал Титус.

Август взглянул на Лайла в поисках поддержки и подсказки, как отвертеться, но Лайл ничего такого не сказал, а просто кивнул Августу, намекая, что следует быть вежливым и подойти к человеку, благодаря которому на нашем столе каждый вечер мясо и три вида овощей.

— Дай мне руку, — произнес Титус, сидящий на вращающемся стуле за антикварным письменным столом красного дерева. Над столом висела картина в раме, изображающая гигантского белого кита. Как сообщил мне Лайл позже, это был Моби Дик из любимой книги Титуса Броза о неуловимом ките, преследуемом обсессивно-компульсивным ампутантом, которому не помешал бы филиал центра протезирования и ортопедии «Человеческое прикосновение» на острове Нантакет. Вскоре после этого я спросил Дрища, читал ли тот «Моби Дика», и он ответил, что читал дважды, так как книга стоит того, чтобы ее перечитать, хотя во второй раз он и пропустил кусок, где писатель повествует обо всех различных видах китов, встречающихся по миру. Я попросил Дрища рассказать мне всю историю целиком от начала и до конца, и на протяжении двух часов, пока мы отмывали его «Лэндкрузер», он рассказывал мне эту захватывающую приключенческую сказку с таким энтузиазмом, что я захотел на обед нантакетскую рыбную похлебку и стейки из белого кита на ужин. Когда он описал капитана Ахава, его дикоглазое лицо, возраст, худобу и бледность, я представил Титуса Броза на китобойном судне, рявкающего на сидящих высоко на мачте под бушующим ветром впередсмотрящих, требующего разглядеть его добычу, его белого кита, белого, как сам Титус Броз. «Лэндкрузер» Дрища превратился в Моби Дика, а садовый шланг — в гарпун, вонзенный в бок кита, и мы вцепились в резиновый шланг изо всех сил, пока кит тянул нас в бездну, а вода из шланга стала океаном, в который мы погружались все глубже, глубже, вниз к Посейдону, владыке морей и садовых шлангов.

Август протянул свою правую ладонь, и Титус осторожно сжал ее сразу двумя руками.

— Ммммммм, — промычал он, указательным и большим пальцами ощупывая каждый палец правой руки Августа, пробегая от большого пальца к мизинцу. — Ого, в тебе есть сила, не так ли?

Август ничего не сказал.

— Я говорю, в тебе есть сила, паренек, не так ли?

Август продолжал молчать.

— Ну-с… не могли бы вы ответить, молодой человек? — озадаченно спросил Титус.

— Он не разговаривает, — сказал Лайл.

— В каком смысле — не разговаривает?

— Он не произнес ни слова с шести лет.

— Он туповат? — спросил Титус.

— Нет, не туповат. Остр, как бритва, на самом-то деле.

— Он один из таких аутичных ребят, верно? Не может общаться, но может сказать мне, сколько песчинок в моих песочных часах?

— Он абсолютно нормальный, — произнес я сердито.

Титус развернулся на своем вращающемся стуле ко мне.

— Я вижу, — сказал он, изучая мое лицо. — Так это ты главный говорун в семействе?

— Я говорю, когда есть что-то, стоящее разговора, — ответил я.

— Мудро сказано, — заметил Титус.

Он потянулся ко мне.

— Дай мне руку.

Я протянул ему правую руку, и он обхватил ее своими мягкими старыми ладонями, такими мягкими, что казалось, они покрыты пищевой пленкой, которую мама хранила в третьем ящике книзу под кухонной раковиной.

Он сильно сжал мою руку. Я посмотрел на Лайла, и тот кивнул ободряюще.

— Ты боишься, — сказал Титус Броз.

— Вовсе нет, — ответил я.

— Боишься, я чувствую этот страх в твоем костном мозге.

— В смысле — внутри костей?

— Да, в твоем костном мозге, паренек. Ты со слабым стержнем. Твои кости крепкие, но пустые.

Он кивнул на Августа.

— Вот у этого Марселя Марсо^[20] кости и крепкие, и налитые. Твой брат обладает силой, которой у тебя никогда не будет.

Август кинул на меня самодовольный взгляд и понимающе улыбнулся.

