Традиции & Авангард. №1 (13) 2023

Коллектив авторов, 2023

Ежеквартальный журнал художественной литературы. Издается с 2018 года. № 1 (13) 2023 г. При поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Традиции & Авангард. №1 (13) 2023 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Проза, поэзия

Анастасия Шевченко

Родилась в 1981 году в городе Канске Красноярского края, где и проживает в данный момент. Работает индивидуальным предпринимателем в сфере производства вывесок. Участница литературного курса Text_pro в Екатеринбурге (2022). Публикуется впервые. Подборка рассказов готовится к печати в журнале «Урал».

УкРАНА

Рассказ

На первый взгляд можно было подумать, что Олег сжал кулаки, но нет. Он как бы схватил крепко четырьмя пальцами руки пятый, большой, и начал усердно выпрямлять на нем косточку посередке. Как в детстве, когда нужно было промолчать на ковре у директора или не врезать прямо в рыло однокласснику, ведь учитель уже поймал обоих, надо сосредоточиться на руках. Вот и сейчас хотелось зависнуть где-то внутри себя, чтобы не смотреть на сидящих перед ним старшеклассников.

В лицей его пригласили как участника СВО. Вот только на хрена? Один клюет носом в свой проклятый смартфон, другая разглядывает ногти. Третий смотрит мимо. Ни одного прямого, обнаженного взгляда, ни одного электрического, короткого, но прошибающего сразу слова, к которым он так привык ТАМ, на передке. Нет.

И слова педагога в ответ на такое простое предложение: «А давайте пойдем помогать родственникам мобилизованных, особенно погибших. Снег чистить, уголь кидать, все такое…» — «Не-е-е-ет. Мы не можем использовать труд несовершеннолетних».

Почему? Почему, когда ТАМ мясо, грохот, боль, огонь, когда там разрывает на куски детей, здесь все пытаются жить обычной жизнью?! Как будто ничего не происходит. Почему им все равно? Какие ногти? Какой смартфон? Блин…

Откуда-то с улицы опять слышится приглушенный плач. Вначале, после госпиталя, он подрывался. Бежал. Выяснял. Искал. Но когда жена начала молча плакать и думать, что он поехал головой, решил попридержать коней. Понаблюдал за мирными — ничего подобного у них нет.

Списался «ВКонтакте» со своими, понял, что это и дома слышат только пацаны. Что это ОНА ИХ ЗОВЕТ обратно. Ей холодно, одиноко, бо-о-о-ольно. И голос, как обычно, девчачий.

Впервые Олег встретил ее в Каховке. На сухпайке долго не просидишь — решили с пацанами посмотреть в магазине чего-нибудь свеженького, на супчик. Навстречу девчонка с мамой за ручку. Веселая. Видит военных и машет, довольная. Таких вообще было много, на станциях в деревнях приветствуют военные поезда. А бабушки крестят.

И тут — обстрел. Маму на куски. А девочка в общем целая… Но рука отдельно, и мамина рука ее держит. В своей. Крепко.

Тогда Олег решил для себя, внутренне, что по ту сторону нелюди. И теперь они его цель. Девочку, уже без сознания, перетянули жгутами и отправили на скорой в город. О судьбе ее больше ничего не слышали.

А потом она начала приходить. В одно и то же место на передке. Почти ко всем в роте снайперов. Рассказывать друг другу подробности было как-то ссыкотно: все взрослые мужики, сибиряки, не какая-нибудь Москва в коротких штанишках. Поэтому перебрасывались:

— Было?

— Было.

И все понятно. А она как будто давала задания, что ли. Первым получил Вадик Сергеев. Тогда у него был какой-то другой позывной, а после трансформации стал Апостолом. Это придумали пацаны, а значит, правильно.

Обычный рядовой на передке переквалифицировался во врача. Док — тот и дома был медиком в тюрьме, а на фронте стал настоящим святым. Но вот Апостол-отдельный разговор.

Профессиональные врачи, к сожалению, слабы. И духом, и телом. В палатке лечат, но дальше выходить боятся. А это же самое главное — перетянуть на месте, притащить на себе в укрытие. И Апостол, вдруг, начал делать это мастерски. Как никто. Вынося на себе пацанов из таких переделок, что не приведи господь, а сам без единой царапинки. Ну не Божий ли промысел?

Олег видел УкРАНУ — это такой коротенький позывной они придумали своей коллективной галлюцинации (из чего складывается и ежу понятно) — чаще других. Как сам с собой мысленно шутил: все-таки командир, положено, позывной Кан, а со временем Атаман. Она приходила обычно той самой девочкой без руки. Плакала, жаловалась, что болит, что ни за что ее обижают, калечат. А она хочет просто жить. Быть обычной — веселой, беззаботной. Но изредка виделась старуха:

— Сыночка, дай мне хлебушка. Нету хлеба — отдай свою руку. А если и руку уже потерял, хочу твое сердце!

Пару раз была голой женщиной с длинными волосами. Целовала, рядом ложилась. Жена узнает-убьет.

И ничего. Никаких указаний или заданий. Вот то ли дело у Мусы! Его суперспособность — ходить на ту сторону как к себе домой. В миру, кстати, предприниматель (продукты питания). Так вот, он все шастал за фотками погибших пацанов. Это когда понятно, что их больше нет, а трупы там, значит, семья не получит от государства выплаты. Надо помогать. И вот как-то вернулся и говорит: вооруженный блокпост положил. Шесть человек ножом. Конечно, никто не поверил. А он сходил еще раз и сфотал…

Другому УкРАНА вообще что-то странное шепнула — тот у себя на посту нишу выкопал, в нишу — шкафчик, чтоб дым от плиточки с туркой не шел. И вот накашеварит у себя самый лучший в мире эспрессо и бегает по траншее от поста к посту с чайничком. Пацанов поит. Позывной Кофе.

У каждого свое. А что ж Олегу? Он с этим вопросом — почему УкРАНА ему задания не дает — к Батюшке. Был такой доброволец в их рядах. Молился, перед каждым боем крест целовать давал. А когда выслушал Олега, обнял его, как ребенка, и заплакал. Уговорил этого пионера-комсомольца по-настоящему креститься. С тех пор у Олега на шее особый оберег, а на голове вместо каски-казачья кубанка. Батюшка разрешил.

Он, кстати, как Кана, впоследствии Атамана, окрестил, в тот же день попал под «Хаймере». А потом девять дней подряд голубем прилетал в то самое место, где ко всем пацанам приходила УкРАНА. Прилетит, крылышки вниз спустит и бродит, как будто гладит ее. Жалеет.

За короткий срок Апостол, по официальным данным, вынес из огня тридцать шесть человек. По данным пацанов — сорок восемь. Тогда у него появилась мечта — после СВО отучиться на фельдшера, работать на скорой. Но, видимо, не суждено: поехал домой «трехсотым». Тронулся умом.

Из святых в роте остался только Док. И когда Олега ранило, он первым делом кричал Русе Плазме (о нем как-нибудь в другой раз): «Только Дока не зови, не зови!» Ясно было, что сейчас начнется огонь. А если Дока убьет, остальным крышка.

Все началось, когда Олег услышал жужжание дрона. Вскинул винтовку, чтобы хлопнуть его. Поднял взгляд. Понял, что снаряд уже летит на него. Закрыл глаза. Взрыв. Ранило в ногу, в печень, в голову. Был бы в каске-оторвало б. А так… в кубанке. Она ж мягкая…

Впрочем, сейчас не в ней. Сидит, как клоун, перед этими мажориками, хрустит костяшками. На хрена ему это все? А за окнами плач. Она зовет. Выпрашивает. Ей больно.

Юрий Татаренко

Родился в 1973 году в Новосибирске. Лауреат всероссийских и международных литературных конкурсов и фестивалей в Москве, Одессе, Симферополе, Ярославле, Калининграде, Кирове, Томске, Туле, Мурманске, Уфе, Санкт-Петербурге, Полоцке, Льеже. Победитель поэтических турниров в Красноярске, Томске, Новосибирске, Коктебеле, Севастополе.

Автор девяти книг стихов. Публиковался в литературных журналах и альманахах России, Украины, США, Германии: «Арион», «Нева», «Новая Юность», «Юность», «Литературная учеба», «Кольцо А», «Сибирские огни», «День и ночь», «Бельские просторы», «Паровоз», «Наш современник», «Традиции & Авангард», «Плавучий мост», «Дружба народов» и др. Работает журналистом. Собкор «Литературной газеты». Живет в Новосибирске.

