Оставленные

Том Перротта, 2011

Что, если бы прямо здесь и сейчас некоторые из нас (тысячи, десятки тысяч, миллионы людей)… исчезли? Испарились, развеялись, провалились сквозь землю? Кто-то бы решил, что это – похищение… Кто-то бы пал духом… А кто-то бы продолжал жить, как и прежде, будто ничего и не случилось. 14 октября что-то случилось в небольшом городке Мейплтон, когда сотни его жителей внезапно пропали без вести. Никаких догадок, никаких зацепок. Все, кто остались, – в недоумении, страхе и растерянности. Ведь самое страшное – неизвестность. Мэр города Кевин Гарви всеми силами старается восстановить порядок и помочь тем, кто потерял родных и людей, даже несмотря на то, что его семья развалилась после так называемого «Внезапного исчезновения». Его жена Лори вступила в секту «Виноватые»; их сын Том бросил учебу в университете и стал последователем некоего святого Уэйна. Лишь дочь Кевина Джил до сих пор живет с ним в одном доме, хотя она изменилась до неузнаваемости…

Часть 1

Третья годовщина

День героев

Погода в день парада выдалась прекрасная — солнечная, теплая не по сезону; небо — как рай на картинках из книг для чтения в воскресной школе. Не так давно многие сочли бы смешным нервно пошутить по этому поводу — А что, может, глобальное потепление — это не так уж и плохо! — но теперь мало кто вспоминал о дыре в озоновом слое или о белых медведях, без которых опустел бы белый свет. Оглядываясь назад, нельзя было без усмешки вспомнить, что когда-то все беспокоились о чем-то столь сомнительном и неопределенном — боялись экологической катастрофы, которая, может, произойдет, а, может, и нет, в далеком будущем, после того, как и вы сами, и ваши дети, и дети ваших детей проживете отведенный вам срок на земле и отбудете туда, куда там обычно отправляются в конце жизненного пути.

Несмотря на то, что все утро его терзала тревога, сейчас мэр Кевин Гарви к своему удивлению осознал, что им вдруг овладела ностальгия, пока он шел по Вашингтонскому бульвару к школьной парковке, месту сбора участников шествия. До начала парада оставалось полчаса. Колонны уже выстроились, готовые двинуться; оркестр разыгрывался, оглашая округу какофонией нестройных звуков — блеянием и гудением духовых инструментов, вялой барабанной дробью.

Кевин родился и вырос в Мейплтоне и сейчас, сам того не желая, вспоминал парады, проводившиеся Четвертого июля^[7], в ту пору, когда в жизни все было еще относительно ясно и понятно. Полгорода выстраивалось вдоль Мейн-стрит, а вторая половина — члены Малой лиги^[8], скауты обоих полов, калеки из общества «Ветеранов американских зарубежных войн» и члены женского подразделения этой организации — шествовали по дороге. Они приветственно махали зрителям, словно удивляясь их присутствию, будто те оказались на параде по какому-то странному стечению обстоятельств, а не по случаю национального праздника. В памяти Кевина, по крайней мере, эти парады остались как невероятно шумные, сумбурные и невинные празднества: пожарные машины, тубы, исполнители ирландских танцев, жонглеры в расшитых блестками костюмах, в один год даже были храмовники^[9] в фесках, гонявшие на забавных микроавтомобилях. После — софтбол, пикники, череда веселых ритуалов, завершающаяся большим фейерверком над озером Филдинг: сотни восторженных лиц обращены к небу, все охают, ахают, ликуют, глядя на шутихи, с шипением взмывающие вверх, и медленно расцветающие звездные россыпи, озаряющие темноту. Это напоминало всем и каждому, кто они такие, гражданами какой страны являются и почему все это здорово.

Сегодняшнее мероприятие — точнее, первый ежегодный День Поминовения Исчезнувших Героев, — не обещало быть праздничным. У школы Кевин сразу же ощутил мрачное настроение горожан. Невидимая дымка застоялого горя и хронического потрясения уплотняла воздух, заставляя людей говорить тише, двигаться осторожнее, чем это обычно бывало на больших сборищах под открытым небом. С другой стороны, Кевин был одновременно удивлен и обрадован тем, что пришло так много народа, ведь поначалу идея проведения парада была воспринята без особого энтузиазма. Ее противники считали, что момент выбран неподходящий («Еще не время!», — заявляли они), другие утверждали, что светская церемония в память о Четырнадцатом октября — это неверный и, пожалуй, кощунственный шаг. Эти возражения со временем исчезли — то ли организаторы сумели склонить на свою сторону скептиков, то ли просто потому, что народ любил парады, вне зависимости от повода. В общем, принять участие в шествии решили почти все жители Мейплтона. Кевин даже засомневался: кто же будет стоять по обочинам дороги и приветствовать демонстрантов, направляющихся по Мейн-стрит к парку Гринуэй?

Зная, что его ждет долгий и трудный день, он, собираясь с силами, на минуту остановился у ограждений, выставленных полицейскими. Куда бы он ни кинул взгляд, на глаза попадались сломленные люди и не зажившие напоминания о трагедии. Он помахал Марте Ридер, некогда весьма общительной женщине, продававшей марки на почте. Она печально улыбнулась ему и повернулась так, чтобы он лучше видел ее самодельный плакат. На нем — большая фотография ее трехлетней внучки, серьезной девочки с кудряшками, в очках, чуть кривовато сидевших на ее лице, и надпись: ЭШЛИ, МОЙ АНГЕЛОЧЕК. Рядом с Мартой Ридер стоял Стэн Уошберн — полицейский в отставке и бывший тренер Кевина, некогда игравшего в команде футбольной лиги «Папы» Уорнера^[10]. Коренастый мужчина без шеи, в футболке, обтягивающей его необъятный живот, надпись на которой предлагала всем, кому не все равно: СПРОСИТЕ МЕНЯ О БРАТЕ. У Кевина вдруг возникло непреодолимое желание бежать прочь, спрятаться за забором своего дома и весь остаток дня поднимать тяжести или сгребать листья — заниматься в уединении чем-нибудь бездумным, — но этот порыв быстро прошел, как икота или постыдная эротическая фантазия.

Тихо и смиренно вздохнув, он влился в толпу, пожимая руки горожанам, приветствуя их по именам — старательно играя роль местного политика. Бывшая звезда школьной футбольной команды Мейплтона и видный местный бизнесмен — он унаследовал и расширил сеть принадлежавших его семье крупных магазинов спиртных напитков, увеличив втрое доходы компании за пятнадцать лет своего предпринимательства, — Кевин был популярной и заметной фигурой в городе, но мысль о том, чтобы баллотироваться в мэры, никогда не приходила ему в голову. Потом, буквально в минувшем году, ему принесли петицию, под которой стояли подписи двухсот горожан (многих из них он хорошо знал): «Мы, нижеподписавшиеся, отчаянно нуждаемся в лидере, который повел бы нас за собой в эти смутные времена. Пожалуйста, помогите нам вернуть наш город». Тронутый этой просьбой, и сам пребывая в некоторой растерянности — несколькими месяцами раньше он продал свой бизнес за кругленькую сумму и пока еще не решил, чем заняться, — Кевин согласился стать кандидатом в мэры от недавно сформированной политической организации под названием «Партия надежды».

Он одержал уверенную победу на выборах, сместив Рика Малверна. Тот занимал кресло мэра три срока, но утратил доверие избирателей после того, как попытался сжечь свой дом, предприняв, как он сам выражался, акт «ритуального очищения». Попытка не удалась — пожарные, несмотря на его яростные протесты, потушили пожар, — и теперь Рик жил в палатке, которую он поставил в палисаднике, рядом с обугленными руинами своего пятикомнатного дома в викторианском стиле. От случая к случаю, совершая пробежку по утрам, Кевин встречал своего бывшего соперника, когда тот выходил из палатки — как-то раз вообще в одних лишь полосатых трусах, — и они неловко обменивались приветствиями на погруженной в тишину улице — «Здоро́во», «Что нового?», «Как дела?», — просто чтобы дать понять: никаких обид.

Кевин не терпел фамильярности и панибратства, ему очень не нравился этот аспект его новой работы, но он считал, что обязан быть доступным для своих избирателей, даже для злобствующих типов и смутьянов, которые вечно будто из-под земли вырастали перед ним на публичных мероприятиях. Первым из таких на парковке к нему пристал Ральф Сорренто, угрюмый слесарь-сантехник с Сикамор-роуд. Он протиснулся сквозь группу опечаленных женщин в одинаковых розовых футболках и преградил Кевину дорогу.

— Господин мэр, — протянул Сорренто с ухмылкой, словно в наименовании должности Кевина было нечто потешное. — Хорошо, что я вас встретил. Вы не отвечаете на мои мэйлы.

— Доброе утро, Ральф.

Скрестив на груди руки, Сорренто уперся в Кевина немигающим взглядом, в котором сквозили насмешка и презрение. Рослый тучный мужчина, стриженный «ежиком», с неопрятной козлиной бородкой, он был одет в брюки-карго, заляпанные пятнами жира, и утепленную толстовку с капюшоном. Даже в столь ранний час — еще не было одиннадцати — от него разило пивом. По всему было видно, что Сорренто нарывается на скандал.

— Сразу говорю, — заявил он неестественно громким голосом, — платить я ничего не буду. Хрен вам.

Речь шла о штрафе в сто долларов, который ему назначили за то, что он застрелил двух бродячих собак, забежавших к нему во двор. Гончая скончалась на месте, но метис овчарки с лабрадором, с пулей в задней ноге, сумел улизнуть. Истекая кровью, он проковылял три квартала и свалился на тротуаре около детского сада на Оук-стрит. Обычно полиция не слишком-то беспокоится из-за застреленных собак — как это ни печально, их убивают с завидной регулярностью, — но несколько дошколят стали свидетелями агонии животного, и жалобы со стороны их родителей и воспитателей заставили власти вынести Сорренто наказание.

— Не выражайся, — предупредил его Кевин, испытывая неловкость от того, что их диалог, он знал, уже начал привлекать внимание окружающих.

Указательным пальцем Сорренто ткнул Кевина в грудь.

— Меня тошнит от этих шавок, гадящих на мой газон.

— Бродячих собак никто не любит, — согласился Кевин. — Но в следующий раз вызови Службу отлова бездомных животных, хорошо?

— Службу отлова? — презрительно фыркнул Сорренто и снова ткнул Кевина в грудь, вдавливая кончик пальца в кость. — Да они ни черта не делают.

— У них людей не хватает. — Кевин заставил себя любезно улыбнуться. — Они и так стараются, как могут в сложившейся ситуации. Мы все стараемся. Уверен, ты это понимаешь.

Словно в подтверждение того, что он понимает, Сорренто ослабил давление на грудину Кевина. Приблизил к нему свое лицо и, обдавая кислым пивным выхлопом, тихим заговорщицким тоном произнес:

— Сделай мне одолжение, ладно? Передай копам: если им нужны мои деньги, то пусть сами придут и возьмут. Передай, что я буду ждать их с обрезом наготове.