— Зато у меня сильные пальцы, — сказал я, показывая Августу оттопыренный средний палец.

И тут я заметил человеческую руку, лежащую на металлической подставке на столе Титуса.

— Это настоящая? — спросил я.

Рука выглядела настоящей и ненастоящей одновременно. Отделенной от тела, с ладонью, сложенной в аккуратную чашу. Все пять пальцев казались сделанными из воска или обернутыми в пищевую пленку, как, по ощущению, у самого Титуса.

— Да, настоящая, — сказал Титус. — Это рука шестидесятипятилетнего водителя автобуса по имени Эрни Хогг, который любезно пожертвовал свое тело Анатомическому театру студентов Квинслендского университета, чьи последние исследования по пластинации с наибольшим энтузиазмом спонсируются именно вашим покорным слугой.

— Что такое — «пластинация»? — спросил я.

— Это когда мы заменяем воду и жиры внутри конечности на определенные отверждаемые полимеры — на пластик — чтобы создать настоящую конечность, которую можно потрогать, изучить вблизи и воспроизвести, но мертвая донорская конечность больше не пахнет и не разлагается.

— Дичь какая, — сказал я.

Титус усмехнулся.

— Нет, — возразил он со странным и пугающим удивлением в глазах. — Это будущее.

На его столе стояла глиняная фигурка пожилого человека в цепях. Мужчина был в древнегреческой одежде, с нарисованными масляной краской полосками крови, стекающими по обнаженной спине. Он застыл на середине шага, подняв туго перевязанную снизу ногу, у которой не хватало стопы.

— Кто это? — спросил я.

Титус повернулся к статуэтке.

— Это Гегесистрат, — ответил он. — Один из величайших ампутантов в истории. Он был древнегреческим прорицателем с сильными и опасными способностями.

— Что такое «прорицатель»? — спросил я.

— Прорицатель умел много чего. В Древней Греции прорицатели были вроде как ясновидящими. Они могли видеть то, что другие не видят, истолковывать знаки от богов. Они могли видеть грядущее — ценная способность на войне.

Я обернулся к Лайлу.

— Это же как Гус! — сказал я.

Лайл покачал головой:

— Ладно, завязывай, приятель.

— Ты о чем, паренек? — спросил Титус.

— Гус тоже видит грядущее. Как Гегизистрадамус или кто он там.

Титус бросил новый взгляд на Августа, который слегка улыбнулся и отступил назад, встав рядом с Лайлом.

— Что именно он видит?

— Просто всякие сумасшедшие штуки, которые иногда оказываются правдой, — сказал я. — Он пишет их в воздухе. Например, когда он написал «Парк-Террас» в воздухе и я ломал голову, о какой же чертовщине он толкует, а затем мама пришла домой и рассказала нам, что стояла на пешеходном переходе, когда ходила по магазинам в Коринде, и вдруг увидела старушку, которая шагнула прямо в поток машин. Просто кинулась в гущу всего этого, и срать она хотела на опасность…

— Следи за языком, Илай! — сердито сказал Лайл.

— Простите. Ну и вот, мама бросает все сумки, делает два шага вперед, дотягивается до этой бабки, хватает и дергает назад на тротуар, как раз когда здоровенный муниципальный автобус собирался ее размазать. Она спасла старушке жизнь. И угадайте, на какой улице это случилось?

— Парк-Террас? — выпучил глаза Титус.

— Нет, — сказал я. — Это произошло на Оксли-авеню, но! Потом мама провожает бабку до ее дома в нескольких кварталах, а та не говорит ни слова вообще, просто смотрит ошалелым взглядом. Затем они подходят к старухиному дому, а входная дверь распахнута настежь, и одна из старых оконных створок сильно колотится о стену от ветра, а старуха говорит, что не может подняться по лестнице, и мама пытается ей помочь, но та совсем обезумела. «Нет, нет, нет, нет!» — стоит и кричит. А потом кивает маме, вроде как предлагает ей самой подняться по той лестнице. А поскольку у мамы тоже есть стержень внутри, то она поднимается по лестнице и ходит по дому, и все окна этого старого кориндского дома-квинслендера^[21] со всех четырех сторон открыты и стучат на ветру, и мама проходит через весь дом в кухню, где валяется бутерброд с ветчиной и помидорами, который едят мухи, и по всему дому воняет дезинфицирующим средством и еще чем-то более мрачным, более мерзким, пробивающимся сквозь этот запах, и мама проходит через гостиную и дальше по коридору, до самой хозяйской спальни, а дверь туда закрыта; и мама открывает ее и едва не падает в обморок от вони — в кресле возле двуспальной кровати сидит мертвый старик, его голова обернута пластиковым пакетом, а рядом стоит канистра с бензином. И угадайте, на какой улице стоял этот дом?