Поздравляем Юрия Татаренко с пятидесятилетием!

Детские ошибки

Площадь Восстания

До субботы, до встречи,

До слез, «Доширак», до Москвы.

Во дворе малышня.

Снеговик не похож на Ромео.

Рукотворный январь

Никогда не наступит, увы.

Не слыхала о нем

Ни одна продавщица хендмейда.

Подарю тебе сон —

Из коллекции «70+».

Но сначала сценарий

Пришлю по е-мейлу на сверку.

Ты поспишь, я посплю,

Мы поспим… нет, я правда посплю.

Осознав, что мы есть,

Разродится луна фейерверком.

«ура я снова заехал…»

ура я снова заехал

в сентябрь с видом на карадаг

волны черного моря

безлимит безмятежности

этикетки массандры

вестники листопада

слов не хватает понять

как хорошо

врастать в коктебель вечерами

Чита

Тело управляет телом,

А стакан — стаканом.

И доволен жизнью в целом.

В семи днях за МКАДом.

Серый волк и поросята.

Тройка по черчению.

Гаджеты семидесятых —

Горка да качели.

Плачет девка в мятой блузке.

«Нерчинск» — не команда.

По последней. Без закуски.

У военкомата.

Северное слияние

Наливая, посмотришь в окно:

К небу за ночь налип серый мусор.

Не попросит монетки на дно

В шутку названный городом Мурманск.

Здешним волнам неведома грусть:

Щедро делятся музыкой техно.

Одиночество вцепится в грудь

Незаконченной фразой: «За тех, кто…».

И поймешь, хоть и пьяный в умат:

Вкус картошки не знает селедка.

Наихудший январь — это март.

Наилучший июнь — это водка.

«я вчера понял…»

я вчера понял

что очень хочу посмотреть

фильм маленькая вера

после этой строки дмитрий данилов

легко написал бы еще две страницы

но я не дмитрий данилов

и даже не верлибрист

поэтому завершаю свой текст

маленькая вера отличное кино

там напоминают

о том что смысл жизни

в бесперебойном производстве качественной продукции

но сиськи натальи негоды

от этого отвлекают

но самое главное

там есть трубы заводов города мариуполя

неважно что он тогда назывался ждановым

важно что эти трубы дымили

задорно

затуманивая светлое будущее

мы учились жить настоящим

и когда научились

зарифмовали трубы с трупами

я вчера понял

что очень хочется выпить с артистом юрием назаровым

и напиться

и позвонить дмитрию данилову и спросить

да что вы вообще понимаете про горизонтальное

положение

я мог бы спросить его раньше

в интервью которое два часа брал

на автобусной остановке

на краю земли

летом 2020-го

но тогда я обсердечивал другую мысль

о том какие все-таки маленькие

остановки москва планета

а фильм маленькая вера

становится лучше с годами

не то что некоторые

блин хотел же написать покороче

Сказочка на ночь

он для нее

источник радости

когда рядом

он для нее

причина страданий

когда уезжает

женщины — непостоянство

мужчины зато наблюдательны

у вас уже сколько — полночь

снов тебе и сновидений

скоро и нам на посадку

Детские ошибки

Два метра ровно — не прыжок в длину.

На лапу дашь — копнут еще немножко.

Открыть огонь — и проиграть войну.

Войти в стихи — и выйти из окошка.

Что рассказать сугробам про июль?

Не тратить сил. И чиркнуть зажигалкой.

И научить стакан шептать «буль-буль».

И дом купить за «Лесоперевалкой».

Начало ноября

Друг приехал, Леонид.

Помидоры режет. Крупно.

Дед за стенкою. Бубнит.

Видно, воспаленье бубна.

Небо снегом замело —

Ну, чем рады, тем богаты…

Запотевшее стекло

Не мешает жить закату.

Первые стихи Василия Сарафанова

Соленое по краю головы

размазать без платка не удается,

окажутся вдруг чем-то липовым

страданья, и придется удаляться

куда-то с гордо сгорбленной спиной,

за фонари, потухшею походкой,

успев прикрикнуть «не ходи за мной»,

успев услышать «топай, ипохондрик» —

и очутиться на краю бухла

и сломанной скамьи посередине,

и спеть, что ты всегда такой была,

а слез-то нет и не было в помине.

«Мир изменился. А что это, собственно, — мир?..»

Мир изменился. А что это, собственно, — мир?

Место, откуда людей выдувает ветрами?

Дети за партой рифмуют «мундир — командир».

Взрослые прозою брызжут на телеэкране.

Неоднозначная фраза «еще до войны»

режет не ухо, а сердце в беседах по скайпу.

В полночь приснились мне утроподобные сны.

Мужеподробности — все до одной — опускаю.

«В январском парке предрассветном…»

В январском парке предрассветном,

где не курить разрешено,

идешь и стряхиваешь скверну

и напеваешь заодно:

«Кавалергарда век — не доллар».

Не доллар, впрочем, все вокруг.

И раздражает южный говор

у веток, жаждущих на юг.

Опять неровно месяц выгнут!

Безруким труден каждый шаг:

снежинки зимопись постигнут,

но каллиграфию — никак…

Не жаль ни капельки, нисколько

лису с отломанным хвостом.

И карусель скрипит, как койка —

да не о том все, не о том.

День учителя

…А салют оплошал —

не помог протрезветь после пива.

А концерт неплохой —

и ведущий такой голубок.

В лабиринте толпы

был один, кто рукой торопливой

на глазах у заката

разматывал лунный клубок.

К смыслу жизни приду

между арией Каварадосси

и мольбой прекратить

обжираловку после шести.

Оплеухи дождя

раздавала без устали осень,

чтобы в чувство не город —

хотя бы меня привести.

Сказка на ночь

Луне круглолицей

пора на диету,

а девочке Лизе

в кроватку пора.

На чистое тело

пижама надета.

Сегодня вот-вот перейдет

во вчера.

Пусть Лизе приснятся

Антошка и Димка,

котейка ученый,

у дерева цепь…

Недолго пустует

петля-невидимка,

ведь лунное горло —

желанная цель.

Апрельские тезисы

А весна-то не так и красна:

птичьи клятвы недорого стоят.

Снова слякоть — с утра допоздна —

в Петербурге, Тюмени, Ростове.

И судачит везде старичье

про непоротое поколенье.

Отболевшие мышцы ручьев

атрофируются, к сожаленью.

Но и это в порядке вещей.

Ко всему привыкаешь с годами…

И трухой забивается щель между осенью и городами.

Дожить до заката

Уже вдоль моря тянется июль.

И никого на улице Весенней.

И тонут крики в грохоте кастрюль

без мало-мальских шансов на спасенье.

Извилины от солнца набекрень.

Уже у неба кровоизлиянье…

Но время не отбрасывает тень,

как та же скорость или расстоянье.

Истома

Суббота — где-то там, в календыре.

Как день знакомства, значит, несчитово.

Бубнит прибой о том, что на жаре

бездумно тело, а душа — без плова.

О главном — всякий раз издалека.

Так знай, что Тэффи звали идиоткой,

что снова морем пахнут облака,

что апельсин уже не пахнет водкой…

Бабье лето

Молодой ты да ранний.

Только что-то не то.

На осенней веранде

помирает пальто.

У соседей Сердючка.

Перестук каблуков.

Извелась авторучка

без попыток стихов.

Не хватает черемух

ароматных длиннот.

Почитаешь Ерему —

и отложишь блокнот.

Дядя Ванечка Жданов

сделал воздух другим.

И лежишь, наслаждаясь

обнуленьем своим.

Конфуз

Зашелестело. После громыхнуло.

Так начинался форменный потоп…

Ты все равно халат свой распахнула —

и в тот же миг ушел в себя лэптоп,

и дождь, как нецелованный, смутился:

стоит под дверью и твердит о том,

что, кажется, не вовремя явился,

что он заглянет как-нибудь потом…

Накануне

Пустой квартирой мир не удивить.

Родился месяц — изымать излишки.

В копилке — два развода по любви.

Две с половиной сотни — на сберкнижке.