Он ухмыльнулся, пытаясь казаться крутым парнем, но Кевин видел боль в его глазах. Опустошенность и мольба крылись в гневном взгляде Сорренто. Если Кевин правильно помнил, Сорренто потерял дочь, пухленькую девочку лет девяти-десяти. То ли Тиффани, то ли Бритни, как-то так ее звали.

— Передам. — Кевин ободряюще похлопал Сорренто по плечу. — Иди-ка ты домой, отдохни немного.

Сорренто смахнул с себя руку Кевина.

— Не трогай меня.

— Извини.

— Просто передай, что я сказал, ясно, да? Кевин пообещал, что передаст, и поспешил прочь, стараясь игнорировать комок дурного предчувствия, внезапно образовавшийся в животе. В Мейплтоне, в отличие от соседних городов, еще не было случая, чтобы кто-то спровоцировал полицейских на применение оружия с целью суицида, но Кевин подозревал, что Ральф Сорренто обдумывает эту идею. Его план никуда не годился: у полиции слишком много других забот, более значимых; что им до неоплаченного штрафа за жестокое обращение с животными? Однако, если очень захотеть, можно найти массу других способов спровоцировать конфронтацию. Кевин решил, что надо предупредить начальника полиции: патрульные полицейские должны знать, с кем они имеют дело.

Погруженный в свои мысли, Кевин не замечал, что идет прямо на преподобного Мэтта Джеймисона, бывшего священника Сионской библейской церкви. Опомнился, когда было слишком поздно: свернуть в сторону он уже не успевал. Оставалось только выставить вперед обе ладони в тщетной попытке отмахнуться от бульварной газетенки, что священник совал ему в лицо.

— Возьмите, — настаивал тот. — Здесь такое написано — голову можно потерять.

Понимая, что тактично отказаться не удастся, Кевин неохотно взял газету. В глаза ему сразу бросился яркий, но громоздкий заголовок: «СОБЫТИЯ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ — ЭТО НЕ ВОСХИЩЕНИЕ ЦЕРКВИ!». На первой полосе была помещена фотография доктора Хиллари Эджерс. Всеми любимый педиатр, она исчезла три года назад, как и еще восемьдесят семь человек из числа местных жителей и миллионы людей на всей планете. Заголовок под снимком возвещал: «В СТУДЕНЧЕСТВЕ ДОКТОР БЫЛА БИСЕКСУАЛКОЙ!». Ниже заключенная в рамку выдержка из статьи гласила: «“Мы были абсолютно уверены, что она лесбиянка”, — сообщает ее бывшая соседка по комнате».

Кевин был знаком с доктором Эджерс и очень уважал ее. Ее сыновья-близнецы были ровесниками его дочери. Два вечера в неделю она волонтерствовала в бесплатной клинике для детей из малообеспеченных семей, а также выступала перед членами Ассоциации родителей и учителей^[11], с докладами на темы вроде «Как распознать расстройство пищевого поведения» или «Последствия сотрясения мозга у молодых спортсменов». На стадионе, в супермаркете к ней постоянно кто-нибудь обращался за бесплатным медицинским советом, но она никогда не возмущалась, не выказывала даже легкого раздражения.

— Боже, Мэтт. Зачем это?

Преподобного Джеймисона, казалось, вопрос Кевина весьма озадачил. Когда-то это был подтянутый рыжеволосый мужчина чуть за сорок, но за последние два года лицо его вытянулось и обвисло, под глазами набухли мешки, словно он старел с удвоенной скоростью.

— Эти люди не были героями. И не надо их превозносить, как героев. Сегодняшний парад…

— У этой женщины остались дети. Им незачем читать про то, с кем она спала в колледже.

— Но это же правда. Мы не можем скрывать правду.

Кевин понимал, что спорить бесполезно. Все считали Мэтта Джеймисона порядочным человеком, но у него сбились ориентиры. Как и многим благочестивым христианам, Внезапное Исчезновение нанесло ему глубокую психологическую травму. Его терзал страх, что Судный день наступил и миновал, а он все пропустил. Кто-то, оказавшись в таком же положении, что и он, в ответ на трагедию стал еще более набожным, но его преподобие ударился в другую крайность — он принялся яростно отрицать, что четырнадцатого октября состоялось именно Восхищение Церкви. Он доказывал, что не все, сбросившие в тот день земные оковы, были праведными христианами и вообще не отличались особыми добродетелями. В конце концов он стал проводить журналистские расследования, причем с особым рвением, доставляя немало хлопот властям города.

— Ладно, — буркнул Кевин, сворачивая газету и засовывая ее в задний карман. — Посмотрю.

* * *

Шествие началось в начале двенадцатого. Его возглавляла колонна полицейских автомобилей, следом двигалась небольшая армада платформ, представлявших различные гражданские и коммерческие организации. Главным образом, такие традиционные столпы общества, как Торговая палата Большого Мейплтона, местное отделение «Антинаркотического воспитания» и Клуб пожилых граждан. На двух платформах разыгрывались представления. На одной импровизированной сцене воспитанники Танцевального института Элис Херлихи осторожно исполняли джиттербаг. На другой группа юных каратистов из Школы боевых искусств братьев Девлин, ухая в унисон, показывала приемы, резко выбрасывая перед собой руки и ноги. Случайному зрителю все это показалось бы до боли знакомым, мало чем отличающимся от любого другого парада, проводившегося в городе в последние пятьдесят лет. В замешательство приводила лишь последняя машина в колонне — задрапированная в черное грузовая платформа, на которой не было ни души — только обнаженная говорящая сама за себя пустота.

Кевин, как мэр, занимал место в одном из двух почетных автомобилей с откидным верхом, ехавших за траурной платформой, — в маленькой «мазде», которой управлял его друг и бывший сосед Пит Торн. Они замыкали автоколонну, медленно двигаясь на расстоянии десяти ярдов позади «фиата спайдера», в котором сидела почетная гостья, симпатичная хрупкая женщина по имени Нора Дерст, Четырнадцатого октября потерявшая всю свою семью — мужа и двоих детей, — то есть, по всеобщему признанию, понесшая самую тяжелую утрату из всех жителей Мейплтона. По имеющимся данным, утром у Норы случился приступ паники, у нее кружилась голова, ее тошнило и ей следовало бы пойти домой, но она преодолела свой страх с помощью сестры и находившегося рядом психотерапевта-волонтера, который был тут как раз на случай такой вот крайней необходимости. Сейчас Нора Дерст, казалось, полностью владела собой, величаво, почти как королева, восседая на заднем сиденье «спайдера», поворачиваясь из стороны в сторону и вяло помахивая рукой в ответ на спорадические взрывы аплодисментов, которыми ее приветствовали зрители, стоявшие вдоль дороги.

— Людей-то сколько! — громко заметил Кевин. — Не ожидал!

— Что? — заорал через плечо Пит.

— Ничего! — так же громко ответил ему Кевин, сообразив, что бесполезно пытаться перекричать оркестр. Духовые шли вплотную к его автомобилю, исполняя энергичную версию темы из полицейского сериала «Гавайи 5.0», причем уже давно, без конца одно и то же; Кевин даже стал сомневаться, знают ли они другие мелодии. Преисполненные нетерпения, музыканты были не в силах сохранять похоронный шаг и постоянно рвались вперед, иногда обгоняя машину Кевина, потом резко подаваясь назад, тем самым, наверняка, сея хаос в рядах пеших демонстрантов, замыкавших торжественную процессию. Кевин изворачивался и так и сяк, пытаясь поверх голов музыкантов разглядеть участников марша, но тех загораживал плотный заслон из бордовой униформы, серьезных молодых лиц с раздувающимися щеками и медных духовых инструментов, сверкающих на солнце как расплавленное золото.

Вон там, сзади, думал он, и есть настоящий парад, какого еще никто не видел: сотни простых людей идут небольшими группами, кто-то с плакатами в руках, на других — футболки с изображениями исчезнувших друзей или родных. Он видел этих людей на парковке, вскоре после того, как они разбились на отдельные колонны, и был до того потрясен представшим его взору зрелищем — непреходящим горем огромной массы народа, — что с трудом мог прочитать названия на их транспарантах: «Осиротевшие Четырнадцатого октября», «Союз скорбящих супругов», «Матери и отцы почивших детей», «Объединение обездоленных братьев и сестер», «Мейплтон помнит своих друзей и соседей», «Уцелевшие с Мертл-авеню», «Студенты колледжа Ширли де Сантос», «Нам не хватает Бада Фиппса» и т. д. и т. п. В параде также участвовали несколько традиционных религиозных организаций — Приход Скорбящей Божьей Матери, Храм Бет-Эль, Пресвитерианская церковь св. Иакова все прислали своих представителей, — но они плелись в самом хвосте, почти отдельно от остальных, прямо перед машинами спецпомощи.

* * *

В центре Мейплтона толпились сочувствующие. Улицы были усыпаны цветами, причем часть из них уже была раздавлена колесами автотранспорта, а оставшиеся скоро затопчут ногами. В числе зрителей было много школьников, но дочери Кевина, Джилл, и ее лучшей подруги Эйми среди них не было. Девочки крепко спали, когда Кевин уходил из дома, — как обычно, они где-то долго гуляли допоздна, — и он не решился их разбудить, еще и потому, что тогда ему пришлось бы смотреть на Эйми: та предпочитала спать в трусиках и тонких полупрозрачных топах, и он, когда видел ее полуобнаженной, не знал, куда девать глаза. За последние полчаса Кевин дважды звонил домой, надеясь, что его звонки поднимут девочек с постели, но те так и не ответили.

С Джилл он на протяжении нескольких недель пререкался по поводу парада — раздраженным полусерьезным тоном. С некоторых пор только в такой манере они и обсуждали все важные вопросы, что между ними возникали. Кевин уговаривал дочь принять участие в марше, чтобы отдать дань памяти ее исчезнувшей подруге Джен, но Джилл была непреклонна.

— Видишь ли, папа, в чем фишка: Джен все равно, пойду я на парад или нет.

— Откуда ты знаешь?

— Ее нет. Значит, ей на все плевать.

— Может быть, — согласился он. — Ну а вдруг она все еще здесь, и мы просто не видим ее?

Джилл, казалось, позабавило предположение отца.

— Это было бы хреново. Она, должно быть, целыми днями машет руками, пытаясь привлечь наше внимание. — Джилл внимательно обвела взглядом кухню, словно высматривая подругу. — Джен, — крикнула она, будто обращалась к глуховатому деду, — если ты здесь, прости, что я тебя не замечаю. Ты бы кашлянула, что ли. Хоть как-то дай о себе знать.

Кевин сдержал свое возмущение. Джилл знала, что он не в восторге от ее шуточек по поводу пропавших, но, одергивая ее в сотый раз, он бы этим ничего не добился.

— Милая, — тихо сказал он, — этот парад для нас, а не для них.

Джилл остановила на нем взгляд, появившийся у нее с некоторых пор, — взгляд полнейшего непонимания с намеком на женскую снисходительность. И этот ее взгляд был бы еще эффектнее, если б она не обрилась наголо и не подводила так ярко глаза.

— Вот объясни, — попросила она. — Почему для тебя это так важно?