— Парк-Террас, — уверенно кивнул Титус.

— Нет, — покачал головой я. — Копы пришли в дом и по кусочкам восстановили картину происшествия, и они рассказали маме, как старуха нашла своего мужа в таком состоянии еще месяц назад, и была очень сердита на него, потому что он сказал ей, что собирается самоубиться, но она потребовала, чтобы он этого не делал, и тогда он сделал ей назло, и она так разозлилась и была в таком шоке, что просто притворилась, что его там нет. Она закрыла дверь в главную спальню и месяц разбрызгивала по дому отбеливатель, чтобы скрыть запах, который мешал ей заниматься повседневными делами, вроде приготовления бутербродов с ветчиной и помидорами на обед. Наконец, когда вонять стало слишком сильно, реальность шарахнула ее по голове, и она открыла все окна в доме и пошла прямиком к Оксли-авеню, чтобы броситься под автобус.

— Так когда уже появится Парк-Террас? — спросил Титус.

— А, ну к истории с мамой это не имеет отношения. Это Лайл в тот день получил штраф за превышение скорости на Парк-Террас, когда ехал на работу.

— Очаровательно, — только и сказал Титус.

Он взглянул на Августа, наклонившись вперед на вращающемся стуле. В его глазах мелькнуло что-то зловещее. Он был стар, но опасен. Эти запавшие щеки, эти белые волосы. Я ощущал нечто спинным мозгом. Это был капитан Ахав.

— Ну что ж, юный Август, начинающий прорицатель, будь добр, скажи мне, — начал он, — что ты видишь, когда смотришь на меня?

Август покачал головой, отмахиваясь от этой затеи.

Титус улыбнулся.

— Думаю, я стану присматривать за тобой, Август, — сообщил он, откидываясь обратно на спинку стула.

Я снова вернулся к статуэтке.

— Так как он потерял ногу? — спросил я.

— Он был схвачен кровожадными спартанцами и закован в колодки, — ответил Титус. — Но ему удалось сбежать, отрезав себе ступню.

— Готов спорить, этого они не предвидели, — заявил я.

— Нет, юный Илай, не предвидели, — рассмеялся он. — Так чему учит нас Гегесистрат?

— Всегда носить с собой пилу, когда путешествуешь по Греции, — предположил я.

Титус усмехнулся. Затем повернулся к Лайлу.

— Уметь жертвовать чем-то, — веско произнес он. — Никогда не привязываться ни к чему, что не можешь мгновенно от себя отрезать.

В обеденной зоне на верхнем этаже «Мамы Пхэм» Титус берет нашу маму обеими руками за плечи и целует в правую щеку.

— Добро пожаловать, — говорит он. — Спасибо, что пришли.

Титус представляет маму и Лайла женщине, сидящей сразу справа от него.

— Пожалуйста, познакомьтесь с моей дочерью Ханной, — говорит он.

Ханна поднимается со своего места. Она одета в белое, как и ее отец, и у нее блекло-белые волосы, какие-то бесцветные, будто из них высосаны все жизненные соки. Она такая же худая, как отец. Волосы прямые и длинные, закрывающие плечи белой блузки с длинными рукавами до самых кистей, которые она держит ниже кромки стола, когда встает. На вид ей может быть и сорок, и пятьдесят, но когда она заговаривает, то кажется тридцатилетней и стеснительной.

Лайл рассказывал нам о Ханне. Она причина, по которой он получил эту работу. Если бы Ханна Броз не родилась с руками, которые заканчивались сразу в районе локтей, то у Титуса Броза никогда бы не появилось стимула превратить свой небольшой склад электрооборудования в цех по производству ортопедических изделий, который в свою очередь вырос в «Человеческое прикосновение» — настоящую находку для местных пациентов, таких как Ханна, и источник нескольких общественных наград, врученных Титусу во имя признания его вклада в реабилитацию инвалидов.

