Мальчик глотает Вселенную

Трент Далтон, 2018

Детство двенадцатилетнего Илая Белла не назвать обычным. Его старший брат Август – ясновидящий гений, принявший обет молчания и общающийся с миром с помощью фраз, написанных в воздухе. Его отчим Лайл – профессиональный наркодилер средней руки. Его мир – австралийское предместье. А место няньки и учителя при нем занимает Артур Холлидей по прозвищу Гудини – философ и чемпион по успешным побегам из тюрем. Такова «вселенная» Илая – мальчика, кому скоро предстоит влюбиться в девушку, которую он никогда не видел, спасти мать, вступить в неравную схватку с таинственным криминальным боссом Титусом Брозом и начать получать советы из трубки отключенного красного телефона…

Мальчик берет след

Пробуждение. Темнота. Лунный свет из окна спальни отражается от лица Августа. Он сидит возле моей нижней койки, вытирая мне пот со лба.

— Я тебя опять разбудил? — спрашиваю я.

Он слегка улыбается и кивает. Да, но это ладно.

— Опять тот же сон.

Август кивает. Я так и подумал.

— Волшебная машина.

Сон о волшебной машине, в котором мы с Августом сидим на коричневом виниловом заднем сиденье автомобиля «Холден Кингсвуд»^[11] того же цвета, что и небесно-голубые стены в спальне Лины. Мы играем в «уголки» — кто кого зажмет в угол; пихаем друг друга и хохочем так сильно, что едва не писаем в штаны, а человек за рулем резко подает то влево, то вправо, въезжая в крутые повороты. Я опускаю окно со своей стороны, и ураганный ветер сносит меня вдоль сиденья прямо на Августа, прижимая его к противоположной двери. Я изо всех сил сопротивляюсь ветру, дующему в окно, высовываю голову и делаю открытие — мы летим по небу, а водитель этого таинственного транспортного средства ныряет и петляет через облака. Я поднимаю окно обратно, и все снаружи становится серым. Серость повсюду. «Просто дождевая туча», — говорит Август. Потому что в этом сне он разговаривает.

Потом за окном машины все становится серо-зеленым. Все снаружи серо-зеленое и мокрое. Затем стая лещей проплывает мимо моего окна, а машина проезжает заросли колышущихся морских папоротников. Мы едем не через дождевую тучу. Мы едем по дну океана. Водитель оборачивается, и я вижу, что это мой отец.

«Закройте глаза!» — говорит он.

Моего отца зовут Роберт Белл.

— Я умираю с голоду.

Август кивает. Лайл не задал нам трепку за то, что мы нашли его тайную комнату. Я жалею, что он так не сделал. Молчание еще хуже. Молчание и взгляды, полные разочарования. Я бы охотнее получил десять шлепков открытой ладонью по заднице, чем то чувство, что я становлюсь старше, слишком взрослым для шлепков по заднице и слишком старым для того, чтобы прокрадываться в тайные комнаты, о которых мне не положено было узнать; слишком старым, чтобы кричать о найденных пакетах с наркотиками в газонокосилках. Лайл вытащил нас из «бомболюка» после обеда, в молчании. Ему не пришлось говорить нам, куда идти. Мы отправились в нашу спальню из обыкновенного чувства здравого смысла. Ярость исходила от Лайла, как запах скверного одеколона. Наша комната была самым безопасным местом, наше тесное святилище, украшенное одиноким, давно выцветшим рекламным плакатом «Макдоналдса», демонстрирующим командные фото с однодневных соревнований по крикету на Кубок мира Бенсона и Хеджеса сезона 1982–1983 года между Австралией, Англией и Новой Зеландией; с пририсованным членом и яйцами, которые Август в качестве особой награды добавил на лоб Дэвида Гувера, стоящего в первом ряду «помми»^[12]. Мы не получили ужин. Нам не сказали ни единого слова, так что мы просто отправились спать.

— Черт побери, я хочу что-нибудь поесть, — говорю я пару часов спустя.

На цыпочках в темноте я иду по коридору на кухню. Открываю холодильник, и из него льется свет. Тут есть начатая пачка ветчины для завтрака в пластиковой упаковке и банка бутербродного маргарина. Я закрываю дверь холодильника, разворачиваюсь к кладовке и натыкаюсь на Августа, уже раскладывающего четыре ломтя хлеба на разделочную доску на столе. Бутерброды с ветчиной и томатным соусом. Август пробирается к переднему окну в гостиной, чтобы взглянуть на луну. Он доходит до окна и тут же пригибается в паническом усилии не попасться кому-то на глаза.

— Что такое? — спрашиваю я. Он машет мне правой рукой, чтобы я присел. Я ныряю вниз и присоединяюсь к нему под окном. Он кивает наверх, поднимает брови. Выгляни. Только без резких движений. Я осторожно выглядываю над краем окна и осматриваю улицу. Уже за полночь. Лайл стоит снаружи на тротуаре, прислонившись к кирпичному забору у почтового ящика и покуривая свой красный «Уинфилд».

— Что он там делает?

Август пожимает плечами и тоже выглядывает рядом со мной, озадаченный. Лайл одет в свою плотную охотничью куртку, толстый шерстяной воротник поднят, защищая его шею от полуночного холода. Он выпускает сигаретный дым, который расплывается в темноте, похожий на серого призрака. Мы оба снова ныряем вниз и впиваемся в наши бутерброды. Август капает томатным соусом на ковер под окном.

— Соус, Гус! — показываю я.

Нам теперь ничего не разрешают есть над этим ковром, потому что Лайл и мама больше не употребляют наркотики и ухаживают за домом. Август убирает капли с ковра большим и указательным пальцами, а затем слизывает с них остатки красного соуса. Он плюет на красное пятно, оставшееся на ковре, и втирает его в ворс, но недостаточно для того, чтобы мама не заметила.

И тут громкий хлопок эхом прокатывается по нашему пригороду.

Мы с Августом моментально вскакиваем и выглядываем в окно. В ночном небе, примерно за квартал отсюда, пурпурный фейерверк со свистом взлетает в темноте над пригородными домами, быстро поднимаясь по спирали и шипя, прежде чем достичь максимальной высоты и разорваться на десять или около того фейерверков поменьше — как раскрывшийся зонт, превращающийся в недолгий ярко-фиолетовый небесный фонтан.