Будь у Кевина достойный ответ на этот вопрос, он с радостью ответил бы дочери. Но дело в том, что он и сам не знал, почему для него это так важно, почему он настаивал, чтобы она пошла на парад, а не махнул на это рукой, как махнул на все остальное, из-за чего они спорили весь последний год: возвращение домой вечерами к определенному времени; бритье наголо, целесообразность фактически круглосуточного общения с Эйми, гулянки до поздней ночи в будние дни. Джилл было семнадцать, и он понимал, что она, в общем-то, безвозвратно сошла с его орбиты и будет делать, что хочет и когда хочет, независимо от его пожеланий.

И все равно Кевину очень хотелось, чтобы его дочь приняла участие в шествии, продемонстрировала, что она хотя бы признает интересы семьи и общества, все еще любит и уважает отца и сделает что угодно, лишь бы он был счастлив. Джилл прекрасно понимала сложившуюся ситуацию — он был уверен, что она ее понимает, — но почему-то отказывалась пойти ему навстречу. Конечно, ему было обидно и больно, но, злясь на дочь, он всегда машинально находил оправдание ее поступкам: он знал, какой кошмар ей пришлось пережить, а сам он при этом мало чем смог ей помочь.

Джилл была Очевидцем, и Кевин без разъяснений психолога мог бы сказать, что увиденное до конца жизни не будет давать ей покоя. Четырнадцатого октября Джилл тусовалась вместе с Джен. Две смешливые девчушки, они сидели бок о бок на диване, грызли соленые крендельки и смотрели видео на «Ютьюбе». Потом — раз! — и одной из них нет, а вторая заходится в крике. В последующие месяцы, годы люди продолжали исчезать из ее жизни, хотя и не столь драматично. Старший брат бросил университет, но домой так и не вернулся. Мать ушла из семьи, приняв обет молчания. Остался только отец, растерянный человек, который пытается ей помочь, но, что бы он ни сказал, все невпопад. Да и как он может помочь, если сам потерян и сбит с толку, как и она?

Ни злость, ни бунтарство, ни подавленность дочери Кевина не удивляли. Джилл имела полное право и злиться, и бунтовать, и пребывать в депрессии, и делать многое другое. Удивляло его только то, что она еще рядом, по-прежнему живет с ним в одном доме, хотя могла бы запросто сбежать с «босоногими»^[12] или сесть в «Грейхаунд» и отправиться в неизвестном направлении. Так поступали многие подростки. Конечно, она теперь выглядела иначе — лысая, с затравленным взглядом, — словно хотела, чтобы даже абсолютно незнакомые люди понимали, как ей плохо. Но порой, когда она улыбалась, у Кевина возникало ощущение, что ее истинное «я» все еще живет в ней, что в сути своей она, каким-то чудом, не изменилась — несмотря ни на что. Именно ту, другую Джилл, — какой ей так и не довелось стать, — он надеялся увидеть утром за завтраком. Ту, а не эту, настоящую, которую он слишком хорошо знал, девочку, которая спит на кровати, свернувшись калачиком, с размазанной косметикой на лице, потому что возвращается домой поздно ночью настолько пьяной или обкуренной, что даже не удосуживается умыться.

Кевин подумывал о том, чтобы позвонить дочери. Шествие приближалось к Ловелл-террас, престижной улице, заканчивающейся тупиком, куда он со своей семьей переехал пять лет назад — в эпоху, которая теперь казалась далекой и нереальной, как «век джаза»^[13]. Как бы ни хотелось ему услышать голос Джилл, чувство приличия удержало его от соблазна. Он просто подумал, что мэр, болтающий по мобильному телефону во время парада, — оскорбительное зрелище для горожан. Да и что он ей скажет?

Привет, милая, я проезжаю мимо нашей улицы, а тебя не вижу…

* * *

Еще до того, как его жена ушла к «Виноватым», Кевин, сам того не желая, проникся уважением к этой секте. Два года назад, когда они впервые появились на его горизонте, он по ошибке принял их за один из культов Восхищения Церкви, группу фанатиков-сепаратистов, которые хотят только одного, — чтобы им не мешали скорбеть и медитировать в мире и покое до Второго пришествия или чего там они дожидаются (их теологические воззрения были ему не совсем ясны, да и им самим, как он подозревал, тоже). Кевин даже был уверен, что есть здравый смысл в том, чтобы убитые горем люди, вроде Розали Сассман, нашли утешение, вступив в их ряды, отрекшись от мира и приняв обет молчания.

Тогда «Виноватые», казалось, возникли из ниоткуда — как спонтанная реакция местных жителей на беспрецедентную трагедию. Он не сразу понял, что подобные секты формируются по всей стране, объединяясь в общенациональную сеть. Это были относительно самостоятельные организации, следовавшие единым базовым правилам — белая одежда, сигареты, наблюдательные команды из двух человек, — но при этом они были саморегулируемыми: никакого внешнего надзора и стороннего вмешательства в их деятельность не было.

Несмотря на свой монашеский вид, мейплтонское подразделение быстро проявило себя как амбициозная, хорошо слаженная организация, склонная к гражданскому неповиновению и политическим скандалам. Мало того, что они отказывались платить налоги и оплачивать коммунальные услуги, так еще и преступали местные законы, размещая в своем «поселении» на улице Гинкго десятки людей в домах, построенных для одной семьи. Игнорировали судебные приказы и уведомления, возводили баррикады, чтобы не допустить в свои владения представителей власти. Это привело к целому ряду столкновений с полицией, одно из которых закончилось гибелью члена «Виноватых»: тот принялся закидывать камнями полицейских, которые пришли с ордером на обыск, и был застрелен. Неудавшийся рейд вызвал волну сочувствия к «Виноватым». В результате начальник полиции был вынужден уйти в отставку, а тогдашний мэр Малверн утратил поддержку многих избирателей, ведь именно они вдвоем санкционировали проведение той операции.

Заняв пост мэра, Кевин постарался смягчить напряженность между городом и сектой. Удалось заключить несколько соглашений, позволявших «Виноватым» жить по собственным правилам, не выходя за рамки закона. Взамен те обязались платить небольшие налоги и гарантировали доступ на свою территорию полиции и машинам аварийно-спасательных служб при обстоятельствах, которые были четко оговорены. Перемирие, казалось, сохранялось, но «Виноватые» продолжали досаждать своей непредсказуемостью, время от времени организуя какую-нибудь акцию, чтобы посеять смятение и тревогу среди законопослушных граждан. В этом году в первый учебный день несколько облаченных в белое взрослых устроили сидячую забастовку в начальной школе Кингман, оккупировав одно из помещений второклассников на целое утро. А спустя несколько недель другая группа прямо посреди игры вышла на футбольное поле школьного стадиона. Они разлеглись на газоне и лежали, пока их силой не уволокли с поля рассерженные игроки и зрители.

* * *

Перед Днем Героев муниципалитет на протяжении нескольких месяцев пытался предугадать, что предпримут «Виноватые», чтобы сорвать парад. Кевин высидел два организационных заседания, на которых этот вопрос обсуждался во всех подробностях, и был рассмотрен целый ряд возможных сценариев. Сегодня же он весь день ждал, со странным сочетанием страха и любопытства, когда же они предпримут свой шаг. Как будто вечеринку нельзя считать состоявшейся, если ее не разогнали.

Но парад прошел без вмешательства сектантов, близилась к концу поминальная служба. Кевин возложил венок к подножию памятника Почившим в парке Гринуэй — зловещей бронзовой скульптуры, изваянной одним из школьных учителей изобразительного искусства. По замыслу, она должна была изображать ребенка, выплывающего из рук изумленной матери и возносящегося к небесам, но полностью его воплотить не удалось. Кевин не очень хорошо разбирался в искусстве, но ему казалось, что ребенок не возносится, а падает, и мать не может его поймать.

После благословения отца Гонсалеса была минута молчания в ознаменование третьей годовщины Внезапного исчезновения, затем отзвонили церковные колокола. Последним пунктом программы было выступление Норы Дерст. Кевин, сидевший на импровизированной сцене среди почетных гостей, забеспокоился, когда она поднялась на трибуну. По собственному опыту он знал, как страшно выступать с речью, сколь искусным и уверенным в себе оратором нужно быть, чтобы владеть вниманием толпы, даже вдвое меньшей, чем эта.

Но Кевин быстро понял, что волнуется напрасно. Публика мгновенно притихла, когда Нора, откашлявшись, пролистала свои записи. Она была Женщиной, Которая Потеряла Все, — и ее страдания стали залогом ее авторитета. Ей незачем было завоевывать чье-то внимание или уважение.

Ко всему прочему, оказалось, что у Норы был природный дар оратора. Она говорила размеренно и четко — прямо-таки образцовая речь на занятии по вводному курсу риторики, на которое почему-то допустили поразительно большое количество студентов, — иногда чуть запинаясь, умолкая на мгновение, чтобы ее выступление не казалось заученно гладким. Да и сама Нора была привлекательной женщиной: высокая, стройная, с мягким, но выразительным голосом. Как и многие ее слушатели, на парад она пришла в повседневной одежде, и Кевин осознал, что приклеился взглядом к замысловатой вышивке на заднем кармане ее джинсов, которые сидели на ней как влитые, что редко увидишь на официальных торжественных мероприятиях. Он отметил, что у нее поразительно молодое тело для тридцатипятилетней женщины, родившей двоих детей. И потерявшей двоих детей, напомнил он себе и вскинул подбородок, пытаясь сосредоточиться на чем-то более подобающем. Не хватало еще, чтобы на обложке «Вестника Мейплтона» появилась цветная фотография мэра, пялящегося на попу скорбящей матери.

Нора сказала, что поначалу она задумывала свое выступление как речь во славу одного самого лучшего дня в ее жизни. Это было за два месяца до Четырнадцатого октября, во время отпуска, который ее семья проводила на Атлантическом побережье. Ничего особенного в тот день не случилось, да она тогда и не осознавала всей полноты своего счастья. Понимание пришло позже, после исчезновения ее мужа и детей, когда она долгими бессонными ночами размышляла о том, чего она лишилась.

Это был один из чудных дней позднего лета, рассказывала она, когда тепло и ветрено, но уже не настолько солнечно, чтобы все мысли были только о солнцезащитном креме. Дети — Джереми было шесть, а Эрин — четыре; и старше они так и не стали — принялись возводить замок из песка, причем трудились увлеченно, с воодушевлением, с каким ребятня порой выполняет самую пустяковую работу. Нора с мужем сидели на одеяле неподалеку, держась за руки и наблюдая, как эти маленькие серьезные зодчие бегают к воде, набирают в пластмассовые ведерки мокрый песок и возвращаются назад с тяжелой ношей, оттягивающей вниз их тонкие, как спички, ручонки. Дети не улыбались, но их лица светились радостной целеустремленностью. Крепость, которую они строили, была на удивление большой, сложной, и они трудились над ней несколько часов.

— У нас была видеокамера, — сказала Нора, — но мы почему-то даже не подумали включить ее. И я даже в какой-то степени этому рада. Если бы мы засняли тот день на видео, я бы, наверное, умерла от истощения перед телевизором, снова и снова просматривая эту запись.