— Здравствуйте, — говорит Ханна тихо, улыбнувшись смущенной улыбкой, которая смогла бы осветить небольшой городок, если ей дать побольше времени. Мама протягивает ладонь для рукопожатия, и Ханна делает встречное движение, поднимая руку из-под стола, и эта рука вовсе не рука, а протез под белым рукавом; но мама, не моргнув глазом, хватает эту пластиковую руку телесного цвета и тепло ее пожимает. Ханна вновь улыбается, на этот раз немного дольше.

Если Титус Броз напоминает мне кости, потому что я сам весь костенею в его присутствии, то другой мужчина, который только что привлек мое внимание, — камень. Он будто целиком из камня. Каменный человек, уставившийся на меня. На нем черная рубашка с короткими рукавами. Он в возрасте, но не так стар, как Титус. Может, ему пятьдесят. Может, шестьдесят. Он один из тех крутых мужиков, знакомых Лайла, мускулистый и мрачный — вам придется разрубить его пополам, чтобы узнать возраст по кольцам внутри. Он просто пристально смотрит сейчас на меня, этот чувак. Среди всей этой суеты вокруг круглого обеденного стола этот каменный человек смотрит на меня, у него крупный нос, прищуренные глаза и седые длинные волосы, стянутые в хвост; но эти волосы начинаются с середины головы и выглядят так, словно их высосали из черепа с помощью пылесоса. Дрищ всегда говорит о таких моментах: «маленькие фильмы внутри фильма твоей собственной жизни». Жизнь проживается в нескольких измерениях. Жизнь протекает с нескольких точек зрения. В данный момент — несколько человек болтают возле круглого обеденного стола, прежде чем рассесться по местам, — но на это мгновение можно взглянуть с разных сторон. В такие моменты время не просто движется вперед, оно может двигаться и в стороны, расширяясь для вмещения бесконечных точек зрения, и если вы сложите вместе все эти моменты с разными точками, у вас может получиться что-то близкое к вечности, включающей взгляды со всех сторон одновременно. Ну или что-то вроде того.

Никто не видит этот момент таким, каким его вижу я, вернее, каким он запомнится мне на всю оставшуюся жизнь из-за этого седовласого пугала с хвостом.

— Иван, — говорит ему Титус Броз, обнимая левой рукой Лайла за плечо и показывая на Августа, стоящего рядом со мной. — Это паренек, о котором я тебе рассказывал. Он не разговаривает, как и ты.

Человек, которого Титус назвал Иваном, переводит взгляд с меня на Августа.

— Я разговариваю, — возражает человек, которого Титус зовет Иваном.

Человек, которого Титус зовет Иваном, переводит взгляд на бокал пива перед собой, затем крепко сжимает его правой рукой и медленно — словно бокал едет по канатной дороге — подносит к губам. Он отпивает половину бокала за один глоток. Может быть, человеку, которого Титус называет Иваном, — на самом деле две сотни лет. Никто и никогда не смог разрубить его пополам, чтобы убедиться.

Бич Данг приближается к столу, начиная голосить издалека. Она одета в длинное сверкающее изумрудное платье, которое облегает ее грудь и ноги, полностью скрывая стопы; так что когда она идет через верхнюю обеденную зону «Мамы Пхэм», то выглядит так, будто летит к нам над полом. Даррен Данг плетется в ее кильватере, явно чувствуя себя не в своей тарелке из-за элегантного черного пиджака и брюк, которые он не столько носит, сколько терпит.

— Добро пожаловать, дорогие гости, добро пожаловать, добро пожаловать! Присаживайтесь поудобнее! — Она обнимает Титуса Броза. — Очень надеюсь, что все пришли с хорошим аппетитом! Я приготовила сегодня больше горячих закусок, чем когда-либо за один вечер.

Точки зрения. Направления. Ракурсы. Мама в красном платье, смеющаяся с Лайлом, накладывающая себе на тарелку куски телапии. Телапия плавает в соусе из чеснока, чили и кориандра, в ее обугленном колючем спинном плавнике так много обнаженных белых костей, что они похожи на изогнутые клавиши какого-то кривого органа, на котором дьявол играет в аду.