Лайл смотрит на вспышки фейерверка, затем делает еще одну длинную затяжку «Уинфилдом», бросает окурок под ноги и затаптывает подошвой правого башмака. Он засовывает руки в карманы охотничьей куртки и направляется по улице в сторону фейерверка.

— Давай, пошли! — шепчу я.

Я запихиваю в рот остатки бутерброда с ветчиной и томатным соусом. Это, наверно, выглядит со стороны так, будто я пытаюсь прожевать два бильярдных шара. Август остается под окном, доедая свой бутерброд.

— Давай, Гус, пошли же! — повторяю я.

Но он по-прежнему сидит там, размышляя, как всегда, вычисляя что-то, как всегда, взвешивая все варианты, как всегда. Он трясет головой.

— Да ладно, неужели ты не хочешь знать, куда он идет?

Август слегка улыбается. Его правый указательный палец, который он только что использовал, чтобы подтереть капли соуса, рассекает воздух, вырисовывая невидимые очертания двух слов.

Уже знаю.

Я слежу за людьми годами. Ключевыми элементами успешной слежки являются дистанция и вера. Дистанция — достаточная, чтобы объект ничего не заметил. Вера — достаточная, чтобы убедить себя, что на самом деле вы не следите за объектом, даже если это так. Вера означает невидимость. Просто еще один невидимый незнакомец в мире невидимых незнакомцев.

Снаружи холодно. Я даю Лайлу хорошую пятидесятиметровую фору. И только уже проходя мимо почтового ящика, понимаю, что я босой и в одной зимней пижаме с большой дыркой на правом полужопии. Лайл идет быстро, держа руки в карманах, погружаясь в темноту за уличными фонарями, которые выстроились у входа в Дьюси-стрит-парк через дорогу от нашего дома. Лайл превращается в тень, пересекает крикетную площадку в центре черного овала, взбирается на холм, направляясь к детской площадке и общественному барбекю, на котором мы жарили сосиски на тринадцатый день рождения Августа в прошлом марте. Я мягко крадусь через овал травы, как призрак, скользящий по воздуху. Тихий ниндзя, быстрый ниндзя. Хрусть! Тонкая сухая ветка ломается под моей босой правой ногой. Лайл останавливается под фонарем на другой стороне парка. Он оборачивается и смотрит назад в темноту, скрывающую меня. Он смотрит прямо на меня, но не видит, потому что я выдерживаю дистанцию и верю. Верю, что я невидимый. И для Лайла это так и есть. Он отворачивается от парка и идет дальше, опустив голову, вдоль Стратхеден-стрит. Я жду, пока он не повернет направо на Харрингтон-стрит, прежде чем выбегаю из темного парка под стратхеденские уличные фонари. Раскидистое манговое дерево на углу Стратхедена и Харрингтона обеспечивает визуальную защиту, необходимую мне, чтобы наблюдать за Лайлом. Я вижу его ясно, как днем, поворачивающего налево на Аркадия-стрит и на подъездную дорожку к дому Даррена Данга.

Даррен Данг учится в моем классе. Нас, семиклассников, в Государственной школе Дарры всего восемнадцать, и мы все согласны, что симпатичный вьетнамоавстралиец Даррен Данг быстрее всех из нас станет знаменитым, и скорее всего за то, что расстреляет нас прямо в классе из крупнокалиберного пулемета. В прошлом месяце, когда мы работали над моделями Первого Флота, делая британские корабли из деревянных палочек для мороженого, Даррен прошел мимо моего стола.

— Эй, Тинк! — шепнул он.

Илай Белл — Тинкербелл^[13] — Тинк.

— Эй, Тинк! У бутылочных ящиков. В обед.

Это переводилось так: «Тебе лучше подойти к большим желтым металлическим контейнерам для утилизации бутылок за сараем для инструментов садовника мистера Маккиннона в обеденное время, если ты заинтересован в продолжении своего скромного образования в Квинслендской государственной школе с обоими ушами». Я прождал полчаса у бутылочных ящиков и уже думал с ложной надеждой, что Даррен Данг может не прийти на наше импровизированное рандеву, когда он подкрался ко мне сзади и ухватил за шею большим и указательным пальцами правой руки.

— Если ты видел ниндзя, то ты видишь призраков, — прошипел он.

Это фраза из фильма «Октагон». Два месяца назад, во время урока физкультуры, я сказал Даррену Дангу, что, как и он, считаю кино с Чаком Норрисом о секретном тренировочном лагере для ниндзя-террористов лучшим фильмом в истории. Я солгал. «Трон» — вот лучший фильм, когда-либо снятый.

— Ха! — гоготнул Эрик Войт, подручный Даррена, похожий на куклу-неваляшку — пустоголовый толстый коротышка из семьи таких же пустоголовых коротышек-механиков, заправляющих в Дарре мастерской автомобильных трансмиссий и тонировки стекол через дорогу от кирпичного завода. — Наша феечка Тинкербелл просто нагадилась в свои волшебные штанишки!

— Обгадилась, — поправил я. — Правильно говорить — обгадилась в штанишки, Эрик. Ну или уж тогда — нагадила.

Даррен повернулся к ящикам и порылся руками в коллекции пустых бутылок из-под спиртного мистера Маккиннона.

— Сколько же бухает этот парень? — удивился он, выуживая бутылку из-под «Черного Дугласа» и высасывая полрюмки жидкости, остававшейся на дне. Он повторил то же самое с маленькой бутылочкой «Джека Дэниелса», а затем с бутылкой бурбона «Джим Бим».

— Будешь? — спросил он, предлагая мне остатки зеленого имбирного вина «Стоунз».

— Мне и так зашибись, — ответил я. — Зачем ты хотел со мной встретиться?

Даррен улыбнулся и снял большую холщовую спортивную сумку со своего правого плеча.

И сунул в нее руку.

— Закрой глаза, — сказал Даррен.

Такие просьбы от Даррена Данга всегда заканчиваются слезами или кровью. Но, как и в школе, если вы начали иметь дело с Дарреном Дангом, то нет никакого реалистичного способа избежать Даррена Данга.

— Зачем? — спросил я.

Эрик сильно толкнул меня в грудь:

— Просто закрой глаза, Белл-мудозвон!

Я зажмурился и инстинктивно прикрыл руками яйца.

— Открывай, — сказал Даррен.

И я открыл глаза, чтобы увидеть крупным планом большую бурую крысу. Ее два передних зуба нервно дрожали и ходили ходуном вверх и вниз, как отбойный молоток.

— Черт возьми, Даррен! — вскрикнул я.