Однако, думая о том прекрасном дне, Нора вспомнила другой — ужасную субботу в марте предыдущего года, когда вся ее семья внезапно слегла с острым расстройством пищеварения. Казалось, каждую минуту кого-то рвало, причем не обязательно в унитаз. В доме стояла жуткая вонь, дети рыдали, собака скулила, требуя выпустить ее на улицу. Нора не могла встать с постели: ее знобило, она то и дело проваливалась в забытье. У Дуга состояние было не лучше. В какой-то момент во второй половине дня ей показалось, что она умирает. Когда она поделилась своими страхами с мужем, тот просто кивнул и сказал: «Ладно…». Им всем было так плохо, что никто не сообразил даже снять трубку телефона и вызвать врача. Вечером, когда Эрин, с волосами, склеенными засохшей рвотой, лежала между ними, в спальню пришел Джереми и, со слезами на глазах, показал на свою ногу. «Вуди нагадил в кухне, — пожаловался он. — Вуди нагадил, а я наступил».

— Это был кошмар, — сказала Нора. — Так мы говорили друг другу. Это сущий ад.

Они, конечно, пережили весь этот ужас. Через несколько дней все поправились, в доме все вернулось к прежнему порядку. Но с тех пор ту Семейную Тошниловку они считали самым скверным событием в своей жизни, бедствием, которое стало мерилом всего плохого, что происходило с ними в дальнейшем. Если затапливало подвал, или Норе выписывали штраф за парковку в неположенном месте, или Дуг терял клиента, они всегда напоминали себе, что могло бы быть гораздо хуже.

«Что ж, — говорили мы, — этот не так страшно, как то отравление».

Примерно на этом моменте выступления Норы наконец появились «Виноватые», выйдя скопом из рощицы в западной стороне парка. Их было человек двадцать. Облаченные в белое, они медленно двигались в направлении трибуны. Поначалу казалось, что это беспорядочная толпа, но потом они стали выстраиваться в цепочку, напомнившую Кевину строй поискового отряда. Каждый нес плакат с одной черной буквой. Подойдя достаточно близко к сцене, «Виноватые» остановились и подняли над головами свои плакаты. Неровный ряд букв в их руках сложился в предложение: ХВАТИТ ПОПУСТУ БОЛТАТЬ.

Сердитый ропот прокатился по толпе собравшихся, недовольных вмешательством членов секты и их отношением к мероприятию. На церемонии присутствовала почти вся полиция города, и после минутного замешательства несколько полицейских направились к нарушителям спокойствия. Начальник полиции Роджерс сидел на сцене. Кевин встал со своего места, собираясь посоветоваться с ним, стоит ли вступать в конфронтацию с «Виноватыми», но в этот самый момент Нора обратилась к полицейским:

— Прошу вас, оставьте их в покое. Они никого не трогают.

Полицейские замедлили шаг, а потом, получив сигнал от своего начальника, вернулись на прежние позиции. Со своего места Кевин хорошо видел протестующих. Среди них он заметил и свою жену. Он не виделся с Лори уже пару месяцев и сейчас был поражен тем, как сильно она похудела, словно ушла жить не в общину культа Восхищения Церкви, а в фитнес-центр. Она заметно поседела — уход за внешностью в секте был не в чести, — но в целом, как ни удивительно, выглядела она молодо. То ли из-за сигареты в зубах — Лори курила, когда они только начали встречаться, — но женщина, что стояла перед ним, держа высоко над головой букву «Т», почему-то больше напоминала ему веселую девушку, которую он знал в университете, а не опечаленную женщину с раздавшейся талией, которая ушла от него полгода назад. Несмотря на обстоятельства, в нем всколыхнулось желание — он почувствовал вполне характерные ощущения в паху.

— Я не жадная, — продолжала Нора, с того места, где ее прервали. — Я не прошу о том идеальном дне на пляже. Дайте мне хотя бы ту ужасную субботу, когда мы все были больны и несчастны, но были живы и вместе. Теперь для меня это все равно что рай. — Впервые с начала выступления ее голос дрогнул. — Да благословит нас Господь — и тех, кто находится здесь, и тех, кого нет. Мы все столько всего пережили.

Толпа захлопала, и пока длились эти продолжительные, демонстративно громкие аплодисменты, Кевин пытался перехватить взгляд жены, но та упорно не смотрела в его сторону. Он убеждал себя, что Лори делает это против своей воли — как-никак она стояла между двумя рослыми бородатыми мужчинами, один из которых чем-то напоминал Нила Фелтона, бывшего владельца деликатесной пиццерии в центре города. Конечно, куда приятнее думать, что она получила распоряжения от своего начальства не поддаваться соблазну и не вступать в контакт, даже безмолвный, со своим мужем, но в душе он знал, что дело не в этом. Она могла бы взглянуть на него, если б захотела, могла бы, по крайней мере, показать, что видит человека, с которым когда-то клялась прожить всю жизнь. Она просто не хотела.

Позже, размышляя об этом, Кевин задался вопросом, а почему он сам не спустился со сцены, не подошел к ней и не сказал: «Привет, давненько не виделись. Ты хорошо выглядишь. Я по тебе скучаю». Что его останавливало? Но нет, он сидел, ничего не предпринимая, пока люди в белом не опустили свои буквы, не развернулись и снова не скрылись в рощице.

Если б все в классе были такие, как Джилл

Джилл Гарви знала, как легко и просто идеализировать пропавших, воображать их людьми более добродетельными, чем они были на самом деле, людьми, которые во всем превосходили тех неудачников, что остались на земле. Джилл воочию это наблюдала несколько недель подряд после Четырнадцатого октября, когда самые разные люди — в основном, взрослые, но иногда и дети тоже — рассказывали ей всякие бредни о Джен Сассман, хотя та ничем особенным не отличалась — была самой обычной девчонкой, разве что чуть симпатичнее остальных своих сверстниц, но явно не ангел, которому нет места в земном мире, потому что она слишком хороша для него.

«Господь возжелал ее общества, — говорили они. — Ему не хватало ее голубых глаз и прекрасной улыбки».

Они не имели в виду ничего плохого — Джилл это понимала. Поскольку она являлась так называемым Очевидцем, единственным человеком, кто находился в одной комнате с Джен, когда та пропала, к ней зачастую относились с неестественной мягкостью — словно она была скорбящей родственницей, будто они с Джен после ее исчезновения стали сестрами — и с неким необъяснимым почтением. Никто не слушал ее, когда она пыталась возразить, что в действительности она ничего не видела и пребывает в полнейшей растерянности, как и все остальные.

В тот самый момент она смотрела на «Ютьюбе» забавный и в то же время удручающий видеоролик, где маленький мальчик бьет себя по голове и притворяется, что ему не больно. Кажется, она просмотрела его три или четыре раза подряд, и, когда наконец подняла голову, Джен уже не было рядом. Прошло немало времени прежде, чем Джилл осознала, что она вовсе не отлучилась в туалет.

«Бедняжка, — говорили ей. — Для тебя это, должно быть, такой удар, ведь ты потеряла лучшую подругу».

Еще одно заблуждение, в котором Джилл никого никак не могла разубедить. Они с Джен давно уже не были лучшими подругами, если вообще когда-нибудь были ими, в чем Джилл сомневалась. Даже несмотря на то, что почти всегда называли друг друга только: моя лучшая подруга Джен или моя лучшая подруга Джилл. Лучшими подругами были их матери, а не они. Девочки проводили много времени вместе, потому что у них не было выбора (в этом смысле они действительно были как сестры). Их родители по очереди подвозили их в школу, они частенько ночевали друг у друга, отдыхали вместе со всеми своими семьями и бессчетное количество часов проторчали перед телевизором и монитором компьютера, убивая время, пока их матери пили чай или вино за кухонным столом.

Их недобровольный союз оказался на удивление продолжительным, длился с дошкольного возраста до середины восьмого класса, когда Джен неожиданно и магически не видоизменилась. В один прекрасный день у нее появилось новое тело — во всяком случае, так показалось Джилл, — на следующий день — новая одежда, а еще через день — новые друзья, компания популярных в школе красоток во главе с Хиллари Бирдон, которых прежде, по ее словам, Джен презирала. Когда Джилл поинтересовалась у нее, с чего вдруг ей захотелось общаться с людьми, которых она же сама считала поверхностными и противными, Джен, улыбнувшись, сказала, что на самом деле они очень даже милые, если узнать их поближе.

Джен перед ней не задавалась. Она никогда не лгала Джилл, никогда тайком не высмеивала ее. Она просто постепенно отдалялась, перемещаясь на другую, более престижную орбиту. Джен предприняла формальную попытку приобщить Джилл к своей новой жизни, пригласив ее (скорей всего, по настоянию своей матери) на один день в домик на пляже, принадлежавший семье Джулии Горовиц, но это привело лишь к тому, что пропасть между ними стала еще шире, чем прежде. Джилл, в своем закрытом купальнике, чувствовала себя там чужой, незваной гостьей, невзрачной серой мышкой. В немом замешательстве наблюдала она, как красивые девушки восхищаются бикини друг друга, сравнивают оттенки автозагара и посылают эсэмэски мальчикам с телефонов конфетных расцветок. Особенно ее поразило то, что Джен чувствовала себя абсолютно комфортно в этой необычной среде, вписалась в нее, как влитая.

— Я понимаю, с этим трудно смириться, — сказала Джилл мама. — Но она расширяет круг общения, и, может быть, тебе это тоже не помешало бы.

То лето — последнее перед трагедией, — казалось, никогда не закончится. Джилл была слишком взрослой, чтобы поехать в лагерь, слишком юной, чтобы работать, и слишком робкой, чтобы снять трубку телефона и позвонить кому-нибудь. Почти все время она торчала в «Фейсбуке», рассматривая фотографии Джен и ее новых подруг, и ей очень хотелось знать, на самом ли деле они такие счастливые, какими хотят казаться. Эти девчонки взяли за обыкновение величать себя Классными Стервами, и это их прозвище фигурировало почти в каждой подписи к тем фотографиям, что они выкладывали в Интернет: Классные Стервы отрываются; Классные Стервы на «пижамной» вечеринке; Привет, КС, что пьем? Джилл внимательно читала «анкету» Джен в социальных сетях, отслеживая взлеты и падения ее расцветающего романа с Сэмом Пардо, одним из самых симпатичных парней в их классе.

Джен, держась за руки с Сэмом, смотрит кино.

Джен… ЛУЧШИЙ ПОЦЕЛУЙ В ЖИЗНИ!!!

Джен… самые долгие две недели в моей жизни.

Джен… НУ ЭТО НЕВАЖНО.

Джен… Все Парни — Отстой!

Джен Все прощены! (и еще кое-что).

Джилл пыталась возненавидеть подругу, но у нее никак не получалось. Хотя — зачем? Джен была там, где хотела быть, с людьми, которые ей нравились, делала то, что доставляло ей удовольствие. Разве можно за это ненавидеть? Нужно просто найти способ добиться того же самого для себя самой.

Когда, наконец, наступил сентябрь, Джилл, казалось, что худшее уже позади: школа — чистая доска, прошлое стерто, будущее еще не написано. Сталкиваясь в школьных коридорах, они с Джен просто обменивались «приветами» и расходились в разные стороны. Бывало, Джилл смотрела на нее и думала: «Мы теперь совершенно разные люди».