Мала рубашка. Надо же, мала.

А в небе звезды словно метастазы.

Матрас и чайник. Вот и жизнь прошла.

В углу — плита. Могильная. Без газа.

В санатории

День играет соснами.

Сумрачный ампир.

Волны бьются сослепу

о бетонный пирс.

Мы живем привычками.

Но в июльский зной

Лермонтов не вычеркнул

парус, край родной.

На обед — баранина.

Страсть в одном носке.

На груди царапины.

Буквы на песке.

Муза

Солнышко на облаке,

как и ты, — верхом.

Девушка на отдыхе.

Ей не до стихов.

Модная, но смелая:

в море — и назад.

Лучшая косметика —

новенький закат.

Девка незамужняя.

В тумбочке тетрадь.

Волны не рифмуются —

надо ж понимать…

Сумерки

Отважно сосны охраняют

Обского моря побережье.

И песню чуешь обоняньем —

да, «Из-за острова на стрежень».

Легко, как после медовухи.

И пусто, как в открытом сейфе.

Здесь паучок боится мухи,

а паутина — фон для селфи.

Песок остынет. Стихнет ветер.

Исчезнут вопли, войны, ворды…

И только вечер, вечер, вечер.

И только волны, волны, волны.

День рождения

Наполнилась беседка смехом,

а флирта — вовсе через край…

А счастье в граммах не измерить.

В минутах не измерить крафт.

Пакет какой-то вялой снеди —

для исповедующих ЗОЖ…

Оставят след в душе скамейки

то штопор, то консервный нож.

Все облака — на пересменке.

Винца в стаканчике — на дне…

Волна спешит навстречу смерти.

Поставьте памятник волне.

«Снова незаметно ночь прошла…»

Снова незаметно ночь прошла.

Вот уже будильник — без пяти.

Расправляет чайка два крыла.

Ей с обской волной не по пути.

Проследит за сгорбленностью спин

падающих шишек разнобой.

Снова пофиг, чем разбавлен спирт.

Это называется «запой».

Санаторий — для влюбленных пар.

Тренажерный зал — для дураков.

Влезут в опустевший мини-бар

Достоевский, Чехов и Лесков.

Слышь, рассвет, ты в душу мне не лезь,

Кто бы там чего ни говорил.

Ты ж не Круг, не Ваенга, не Лепс.

А второй этаж — не третий Рим.

Снова стулья бьются о стекло.

Им на помощь вызвали ментов.

Нет, рассвет, ты все-таки ссыкло.

Я с тобою выпить не готов.

Денис Гербер

Родился в 1977 году в Ангарске. Окончил факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета. Писатель, журналист, радиоведущий. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Сибирские огни», «Новый берег», Fantomas и других изданиях. Автор трех романов и сборника малой прозы. Лауреат литературной премии «ДИАС», дипломант литературной премии имени Сергея Снегова «Прыжок над бездной», премии «Антоновка 40+», Одесской международной премии имени Исаака Бабеля. Живет в Ангарске.

Тепляк

Рассказ

Он сидел за столиком в углу и пил о чем-то своем. Странно, но я узнал его по сутулости. Лица видно не было, да и вспомнил бы я его спустя тридцать лет? Вряд ли. Зато я живо вспомнил все, что с ним случилось тогда, в детстве.

* * *

Январскими вечерами 1989 года, когда город укрывало снегом, а морозы стояли до того лютые, что костный мозг, казалось, превращается в кристаллики льда, нашим мальчишеским убежищем становился Тепляк-комнатка в подвале пятиэтажного дома. Там горела желтая лампа, а вдоль стен тянулись трубы с торчащими втулками (почему-то работники ЖЭКа не оставляли на вентилях маховики, а приносили и уносили их с собой). Низкий потолок позволял разве что сидеть в комфорте. Что мы и делали, приспособив для этого крепкие ящики из-под пива. Четыре таких же ящика, составленные друг на друга, заменяли нам стол, а лежащая поверх фанера придавала этому сооружению законченный вид.

Народу собиралось немного: максимум пять-шесть старшеклассников из соседних домов и я, проживающий прямо над Тепляком, только на третьем этаже. Обычно мы играли в карты. Поначалу резались в дурака, потом возник азарт и перешли на очко и храп. Нередко, когда денег не имелось, на кон ставили сигареты или жвачку.

Главным в компании был Цыба. Его авторитет зиждился на высоком росте, бандитской физиономии и нескольких сверхспособностях вроде умения прыскать слюной сквозь диастему или метать нож с закрытыми глазами. К тому же он был на год-два старше остальных. И в карты, разумеется, играл неплохо.

Место Цыбы находилось напротив входа, там, где трубы не были слишком раскалены и позволяли прислониться к ним спиной. Остальные члены джентльменского клуба рассаживались кто где, в зависимости от времени своего появления в подвале. Но ящик Цыбы никто не занимал, даже когда там было свободно: явится главарь и придется искать себе новое пристанище, а выглядеть это будет унизительно.

В тот вечер мы сидели в Тепляке вчетвером: я, Цыба, мой одноклассник Борис и соседский мальчишка Марик — самый младший и щупленький в нашей команде. По лицу Цыбы блуждало выражение самодовольства: то ямочки на щеках возникнут, то огонек в глазах блеснет, то сдержанная улыбка на мгновенье исказит рот. На столе возле его правого локтя лежала небольшая стопка купюр — в основном рубли и трехрублевки, а рядом со стопкой — обширная поляна выигранных монет. Марик сидел напротив Цыбы и напряженными пальцами держал перед лицом четыре карты. Все знали, что вчера Марик проиграл серебряную цепочку, тайком взятую у матери, а сегодня где-то раздобыл деньги и надеется ее отыграть. Мы с Борисом расположились по боковым сторонам стола.

— Вертолет, — произнес Марик.

Все переглянулись. Заявление обозначало, что у него есть козырный туз и шестерка. Кроме того, после «вертолета» игроки не имели права выбывать и менять карты. Марик, безусловно, полагался на удачу, и она, проказница, его подвела. Две остальные карты у него оказались дрянными, зато у Цыбы, как назло, сидели козырные дама и король. Марик забрал лишь одну взятку на туза и по завершении игры остался с последней монетой в двадцать копеек.

— Давай в очко. Один на один, — предложил он Цыбе, словно нас с Борисом рядом не было.

Цыпа пренебрежительно глянул на монету, добавил в банк свою и передал мне колоду. Я раскинул им карты. Марик набрал семнадцать очков, запросил еще карту и получил девятку — перебор. Цыба остановился на восемнадцати очках и победил. Он забрал сорок копеек и добавил их в серебряно-медное море у себя под локтем.

Совсем побледневший Марик глядел на стол и не знал, что ему делать. На стене за его спиной красовалась броская надпись «AC\DC» со стоящей в середине стрелой-молнией. Казалось, что молния бьет Марика прямиком в темечко, а он сжимается и прячет голову в плечи. Цыба разглядывал лицо поверженного противника с интересом. Он ждал предложений.

— Давай в долг, — проговорил Марик.

Цыба сунул в рот спичку и поводил челюстью в знак отказа.

— Чем отдавать будешь? Тебе никто не займет.

Марик поочередно взглянул на нас с Борисом и понял, что поддержки с флангов ждать не следует.

— У меня дома золотая цепочка есть, — сказал он Цыбе. — Она двадцать рублей стоит. Предлагаю за пятнадцать.

— Нет, — без раздумий ответил Цыба. — Это не твоя, а родичей твоих. Они обнаружат и тебя за жабры возьмут. Мне проблемы ни к чему.

Марик вскочил с ящика, едва не стукнувшись головой о потолок.

— Проблемы ни к чему? Тогда серебряную отдай! Я верну все, клянусь!

— Ишь ты! Отдай… — протянул Цыба. Он явно испытывал удовольствие. — Сколько ты мне вернешь?

— Сходим в магазин и посмотрим, сколько она стоит.

— Вдвойне отдашь, — безжалостно проговорил Цыба.

— Что? Почему вдвойне-то?

— Тебе же ее позарез возвращать нужно. За позарез и надбавка.

Марик сжал губы, точно удерживая прорывающееся изо рта ругательство. Ругаться на Цыбу было опасно. Ничего не придумав, он сел на ящик и обреченно опустил голову.