Титус Броз положил руку на плечо своей дочери Ханны и разговаривает с нашим местным депутатом, который пытается подцепить палочками кусок мяса из вьетнамского салата с лимонником и рисовой лапшой.

Лучший друг Лайла, Тедди, пялится через стол на мою маму.

Бич Донг машет, чтобы на стол несли очередное блюдо.

— Тушеный змееголов, вьетнамская пресноводная рыба! — поясняет она.

Даррен Данг сидит слева от меня, а Август справа. Мы все трое наворачиваем роллы в рисовой бумаге. Человек, которого Титус зовет Иваном, сидит напротив, высасывая мякоть из ярко-оранжевой клешни краба, обжаренного в соусе чили.

— Иван Кроль, — говорит тихо Даррен, не поднимая головы от своего ролла и не прекращая жевать.

— А? — переспрашиваю я.

— Прекрати таращиться на него, — продолжает Даррен, незаметно кивая головой в направлении человека, которого Титус называет Иваном.

— Меня от него в дрожь бросает, — признаюсь я.

За столом шумно. Ресторанные звуки, завывания певицы под нами на первом этаже, болтовня подвыпивших гостей за нашим столом и булькающий смех Бич Данг создают вокруг нас с Дарреном невидимую звуконепроницаемую будку, позволяющую нам свободно говорить о людях, сидящих поблизости.

— Вот за это ему и платят, — говорит Даррен.

— За что?

— За то, что он наводит на людей страх.

— В каком смысле? Чем он занимается?

— Ну, днем он управляет фермой лам в Дэйборо.

— Фермой лам?

— Ага, я там был. У него на ферме полно лам. Гребаные безумные зверюги, будто осел трахнул верблюда, и вот это получилось в результате. У них огромные желтые нижние зубы, как самые паршивые брекеты, которые ты когда-либо видел. И толку от этих зубов никакого — даешь им половинку яблока, а они даже не могут ее разжевать, им приходится мусолить ее на языке, словно это леденец или типа того.

— А по ночам?..

— А по ночам он наводит на людей страх.

Даррен вертит крутящийся поднос на столе и поворачивает лоток с запеченным в соли и перце крабом на нашу сторону. Он берет клешню и три хрустящих ноги и кладет их в свою маленькую тарелку с рисом.

— И это его работа? — спрашиваю я.

— Блин, да! — говорит Даррен. — На нем одна из самых важных работ во всей команде. — Он качает головой. — Господи, Тинк, ты какой-то бестолковый, а еще сын наркоторговца.

— Я же говорил тебе, что Лайл мне не отец.

— Прости, опять забыл, что он твой временный папаша.

Я беру соленую острую клешню и разгрызаю ее мощными боковыми зубами, и прожаренный панцирь краба трескается под давлением, как яичная скорлупа. Если бы у Дарры имелся свой флаг, которым мы, местные жители, могли бы размахивать на парадах, то на нем непременно следовало бы изобразить соленого острого грязевого краба с мягким панцирем.

— Как именно он нагоняет на людей страх? — не унимаюсь я.

— Репутация плюс слухи, как говорит мама, — объясняет Даррен. — Любой может заработать репутацию, в общем-то. Просто выйди на улицу и всади нож в горло ближайшего бедного ублюдка, которого увидишь.

Даррен вновь поворачивает поднос и подвозит к себе рыбные котлеты.

Я не могу оторвать глаз от Ивана Кроля, выковыривающего кусочек крабового панциря из своих крупных, пожелтевших от табака зубов.

— Конечно, Иван Кроль совершил какую-то часть плохого дерьма, о которой известно всем, — говорит Даррен. — Где-то пуля в затылок, где-то ванна с соляной кислотой, но то дерьмо, о котором мы не знаем, — оно пугает людей. Эти слухи, которые накапливаются вокруг такого парня, как Иван Кроль, — они и делают за него половину работы. Это слухи, от которых у людей мурашки по коже.

— Какие слухи?

— Ты не знаешь слухов?

— Какие слухи, Даррен?