Четырнадцатого октября они оказались вместе по чистой случайности. Мама Джилл купила пряжу для миссис Сассман — в ту осень их матери увлеклись вязанием — и решила завезти ее к ней домой, а Джилл сидела в машине. По старой привычке она спустилась в комнату Джен в полуподвале. Они вяло перекинулись парой фраз о новых учителях, а потом, когда темы для разговора иссякли, включили компьютер. У Джен на тыльной стороне ладони был записан номер телефона — Джилл заметила это, когда та нажала на кнопку Power, и стала гадать, чей же он, как и этот облупившийся лак на ногтях бывшей подруги. Экранной заставкой у той была фотография, на которой они были запечатлены вместе. Снимок был сделан пару лет назад, зимой, во время сильных снегопадов. Укутанные, розовощекие, смеющиеся, со скобками на зубах, они с гордостью показывали на снеговика, которого сами слепили. Вместо носа у него была морковка, на шее — шарф, который они ему повязали. Уже тогда, хотя Джен еще не стала ангелом, а сидела рядом с ней, Джилл смотрела на этот снимок, как на некую вещь из глубины эпох, пережиток погибшей цивилизации.

* * *

Лишь после того, как ее мама ушла к «Виноватым», Джилл начала понимать, что отсутствие какого-то человека способно деформировать сознание: оно заставляет преувеличивать его достоинства и преуменьшать недостатки. Конечно, с мамой ситуация была другая, она не испарилась, как Джен, но, по большому счету, это ничего не меняло.

С матерью у нее были сложные, несколько гнетущие взаимоотношения, более близкие, чем это было необходимо им обеим, и у Джилл частенько возникало желание чуть отдалиться от матери, иметь место для самостоятельных маневров.

«Вот поступлю в университет… — думала она раньше. — И мама перестанет все время дышать мне в затылок. Какое ж это будет облегчение».

Но это был естественный порядок вещей: ты взрослеешь, достигаешь определенного возраста и уходишь из дома. Неестественно, когда мать уходит от тебя, перебирается на другой конец города и поселяется в одном доме с кучкой религиозных психов, прекращая всякое общение с собственной семьей.

Очень долго после ее ухода Джилл по-детски тосковала по маме. Ей не хватало всего, что было в ней, даже того, что обычно сводило ее с ума: это — и фальшивое пение; и настойчивые уверения в том, что макаронные изделия из муки грубого помола такие же вкусные, как обычные; и неспособность следить за сюжетом даже самых примитивных телешоу (Постойте, это тот же парень или уже другой?). Приступы острой тоски неожиданно накатывали на нее, отчего она становилась заторможенной, плаксивой и вспыльчивой и свое раздражение неизбежно изливала на отца, что было нечестно по отношению к нему, ведь это не он ее бросил. Пытаясь бороться с этими приступами, Джилл составила список недостатков матери и доставала его каждый раз, когда чувствовала, что в ней начинает шевелится сентиментальность:

Противный визгливый абсолютно неестественный смех

Ни черта не смыслит в музыке

Безапелляционна и любит с удить

Если повстречает меня на улице, даже не поздоровается

Безобразные солнцезащитные очки

Без ума от Джен

Употребляет словечки типа «тарарам» и «канитель»

Достает отца с холестерином

Дряблые руки

Бога любит больше, чем собственную семью

И действительно, это помогало, в какой-то степени. А может, она просто свыклась с обстоятельствами. Как бы то ни было, в конце концов Джилл перестала засыпать со слезами на глазах, перестала писать длинные, полные отчаяния письма, умоляя маму вернуться домой, перестала винить себя за то, над чем она не была властна.

«Это ее решение, — научилась она напоминать себе. — Ее никто не заставлял уходить».

* * *

Теперь Джилл скучала по матери только по утрам, когда она еще не совсем проснулась и не совсем примирилась с новым днем. Спускаясь к завтраку, она не видела за столом мамы в махровом сером халате, никто не обнимал ее и не шептал насмешливо и с сочувствием: «Привет, соня». И это было ненормально. Джилл с трудом просыпалась, а мама, не донимая ее болтовней, без излишнего драматизма, давала ей возможность поворчать, постепенно отходя ото сна. Если ей хотелось есть — замечательно; не хотелось — тоже никаких проблем.

Отец, надо отдать ему должное, пытался перенять эстафету, но они просто по-разному смотрели на вещи. Он был из ранних пташек; когда бы она ни встала с постели, он уже успевал освежиться в ду́ше, был бодр и энергичен, поднимал голову от утренней газеты — как это ни удивительно, по утрам он по-прежнему читал газету, — глядя на нее с легким упреком, словно она опоздала на встречу.

— Ба-а, кого я вижу, — сказал он. — А то я все думал, когда же ты появишься.

— Привет, — смущенно пробормотала Джилл, тушуясь под испытующим отцовским взглядом. Так вот пристально он рассматривал ее каждое утро, пытаясь определить, чем она занималась накануне вечером.

— Похмелье мучает? — спросил отец, скорее с любопытством, чем с неодобрением в голосе.

— Да нет. — Дома у Дмитрия она выпила всего-то пару бокалов пива, ну, может быть, еще пару раз затянулась косячком, который пустили по кругу в самом конце вечеринки, но вдаваться в подробности не имело смысла. — Просто не выспалась.

— Хм, — хмыкнул он, не пытаясь скрыть свой скепсис. — Может, хотя бы сегодня вечером дома побудешь? Телевизор посмотрим или типа того?

Притворившись, будто не слышит его, Джилл прошаркала к кофеварке и налила себе кружку кофе из зерен темной обжарки, который они с недавних пор стали покупать. Это был двойной акт мести матери, не разрешавшей Джилл пить дома кофе, даже некрепкий, мягкой обжарки, который ей очень нравился.

— Хочешь, омлет тебе сделаю? — предложил отец. — Или просто хлопьев поешь.

Джилл села за стол, с содроганием представляя большие жирные омлеты отца, с оранжевым сыром, сочащимся из складок.

— Не хочется.

— Все равно надо что-то поесть.

Пропустив его слова мимо ушей, она глотнула из кружки черный кофе. Лучше уж так — вязкий горький кофе, который встряхнет ее организм. Взгляд отца метнулся к часам над раковиной.

— Эйми встала?

— Нет еще.

— Семь пятнадцать.

— Мы не торопимся. У нас нет первого урока. Отец кивнул и снова углубился в чтение газеты, как делал каждое утро, в очередной раз услышав от нее привычную ложь. Джилл не могла сказать, верит ли он ей или ему просто все равно. Не только отец — многие взрослые ставили ее в тупик своей реакцией на ее слова и поведение: полицейские, учителя, родители друзей, Дерек из магазинчика, где продавали замороженные йогурты, даже ее инструктор по вождению. В какой-то степени это раздражало, ибо она никак не могла понять, потворствуют они ей или закрывают глаза на ее поступки.

— Есть новости о святом Уэйне? — Джилл с большим интересом следила за событиями, связанными с арестом лидера секты. Мерзкие подробности, что муссировались в прессе, вызывали у нее злобную усмешку и одновременно чувство неловкости, ведь ее родной брат связал свою судьбу с человеком, который оказался шарлатаном и скотиной.

— Сегодня — нет, — ответил отец. — Наверно, писать больше нечего.

— Интересно, что будет делать Том? Последние несколько дней они только об этом и размышляли, но так ни до чего и не додумались.

Трудно было представить, что творится у Тома в голове, если они не знали, где он, чем занимается и, вообще, связан ли он еще с движением «Исцеляющие объятия».

— Не знаю. Возможно, он…

Разговор прервался, потому что в кухню вошла Эйми. Джилл мысленно вздохнула с облегчением, увидев, что подруга в пижамных штанах — бывало, та, и без них разгуливала по дому, — хотя относительную благопристойность ее сегодняшнего утреннего наряда разбавляла майка с глубоким вырезом. Эйми открыла холодильник и, склонив набок голову, долго смотрела в него, словно зачарованная тем, что там происходило. Потом вытащила упаковку яиц и повернулась к столу — лицо сонное, расслабленное, волосы спутаны в восхитительно беспорядочную массу.

— Мистер Гарви, — попросила она, — есть шанс, что вы приготовите нам свой фирменный омлет?

* * *

Как обычно, в школу они пошли длинным путем. Забежав за супермаркет «Сейфуэй», быстро выкурили один на двоих косячок — Эйми старалась не ходить на занятия на трезвую голову, — потом перешли Резервуар-роуд и заглянули в «Данкин Донатс», посмотреть, не зависает ли там кто знакомый и не увидят ли они там чего-нибудь интересненькое. Разумеется, ничего такого они не обнаружили, что не удивительно, — если не считать интересными стариков, жующих жареные пирожки, но, едва они просунули в дверь головы, Джилл нестерпимо захотелось сладкого.

— Не против? — спросила она, смущенно глянув в сторону стойки. — А то я не завтракала.

— Я — нет. Не у меня же задница толстая.

— Эй! — Джилл шлепнула ее по руке. — У меня задница не толстая.

— Пока, — заметила Эйми. — Но еще несколько пончиков…

Не в состоянии решить, какой пончик выбрать — глазированный или с конфитюром, Джилл заказала оба. Она с радостью съела бы их на бегу, но Эйми настояла на том, чтобы они сели за столик.

— Что за спешка? — спросила она. Джилл посмотрела время на своем сотовом.

— Не хочу опаздывать на второй урок.

— У меня физкультура, — сказала Эйми. — Мне все равно, даже если ее пропущу.

— А у меня контрольная по химии. Которую я наверняка завалю.

— Ты всегда так говоришь, а сдаешь на «отлично».

— Не в этот раз, — сказала Джилл. За последние несколько недель она пропустила слишком много занятий, а на тех, на которых присутствовала, часто была под кайфом. Некоторые предметы неплохо сочетаются с «травкой», но не химия. Начнешь думать об электронах по укурке и тебя занесет бог весть куда. — На этот раз я облажаюсь.

— Ой, кому не плевать? Подумаешь — контрольная! «Мне не плевать», — хотела возразить ей Джилл, но засомневалась в том, что ей действительно не все равно. Раньше было не плевать — она считалась прилежной ученицей, — и до сих пор, как ни старалась, не до конца свыклась с мыслью, что ей плевать на школу.

— Знаешь, что мне рассказывала мама? — продолжала Эйми. — Что когда она была школьницей, девчонок освобождали от уроков физкультуры, если у них были месячные. У них был один учитель, футбольный тренер-неандерталец, так вот она ему на каждом занятии говорила, что у нее менструация, и он всегда отвечал: «Ладно, иди посиди на скамейке». Даже не соображал, что она ему каждый раз лапшу на уши вешает!

Джилл рассмеялась, хотя уже слышала про это. О матери Эйми она знала немного — только эту историю и еще то, что она была алкоголичкой и исчезла Четырнадцатого октября, оставив свою дочь-подростка с отчимом, которого та не любила и опасалась.

— Хочешь попробовать? — Джилл протянула подруге пончик с конфитюром. — Вкусно.