— Мамка заметит — что мне говорить? — сказал он.

— Твои дела, — сухо отозвался Цыба.

Громко загудела вертикальная труба в углу. Мы обеспокоенно повернулись на звук: не лопнет ли она, обдав всех присутствующих кипятком, — такое, говорят, случалось. Только Марик продолжал таращиться в пол.

— Хочешь, поставлю на кон свой сон? — сказал он неожиданно.

— Сон? — удивился Цыба. — Это еще как?

— Как-как… Просто! Если я проиграю — отдаю тебе свой сон. Я знаю как.

Цыба перекинул спичку с правого края рта в левый, подумал немного и с усмешкой ответил:

— Ну ладно, давай. Пять копеек за твой сон ставлю.

— Двадцать! — оживился Марик.

Сошлись на десяти. По кивку Цыбы я снова взял колоду и начал выдавать карты. На этот раз Марик набрал шестнадцать очков. Посомневался недолго и пальцем потребовал еще карту. Ему достался валет. Восемнадцать очков — в общем-то, неплохо. Цыбе выпал король, десятка и шестерка — двадцать очков. Он забрал свой десяток и вопросительно взглянул на совершенно поникшего Марика.

— Когда?

— Сегодня ночью отдам, — пробормотал Марик. Он медленно поднялся, вышел из комнаты и сквозь подвальную тьму побрел к двери. На секунду-другую мы услышали, как завывания ветра снаружи стали громче, затем все стихло. Никто в тот вечер так и не понял, что за странная сделка состоялась в Тепляке.

В следующий вечер мы собрались той же компанией. Некоторое время играли в дурака, затем в чешского. Про деньги пока никто не заикался — все понимали: раз молчит Марик, значит, у него нет ни копейки. Цыба держался странно. Он не давал никому указов, разговаривал сдержанно, словно перестал считать себя нашим лидером.

— Давай в очко раскинем, — неожиданно предложил он Марику.

— На сон? — уточнил тот.

— На сон.

— Пятьдесят копеек.

— Почему пятьдесят?

— А ты знаешь, каково это — отдавать свои сны?

Цыба откинулся спиной на трубы, скрестил руки на груди. На его лбу противно, как гусеница, зашевелилась выпуклая горизонтальная складка.

— Ладно. Пятьдесят так пятьдесят.

Нашему с Борисом удивлению не было предела. Вчера мы посчитали, что Марик от безысходности предложил какую-то чушь, а Цыба разжалобился и согласился. Но сегодня мы ощутили жуткую серьезность происходящего. Страшным было это возникшее между Цыбой и Мариком взаимопонимание.

Борис раздал им карты. Выиграл Цыба — ему пришло «золотое очко» из пикового и червового тузов. Странно, но Цыба вроде и не обрадовался победе, а как-то успокоился и снова превратился в обычного Цыбу — запихал спичку в зубы, начал шутить, а потом вдруг поднялся, сказал «до завтра» и ушел.

Марик вышел через полминуты, ровно в тот момент, когда мы приготовились засыпать его вопросами.

Игра по принципу «сон вместо денег» продолжалась еще неделю. Все это время Цыба ревностно охранял состав нашей компании — все прочие в подвал не допускались. Один особо непонятливый мальчишка даже получил кулаком под глаз, прежде чем его вышвырнули из Тепляка. Раздражение Цыбы нарастало еще и потому, что он начал проигрывать. Несколько дней Марик уносил с собою по два или три рубля, сам же продолжал ставить на кон свои сны. Наконец он заявил, что хочет назад серебряную цепочку. Цыба возражать не стал — вернул ему цепь и предложил полтора рубля за сон уже без всякой игры.

— Нет, — сказал Марик. — С меня хватит.

Цыба достал сигарету и подкурил от бензиновой зажигалки. Он демонстративно нарушал им же самим установленное правило — не курить в подвале. Дым из Тепляка проникал в квартиры на первом этаже, и нас запросто могли прогнать, но Цыбу уже занимали более важные дела.

— Почему хватит? — спросил он подчеркнуто спокойным тоном.

— Это тяжело, — пояснил Марик. — Я устал.

— Потерпеть не можешь ради друга? Ты просил цепочку вернуть — я вернул. Хотя мне за нее уже кое-что обещали. Ну так как?

— Полтора рубля мало! — Марик довольно дерзко посмотрел Цыбе в глаза. — Сегодня сон стоит пятерку.

— Пятерку? А ты не оборзел? Почему это?

— За позарез.

Пока Цыба докуривал, мы молчали, только гул воды в трубах нарушал тишину. От Цыбы ждали всего чего угодно, но только не того, что он сделал. Он затушил сигарету об обитый жестью угол ящика, отшвырнул окурок, затем достал из внутреннего кармана пальто стопку банкнот, отсчитал пять рублей и выложил на стол перед Мариком. Тот, недолго думая, забрал деньги и поднялся.

— Сегодня ночью, как обычно, — сказал он и вышел.

Мы молчали, не отваживаясь обратиться к Цыбе за разъяснениями. Наконец Борис, видимо решив начать издалека, спросил:

— Цыба, а как ты отличаешь собственный сон от чужого?

Цыба осмотрел меня и Бориса с некоторым недоумением, словно до этого принимал нас за неспособных к разговору низших существ.

— А если тебе вместо твоей тетради по математике выдадут чужую, ты заметишь разницу? — сказал он, тоже встал и направился к выходу.

Страшное произошло в воскресенье вечером, когда меня в Тепляке не было. Цыба снова попросил у Марика сон, но наш щупленький друг до того осмелел, что повысил цену до десяти рублей.

— Сегодня у меня столько нет, — сказал Цыба. — Давай в долг?

— В долг не дам, — заявил Марик. — Ты мне занимал?

Вместо ответа Цыба схватил мальчишку за волосы и шибанул лицом о стол, да так сильно, что кровь из сломанного носа залила фанеру. Это Цыбу только раззадорило. Он вскочил и принялся бить Марика о стены, затем приметил на трубе торчащую втулку от вентиля и опустил голову несчастного так, что втулка эта вошла в глазницу. Присутствовавший при этом Борис в ужасе убежал из Тепляка. После он рассказывал участковому, что слышал от Цыбы одну и ту же фразу: «Все у тебя заберу… все заберу…».

Битого и окровавленного Марика на скорой увезли в реанимацию, где он провел несколько дней, балансируя между жизнью и смертью. Затем он полгода лежал в разных больницах, и ему делали операцию за операцией. Глаз мальчишке сохранить не удалось, но все остальное у него со временем пришло в норму.

Цыбу с того вечера мы больше не видели. Оказалось, что у него уже имелся условный срок. Цыба испугался и на попутках отправился в какую-то алтайскую деревню к бабушке. Там его вскоре поймали и упекли в колонию для несовершеннолетних.

Затем я и сам надолго уехал из города: наша семья двинулась вслед за офицерской карьерой моего отца.

* * *

Он сидел за столиком в углу и пил о чем-то своем.

Народу в баре пока было немного: несколько потягивающих пиво студентов, мужик в белой шляпе и две накачанные коктейлями девицы. Экраны в разных концах зала показывали одно и то же — шоу каких-то прыгающих синих человечков.

Я узнал его по сутулости.

— Марат?

Он повернулся, и я сразу понял, что узнал бы это лицо даже с жуткими отметинами. Нос — кривой от сложного перелома. Вокруг правого глаза — шрамы, уходящие и вниз, и вверх. Вместо самого глаза-неподвижная имитация.

— Привет! — Кажется он искренне обрадовался. — Сколько лет не виделись? Садись ко мне. Ты один?

— Пока один, — сказал я, присаживаясь. — Жду тут кое-кого.

Одет Марик был неброско, но аккуратно: синие джинсы, кроссовки и не по погоде теплая флисовая толстовка с молнией на горле. Я старался не глядеть на искусственный глаз, но Марик будто нарочно демонстрировал его, поворачивался нужной стороной. Позже я догадался для чего: этим он внушал собеседнику неловкость, добивался сочувствия.

Я заказал ему еще водки, которую он пил. Себе взял виски с вишневым соком. Обсудили разную безделицу: кто где работал, есть ли жена и дети. Затем он попросил тысячу взаймы. Налички у меня не оказалось. Я предложил перевести на карту, но Марик сказал, что давно ее потерял.