Даррен и Эрик покатились со смеху.

— Нашел его в кладовой, — сказал Даррен.

Мама Даррена Данга, Бич Данг по прозвищу «Отвали-Сука», и его отчим, Кван Нгуен, держат супермаркет «Маленький Сайгон — Большая Свежесть» в конце Дарра-Стейшен-роуд — универсальный магазин с вьетнамскими импортными овощами, фруктами, специями, мясом и цельной свежей рыбой. Кладовка в задней части супермаркета, рядом с ларем для мяса, на радость Даррена является домом для самой давней и наиболее упитанной династии бурых крыс во всем юго-восточном Квинсленде.

— Подержи его секунду, — сказал Даррен, всовывая крысу в мои сопротивляющиеся руки.

Крыса дрожала в моих ладонях, вялая от страха.

— Это Джабба, — добавил Даррен, вновь потянувшись в сумку. — Хватай его за хвост.

Я нерешительно взялся за крысиный хвост двумя пальцами.

Даррен вытащил из спортивной сумки мачете.

— Это что еще за хрень?

— Дедушкино мачете.

Мачете выглядело длиннее, чем правая рука Даррена. У него была коричневая деревянная ручка и большое широкое лезвие, заржавленное с боковых сторон, но смазанное маслом, серебристое и блестящее на режущей кромке.

— Нет, ты должен реально хорошенько ухватить его за хвост, иначе упустишь, — сказал Даррен. — По-настоящему сожми его кулаком.

— Держи его крепко, как свой член, Белл-мудозвон, а не то он улетит! — хохотнул Эрик.

Я крепко сжал хвост кулаком.

Даррен вытащил из сумки красную тряпку, похожую на большой шейный платок.

— Хорошо, теперь положи его на септик, но не отпускай, — сказал он.

— Может, Эрик подержит его? — спросил я.

— Его будешь держать ты, — ответил Даррен, и что-то мелькнуло в его глазах, что-то непредсказуемое.

Возле ящиков для бутылок находился бетонный подземный отстойник с тяжелой красной металлической крышкой. Я осторожно положил Джаббу на крышку, правой рукой сжимая его хвост.

— Не шевелись, Тинк, — велел Даррен.

Он свернул платок в повязку и завязал себе глаза, опустившись на колени, как японский воин, собирающийся вонзить клинок в свое сердце.

— Ох, Даррен, ради всего святого, не надо, серьезно, — сказал я.

— Не двигайся, Тинк! — рявкнул Эрик, стоя надо мной.

— Не волнуйся, я уже делал это дважды, — сообщил Даррен.

Джабба, бедная тупая крыса, был таким же застывшим от страха и кротким, как я. Он повернулся ко мне, стуча зубами, растерянный и испуганный.

Даррен ухватился за рукоятку мачете обеими руками и поднял его над головой медленно и методично. Внушительное отточенное лезвие инструмента на мгновение сверкнуло под солнцем, освещавшем эту адскую сцену.

— Погоди, Даррен, так ты отрубишь мне руку, — заикнулся было я.

— Чушь собачья! — сказал Эрик. — В нем кровь ниндзя. Он лучше видит твою руку у себя в голове, чем своими настоящими глазами.

Эрик на всякий случай положил мне ладонь на плечо, чтобы удержать на месте.

— Просто не делай никаких гребаных движений! — сказал он.

Даррен глубоко вдохнул. Выдохнул. Я бросил последний взгляд на Джаббу — его тело съежилось от страха, он был неподвижен, как будто думал, что если просто замрет, то мы забудем о его присутствии.

Мачете Даррена опустилось с быстрым и яростным свистом, и сверкающее смазанное лезвие лязгнуло по крышке септика, выбив короткую желтую искру в сантиметре от моего сжатого кулака.

Даррен с триумфом стянул повязку, чтобы посмотреть на окровавленные останки крысы Джаббы. Но смотреть было не на что. Джабба исчез.

— Какого хрена, Тинк? — Его вьетнамский акцент стал более заметен в гневе.

— Он позволил ему сбежать! — крикнул Эрик. — Он отпустил его!

Эрик обхватил меня рукой вокруг шеи, его грязная подмышка воняла, как старое болото. Я заметил Джаббу, спешащего к свободе через щель под сетчатым школьным забором прямо в густой кустарник, растущий вдоль сарая мистера Маккиннона.

— Ты обесчестил меня, Тинк, — прошептал Даррен.

Эрик навалился всем весом своего пуза на мою спину, заставив распластаться на отстойнике.

— Кровь за кровь! — пропыхтел он.

— Ты знаешь кодекс воина, — произнес Даррен официальным тоном.

— Нет, на самом деле я не знаю кодекса, — сказал я. — И к тому же я считаю, что древний кодекс позволял более свободную трактовку, чем все прочие.

— Кровь за кровь, Илай Белл, — продолжал Даррен. — Когда река мужества иссякает, на ее месте течет кровь. — Он кивнул Эрику: — Палец.

Эрик вывернул мою правую руку назад и прижал к отстойнику.

— Черт, Даррен! — заорал я. — Задумайся хоть на секунду! Тебя исключат из школы!

Эрик отогнул мой указательный палец из стиснутого кулака.

— Даррен, подумай о том, что ты делаешь! — взмолился я. — Тебя посадят в тюрьму для несовершеннолетних.

— Я давно принял свой путь, Илай Белл. А как насчет тебя?

Даррен снова натянул повязку на глаза и поднял мачете двумя руками высоко над головой. Эрик выкрутил мне запястье до предела и сильно толкнул вниз, прижимая мой вытянутый беззащитный палец к крышке септика. Я закричал от боли под его весом. Мой палец был крысой. Мой палец был крысой, которая мечтала скрыться. Мой правый указательный палец, тот, со счастливой веснушкой на среднем суставе. Моя счастливая веснушка. Мой счастливый палец. Я скосил глаза на эту счастливую веснушку и молился, молился за удачу. И именно в этот момент мистер Маккиннон, вечно пьяный семидесятилетний ирландский садовник, любитель шотландского виски, вывернул из-за угла своего сарая для инвентаря и встал, недоумевая от открывшейся ему сцены — вьетнамский мальчик с красной повязкой на глазах собирается принести в жертву указательный палец со счастливой веснушкой другого мальчика, прижатого к крышке септика.

— Что, черт возьми, тут происходит? — рявкнул мистер Маккиннон.

— Сматываемся! — завопил Эрик.