— Не-а. Я объелась. Самой не верится, что слопала омлет целиком.

— Не косись на меня. — Джилл слизнула с кончика пальца капельку варенья. — Я пыталась тебя предупредить.

Эйми приняла серьезный, даже чуть суровый вид.

— Зря ты смеешься над своим отцом. Он хороший мужик.

— Знаю.

— И готовит не так уж плохо.

Джилл не стала возражать. В сравнении с матерью отец готовил ужасно, но Эйми не могла этого знать.

— Старается, — сказала она.

Джилл быстро умяла глазированный пончик — три раза откусила, и его как не бывало: внутри он была таким воздушным, словно под сахарной глазурью вообще ничего не было, — и убрала за собой крошки.

— Уф, — произнесла она, с ужасом думая о предстоящей контрольной. — Пожалуй, нам пора.

Эйми с минуту пристально смотрела на нее. Потом бросила взгляд на витрину за стойкой, где на металлических подносах были выложены рядами разные пончики — покрытые сахарной глазурью, обсыпанные шоколадной крошкой или сахарной пудрой, самые обычные и полные сладких сюрпризов, — и снова перевела его на Джилл. Ее губы медленно растянулись в озорной улыбке.

— А знаешь что? — сказала она. — Пожалуй, я тоже что-нибудь съем. Может, даже с кофе. Хочешь кофе?

— У нас нет времени.

— Времени вагон.

— А как же моя контрольная?

— А что с ней?

Прежде чем Джилл успела ответить, Эйми поднялась из-за столика и направилась к прилавку. Джинсы на ней сидели в обтяг, походка была плавная, и все, кто находился в зале, прилипли к ней взглядами.

«Мне нужно идти», — подумала Джилл.

Ее обволокло ощущение нереальности происходящего, будто она оказалась в ловушке кошмарного сна. Возникло паническое чувство беспомощности, словно она себе не принадлежала.

Но это был не сон. От нее многого не требовалось — только встать и уйти. Однако она словно вросла в розовый пластиковый стул, сидела, глупо улыбаясь Эйми, когда та, обернувшись, одними губами произнесла: «Прости», хотя по лицу ее было видно, что она ни о чем не сожалеет.

«Стерва, — подумала Джилл. — Хочет, чтоб я завалила контрольную».

* * *

В такие моменты, — а их было больше, чем ей хотелось бы это признавать, — Джилл изумлялась самой себе, недоумевала, как ее угораздило связаться со столь эгоистичной и безответственной особой, как Эйми. Безрассудство чистой воды.

И это произошло очень быстро. Они познакомились всего несколько месяцев назад, в начале лета. Они тогда вместе работали в захудалом магазинчике, торгующем замороженными йогуртами, болтали о том о сем, когда не было покупателей, а такие периоды затишья, бывало, длились часами.

Поначалу девочки настороженно относились друг к другу, остро сознавая, что они принадлежат к разным «кастам». Эйми — сексуальная, бесшабашная; ее жизнь — беспорядочная череда неверных решений и эмоциональных встрясок. Джилл — высокоморальная, ответственная, отличница, образцовая юная гражданка. «Хорошо, если б в классе были все такие, как Джилл», — писали многие учителя в графе примечаний в ее табеле успеваемости. Об Эйми такого не написал никто.

Лето шло, их взаимная подозрительность постепенно перерастала в настоящую дружбу, в отношения, при которых их несхожесть в характерах и поведении имела все меньшее и меньшее значение. Эйми, при всей своей беззастенчивости, помогавшей ей уверенно чувствовать себя в любой компании и бесстыдно бравировать своей сексуальностью, оказалась на удивление неуравновешенной и плаксивой девчонкой, подверженной яростным приступам самобичевания; ее частенько приходилось подбадривать. Джилл лучше скрывала свое уныние, но Эйми умела вызвать ее на откровенность, заставить разговориться о вещах, которые она обычно ни с кем не обсуждала: о своей обиде на мать, о том, что ей трудно общаться с отцом, что она чувствует себя обманутой, что мира, в котором она выросла, больше не существует.

Эйми взяла Джилл под свое крыло: по окончании рабочего дня водила ее на вечеринки, знакомя с тем, что до сих пор проходило мимо нее. Джилл сначала робела — казалось, все ее новые знакомые чуть взрослее ее, чуть более крутые, чем она, хотя многие из них были ее ровесниками, — но очень быстро поборола стеснительность. Вскоре она начала напиваться допьяна, курить травку, гулять до рассвета, общаясь с людьми, которых прежде не замечала в коридорах школы, с людьми, которых она списывала со счетов как неудачников и укурков. Однажды вечером, на спор, она разделась и прыгнула в бассейн Марка Соллерса. Через несколько минут вылезла и, голая, мокрая, стоя перед новыми друзьями, почувствовала себя другим человеком, будто ее прежнее «я» смыло водой.

Если б ее мама осталась в семье, ничего такого не произошло бы. И не потому, что мама остановила бы ее — Джилл сама бы не позволила себе подобных вольностей. Отец пытался вмешиваться, но, похоже, он утратил веру в собственный авторитет. Однажды, в конце июля, он посадил ее под домашний арест — после того, как обнаружил, что она отрубилась на газоне прямо перед домом, — а Джилл даже не подумала подчиниться его требованиям, и после он уже ее не наказывал.

Отец не стал возражать, когда Эйми стала ночевать у них, хотя Джилл пригласила ее, не посоветовавшись с ним. К тому времени, когда он наконец-то поинтересовался, в чем дело, Эйми уже поселилась у них — спала в комнате Тома, в семейный список покупок добавляла свои специфические запросы — продукты, от которых маму Джилл удар бы хватил: «Pop-Tarts»^[14], «Hot Pockets»^[15], лапшу рамэн. Джилл сказала отцу правду: что Эйми нужно «отдохнуть» от отчима; тот порой, когда приходит домой пьяным, «беспокоит» падчерицу. Он пока еще не трогал Эйми, но глаз с нее не сводит и говорит мерзости, отчего она боится заснуть.

— Ей нельзя там жить, — заявила отцу Джилл. — Это опасно.

— Ладно. Согласен, — сказал отец.

Последние две недели августа были вообще головокружительными, словно девочки, предчувствуя скорый конец развеселой жизни, стремились оторваться на всю катушку. Однажды утром Джилл, выйдя из душа, выразила недовольство своими волосами: они вечно сухие и безжизненные, не то, что у Эйми. У той волосы шелковистые, с блеском, всегда красивые, даже по утрам, когда она только что встала с постели.

— Подстригись, — предложила Эйми.

— Что?

Эйми кивнула, в лице — ни тени сомнений.

— Избавься от них. Без волос тебе будет лучше. Джилл не колебалась. Пошла наверх, ножницами откромсала свои длинные тусклые пряди и довершила работу электрической машинкой для стрижки волос, которую отец держал под раковиной в ванной. Ощущение было непередаваемое, — словно прошлое клочьями опадает с нее. Она с восторгом смотрела на свое новое лицо — глаза большие, жгучие; губы — чуть пухлее, выразительнее, чем раньше.

— Ничего себе! — воскликнула Эйми. — Тебе офигенно!

Три дня спустя Джилл впервые занялась сексом — с одним студентом, с которым была едва знакома, — после игры в бутылочку, которую они по пьяни долго крутили в доме Джессики Маринетти.

— Никогда не трахался с лысой девчонкой, — признался он прямо во время секса.

— В самом деле? — спросила Джилл, не удосужившись уведомить его, что он вообще у нее первый мужчина. — Ну и как?

— Классно, — ответил тот, водя кончиком носа по ее черепу. — На ощупь как наждачка.

Джилл не стеснялась своего нового имиджа, пока не начался учебный год и она не увидела, как смотрят на нее давние друзья и учителя, когда она проходит по коридору с Эйми. В их глазах читались жалость и отвращение. Она знала, о чем они думают, — что ее сбили с пути истинного, что плохая девчонка развратила хорошую, — и ей хотелось сказать им, что они не правы. Она — не жертва. Эйми просто показала ей новый способ быть самой собой, способ, который теперь ей казался таким же разумным, как в недавнем прошлом ее прежнее существование.

«Не вините ее, — думала Джилл. — Это мой выбор».

Она была благодарна Эйми, искренне благодарна и рада, что сумела предоставить ей пристанище, в котором та нуждалась. Однако ее уже начинало раздражать, что они постоянно вместе: живут, как сестры, меняются одеждой, вместе едят, имеют общие секреты, каждый вечер вместе ходят на вечеринки и каждое утро вместе встречают новый день. В этом месяце у них даже менструация случилась в одно и то же время — жуть какая-то. Джилл требовалась передышка, немного времени, чтобы подтянуть успеваемость, пообщаться с отцом, может быть, просмотреть кое-какие материалы по вузам, что каждый день приходят по почте. Хотя бы пару деньков, чтобы сориентироваться, так как порой ей было трудновато провести грань между ними, определить, где кончается Эйми и начинается она, Джилл.

* * *

Они находились всего в нескольких кварталах от школы, когда к ним неслышно подкатил «приус». Раньше с Джилл такого никогда не случалось; теперь же, с тех пор, как она сдружилась с Эйми, — постоянно. Стекло со стороны пассажирского сиденья опустилось, из салона в холодное ноябрьское утро вырвались пропитанные запахом марихуаны ритмы регги.

— Привет, дамы, — окликнул их Скотт Фрост. — Как дела?

— Да так, — ответила Эйми. Когда она разговаривала с парнями, у нее менялся тембр голоса. Джилл казалось, что он становился глубже, задорнее, так что даже самые ее банальные фразы звучали интригующе. — А у вас что новенького?

Адам Фрост, сидевший за рулем, перегнулся в их сторону. Теперь его лицо находилось лишь на несколько дюймов дальше, чем лицо брата и вместе у них получался эффект миниатюрного барельефа, как на горе Рашмор^[16]. Близнецы Фрост считались красавчиками — два абсолютно одинаковых оболтуса с дредами, массивными подбородками, сонными глазами и стройными фигурами атлетов, которыми они могли бы стать, если б не укуривались все время. Джилл была уверена, что они уже год как окончили школу, но она частенько их видела в ее стенах, обычно в классе изобразительного искусства, хотя они вроде бы ничего не рисовали. Просто сидели, как пенсионеры, с насмешливым благодушием наблюдая за стараниями юных энтузиастов. Учительнице рисования, мисс Куми, их присутствие, похоже, доставляло удовольствие. Она болтала и смеялась с ними, пока ее ученики работали самостоятельно. Замужняя женщина лет пятидесяти, она страдала избыточным весом, но по школе все равно ходили слухи, что иногда в свободные от занятий часы она забавляется с братьями Фрост в подсобке.

— Садитесь, — пригласил девочек Адам. Его правая бровь украшал пирсинг — ряд колечек, по которым его, собственно, только и можно было отличить от Скотта. — Прокатимся.

— Нам надо в школу, — буркнула Джилл, обращаясь скорее к Эйми, чем к близнецам.

— Да бог с ней, — сказал Скотт. — Поехали потусуемся у нас дома, весело будет.

— Какие развлечения? — полюбопытствовала Эйми.

— Пинг-понг.