— Сейчас ко мне знакомый подойдет — возьму у него, — пообещал я и добавил: — Надо же, кажется, я так и не видел тебя с того дня в Тепляке… Ну, до того, как это случилось. — Я повел бровью, указывая на его правый глаз. — Он стеклянный?

— Раньше был стеклянный, точнее акриловый. Недавно силиконовый поставили.

— Чувствуешь разницу?

— Да не особо.

Мы выпили еще по одной, и, набравшись решимости, я спросил:

— Тебе, наверное, неприятно вспоминать, но все-таки… что за история была со снами?

Он заглянул себе в пустую рюмку, словно надеялся увидеть на дне какой-нибудь сюрприз вроде обручального кольца. Посмотрел на меня с улыбочкой.

— Никакой истории, ты что. Просто я Цыбу разыгрывал.

Естественно, я не поверил. Хмелея, подумал: как мне вывести его на честный ответ? Может, напоить? Выпили снова, и я прямо сказал:

— Слушай, Марат, если не расскажешь, на тысячу и не рассчитывай.

— Вот ты как… Сразу видно, что бизнесмен… Ну ладно. Что хочешь знать?

— Как это — передавать сны? Что за способность такая?

— Откуда она взялась, не знаю. Сколько себя помню, чувствовал это в себе. Первый раз передал сон своей сестре, потом — боялся. А там уже Цыба подвернулся.

— А почему его так понесло, я не понимаю? Ну сон да сон.

Марик вытаращил силиконовый имплантат на пустую стопку. Выглядело это смешно, и мы оба похохотали. Очевидно, он научился использовать свой недостаток в самых разных целях. Я заказал еще спиртного.

— Понимаешь, дружище, — продолжал Марик, — на создание сна мозг тратит уйму ресурсов. Слышал, что ночью активность в голове больше, чем днем?

— Слышал.

— Потому, когда человек получает чужой сон, он испытывает нечто вроде эйфории. Освобождается много энергии, и она усиливает яркость впечатлений. Ну и сами впечатления… Ты видишь все под неожиданным углом, тебе ведь показывают продукт чужого сознания. Это как оказаться в шкуре другого человека, да еще принять… ну, может, кокаин, не знаю… В особенности если сон хороший. Сложно объяснить, в общем.

— Понятно. Но почему Цыба так взъелся?

— У некоторых появляется зависимость. Цыба оказался из таких.

Я подумал, что мог бы попросить Марика передать мне сон за небольшую плату. Но после случившегося в Тепляке никогда не решился бы на такой эксперимент. Тут до моего понимания дошло кое-что важное.

— Постой, — проговорил я ошарашенно. — А ты откуда про ощущения знаешь? Сам чужие сны видел?

Он замялся ненадолго и сказал:

— Еще пару штук подкинешь? И я тебе все расскажу.

«Люди совершенно не меняются с годами», — подумал я и обещал занять ему три тысячи.

— Мои способности вовсе не уникальны, — проговорил Марик. Его язык уже ворочался с трудом. — Есть другие люди, которые могут так же — отдавать сны. Есть некий клуб по обмену снами, я вступил в него, когда мне было двадцать пять. Мы собираемся раз в неделю и устраиваем обмен. Точнее, собирались. Сейчас это все в прошлом.

— Почему?

— Потому что меня исключили. Проштрафился… Мало того, что исключили, — еще и лишили способности делиться снами.

— За что?

— А как ты думаешь? За ту историю с Цыбой.

— В чем там твоя вина?

— Видишь ли, существует старое правило: сны нельзя продавать, отдавать за деньги. Все должно быть добровольно, безвоз… тьфу… мездно. Не знаю, кто и зачем это придумал. Кажется, я еще в детстве знал об этом, чувствовал каким-то образом… что это… нехорошо. В общем, меня исключили.

— Но как они узнали? Это ведь было тридцать лет назад.

— Узнали. Наверное, из моего же сна.

Я вспомнил его, сидящего на ящике из-под пива, — жалкого щуплого мальчика со втянутой в плечи головой.

— Марат, можешь не отдавать мне деньги. Считай это подарком.

В единственном живом глазу не мелькнуло ни намека на благодарность. Очевидно, мой друг вовсе не планировал возвращать долг.

— Иногда я вижу их, людей из клуба, — сказал он. — Их в городе мало, но есть и другие города.

— Общаетесь?

— Они делают вид, что не знают меня, избегают. Наверное, есть какой-то запрет на общение. А ведь они мне ближе, чем любовницы. Мы обменивались самым сокровенным. Ну в чем я виноват? Мне тогда едва четырнадцать исполнилось. И я боялся, что родители про цепочку узнают. Каково мне было — никого ведь не волнует. Да и правила эти — кто-то мне их объяснял, а?

— Может, они тебя простят когда-нибудь и вернут в клуб?

— Простят? — Марик задумался. — Почему ты так говоришь?

— Не знаю. Бывает ведь такое, что прощают.

— Да, может быть, — пробормотал он. — Никогда почему-то не думал об этом. Возможно. Хорошо было бы.

В баре появился приятель, которого я дожидался. Я отошел, позаимствовал у него четыре тысячи наличными, а когда вернулся, Марика за столиком в углу уже не было. Он скрылся, так и не взяв у меня денег.

В этот вечер, изрядно поддав, я захотел увидеть Тепляк. Вызвал такси и доехал до своего прежнего дома. Многое здесь поменялось за три десятилетия. Лавочки, столбы, деревья, качели — все было другим. И дверь на входе в подвал стояла новая. Она, конечно же, оказалась закрытой.

Покачиваясь от принятого алкоголя, я долго стоял и размышлял. Правду ли мне рассказал Марик? В этом не было сомнений. Но почему он так и не взял деньги? И на этот вопрос я, подумав, нашел ответ.

После той встречи в баре я Марика больше не встречал. Но спустя много лет мне вдруг приснился необычайно ясный сон. Я сидел на диванчике в просторной комнате, похожей на люксовый номер в отеле. Собственно, я и не был собой, как часто случается во сне. И того «другого меня» переполняло счастье. В комнате находилось еще четверо: двое мужчин, подросток и пожилая женщина в синем платье. Я испытывал приятную общность с этими людьми. И все окружающие предметы казались родными и угодными для глаз. И мир вокруг был свежим, ярким, безгрешным, словно его только что создали для вечности.

Ксения Уварова

Родилась в 1982 году в Москве. Окончила Московский государственный лингвистический университет. Работает в ГИТИСе и на радио «Культура». Участвовала в Московском поэтическом слэме, публиковалась в журнале «Юность».

Стоят деревья вокруг стекла…

Свадебное

Вьют веревки из людей

Из животных варят мыло

К ним невеста в Духов день

Слезла с райского обрыва

Рисовала тонким пальцем

На свадебном торте

Теперь рядом с зайцем

Висит на натюрморте

То ли под таблетками

То ли от скорости

Руки стали ветками

На них слетелись новости:

Все морские битвы

Выиграют кораблики

Таких же как ты/вы

Сделают на фабрике

Как фата на грузовике

Развевается целлофан

В асфальтированной реке

Бронированный караван

«Здания как будто разрушены войной…»

Здания как будто разрушены войной

Широко шагает реновация

Соседи снизу захотели свет дневной

И спилили белую акацию

Больше под окном не щебечут снегири

Не мелькает небо сквозь ветки деревьев

Только ветер воет: иди и смотри

На пни и людей на коленях

Ржавыми совками перекапывают грунт

Под забором палисадника

Здесь теперь легко пройдут

Разом все четыре всадника

«Мчится поезд вдоль лесов и полей…»

Словно ходят по лугу, по лугу

Косари умалишенные,

Косят ливень луг в дугу.

О. М.

Мчится поезд вдоль лесов и полей

На закат перелицованный,

На откосы придорожных камней

Налетает тенью ворона

Чем быстрее, тем черней

Поезд мчится мимо рек и озер,

И стучит состав вагонами:

Вы ответите за все нам, за все

Только что были зелеными

Пепелища наших сел…

Во дворах ковров цвета хаки ромб

Из металла, стружек и перьев

Улетевших птиц и упавших бомб,

А между поваленных деревьев —

Спиленный фонарный столб.