Даррен удрал поистине невидимо, со скоростью реакции своего любимого ниндзя. Эрик замешкался, поднимая свой бурдюкообразный жирный живот с моего левого плеча, но все же увернулся от тисков толстой быстрой левой руки мистера Маккиннона, которая в итоге вцепилась в задний карман моих темно-бордовых хлопковых школьных шорт, сделав меня похожим на Хитрого Койота из мультика, бегущего в воздухе на одном месте, когда я тоже предпринял бесполезную попытку убраться подальше.

— Куда это ты собрался? — поинтересовался мистер Маккиннон, дохнув на меня перегаром «Черного Дугласа».

А теперь я, пригнувшись, подкрадываюсь к забору семейства Данг, сделанному из высоких коричневых деревянных кольев с заостренными концами. Лайл идет к дому Даррена Данга по длинной подъездной дорожке. Дом Даррена Данга — один из самых больших в Дарре. Три тысячи желтых кирпичей, купленных за полцены напрямую с Даррского кирпичного завода, сложены в трехэтажный дом, амбициозно задуманный как итальянский особняк, но в реальности представляющий собой обычную пригородную безвкусицу. Передняя лужайка размером с половину футбольного поля, и на ней растет штук пятьдесят высоких пальм. Я быстро проскальзываю по длинной бетонной дорожке, а затем ныряю вправо между пальмами на лужайке, чтобы остаться незамеченным. Ближе к дому расположен батут, окруженный пластиковыми замками принцесс, принадлежащими трем младшим сестрам Даррена: Кайли Данг, Карен Данг и Сэнди Данг. Я перебегаю к батуту и прячусь за самым большим замком — розовым пластмассовым сказочным королевством с коричневым разводным мостом, сделанным в виде детской горки; со стенами, достаточно большими, чтобы я мог спрятаться за ними и наблюдать через раздвижные стеклянные двери за Лайлом, сидящим с мамой Даррена и его отчимом, Бич и Кваном, в гостиной.

«Отвали-Сука» Данг заработала свое прозвище актами невероятной жестокости. Помимо супермаркета «Маленький Сайгон» она владеет большим рестораном вьетнамской кухни и парикмахерской по соседству, в которой я стригусь, напротив железнодорожной станции Дарры. Кван Нгуен — скорее ее верный покорный слуга, чем муж. Бич знаменита в нашем городе как своим самоотверженным спонсорством общественных мероприятий Дарры — танцев, дней Исторического общества, сборов денежных средств на блошиных рынках, — так и тем, что в свое время ударила девочку из пятого класса школы Дарры, Шерил Варди, в левый глаз стальной линейкой, потому что та дразнила Карен Данг за то, что Карен каждый день берет пропаренный рис на школьный обед. Шерил Варди после того случая потребовалась операция. Она едва не ослепла, и я так и не понял, почему Бич Данг не попала в тюрьму. Тогда-то я и уяснил, что в Дарре есть собственные правила, законы и кодексы, и, возможно, «Отвали-Сука» Данг просто так же самоотверженно претворяла их в жизнь. Никто не знает, что случилось с ее первым мужем, отцом Даррена, Лю Дангом. Он исчез шесть лет назад. Все говорят, что Бич отравила его, закатав ему мышьяк в роллы из рисовой бумаги со свининой и креветками, но я не удивлюсь, если окажется, что она всадила ему в сердце стальную линейку.

Бич одета в светло-лиловый халат, ее лицо человека, разменявшего шестой десяток, подкрашено даже в такой поздний час. Все вьетнамские матери семейств в Дарре выглядят одинаково: длинные черные волосы стянуты в пучок так туго, что от них могут отражаться лучи света; белая пудровая основа на щеках и длинные черные ресницы, которые придают им испуганный вид.

Бич сложила ладони вместе, опираясь локтями на колени, и дает инструкции, время от времени покачивая указательным пальцем, как великий тренер «Параматта Илз» Джек Гибсон обычно инструктировал свои основные «мозги» на поле — Рэя Прайса и Питера Стерлинга — из-за боковой линии. Бич кивает, соглашаясь с чем-то сказанным Лайлом, а затем указывает на что-то своему мужу, Квану. Она куда-то его отправляет, тот послушно кивает, вразвалку уходит из поля зрения и возвращается с большой прямоугольной пластиковой коробкой для льда, такой же, в которых Данги держат всю свежую рыбу в супермаркете «Маленький Сайгон». Кван ставит коробку к ногам Лайла.

А затем острый и холодный клинок прижимается к моей шее.

— Динь-динь, Илай Белл.

Смех Даррена Данга эхом разносится среди пальм.

— Боже, Тинк, — говорит он. — Если ты пытаешься остаться невидимкой, может, тебе стоит задуматься о том, чтобы сменить свою старую пижаму? Я видел эту бледную австралийскую задницу на всем пути от нашего почтового ящика.

— Хороший совет, Даррен.

Лезвие длинное и тонкое, и оно сильно давит мне на шею сбоку.

— Это самурайский меч? — спрашиваю я.

— О, да-а, — говорит Даррен с гордостью. — Я купил его в ломбарде. Точил сегодня шесть часов подряд. Думаю, я смог бы снести тебе голову одним ударом. Хочешь посмотреть?

— И как же я увижу это без головы?

— Твой мозг будет все еще работать даже после того, как ее отрубят. Это вышло бы круто. Твои глаза смотрят с земли, а я машу тебе ручкой и держу твое безголовое тело. Черт. Какой забавный способ проветрить мозги.

— Ага, я просто голову теряю от смеха. Ну ничего себе, сходил за хлебушком!

Даррен ржет.

— Хорошая шутка, Тинк, — говорит он. Затем за секунду становится серьезным, прижимая клинок сильнее к моей шее. — Зачем ты шпионишь за своим отцом?

— Он не мой отец.

— А кто же он?

— Парень моей мамы.

— Он хорош?

— Хорош в чем?

Лезвие уже не так сильно давит мне на шею.

— Хорош для твоей мамы.

— Да, он действительно хорош.

Даррен опускает меч, подходит к батуту и устраивается на краю, свесив ноги через стальные пружины, удерживающие черный брезент. Он одет во все черное, его свитер и спортивные штаны такие же черные, как его волосы, подстриженные под горшок.

— Хочешь закурить?

— Ясное дело.