— И викодин^[17], — добавил Адам.

— Заманчиво. — Эйми, улыбаясь, глянула на Джилл с надеждой во взгляде. — Что скажешь?

— Даже не знаю. — Джилл почувствовала, как ее лицо заливает краска смущения. — Я в последнее время и так много уроков пропустила.

— Я тоже, — сказала Эйми. — Еще один день ничего не изменит.

В ее словах был смысл. Джилл глянула на близнецов. Те кивали в унисон ритму песни «Солдат Буффало»^[18], словно подбадривали ее, чтобы она, наконец, осмелилась.

— Даже не знаю, — повторила она.

Эйми театрально вздохнула, но Джилл будто к земле приросла. Она и сама не понимала, что ее удерживает. Контрольная по химии уже шла полным ходом. На остальных занятиях тоже ничего хорошего ее не ожидало.

— Дело твое. — Не сводя взгляда с Джилл, Эйми открыла дверцу машины и села на заднее сиденье. — Едешь?

— Все нормально, — сказала ей Джилл. — Поезжайте.

— Точно не поедешь? — спросил Скотт, когда Эйми захлопнула дверцу. Казалось, он искренне расстроен.

Джилл кивнула, и стекло окна со стороны Скотта с жужжанием поползло вверх, постепенно скрывая его красивое лицо. «Приус» еще пару секунд постоял на месте. Джилл тоже не двигалась, глядя на тонированное стекло, и ею вдруг овладело острое сожаление.

— Подождите! — крикнула она.

И чуть не оглохла от собственного почти отчаянного крика. Однако ее, по-видимому, не услышали: машина рванула вперед — как раз в тот момент, когда она хотела схватиться за ручку дверцы, — и бесшумно покатила по улице.

* * *

Марихуана еще не выветрилась из головы, когда Джилл добралась до школы, но весело ей не было и она не пребывала в эйфории, превращавшей почти каждое их утро с Эйми в какое-то идиотское приключение. То они воображали себя шпионками, то хохотали по поводу и без, даже над тем, что не было забавно, тогда они и вовсе заходились смехом. Сегодняшний приход ощущался как тягостное уныние, как необычно плохое настроение.

Согласно правилам, ей полагалось отметиться в канцелярии, но это было одно из правил, которого больше никто не придерживался, — пережиток того времени, когда был порядок и большинство соблюдало законы. Джилл успела проучиться в старшей школе пять недель, когда случилось Внезапное исчезновение, но она до сих пор живо помнила, как тогда было: учителя серьезные, требовательные; ученики сосредоточенные, целеустремленные, энергичные. Почти каждый занимался музыкой или спортом. Никто не курил в туалете; за поцелуй в коридоре запросто можно было схлопотать наказание. Люди ходили быстрее — по крайней мере, так ей помнилось, — и, казалось, всегда точно знали, куда идут.

Джилл открыла свой шкафчик и схватила «Наш городок»^[19], книгу, которую она еще даже не начала читать, хотя на литературе его обсуждали уже три недели. До конца второго урока оставалось десять минут, и она с удовольствием просто плюхнулась бы на пол прямо у шкафчика и пролистала хотя бы первые несколько страниц, но знала, что не сумеет сосредоточиться: напротив нее сидел Джетт Ористальо, «бродячий певец» мейплтонской школы, и, бренча на гитаре, уже в тысячный раз исполнял «Пламя и дождь»^[20]. От этой песни ее в дрожь бросало.

Она подумала было укрыться в библиотеке, но до начала третьего урока времени оставалось мало, она не успела бы толком почитать, и Джилл решила, что сразу поднимется наверх, в класс английского языка и литературы. По пути она сделала небольшой крюк, чтобы украдкой заглянуть в кабинет мистера Скандариана, где ее одноклассники заканчивали писать контрольную по химии.

Она и сама не знала, что на нее нашло. Меньше всего ей хотелось, чтобы мистер Эс заметил ее и понял, что она не больна. Это свело бы на нет все ее шансы уговорить учителя дать ей возможность написать контрольную в другое время. К счастью, когда она осторожно заглянула в класс через окно, мистер Скандариан увлеченно решал судоку, заполняя цифрами свободные клетки.

Контрольная, судя по всему, была трудная. Альберт Чин, конечно, уже все решил и сейчас убивал время с помощью айфона. Грег Уилкокс спал, но все остальные пока еще трудились в поте лица — суетливо, как это бывает, когда пытаешься судорожно думать, зная, что время на исходе: кто-то кусал губы, кто-то ерошил волосы, кто-то сучил ногами. Кэти Бреннан чесала руку, будто у нее аллергия; Пит Родригес стучал себе по лбу карандашом — тем концом, на котором ластик.

Джилл постояла всего пару минут, но даже за это короткое время, казалось бы, кто-то мог бы поднять голову и увидеть ее, может быть, улыбнуться ей, махнуть рукой. Так обычно и происходит, когда кто-то заглядывает в класс во время контрольной. Однако все ее одноклассники либо решали задания, либо спали, либо витали в облаках. Создавалось впечатление, что Джилл больше не существовало, что от нее осталась одна лишь пустая парта на втором ряду — памятник девочке, которая когда-то там сидела.

Особенный человек

Тому Гарви незачем было спрашивать, почему на пороге его жилища стоит девушка с чемоданом в руке. На протяжении нескольких недель его не покидало ощущение, что из него постепенно вытекает надежда, — словно он становится полным банкротом, — и вот теперь от нее не осталось и следа. В эмоциональном плане он был разорен. Словно прочитав его мысли, девушка скривила губы в улыбке.

— Ты Том?

Он кивнул. Она вручила ему конверт, на котором было нацарапано его имя.

— Поздравляю, — сказала она. — Ты — моя новая нянька.

Том видел ее прежде, правда, издалека, и она оказалась еще красивее, чем ему представлялось, — миниатюрная азиатка лет шестнадцати, не старше, с иссиня-черными волосами и идеальным овалом лица. Кристина, вспомнил он, четвертая невеста. Девушка еще немного подождала, пока он на нее налюбуется, но потом ей это надоело.

— Вот. — Она протянула ему свой айфон. — Просто сфотай меня, и все.

Двумя днями позже ФБР совместно с полицией штата Орегон арестовали мистера Гилкреста в ходе «внезапного утреннего рейда», как упорно называли в теленовостях эту операцию, которая, в действительности, ни для кого не была внезапной, особенно для самого господина Гилкреста. После предательства Анны Форд он предупреждал своих последователей о наступлении мрачных времен, пытаясь убедить их в том, что это даже к лучшему.

— Что бы со мной ни случилось, — написал он в своем последнем электронном послании, — не отчаивайтесь. Это будет не напрасная жертва.

Том, хоть он и ожидал ареста их лидера, был ошеломлен тем, сколь тяжкие обвинения были тому предъявлены: множественные случаи изнасилования второй и третьей степени и содомия, а также уклонение от налогов и незаконная транспортировка несовершеннолетних через границы штатов. Его оскорбляло, что ведущие новостных передач с нескрываемым удовольствием говорили о «сокрушительном низвержении самопровозглашенного мессии», «шокирующих обвинениях», которые «полностью уничтожили репутацию святого», и о «смятении в рядах быстрорастущего молодежного движения». С экранов телевизоров не сходил нелестный видеоролик, показывающий, как мистера Гилкреста, в наручниках и мятой шелковой пижаме, ведут в здание суда; волосы на его голове с одной стороны примяты, словно его только что вытащили из постели. Бегущая строка в нижней части экрана гласила: СВЯТОЙ УЭЙН? С***Ь ГОСПОДНЯ! НИЗВЕРЖЕННОМУ ЛИДЕРУ СЕКТЫ, ОБВИНЕННОМУ В СОВЕРШЕНИИ ЦЕЛОГО СПИСКА СЕКСУАЛЬНЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ, ГРОЗИТ ТЮРЕМНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ СРОКОМ ДО 75 ЛЕТ.

Телевизор они смотрели вчетвером — Том, Кристина и еще два парня, с которыми Том жил, Макс и Льюис. Том почти не знал своих соседей — их недавно перевели из Чикаго, чтобы они помогали ему в сан-францисском отделении центра «Исцеляющие объятия», — но кое-какое мнение он все же успел о них составить, и, судя по всему, реагировали они на репортаж в полном соответствии со своими характерами: сентиментальный Льюис тихо всхлипывал, вспыльчивый Макс выкрикивал ругательства прямо в экран, утверждая, что мистера Гилкреста подставили. Зато Кристина хранила полнейшую невозмутимость, словно события разворачивались по заранее составленному плану. Одно ее беспокоило: что ее муж был в пижаме.

— Говорила же ему, чтоб не надевал ее, — сказала она. — Он в ней похож на Хью Хефнера^[21].

Когда на экране появилось крестьянское лицо Анны Форд, Кристина чуть оживилась. Анна была духовной невестой номер шесть и единственной неазиаткой в гареме. Она исчезла с ранчо в конце августа, а через пару недель выступила в передаче «60 минут»^[22], поведав всему свету о гареме несовершеннолетних девушек, исполнявших малейшие прихоти святого Уэйна. Она утверждала, что на момент «вступления в брак» ей было четырнадцать. На автовокзале Миннеаполиса она, отчаявшаяся беглянка, познакомилась с двумя приятными парнями, которые предложили ей пищу и кров, а потом привезли на ранчо Гилкреста в южной части Орегона. Вероятно, она произвела хорошее впечатление на немолодого Пророка; через три дня после ее приезда он надел ей на палец кольцо и уложил в свою постель.

— Никакой он не мессия, — заявила Анна, и эта ее фраза стала определяющим тезисом скандала. — Просто грязный старикашка.

— А ты Иуда, — бросила в телевизор Кристина. — Иуда толстожопая.

* * *

Все рухнуло. Все, ради чего он трудился, на что надеялся последние два с половиной года, — но Том почему-то не был убит горем, как того можно было ожидать. Под болью крылось чувство облегчения, осознание того, что нечто плохое, чего он опасался, наконец-то свершилось и больше не придется жить в страхе ожидания. Конечно, появилась масса других проблем, но позже у него будет время, чтобы их решить.

Свою кровать он уступил Кристине, а сам стал укладываться в гостиной после того, как все пошли спать. Перед тем как погасить свет, достал фотографию своего особенного человека — Вербецки с бенгальскими огнями — и несколько секунд задумчиво смотрел на нее. Впервые на его памяти он не прошептал имя своего давнего друга, не попросил, как он это делал еженощно, о том, чтобы пропавшие вернулись. Какой смысл? У него было такое чувство, что он пробудился ото сна, в который был очень долго погружен, и не может вспомнить, что ему снилось.

«Они исчезли, — думал он. — Я должен их отпустить».

* * *

Три года назад, только поступив в университет, Том был как все студенты — обычный американский подросток, с оценками выше средних. Он хотел изучать бизнес, вступить в «крутое» студенческое братство, упиваться пивом и перепихнуться со столькими горячими цыпочками, со сколькими удастся. Первые пару дней он дико скучал по дому, тосковал по знакомым улицам и зданиям Мейплтона, по родителям и сестре, по всем своим старым приятелям, разъехавшимся по университетам разных штатов, но он знал, что грусть его временна и в какой-то степени полезна. Он не переносил, когда некоторые первокурсники говорили о своих родных городах, а порой даже о своих семьях с легкомысленным пренебрежением, будто первые восемнадцать лет своей жизни они провели в тюрьме и наконец-то вырвались на свободу.