«За миллионом роз и миллиардом лилий…»

За миллионом роз и миллиардом лилий

Мчался город звенящим трамваем

Алкоголь выпивавших людей делил

Пополам между адом и раем

Пока охранник с мечом херувима

Не отогнал их к подъезду от магазина «Цветы»

Теперь они наблюдают за проходящими мимо,

Заглушая вином осознание своей нищеты

Закрылась за женщиной дверь на замок и цепочку

Она, спускаясь, ищет цветочный горшок

Можно вырастить в нем себе небольшую дочку,

Если бросить туда недогоревший бычок

А на улице перешагнет через дружное «здрасьте»

Мама кричит из окна: «Володя, домой!»

Земля уже закатилась за Море Ясности

И волны бьются в берег краевой

Радуга

Тонны нагретого металла

Из города вывозит магистраль,

Пока с огнями стоп-сигнала

Играет фонарей хрусталь.

Между самосвалом и бульдозером

Медленно едут маршрутки,

В кустах за Медвежьим озером

За утят волнуются утки.

Кто-то повернул на водоем,

Кто-то с застывшей трассы

С собаками и ружьем —

Тургенев или Некрасов.

В этом месте дорога свела

Птиц и писателя,

После каждого выстрела

С неба летят проклятия:

«Чтобы Бог тебя разорвал

Изнутри на куски!»

Прячет гильзы трава

Под кирзовые сапоги.

Прячутся гнезда с яйцами

Под облетевший листок.

Охотник чернильными пальцами

Развязывает мешок.

Стоят деревья вокруг стекла

Из воды и мерцания света.

Плывут машины и чучела

В раскаленном воздухе лета.

«Новый год, снежинки на кнопках…»

А. Родионову

Новый год, снежинки на кнопках

Ты сидишь с разных сторон стола

И фигурки в хоккейных коробках —

Ландшафтный дизайн двора

Серым кружевом откололась кафельная изнанка,

Мокрый снег заметает людей за окном,

Одежда на всех, чтоб легко было мыть из шланга

Черный пластик снаружи, внутри телефон

«Венки из плюща…»

Венки из плюща

На гробах из сосен

На станции у кладбища

Поет Евгений Осин

Зарывают прах

Поближе к ограде

Урна вся в слезах

И в губной помаде

Могилы в саване

Траурной ботаники

Под РЖД составами

Дрожат как подстаканники

Фирменный экспресс

Каждый раз гудит

Проезжая лес

Из кустов и плит

Заглушая звон

Похоронных слов

Стучит метроном

Неживых цветов

На граните крест

Месяц на мраморе

Кружится поезд

Над рельсами и шпалами

«В Киеве рядом с Крещатиком…»

В Киеве рядом с Крещатиком

памятник Казимиру Малевичу

с маленьким черным квадратиком

бомжи говорят — для мелочи

под крылом абстрактного искусства

решаются две важные задачи

чтоб в домино было пусто-пусто

и цвет напитка чтобы прозрачный

солнечный луч ласково

высвечивает штрихкод

на обертке чего-то вязкого

уже попавшего в рот

мысли кубиком Рубика

водка перемешала

выхода нет из тупика

и нет в Ялте вокзала

«На Большой Ордынке…»

На Большой Ордынке

Вялые рябинки

За ними мозаика

С видами Кремля

Воробушков стайка

В веток паутинке

Едут машинки

Одна из них я

Над Москвой куполами

Поставлены банки

Со стороны Таганки

Вой гончих Габриэля

Для тех кому архангел

Трубит конец урока

В сердце потока

Устроена аллея

«Хозяин с бедной горы…»

Хозяин с бедной горы

Уже накрыл на площадке

Заснеженные столы:

Идите скорей, ребятки.

Последнюю землю в КамАЗ

Сбрасывает экскаватор,

Сырок и вино Алмаз,

Смеясь, подает Карату.

Как жители Ходынки

На ледовой сцене дворца,

В легких танцуют пылинки

Строительного конца.

Есть у пьющего своя ямка

И мраморный блеск катка,

Сквозь который к луне Сбербанка

Пробиваются стебли вьюнка

«перебарывая качку…»

перебарывая качку

с лицом соленым от слез

везет казенную тачку

на обед властелин колес

двигается небыстро

между рябин и берез

ищет потерянный смысл

впереди по плану откос

к отдыхающим на больничке

сами скатываются бачки

а на горке глаза лисички

проблесковые маячки

Медное

В столовой была колбаса

И хлеб бородинский,

Была остановка автобуса:

«Институт медицинский».

С улыбкой на детских лицах

И с нашивками на руках

Здесь курили на черных лестницах

В перчатках и фартуках.

Под соснами и крестами —

Незабудки захоронений,

Над расстрельными ямами —

Венки из лесных растений.

Цветет бессмертник ГУЛАГ:

В подвале остались клетки.

Их используют для собак

Практикующие студентки.

«Одной приезжей риелтор…»

Одной приезжей риелтор

Из фирмы «Четырех-трех-двух»

Сдавал проходную комнату

С параметром «свежий воздух»:

«Еще одна не закрыта дверца,

Я другую приотворю.

Система работает по принципу сердца:

Снимешь если, свое — дарю».

«В дверь ломбарда «Перспектива»…»

В дверь ломбарда «Перспектива»

воткнута игла от шприца,

слышится идущим мимо:

«Держи кольцо — мешает рыться».

Я сижу на земле,

прислонившись к дереву,

смотрю, как по ветру

колышется береста,

но подходит человек

с канистрой алкоголя,

говорит, что подо мною

похоронил кота.

И внутри у него не ландыш серебристый,

а успокоительная белая сирень.

Восемь лет назад кот слетел с карниза

восьмого этажа в очень скользкий день.

С тех пор могилку навещает по нечетным,

если не пью, то хотя бы барбарис

за хозяина и его животное,

с разной скоростью

движущихся вниз.

Анна Гутиева

Писатель, литературный редактор, психолог. Работает с начинающими издающимися авторами в качестве редактора. Под ее редакцией вышли книги в ИД «Городец», «Редакции Елены Шубиной», «ЭКСМО». Выступала в качестве литературного обозревателя в литературных журналах и была номинатором премии «Нацбест-2020». Ведет литературный блог для писателей, автор бестселлера по писательскому мастерству «О чем кричит редактор», работает над созданием и продвижением нового направления в искусстве «бе-изм», преподает писательское мастерство в Академии Антона Чижа. В этом году в издательстве «Время» выходит книга «Древучие истории».

Сегодня за окном хорошая погода

Рассказ

Моя кровать стоит у окна. В окно видно небо: необъятное летом, хмарью затянутое осенью. До окон достают верхушки деревьев. Вот и все, что я наблюдаю в мире уже двадцать пять лет, не слезая с кровати.

С год назад в окне появились военные самолеты, потом вертолеты. Я каждый раз вскакивала на кровати и смотрела, как они режут небо пропеллерами и острыми крыльями. Но летать они стали так часто, что я глядела на них так же отстраненно, как и на стаи птиц. Только их гул совсем рядом, так низко от земли, тревожил и никак не становился привычным.

Я провела пальцем по выступающим венам на руке. Как быстро действует время! Сорок шесть лет изнутри не ощущались никак. Что бы это значило — ничего не накопила? Не изменилась — не стала лучше, сильнее, не раскрыла талантов и предназначения? Я вздохнула: чему удивляться, ведь я уберегла себя от отношений, от рутины работы, от истерии новостей. Я не представляю ни одного события, которое бы вытащило меня из моей уютной норы туда, где толклись все они — люди.

Вот, впрочем, и вся история моей жизни. Я лежу на кровати у окна, читаю книги. Перечитываю. Из баловства надеваю бабушкины янтарные бусы, почерневшие браслеты, в зеркало не смотрюсь: страшно. Я себя вижу изнутри, а жизнь моя взята из книг, реальность мне уже давно ни к чему.

Я отложила книгу, которую читала; меня потряхивало от раздражения. Я легко заражаюсь настроением писателей, впрочем, своих настроений у меня и не было. Последние десять лет писатели были полны отчаяния и желчи. После их книг думалось об апокалипсисе как избавлении от бессмысленности жизни. Они ненавидели человека, страну, прошлое, не видели будущего, при этом не писали ни о чем значимом, нельзя было догадаться, какие важные события происходят в мире, какие проблемы стоят перед людьми. Странная литература, думала я, засыпая.