Даррен убирает меч с края батута и вонзает его в землю, чтобы освободить мне место рядом с собой. Он вытаскивает две сигареты из мягкой белой пачки без названия, раскуривает обе и протягивает одну мне. Я делаю осторожную затяжку, и она обжигает меня изнутри, заставляя сильно закашляться. Даррен смеется.

— Северовьетнамский табачок, Тинк, — улыбается он. — Бьет по мозгам, как мул копытом. Забористая штуковина.

Я от души киваю. От второй затяжки голова идет кругом.

Мы смотрим через раздвижные двери гостиной на Лайла, Бич и Квана, беседующих над пластиковой коробкой для льда.

— Они нас не увидят? — спрашиваю я.

— Не, — говорит Даррен. — Они ни черта не замечают, когда проворачивают дела. Долбаные дилетанты. Это их погубит.

— Чем они там занимаются?

— Ты не знаешь?

Я качаю головой. Даррен улыбается.

— Да брось, Тинк. Ты должен знать. Может, ты и полный австралиец, но не такой уж тупой.

Я улыбаюсь.

— Эта коробка наполнена героином, — говорю я.

Даррен выдыхает в ночь сигаретный дым.

— И… — подталкивает он.

— И фиолетовый фейерверк был чем-то вроде секретной системы оповещения. Так твоя мама дает знать своим клиентам, что их заказы готовы.

Даррен улыбается:

— Свободная касса!

— А фейерверки разного цвета для разных дилеров.

— Очень хорошо, Простачок, — кивает Даррен. — А твой «хороший человек» прибежал сюда по указанию своего босса.

— Титуса Броза, — говорю я. Титус Броз. Повелитель Конечностей.

Даррен затягивается сигаретой и снова кивает.

— И когда ты все это придумал?

— Только что.

Даррен улыбается.

— Как ты себя чувствуешь?

Я ничего не отвечаю. Даррен усмехается. Он спрыгивает с батута и выдергивает свой самурайский меч.

— Хочешь что-нибудь разрубить?

Я секунду обдумываю эту любопытную возможность.

— Да, Даррен. Хочу.

Эта машина припаркована в двух кварталах от дома Даррена, рядом с небольшим приземистым домиком без света. Маленький темно-зеленый «Холден Джемини», похожий на леденец. Даррен вытаскивает из-за пояса сзади черную шапочку-«балаклаву» и натягивает ее на голову. Из кармана штанов он достает чулок.

— Вот, надень это, — говорит он, подкрадываясь к машине.

— Откуда ты это взял?

— Из маминой корзины с грязным бельем.

— Спасибо, я обойдусь.

— Не волнуйся, они прекрасно налезают. У нее толстые бедра для вьетнамки.

— Это машина отца Монро, — говорю я.

Даррен кивает, бесшумно запрыгивая на капот. Под его весом на старом ржавом металле остается вмятина.

— Какого хрена ты это делаешь? — спрашиваю я.

— Тсс! — шепчет Даррен. Опираясь рукой на лобовое стекло отца Монро, он заползает наверх и выпрямляется в центре автомобильной крыши.

— Да ладно, не трогай машину отца Монро.

Отец Монро. Серьезнейший и пожилой отец Монро, священник в отставке, с тихим голосом, из Глазго, служивший в Дарвине, Таунсвилле, Эмеральде и осевший в Квинслендском Центральном Нагорье. Кладезь шуток, хранитель грехов и замороженных бумажных стаканчиков с фруктовым льдом, которые он держит в своей морозильной камере внизу и дарит испытывающим постоянную жажду местным ребятам, таким, как Август и я.

— Что он тебе сделал?

— Ничего, — отвечает Даррен. — Мне он ничего не сделал. Но он кое-что сделал Лягушонку Миллзу.

— Он хороший человек, давай просто уйдем отсюда.

— Хороший человек? — повторяет Даррен. — Лягушонок говорит совсем другое. Лягушонок говорит, что отец Монро платит ему десятку каждое воскресенье после мессы, чтобы Лягушонок показывал ему свой член, пока тот дрочит.

— Это чушь собачья.

— Лягушонок не станет врать. Он религиозен. Отец Монро сказал ему, что врать — грех, но конечно же, не грех показать семидесятипятилетнему старику свой член с яйцами.

— Ты даже не проткнешь металл.

Даррен топает подошвой по крыше машины.

— Металл тонкий. Наполовину проржавел. А этот клинок я точил шесть часов подряд. Лучшая японская сталь от…

— От ростовщиков с Милл-стрит.

Даррен закрывает глаза под отверстиями в «балаклаве». Он высоко поднимает клинок, сжимая рукоять обеими руками, сосредоточившись на чем-то внутри себя, как старый воин, собравшийся ритуально покончить с жизнью своего лучшего друга или своего любимого автомобиля в австралийском пригороде.

— Черт! — говорю я, лихорадочно натягивая на голову нестираный чулок Бич Данг.

— Просыпайся, время умирать, — говорит Даррен. Он резко опускает меч, и тот вонзается в «Джемини» с противным скрежетом металла о металл. Лезвие входит в крышу машины на треть, как «Экскалибур» в камень. У Даррена отвисает челюсть.

— Твою мать, он пробил! — Он сияет. — Ты видел это, Тинк?

В доме отца Монро загорается свет.

— Валим отсюда! — вскрикиваю я.

Даррен тянет за рукоять меча, но застрявший клинок не двигается. Он сильно дергает три раза обеими руками.

— Не идет! — Он наклоняет верхний конец на себя, затем от себя, но нижний застрял намертво.

В гостиной отца Монро открывается окно.

— Эй-эй, что вы делаете? — вскрикивает отец Монро через полуоткрытое окно.

— Давай же, уходим! — напираю я.

Отец Монро распахивает свою входную дверь и спешит по дорожке к калитке.

— Убирайся с моей машины! — кричит он.

— Черт, — говорит Даррен, спрыгивая с крыши.

Отец Монро подбегает к машине и видит загадочный самурайский меч, раскачивающийся туда-сюда, необъяснимым образом пронзивший сверху его припаркованный автомобиль.

Даррен оборачивается с безопасного расстояния, радостно помахивая своим вьетнамским членом, вытащенным из штанов:

— Всего десять донгов за просмотр, отец! — кричит он.

Воздух все так же по-ночному свеж. Два мальчика курят в придорожной канаве. Над головой звезды. Тростниковая жаба, раздавленная автомобильной шиной, лежит на асфальтовой дороге в метре от моей правой ноги. Ее розовый язык вывалился изо рта, и это выглядит так, словно жабу расплющило, когда она ела малиновый леденец на палочке.