Он кидает взгляд на Ивана Кроля. Он наклоняется поближе ко мне.

— «Танец костей», — шепчет он. — «Их кости», «Их кости», ну!^[22]

— Что? О чем ты, блин, вообще?

Он берет две крабьих ноги и изображает ими на столе танец, как будто это человеческие ноги.

— Кости паль-цев ног крепятся к сто-пе, — напевает он. — Кости сто-пы крепятся к икре. Кости ик-ры крепятся к ко-лену, а теперь все их кости растрясем!

Даррен разражается смехом. Он протягивает руку и хватает меня за шею, сильно стискивая.

— Шейные ко-сти крепятся к башке! — поет он и приставляет мне кулак ко лбу. — А кости башки пере-хо-дят в члено-кость!

Он стонет от смеха, и Иван Кроль поднимает взгляд от тарелки, окидывая эту сцену безжизненными карими глазами. Даррен тут же выпрямляется и подбирается. Иван роняет голову обратно к своей тарелке с расчлененным крабом.

— Придурок, — шепчу я. Теперь уже я наклоняюсь к нему поближе. — Что ты там талдычишь о костях?

— Забудь об этом, — говорит Даррен, копаясь палочками в рисе.

Я хлопаю его по плечу тыльной стороной ладони.

— Не будь такой жопой.

— Почему тебя это так волнует? Собираешься однажды написать об этом в «Курьер мейл»? — язвит он.

— Мне нужно знать все это дерьмо, — настаиваю я. — Я работаю для Лайла немного.

Глаза Даррена загораются.

— И что же ты делаешь?

— Я наблюдаю за обстановкой, — гордо отвечаю я.

— Что? — хохочет Даррен. Он откидывается на спинку стула и чуть живот не надрывает от смеха. — Ха! Тинкербелл следит за обстановкой! Ну все, спасибо Господу — Тинкербелл на страже! Слава яйцам! И за чем именно ты следишь?

— Я подмечаю подробности, — говорю я.

— Подробности? — фыркает он, хлопая теперь себя по коленям. — Какого типа подробности? Вроде того, что сегодня на мне зеленые шорты и белые носки?

— Ага, — киваю я. — Вообще все. Все мельчайшие детали. Детали — это информация, говорит Дрищ. Информация — это власть.

— И Лайл хочет припахивать тебя на полный рабочий день?

— Наблюдение никогда не прекращается, — сообщаю я. — Это работа на двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.

— И что ты видел сегодня вечером?

— Расскажи про танец костей, и я расскажу, что видел.

— Расскажи, что ты видел, и я расскажу про танец костей, Тинк.

Я глубоко вздыхаю и смотрю через стол. Лучший друг Лайла, Тедди, все еще пялится на мою маму. Я видел мужчин, так глядящих на мою маму, и раньше. У Тедди пышные черные кудрявые волосы, оливковая кожа и толстые черные усы того типа, про который Дрищ говорит, что их носят мужчины с большим эго и маленькими членами. Дрищ говорит, что не хотел бы сидеть в одной камере с Тедди. Он никогда не поясняет, почему. В Тедди есть что-то от итальянца, возможно, от грека, с материнской стороны. Он замечает, что я смотрю на него, когда он глазеет на маму. Он улыбается. Я видел такую улыбку и раньше.

— Как дела, ребятки? — спрашивает Тедди, перекрикивая застольный шум.

— Спасибо, Тедди, все путем, — отвечаю я.

— Как жизнь, Гусси? — не унимается Тедди, салютуя Августу поднятым бокалом пива. Август в ответ приподнимает кружку с лимонадом, не совсем искренне вздернув левую бровь.

— Так держать, молодежь! — улыбается Тедди, сердечно подмигивая.

Я снова наклоняюсь к Даррену.