Заскрежетало в замочной скважине, хлопнула дверь.

— Они захватили нас, наше правительство ждет трибунал, держи газеты.

Спросонок я не разобрала, о чем это она. Эта стояла в своей выутюженной белой форме с вечной медицинской маской, лица ее я никогда не видела, только усталые голубые глаза — будто осеннее небо. Стояла и тянула мне газеты, а глаза ее сегодня были летне-бездонными. Радовалась.

— Ты не бурчи, что я газеты принесла, знаю, не читаешь. Но на этот раз книги не сообщат о жизни, а газеты — да. Тебе столько наверстать придется за пятнадцать или двадцать лет, не знаю, уж прости, сколько ты тут лежишь…

Но какие там газеты! Бросила их на кровать, а сама сыпет новостными обрезками, как картофель чистит. Обычно молчит, убирается резкими, раздраженными движениями, шумно снимает упаковку со стопки новых книг; книги она не одобряет, раскладывает их на стол рядом с кроватью; готовит еду, не умеет, но готовит, сразу на два-три дня. За что-то осуждает. Молча уходит. А эта сегодняшняя… Я даже заподозрила, что она не та же самая, другая.

— Ты зачем молчишь? Ты же в курсе, что война шла? Или… нет? — Ее вдруг ошеломила мысль, что можно быть не в курсе событий. Как я последние двадцать пять лет.

— Я почитаю газету, спасибо, мне надо еще поспать, а то мигрень схватит, — сказала я нарочито спокойно, только бы она умолкла.

Эта сузила свои летне-сияющие глаза над повязкой.

— Не время спать. Завтра еще принесу газет, — сказала она на выходе, и я не успела крикнуть, что не надо.

Газета лежала, пестрела, орала заголовками. Ворвалась в мою тишину. Я смотрела на нее, раздумывая, надо ли мне ее брать или нет. Будет ли по-прежнему лишь небо и верхушки деревьев за окном или уже нет? Но куда больше меня занимало, почему Эта радуется проигрышу нашей страны в войне…

За три дня не случилось ничего сверхвыдающегося, кроме того, что я никак не могла нырнуть в книгу, жить ее жизнью, мыслить ее мыслями, чувствовать ее чувствами — ни первой, ни второй, ни третьей, как будто книжные двери захлопнулись передо мной, оставив наедине с комнатой. Газету в первый же день, стараясь не задевать взглядом слова, я запихнула в ящик тумбочки, но она там кричала на всю комнату. На третий день разыгралась мигрень.

Я лежала и пялилась на все подряд книжные шкафы, которыми были заставлены стены. Взгляд цеплялся за мелочи: уголок отлепившихся обоев, паутина с мушками, пятно вокруг выключателя — мир неидеален. Закрыла глаза. Да что уж там, он невыносим своей неидеальностью. Но можно заказать ремонт, ремонт сгладит впечатление от мира в целом. На этой мысли я наконец задремала.

* * *

Эта пришла без повязки, и я впервые увидела ее лицо. Правильное, отутюженное и белое, как ее форма, — ничего не понять. Вывалила мне на кровать пачку газет. Газеты пахли дождем.

— Наконец нас освободили!

— Кого «нас»? — спросила я осторожно.

— Кого-кого-народ.

— От чего освободили? — еще осторожнее уточнила я.

Так и уставилась на меня.

— От власти.

— Но ведь придет новая власть.

— Да, но система-то наша сломалась, а значит, мы свободны.

— Для чего свободны?

— Не для чего, а от чего. — Она поправила стопку книг-стояла неровно, поправила меня, поправила уголок одеяла на кровати. — Власть — это плохо, ей на нас плевать, у нее всегда свои интересы.

Я взглянула в окно — дождь не унимался, деревья облезли и топорщились голыми ветками. Я задернула штору.

— Та власть, эта власть, а человек сам остается рабом при любом раскладе. Не знает человек, для чего ему свобода, — пробормотала я книжными мыслями, но Эта меня не слушала — ушла шуметь на кухню. Во мне было пусто-гулко, книги не наполняли, новость про смену власти парализовала чувства, потому что стало очевидно: мир сломался.

* * *

Они пришли разом — отряд мира нагрянул: женщина и двое мужчин. Эта открыла им дверь и протиснулась следом. Их было трое, с портфелями, в черных костюмах, как в доспехах. Взяли стулья на кухне, поставили перед кроватью — стук, — сели разом, как по команде положили портфели на колени, щелк — и достали бумаги. Эта в белой форме маячила за их спинами. Ногам под одеялом стало холодно. Начала говорить женщина — высушенная, вот что я о ней подумала. Мелкая и сухая. Может, и внутри такая же. Мои парализованные чувства не приходили в себя, я была душевным инвалидом и не могла даже себе объяснить, что вообще со мной происходит. Только вот ногам холодно.

— Вы должны доказать свою лояльность новой власти, — сказала высушенная.

— Что? Простите, вы по-газетному говорите, я плохо понимаю.

Люди в костюмах переглянулись, встряла Эта и объяснила:

— Значит, вам надо будет что-то сделать, чтобы показать, что вы одобряете новую власть.

— Мы проведем анкетирование и занесем ваши данные в реестр… Тр-тр-тр… — Я дальше не поняла, говорил мужчина слева, тарахтел ужасно-вот-вот развалится под своими костюмными доспехами. Закружилась голова, и я сползла на подушках, накрывшись одеялом по шею.

— Какого года рождения? — спросил второй с узким лицом, стекающим в узкий галстук.

Вспомнить не могла.

— Не трудитесь, нам известна дата вашего рождения, мы лишь хотели проверить, насколько вы ориентируетесь в реальности. — Высушенная женщина смотрела на меня с жалостью. А у мужчин синхронно скорчились лица в маску «что это перед нами такое».

— Кто вы про профессии?

Я зависла, в голове мелькали кадры давнишней жизни: много людей, много вопросов к устройству мира.

— Я… я не окончила университет и нигде не работаю, — я внезапно замолчала из-за чего-то раздраженного, мелькнувшего складкой через выутюженное лицо Этой, и добавила, оправдываясь: — Я не доучилась год до диплома, потом…

Женщина и мужчина встали, третий складывал бумаги в портфель. Женщина с мужчиной стояли и смотрели так же, как мои родители когда-то — картонная реклама в рост человека с натянутыми улыбками, реклама моих родителей. Взгляд у них был безразличный, рыбий — у этих и у тех. Женщина сказала:

— В тот год ваши родители погибли в автокатастрофе, вы получили психологическую травму и бросили учебу. Опрометчиво: вы были лучшей на потоке, вас ждало большое будущее, могли бы стать важным членом общества.

Я отвернулась к окну. В небе сновали туда-сюда первые снежинки, мелкие дошколята снега, еще не научившиеся степенно падать хлопьями и основательно покрывать землю, как предписано им законом природы.

Они еще спрашивали обо мне, но так как рассказать было нечего — я все смотрела в окно, а им нечем заполнить свои бланки, то вскоре эти трое ушли, оставив перед кроватью три пустых стула и холод под одеялом.

Они были неправы, они придумали за меня мою жизнь, и мне никак было не уснуть с этой надетой на меня чужой шкурой. Не было, не было, не было никакой травмы от смерти картонных родителей! Да, передо мной стелилась красная ковровая дорожка прямиком в успешную жизнь. Только не в ту сторону она стелилась, в не-мою-жизнь. И когда родителей, устеливших мне дорожку, не стало, я решила, что наконец найду свой путь, только прошло двадцать пять лет, а я… Я с трудом произнесла это вслух: «Я прожила тысячи книжных жизней. Тысячи, кроме своей одной».

* * *

Квартира у меня была большой — пять комнат. Там жили книги, которые были прочитаны и которым не суждено быть перечитанными. В моей комнате жили книги, перечитываемые мной из года в год. Я не могла сказать, что комнаты пустовали. Зато так сказали еще одни, впущенные ко мне Этой. Их было уже шестеро, они оказались шумными и носили бесформенные рабочие комбинезоны. Эта была в черном костюме-доспехах.

Они встали передо мной беспорядочной кучей, на меня не смотрели. Говорил один, тот, что спереди, говорил с окном, в котором стояла зимняя пустота:

— По документам вы не стоите на учете как инвалид. Встаньте, пройдите на кухню, в постели разговаривать с официальными лицами без соответствующего документа не положено. Мы зачитаем вам постановление нового правительства.