— Хреново, правда? — говорит Даррен.

— Что именно?

— Расти, думая, что ты среди хороших парней, когда все это время имеешь дело с плохими парнями.

— Я не имею дел с плохими парнями.

Даррен пожимает плечами:

— Поглядим. Я помню, как впервые узнал, что мама в игре. Копы ворвались в нашу дверь, когда мы жили в Инале. Перевернули все вверх дном. Мне было семь лет, и я обосрался. В смысле — я действительно буквально обосрался в штаны.

Копы раздели Бич Данг догола, швырнули к фибровой стене и принялись с наслаждением крушить предметы домашнего обихода. Даррен смотрел «Семейство Партридж» по большому телевизору, который детективы опрокинули в поисках наркотиков.

— Это было какое-то гребаное безумие. Везде что-то ломалось, мама кричала на них, пиналась ногами, царапалась и прочее дерьмо. Они утащили маму через парадную дверь и оставили меня одного на полу гостиной, скулящего, как собачонка, с огромной кучей говна в трусах. Я был так ошарашен, что просто сидел и смотрел, как мама Партридж разговаривает со своими детьми вверх ногами.

Я качаю головой.

— Больные ублюдки, — говорю я.

— Такова игра, — пожимает плечами Даррен. — Года через два мама мне все рассказала. Мы были ключевыми игроками. Я чувствовал то же, что и ты сейчас.

Он говорит, что тошнотворное чувство внутри меня — это осознание того, что я вместе с плохими парнями, но сам я не самый плохой из плохих парней.

— Самые плохие парни просто работают на тебя, — поясняет Даррен.

Наемные убийцы, напрочь лишенные юмора и безумные, говорит он. Бывшие военные, бывшие заключенные, бывшие люди. Одинокие мужчины лет тридцати-сорока. Загадочные ублюдки, еще более странные, чем те, что щупают и мнут пальцами авокадо на фруктово-овощных рынках. Те, которые могут сжимать человеческую шею до тех пор, пока она не хрустнет. Все те злодеи, что орудуют по закоулкам этого тихого города. Воры, мошенники и мужчины, которые насилуют и убивают детей. В своем роде ассасины, но не такие, которые нравятся нам в фильме «Октагон». Эти мужчины ходят в шлепанцах и коротких шортах. Они бьют людей не самурайскими мечами, а ножами, которые используют, чтобы нарезать жаркое по воскресеньям, когда к ним заглядывают их вдовствующие матери. Пригородные психопаты. Наставники Даррена.

— На меня они не работают, — говорю я.

— Ну, они работают на твоего отца, — отзывается Даррен.

— Он мне не отец.

— О, забыл, прости. А где твой настоящий отец?

— В Брекен-Ридже.

— Он хороший?

Всяк норовит подойти к взрослым мужчинам в моей жизни с меркой «хороший-плохой». Я оцениваю их по — иному. По мелким деталям. По воспоминаниям. По тому, как они произносили мое имя.

— Не успел узнать, — отвечаю я. — Что для тебя означает — быть хорошим мужчиной?

— Я никогда не встречал ни одного хорошего, только и всего, — говорит он. — Взрослые мужчины, Тинк, — самые поганые твари на планете. Никогда не доверяй им.

— А где твой настоящий отец? — спрашиваю теперь я.

Даррен поднимается из канавы, сплевывая струйку слюны сквозь стиснутые зубы.

— Ровно там, где ему положено быть, — отвечает он.

Мы возвращаемся по подъездной дорожке к дому Даррена и снова усаживаемся на краю батута. Лайл и Бич все еще погружены в кажущийся бесконечным разговор.

— Не парься, чувак, — произносит Даррен. — Ты просто выиграл в лотерею. Ты попал внутрь растущей индустрии. Рынок того дерьма в ящике для льда никогда не умрет.

Даррен говорит, что его мама недавно рассказала ему секрет об австралийцах. Она сказала, что этот секрет сделает его богатым человеком. Она сказала, что величайший секрет Австралии — это страдание, присущее нации. Бич Данг смеялась над рекламой по телевизору, в которой Пол Хоган кладет креветку на барбекю. Она сказала, что иностранные гости должны знать, что происходит через пять часов после такого австралийского барбекю с креветками, когда пиво и ром примешиваются к жестоким головным болям от солнца и по всей стране за закрытыми дверями свершается субботнее вечернее насилие. Правда состоит в том, сказала Бич, что австралийское детство такое идиллическое и радостное, настолько заполненное походами на пляж и играми в крикет на заднем дворе, что австралийская взрослая жизнь не может соответствовать нашим детским ожиданиям. Наши прекрасные ранние годы в этом огромном островном раю обрекают нас на меланхолию, потому что мы знаем, честно чувствуем костным мозгом под сомнительно-бронзовой кожей, что уже никогда не будем счастливее, чем прежде. Она сказала, что мы живем в одной из самых огромных стран на Земле, но на самом деле глубоко внутри мы все несчастны, а наркота лечит страдания, и индустрия «дури» никогда не умрет, потому что австралийское страдание никогда не прекратится.

— Через десять-двадцать лет я буду владеть тремя четвертями Дарры, возможно, половиной Иналы и хорошим куском Ричлендса, — говорит Даррен.

— Каким образом?

— Расширение, Тинк, — поясняет Даррен, распахнув глаза. — У меня есть планы. Этот район не навсегда останется городской выгребной ямой. Когда-нибудь, чувак, все эти дома в округе будут чего-то стоить, а я куплю их, когда они не будут стоить ничего. И с «дурью» то же самое. Время и место, Тинк. Это дерьмо во Вьетнаме ни хрена не стоит. Положи его в лодку и отвези к Мысу Йорк, и оно превратится в золото. Это как волшебство. Зарой его в землю и подожди десять лет, и оно превратится в алмаз. Время и место.

— Почему ты так мало говоришь в классе?

— На занятиях меня ничего не привлекает.

— Тебя привлекает торговля наркотиками?

— Дилерство? Нахер это. Слишком много легавых, слишком много неожиданностей. Мы строго импортеры. Мы не распространяем. Мы просто договариваемся. Мы предоставляем вам, австралийцам, делать по-настоящему грязную работу — толкать это на улицах.

— То есть Лайл выполняет вашу грязную работу?

— Нет, — отвечает Даррен. — Лайл выполняет грязную работу Титуса Броза.