— Все самые крошечные подробности, — говорю я. — Миллион мелочей в один присест. То, как у тебя согнут правый указательный палец, когда ты держишь палочки для еды. Запах твоих подмышек и влажное пятно на твоей рубашке. У женщины, сидящей вон там, — на плече родимое пятно, формой похожее на Африку. То, что дочь Титуса, Ханна, ничего сегодня не ела, кроме нескольких ложек риса. Титус не убирает свою ладонь с ее левого бедра вот уже больше тридцати минут. Твоя мама сунула конверт нашему дружелюбному местному депутату, а затем наш общительный местный депутат вышел в туалет, а когда вернулся, то сел на свое место и, подняв бокал, кивнул твоей маме, которая стояла у холодильника с напитками. Она улыбнулась и кивнула в ответ, а потом спустилась вниз поговорить со старым крупным вьетнамцем, сидящим возле сцены и слушающим, как эта ужасная певица пытается вытянуть песню «New York Mining Disaster 1941» группы «Би Джис». Там у аквариума с форелью пацан машет перед рыбой бенгальским огнем. А старшая сестра этого пацана — Туи Чан, которая учится в восьмом классе средней школы пригорода Джиндейли; и она выглядит сегодня до охренения прекрасно в этом желтом платье, и взглянула на тебя уже четыре раза за вечер, а ты слишком тупая задница, чтобы заметить это.

Даррен смотрит в обеденный зал нижнего этажа, и Туи Чан ловит его взгляд, улыбается и отбрасывает прядь прямых черных волос с лица. Он тут же отворачивается обратно.

— Черт побери, Белл, — он удивленно крутит головой. — Ты прав. Я думал, там просто какая-то кучка придурков ужинает.

— Теперь расскажи мне про танец костей, — требую я.

Даррен делает глоток лимонада, поправляет пиджак и брюки. Затем опять наклоняется ко мне, и мы косимся на предмет нашего обсуждения, Ивана Кроля.

— Тридцать лет назад пропал его старший брат, — начинает Даррен. — Этого парня звали Магнар, и знаешь, даже его имя означало по-польски «злобный мудак» или что-то вроде того. Самый крутой ублюдок в Дарре. Настоящий садюга. Издевался над Иваном постоянно. Прижигал его сигаретами и прочее дерьмо, однажды привязал к рельсам и отхлестал электрическим проводом. И вот в один прекрасный день Магнар, по-видимому, перебрал польского самогона, на пятьдесят процентов состоящего из ракетного топлива, и вырубился в семейном сарае, где оба брата занимались каким-то кузовным ремонтом. Иван хватает брата за руки и тащит к задней стороне семейного выгула для скота, в сотне метров от сарая, и оставляет его там. Затем, спокойный, как удав, он набрасывает контакты на два провода, бегущие вдоль заднего забора, приносит циркулярную пилу, подключает ее и отпиливает своему брату голову так же хладнокровно, как срезал крышу с «Форда-Фалкона».

Мы смотрим на Ивана Кроля. Он поднимает взгляд, будто чувствует, как мы глазеем на него. Он вытирает губы салфеткой, взяв ее с колен.

— Эта срань действительно случилась? — шепчу я.

— Мама говорит, что слухи об Иване Кроле не всегда точны, — отвечает Даррен.

— Я так и думал, — говорю я.

— Да не, чувак. Ты меня не понял. Она имеет в виду, что слухи об Иване Кроле никогда не расскажут полной правды, потому что полная правда — это такой звездец, что большинство здравомыслящих людей просто не могут уложить это у себя в голове.

— Так что же он на самом деле сделал с Магнаром, и что осталось от Магнара?

— Никто не знает, — говорит Даррен. — Магнар просто исчез. Пропал. Больше его никогда не видели. Все остальное — просто перешептывания. И в этом гениальность Ивана. Вот почему он так великолепен в том, чем теперь занимается. Сегодня его цель бродит где-то по улицам. А завтра его цель не бродит вообще нигде.

Я продолжаю смотреть на Ивана Кроля.

— А твоя мама знает? — спрашиваю я.

— Знает что?

— Что Иван сделал с телом своего брата?

— Не, мама не знает всякую срань. Зато я знаю.

— Так что же он с ним сделал?

— То же самое, что он делает со всеми своими целями.

— И что именно?

Даррен вращает поднос, останавливая его, когда к нам подплывает блюдо, наполненное крабами в чили. Он берет песчаного краба, приготовленного целиком, и кладет на свою тарелку.

— Смотри внимательно, — говорит он.