Ну и акцент! Не особо разберешь, о чем речь. Эта выдвинулась из-за спин и скомандовала:

— И хватит валяться в кровати, встаньте и начните уже делать хоть что-нибудь! Я знаю, что вы умеете ходить: как-то же вы добирались до туалета и еды на кухне и книжонки свои по шкафам распихивали.

Слезла с кровати, доплелась до кухни. В одеяло завернуться не дали — еще одно «не положено», хоть на кухне было холодно, а на мне тонкая ночнушка. Сгрудились вокруг меня, говорили, но я одеревенела и никак не могла уловить, о чем же их слова. И все они, и их слова, и Эта словно бы отъехали от меня далеко-далеко, за окно. Тогда Эта в черном костюме выдвинулась вперед и зачитала с листа:

— Вы осуждены за безразличие. Вы не поддерживали ни свое государство, ни наше, не вкладывали свои таланты в развитие и победу ни одной из сторон и заботились лишь о своем комфорте, а значит, вы не можете быть частью общества. Ваша квартира будет конфискована, ваши счета — заморожены, вам дается испытательный срок три месяца, чтобы вы определились, каков будет ваш вклад в общество.

Эта стояла среди комбинезонов и радовалась. Ее лицо не было больше выглаженным, оно пошло складками, в которых застряли, словно грязь, злорадство и насмешка.

* * *

Прошло дня два или три, я жила под землей в огромном каменном тоннеле, потолок его терялся в темноте, из которой, словно из ниоткуда, спускались вниз цепи с лампами. Стены тоннеля — многоэтажные кровати по десять этажей, все равно что книжные стеллажи, только вместо книг-люди. Здесь жили сосланные безразличные, такие же, как я. Наверное, мне повезло, моя кровать была на полу, первый этаж, и не надо было ползать по лесенке вверх-вниз. Повезло, потому что все, что я смогла сделать в первый день, — занавесить свое место серой простыней, закутаться в одеяло, накрыть голову подушкой, чтобы отгородиться от постоянного гула людских голосов, не смолкающих ни на секунду даже ночью, и застыть комом в одном положении. Будь я где-нибудь наверху, никто бы и не заметил, но я была внизу, через меня проползали туда-обратно человек пятнадцать. И кто-то содрал простынь, потряс за плечо:

— Хватит разлагаться, иди ешь, завтрак привезли. Тут трупы никому не нужны. И умойся уже, через пару кроватей умывальник.

Я сделала, как велели, встала и пошла. Я шла по серому каменному полу, среди серых одеял на серых кроватях, и повсюду, на каждом метре были люди. Их въедливые глаза, их тревога густили воздух. Закружилась голова — я только и успела прислониться к чужой лесенке. Когда в голове немного прояснилось, я увидела, что они смотрят на меня со всех сторон. Некоторые снимали на телефон, я слышала, они говорили:

— Вот в каких условиях нас держат, ноль комфорта, ноль заботы, их власть ничуть не лучше нашей. Они о нас не заботятся, только требуют, чтобы мы думали о своем вкладе в их общество.

— Что замерли? — раздался громкий мужской голос. — Так и будете пялиться, ничего не сделаете, потому что вас не касается?

Чьи-то руки меня подхватили, усадили, сунули в руки горячую кружку — пахло отвратительным кофе, но я стала пить, поставили миску с кашей — я стала есть. Глаза на того, чьи руки подносили, давали, забирали, вытирали, я не поднимала.

— Спасибо, спасибо, — бормотала на каждое движение чужих рук. — Я пойду, тут умыться было через две кровати, я не знаю где.

Снова подхватили меня под руки, повели в другую сторону, не туда, куда я шла. Там был плохонький умывальник. Холодным мыли мне лицо, совали в руки полотенце: «Да держите же, вот так, вы молодец, стало полегче?» Полегче и правда стало. Особенно когда добралась до своей кровати. Теперь я сидела горкой, завернувшись в одеяло, и смотрела. Тот, кто помог, уходил. В сознание врезалось грустное лицо с носом-клювом и гнездо темных волос. Птиц.

Тоннель тянулся без конца и края в обе стороны, так что посмотреть было на что, но взгляд цеплялся за незначительное — блеск железных кроватей, щербина на полу, чей-то стоптанный ботинок, — и в голове застряла глупая фраза кого-то рядом: «Нет условий для счастья». И глупость ее зудела: я же знаю, из всех прочитанных книг знаю, что для счастья не нужны условия. Мне отчаянно не хватало книги, хотя бы одной, пусть самой никчемной, только бы выбраться отсюда на ее страницы.

— Вы уже придумали, чем принесете пользу новой системе? — С верхней кровати ко мне свесилась голова соседа, я отпрянула и ударилась о каменную стену головой. — Простите, не пугайтесь, мне посоветоваться не с кем.

— Нет, не думаю, что от меня могла бы быть польза.

Собеседник хохотнул и зашептал:

— Ну так, судя по тому, что мы здесь, пользы ни от кого нет, но лучше помалкивать об этом. Вы слышали о вереницах закрытых вагонов? Не стоит туда попадать. Говорят, они едут за Стену, а за Стеной, как известно, жизни нет. А ведь можно продолжить свою жизнь и в новых условиях, всего-то и надо, что подыграть новым властям. Разница-то невелика. Не все ли равно нам?

— Может быть, — неуверенно промямлила я, чтобы завершить разговор, но чувствовала: тут был в подвох. Не в соседе, а в его утверждении. За это «все равно» мы сидели под землей в каменном тоннеле, лишившись своей системы. В книгах такие вещи не проходят незаметно, они складываются в историю о возмездии, но вокруг кипела некнижная жизнь, и исхода я предугадать не могла.

— Лучше б уж вы поскорее придумали, кем будете в системе, а то… — Сосед не договорил, свалился на пол с кровати, и раз уж никто не подумал ему помочь, то помогать пришлось мне.

* * *

Вскоре я выучила лица, стала прогуливаться на тридцать кроватей в одну сторону и тридцать в другую (дальше идти опасалась: не найти своего места), ждать завтраков, обедов и ужинов. Их развозили на дребезжащих тележках люди в масках. Простые действия заполняли во мне пустоту, которой я никак не могла придать смысл.

Люди в тоннеле мучились от того же — я чувствовала, мучение пустотой было разлито в воздухе. Они редко слезали со своих кроватей, таращились в телефоны, снимали на видео самих себя, жаловались подписчикам на все подряд: на некачественные завтраки и ужины, на плохую вентиляцию, на шумных соседей, на то, что о них никто не подумал. Я была такой же — вот что меня начало тяготить, когда прошла первая неделя. Водила руками по шершавому одеялу, не здоровалась с соседями.

Птиц, тот, что с гнездом на голове и носатым грустным лицом, жил на пятом кроватном этаже напротив, чуть левее. Но он… как бы это сказать, я все подбирала для себя слова, словно сочиняла историю, в которой ничего не происходило… В общем, Птиц не был пуст. Он весь день бродил по тоннелю, знакомился, громко здоровался, подходил к тому или другому, присаживался на кровати или подзывал к себе. Он заполнял пустоту всех присутствующих. За ним так же, как и я, следили, словно издалека под-питываясь его энергией. Птиц маячил своей шевелюрой и носом то тут, то там, убеждал, призывал, вдохновлял, и на мгновение лица безразличных озаряла вспышка понимания, но только он отходил от людей, как они утыкались в телефоны, и их лица освещали только экраны.

Я так внимательно за ним следила, порой даже завернувшись в шершавое одеяло, ходила там, где и он, что забыла о страхе скорого будущего — вагоны, Стена, смерть, — а ведь это единственное, что имело значение. Потому что ни я, ни все они не знали, как избежать этого будущего. Наши жизни были насквозь бесполезны для общества. Ночью под гул и шепот переполненного тоннеля я вдруг поняла: а Птиц знает.

Завершалась вторая неделя из трехмесячного срока. Люди по-прежнему ныли на своих кроватях, обращаясь неизвестно к кому:

— Почему я должен определять свой вклад в общество? Я никому ничего не должен, я живу для себя — вот мой единственный долг.