Титус Броз. Повелитель Конечностей.

— Эй, Тинк. Человек должен где-то работать.

Даррен обнимает меня за плечи.

— Слушай, я ведь так и не поблагодарил тебя за то, что ты не настучал на меня насчет Джаббы, — смеется он. — Ты не стал крысой в истории с крысой.

Школьный садовник, мистер Маккиннон, отвел меня за шиворот в кабинет директора. Мистер Маккиннон оказался то ли слишком слеп, то ли пьян до слепоты, чтобы суметь опознать двух парней, которые собирались отрубить мне правый указательный палец при помощи мачете. Все, что мистер Маккиннон смог сказать, — это: «Один из них был вьетманюга!» Этак можно описать половину нашей школы. Я не назвал имена не из-за стойкости или верности одноклассникам, а скорее из чувства самосохранения, и то, что меня неделю оставляли после уроков переписывать в тетрадку таблицу умножения, являлось небольшой ценой за целые уши.

— Нам бы пригодился такой парень, как ты, — говорит Даррен. — Мне нужны люди, которым я могу доверять. Что скажешь? Хочешь помочь мне построить мою империю?

Я на секунду кидаю взгляд на Лайла, который все еще обсуждает дела со свирепой Бич Данг и ее кротким мужем.

— Спасибо за предложение, Даррен, но, ты знаешь, я никогда всерьез не задумывался о строительстве героиновой империи как о части своего жизненного плана.

— О, вот как? — Он швыряет сигаретный окурок в волшебный замок своей сестры. — Ты человек с планом! И каков же великий жизненный план Тинка Белла?

Я пожимаю плечами.

— Ну давай, Илай, умный австралийский краб, расскажи, как ты собираешься выползти из этого ведра с дерьмом.

Я смотрю на ночное небо. На Южный Крест, напоминающий кастрюлю с одной ручкой из мерцающих белых звезд или маленький ковшик, в котором Лайл варит себе яйца каждым субботним утром.

— Я собираюсь стать журналистом, — отвечаю я.

— Ха! — гогочет Даррен. — Журналистом?

— Ага, — киваю я. — Я хочу работать в криминальном отделе «Курьер мейл». У меня будет дом в Гэпе, и я буду всю жизнь писать криминальные истории для газеты.

— Ха! Один из плохих парней собирается зарабатывать на жизнь тем, что будет писать о плохих парнях! — говорит Даррен. — И с какого хрена ты хочешь жить в Гэпе?

Мы купили нашу игровую консоль «Атари» через объявление в газете «Трейдинг Пост». Лайл возил нас к той семье в Гэп, зеленый пригород в восьми километрах к западу от центрального делового района Брисбена, которая недавно купила настольный компьютер «Коммодор 64» и больше не нуждалась в «Атари». Они продали нам ее за тридцать шесть долларов. Я никогда не видел так много высоких деревьев в одном пригороде. Голубые эвкалипты укрывали тенью детей, игравших в гандбол в пригородных «аппендиксах». Мне нравятся «аппендиксы». В Дарре мало «аппендиксов».

— Из-за «аппендиксов», — отвечаю я.

— Что это за хрень — ап-пен-дикс? — уточняет Даррен.

— Ну вот вроде того, где мы сейчас. Улочка с глухим концом. Тупик. Отлично подходит для игры в гандбол и крикет. Никаких машин, проезжающих насквозь.

— А-а, да, я люблю глухие дороги, — он качает головой. — Послушай, приятель, если ты хочешь заиметь хоть какую-то конуру в Гэпе, этого дерьма придется ждать двадцать или тридцать лет при такой-то журналистской чепухе. Тебе нужно сперва получить диплом, а потом умолять о работе какого-нибудь засранца, который будет командовать тобой тридцать лет; и тебе придется экономить каждый пенни, а когда ты накопишь, в Гэпе уже не останется домов, которые можно будет купить!

Даррен тычет пальцем в направлении гостиной.

— Видишь вон ту пластиковую коробку возле ног твоего «хорошего человека»? — спрашивает он.

— Угу.

— Там внутри — целый дом в Гэпе, — говорит он. — Мы плохие парни, Тинк, и нам не приходится ждать, чтобы покупать дома в Гэпе. В моей игре мы покупаем их завтра, если захотим.

Он улыбается.

— Это так весело? — спрашиваю я.

— Что?

— Твоя игра.

— Конечно, это весело, — отвечает он. — Ты встречаешь много интересных людей. Множество возможностей для развития твоего бизнеса, для получения деловых знаний. А когда копы кружат поблизости, ты реально чувствуешь, что живешь. Ты ввозишь огромную партию прямо под их носом, и делаешь продажи, и откладываешь прибыль, и поворачиваешься к своей семье и друзьям, и говоришь: «Черт возьми, поглядите, чего вы можете достичь, когда работаете как одна команда и по-настоящему придерживаетесь этого правила».

Даррен дышит глубоко и взволнованно.

— Это вдохновляет меня, — продолжает он. — Это заставляет поверить, что в таком месте, как Австралия, действительно возможно все.

Какое-то время мы сидим молча. Даррен щелкает крышкой своей зажигалки и спрыгивает с батута. Он направляется к парадной лестнице дома.

— Пошли наверх, — говорит он.

Я озадаченно молчу.

— Чего ты ждешь? — спрашивает он. — Мама хочет с тобой познакомиться.

— Зачем твоей маме со мной знакомиться?

— Она хочет встретиться с парнем, который не стал крысой из-за крысы.

— Я не могу пойти туда.

— Почему нет?

— Почти час ночи, и Лайл надерет мне задницу.

— Он не надерет тебе задницу, если мы не хотим, чтобы он это делал.

— С чего ты так уверен?

— Потому что он знает, кто мы такие.

— А кто вы такие?

— Мы — плохие парни.

Мы входим через раздвижные стеклянные двери на балкон. Даррен уверенно шагает в гостиную, не обращая внимания на Лайла, сидящего в кресле слева от него. Мама Даррена сидит, упершись локтями в колени, на длинном коричневом кожаном диване, ее муж откинулся на спинку рядом с ней.

— Эй, мам, я нашел парня, который шпионил за вами во дворе, — говорит Даррен.

Я вхожу в гостиную в своей пижаме с дыркой на ягодице.

— Это тот пацан, который не настучал про Джаббу, — поясняет Даррен.

Лайл поворачивается вправо и видит меня; его лицо переполняется яростью.