Он хватает правую клешню краба, отрывает ее с корнем и высасывает внутренности. Хватает левую клешню и выворачивает ее из панциря так же легко, как вынимается палка из плеча снеговика.

— Это руки, — говорит он. — Теперь ноги.

Он отрывает три ноги с правой стороны панциря. Три ноги с левой.

— Все эти цели просто исчезают, Тинк. Стукачи, болтуны, враги, конкуренты, клиенты, которые не могут оплатить свои долги.

Затем Даррен отрывает у краба четырехсуставчатые задние гребные ноги, каждый сегмент которых напоминает маленькое плоское грузило. Он высасывает мясо из всех этих ног и складывает их неповрежденные оболочки обратно рядом с панцирем, в точности туда, где им положено быть анатомически, но не касаясь панциря. Он возвращает клешни на место, и ноги тоже, в миллиметре от тела краба, пропитанного соусом чили.

— Расчленение, Илай, — шепчет Даррен.

Даррен смотрит на меня и видит тупой взгляд на моем тупом лице. Затем он собирает все крабовые ноги и клешни и бросает их в перевернутый панцирь.

— Гораздо проще перевезти тело, разделанное на шесть кусков, — говорит он, кидая панцирь в миску, где уже высится гора высосанных и выброшенных ошметков.

— Перевезти куда?

Даррен улыбается. Он машет головой в сторону Титуса Броза.

— В хороший дом! — говорит он.

К Повелителю Конечностей.

В этот момент Титус встает и стучит по бокалу вилкой.

— Прошу прощения, дамы и господа, но я считаю, что пришло время отметить этот необыкновенный вечер кратким выражением благодарностей.

На обратном пути домой Орион уже скрыт плотными тучами. Август с мамой вырвались вперед от нас с Лайлом. Мы смотрим, как они балансируют на зеленых бревнах-заборах, окаймляющих парк Дьюси-стрит. Эти бревенчатые ограждения — каждое из одной длинной обработанной сосны, выкрашенной светло-зеленой краской и покоящейся на двух пнях, — вот уже примерно шесть лет играют для них роль гимнастических бревен, на которых выступают наши спортсмены-олимпийцы.

Мама изящно вскакивает на перекладину двухфутовой высоты и удерживается на ней. Она смело подпрыгивает, исполняет в воздухе фигуру «ножницы» и снова приземляется на перекладину. Август горячо аплодирует.

— А теперь великая Команечи^[23] готовится к соскоку, — говорит она, осторожно приближаясь к краю бревна. Она делает серию завершающих взмахов прямыми руками с изогнутыми по-лебединому ладонями — для большего эффекта и признания толпой воображаемых монреальских судей и соперниц на непростой Олимпиаде 1976 года. Август протягивает руки вперед, присев на полусогнутых ногах. И мама спрыгивает в его объятия.

— Идеальная десятка! — говорит она. Август в восторге кружит ее в воздухе.

Они идут дальше, и теперь Август запрыгивает на очередное бревно.

Лайл наблюдает за ними издали, улыбаясь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

19

Барон Георг фон Трапп (1880–1947) — вместе с женой Марией (1905–1987) и десятью детьми — прототип книги «История поющей семьи фон Трапп», а также голливудского фильма «Звуки музыки» (1965) и одноименного бродвейского мюзикла (1959), основанных на книге.

20

Марсель Марсо (Марсель Манжель, 1923–2007) — французский актер-мим, создатель парижской школы мимов.

21

Queenslander (букв. «Квинслендец») — тип дома, где лестница прямо с улицы либо из палисадника ведет ко входной двери на второй жилой этаж, вроде высокого крыльца; на первом или высоком цокольном обычно гараж и прочие подсобные помещения.

22

В оригинале — «Dem bones», все три раза шепчет Даррен. Название танца и песенки, исполняемых на Хеллоуин, разговорное коверканье «Them bones», т.е. буквально «Их кости» или скорее «Ихние кости». Эта песенка напоминает структурой «Дом, который построил Джек», а танец — «Танец маленьких утят». Эта песенка — передразнивание известной песни с тем же названием в стиле «Спиричуэлс».

23

Надя Команечи (род. в 1961 г.) — румынская гимнастка, одна из лучших мировых гимнасток XX в., пятикратная олимпийская чемпионка.