— Илай, какого черта ты здесь делаешь? — спрашивает он вкрадчиво и угрожающе.

— Даррен пригласил меня, — отвечаю я.

— Сейчас час ночи. Ступай. Домой. Немедленно!

Я поспешно разворачиваюсь и направляюсь обратно к дверям гостиной.

Бич Данг издает тихий смешок с дивана.

— Неужели ты сдашься так легко, паренек? — интересуется она.

Я останавливаюсь. Оборачиваюсь назад. Бич Данг улыбается, матовая белая основа на ее лице трескается вокруг морщинок от раздвигающихся губ.

— Объясни свое поведение, мальчик, — говорит она. — Пожалуйста, расскажи, зачем конкретно ты в этот поздний час в пижаме сверкаешь здесь своей милой белой попкой?

Я гляжу на Лайла. Он смотрит на Бич, и я прослеживаю за его взглядом. Она достает из серебряного портсигара длинную белую ментоловую сигарету, закуривает, откидывается на спинку дивана и делает первую затяжку, затем выпускает дым. Ее глаза сияют так, будто она смотрит на новорожденного ребенка.

— Ну? — подстегивает она.

— Я видел фиолетовый фейерверк, — отвечаю я. Бич понимающе кивает. Черт. Я никогда не осознавал, насколько она красива. Может, ей и за пятьдесят, или даже ближе к шестидесяти, но она так экзотична и волнующе-хладнокровна, что кажется змеей. Возможно, она так привлекательна в этом возрасте, потому что сбрасывает кожу, выскальзывает из старой оболочки, когда находит новую, чтобы ползти по жизни. Бич смотрит на меня с улыбкой, пока я не отвожу взгляд и не опускаю голову, чтобы подтянуть шнурок на своих болтающихся пижамных штанах.

— Ну и-и?.. — произносит она.

— Я… эм-м… я пошел за Лайлом, потому что… — Моя глотка пересыхает. Пальцы Лайла впиваются в подлокотники кресла. — Из-за всех этих вопросов.

Бич наклоняется вперед на диване. Изучает мое лицо.

— Подойди ближе, — говорит она.

Я делаю два шага к ней.

— Ближе, — настаивает она. — Подойди ко мне.

Я придвигаюсь еще ближе. Она кладет сигарету в угол стеклянной пепельницы, берет меня за руку и притягивает так близко, что ее колени касаются моих. От нее пахнет табаком и цитрусовыми духами. Ее руки бледно-белые и мягкие, а ногти длинные и красные, как пожарная машина. Она изучает мое лицо секунд двадцать и улыбается.

— Ох, юный деятельный Илай Белл, так много мыслей, так много вопросов, — говорит она. — Ну давай, спрашивай, мальчик.

Бич с серьезным выражением лица поворачивается к Лайлу.

— И я надеюсь, Лайл, что ты ответишь правду, — продолжает она.

Она кладет ладони на мои бедра и разворачивает меня лицом к Лайлу.

— Вперед и с песней, Илай! — подбадривает она меня.

Лайл вздыхает и качает головой.

— Бич, это… — начинает он.

— Наберись храбрости, мальчик, — говорит мне Бич, обрывая Лайла. — Лучше воспользуйся своим языком, пока Кван не отрезал его и не бросил в суп.

Кван сияет и поднимает брови от такой перспективы.

— Бич, я не думаю, что это необходимо, — возражает Лайл.

— Пускай мальчик решает, — отвечает она, наслаждаясь моментом.

У меня есть вопрос. У меня всегда есть вопросы. У меня всегда их слишком много.

— Почему ты занимаешься наркотиками? — спрашиваю я.

Лайл качает головой, смотрит в сторону и ничего не отвечает. Теперь Бич говорит тоном директора моей школы:

— Лайл, мальчик заслуживает ответа, не так ли?

Он глубоко вздыхает и поворачивается ко мне.

— Я делаю это для Титуса.

Титус Броз. Повелитель Конечностей. Лайл делает все для Титуса Броза.

Бич качает головой:

— Правду, Лайл, — повторяет она.

Лайл размышляет над этим долгую секунду, все глубже вонзая ногти в подлокотники. Затем встает и подхватывает с ковра гостиной пластиковую коробку для льда.

— Титус свяжется с вами по поводу следующего заказа, — говорит он. — Пойдем, Илай.

Он выходит через раздвижные двери. И я следую за ним, поскольку только что в его голосе слышались забота и любовь, а я последую за этим чувством куда угодно.

— Подождите! — рявкает Бич Данг.

Лайл останавливается, так что я тоже останавливаюсь.

— Вернись сюда, мальчик, — говорит она.

Я смотрю на Лайла. Он кивает. Я осторожно подхожу к Бич. Она смотрит мне в глаза.

— Почему ты не настучал на моего сына? — интересуется она.

Даррен сидит сейчас на кухонном столе, в кухне, переходящей в гостиную, и грызет мюсли, молча наблюдая за разворачивающейся перед ним беседой.

— Потому что он мой друг, — отвечаю я.

Даррен кажется шокированным этим признанием. Он улыбается.

Бич изучает мои глаза. Кивает.

— Кто научил тебя быть таким преданным своим друзьям? — спрашивает она.

Я тут же тычу большим пальцем в Лайла:

— Он.

Бич улыбается. Она все еще пристально смотрит мне в глаза, когда произносит:

— Лайл, если я могу позволить себе такую дерзость…

— Да-да, — говорит Лайл.

— Ты когда-нибудь приведешь юного Илая обратно, слышишь, и, наверно, мы обсудим некоторые возможности, которые появились. Давайте рассмотрим, не сможем ли мы вести бизнес между собой.

Лайл ничего не отвечает.

— Пойдем, Илай, — повторяет он.

Мы выходим за дверь, но у Бич Данг есть еще один вопрос.

— Ты все еще хочешь получить ответ, Илай? — спрашивает она.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь.

— Да.

Она откидывается на спинку дивана, затягиваясь своей длинной белой сигаретой. Кивает и выдыхает изо рта столько дыма, что серое облако скрывает ее глаза. Облако, змея, дракон и плохие парни.

— Это все ради тебя.

Примечания

11

Марка машины, производившаяся в Австралии концерном «Дженерал моторс».

12

Пом, помми (Pom, pommy, pommie) — ироническое прозвище англичан в Австралии и Новой Зеландии.

13

Тинкербелл — Звенящий Колокольчик, имя феи. Тинк — значит «Динь».