В первую субботу учебного года он напился, раскрасил лицо — половину в оранжевый цвет, половину — в синий, — и вместе со всей бандой парней со своего этажа отправился на футбол. Все студенты, сконцентрировавшись в одном секторе крытого стадиона, орали и скандировали, как единый организм. Том испытывал несказанный восторг, сливаясь с толпой, растворяясь в чем-то столь огромном и мощном. В тот вечер «оранжевые» победили, и на студенческой пивной вечеринке он познакомился с девушкой с такой же раскраской на лице, как у него, пошел к ней домой и обнаружил, что студенческая жизнь превосходит все его самые смелые ожидания. Он до сих пор живо помнил, как с восходом солнца возвращался от нее в свое общежитие — ботинки не зашнурованы, носки и трусы пропали без вести. По пути ему повстречался парень, такой же расхлябанный, едва держащийся на ногах — прямо его зеркальное отражение. Поравнявшись друг с другом, они хлопнули друг друга по ладоням в знак приветствия, и хлопок этот торжествующим эхом разнесся в тишине раннего утра.

Через месяц все было кончено. 15 октября занятия отменили; им дали неделю на то, чтобы собрать вещи и освободить кампус. Та последняя неделя осталась в его памяти расплывчатой картиной недоуменных прощаний: корпуса общежитий постепенно пустели, из-за какой-нибудь закрытой двери слышался приглушенный плач, студенты тихо бранились, засовывая в карманы свои телефоны. Было несколько отчаянных вечеринок, одна из которых закончилась безобразной дракой. Наскоро организованная панихида на крытом стадионе, на которой ректор мрачно зачитал фамилии учащихся и сотрудников университета, ставших жертвами того, что совсем скоро станут называть Внезапным исчезновением. В списке были имена преподавателя психологии и девушки, с которой он посещал английский и литературу, принявшая смертельную дозу снотворного после того, как она узнала об исчезновении сестры-близняшки.

Том не сделал ничего предосудительного, но помнил, что его не покидало непонятное чувство стыда — личной несостоятельности — оттого, что он возвращается домой так скоро после отъезда, словно он провалил экзамены или его исключили за недостойное поведение. Правда, для душевного спокойствия возвращение домой имело свои плюсы: он убедился, что его родные живы, на месте, хотя сестра, судя по всему, была на волосок от смерти. Том пару раз спрашивал ее про Джен Сассман, но она отказывалась отвечать — то ли ей было тяжело говорить об этом — так думала мама, — то ли ее просто уже тошнило от всей этой сверхъестественной жути.

— Что ты хочешь от меня услышать? — вспылила Джилл. — Она просто испарилась, ясно?

На пару недель они затаились, сидели дома вчетвером, смотрели фильмы на DVD, играли в настольные игры, — лишь бы отвлечься от истеричного однообразия теленовостей, в которых назойливо повторяли одни и те же немногочисленные основные факты, сообщали об увеличении количества пропавших (число постоянно росло) и передавали интервью за интервью с перепуганными очевидцами, рассказывавшими примерно одно и то же: «Он стоял рядом…», «Я отвернулся всего лишь на секунду…», после чего их голоса ломались, сходили на нет, они смущенно хмыкали.

Эти репортажи сильно отличались от тех, что освещали события 11 сентября, когда по всем каналам показывали пылающие башни. Трагедия 14 октября была более непонятной, менее очевидной: говорили о крупных автомобильных авариях, крушениях поездов, падениях маленьких самолетов и вертолетов — к счастью, в США ни один из больших пассажирских авиалайнеров не разбился, хотя несколько посадили оторопелые вторые пилоты, а один — так вообще бортпроводник, на какое-то время ставший национальным героем — единственное яркое пятно в море мрака, — но средства массовой информации так и не смогли предъявить ни одного наглядного доказательства катастрофы. К тому же бедствия эти устроили не какие-то злоумышленники, которые могли бы стать объектом всеобщей ненависти, и оттого осмыслить случившееся было еще сложнее.

В зависимости от ваших зрительских предпочтений, вы могли слушать экспертов, обсуждавших обоснованность противоречивых религиозных и научных объяснений того, что называли чудом или трагедией, или смотреть нескончаемые пустые видеомонтажи, восхваляющие покинувших мир знаменитостей — Джона Мелленкампа^[23] и Дженнифер Лопес, Шака^[24] и Адама Сэндлера, мисс Техас и Грету ван Састерен^[25], Владимира Путина и Папу Римского. Известность бывает самая разная, а теперь всех этих знаменитостей, прославившихся кто в чем, поставили на одну доску: ботанского вида парень из рекламы компании «Веризон»^[26] и вышедший на пенсию судья Верховного суда, деспотичный правитель одной из стран Латинской Америки и футболист, так и не реализовавший весь свой потенциал, остроумный политконсультант и девица, получившая от ворот поворот в реалити-шоу «Холостяк». По утверждению кулинарного телеканала «Фуд нетуорк», тесный мир именитых шеф-поваров понес несоразмерно огромные потери. Поначалу сидение дома не тяготило Тома, что было вполне объяснимо: в смутные времена люди стараются держаться со своими близкими. В воздухе висело почти невыносимое напряжение, настроение тревожного ожидания, хотя, казалось, никто не знал, ждут ли они логического объяснения случившемуся или второй волны исчезновений. Мир как будто взял паузу, чтобы вздохнуть поглубже, готовясь мужественно встретить неизвестное.

* * *

НО НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИЛО.

Недели тянулись одна за другой, ощущение того, что это может произойти снова в любой момент начинало рассеиваться. Людям надоело прятаться в стенах своих жилищ, мучаясь от зловещих догадок. Том стал выходить из дома после ужина, вместе с компанией школьных друзей зависая в «Столовке», дешевом баре в Стоунвуд-Хайтс, где не особенно пристально разглядывали поддельные удостоверения личности. Каждый вечер представлял собой нечто среднее между воскресными гулянками по случаю встречи выпускников и ирландским бдением: по бару шатались самые неожиданные люди, рассказывали друг другу о своих пропавших друзьях и знакомых. Среди «исчезнувших», как выяснил Том, были трое учеников его выпускного класса, а также мистер Эд Хакни, всеми нелюбимый завуч школы, и уборщик по прозвищу Чудило.

Почти каждый раз, переступая порог «Столовки», Том узнавал, что в мозаике потерь добавился еще один фрагмент — обычно в виде ничем не примечательных людей, о которых он не вспоминал годами: домработница-ямайка Ивонна, служившая в семье Дейва Кигана; мистер Баунди, учитель на замене в средней школе, чье зловонное дыхание было легендой; Джузеппе, чокнутый итальянец, владевший пиццерией «У Марио» до того, как в ней стал хозяйничать некий угрюмый албанец. Однажды вечером в начале декабря, когда Том играл в дартс с Полом Эрдманном, к нему подвалил Мэтт Теста.

— Привет, — поздоровался он мрачно, таким тоном обычно говорили, обсуждая события Четырнадцатого октября. — Помнишь Джона Вербецки?

Том, метая дротик, вложил в свой бросок больше силы, чем намеревался. Дротик взлетел высоко и в бок, угодив лишь в самый край мишени.

— А что с ним?

Теста пожал плечами с таким видом, что ответа уже и не требовалось.

— Пропал.

Пол подошел к линии броска, отмеченной на полу. Прищурившись, словно ювелир, он запустил дротик точно в центр мишени. Тот вонзился в доску буквально на дюйм выше и чуть левее от «яблочка».

— Кто пропал?

— Это было до тебя, — объяснил Теста. — Вербецки уехал отсюда летом после шестого класса. В Нью-Гемпшир.

— Я знал его еще с детского сада, — сказал Том. — Мы с ним вместе играли. Кажется, один раз даже в парк развлечений ходили. Хороший был парень.

Мэтт уважительно кивнул.

— Его двоюродный брат знаком с моим. От него я и узнал.

— Где он был? — спросил Том. Обязательный вопрос. Почему-то считалось, что это важно знать. Где бы ни находился тот или иной человек в момент исчезновения, Тома всегда поражало, насколько это неподходящее место — аж жуть брала.

— В спортзале. На одном из тренажеров.

— Черт. — Том покачал головой, воображая внезапно опустевший тренажер со все еще двигающимися ручками и педалями — последнее местонахождение Вербецки. — Трудно представить его в спортзале.

— Да уж. — Теста нахмурился, словно что-то не укладывалось у него в голове. — Он был еще тот маменькин сыночек.

— Да нет, — возразил Том. — Кажется, он был просто очень чувствительный. Его мама его вечно срезала ему этикетки с одежды, они с ума его сводили. Помнится, в детском саду он все время снимал рубашку; говорил, от нее у него зуд. Воспитатели убеждали его, что ходить без рубашки неприлично, а он — ни в какую.

— Точно, — усмехнулся Теста, начиная припоминать. — Я ночевал однажды у него дома. Так он лег спать с включенным светом и под одну из песен «битлов», она звучала не переставая. «Paperback Writer», кажется, что-то такое.

— «Джулия», — сказала Том. — Его волшебная песня.

— Его какая?.. — Пол метнул свой последний дротик. Тот, с выразительным стуком, вонзился в мишень, чуть ниже «яблочка».

— Так он ее называл, — объяснил Том. — Если «Джулия» не звучала, он не мог заснуть.

— Бог с ней. — Теста не понравилось, что его перебили. — Он несколько раз пытался у меня ночевать, но так и не смог. Раскатает спальный мешок, переоденется в пижаму, зубы почистит, и все такое прочее.

А потом, когда надо укладываться спать, у него сдают нервы. Нижняя губа трясется, и он говорит: «Слушай, ты не сердись, я все-таки маме позвоню».

Пол, вытаскивая дротики из мишени, глянул через плечо.

— Почему они переехали?

— Черт их знает, — отвечал Теста. — Может, отец на другую работу устроился. Давно это было. Знаешь, как бывает — клянетесь друг другу, что вы будете на связи, и какое-то время вы еще общаетесь, а потом… больше ты этого чувака не видишь никогда. — Он повернулся к Тому. — Ты хоть помнишь, как он выглядел?

— Ну, типа. — Том закрыл глаза, пытаясь представить Вербецки. — Упитанный, белокурый, с челкой. Крупные зубы.

— Крупные зубы? — рассмеялся Пол.

— Как у бобра, — объяснил Том. — Наверно, брекеты стал носить сразу, как уехал отсюда.

Теста приподнял свою бутылку с пивом, произнес тост:

— За Вербецки.

Том с Полом чокнулись своими бутылками. Повторили:

— За Вербецки.

Так у них было заведено. Поговорили о пропавшем человеке, выпили за него и забыли. Слишком много людей исчезло, нельзя было зацикливаться на ком-то одном.

Однако Том почему-то не мог выбросить Джона Вербецки из головы. Вернувшись домой в тот вечер, он поднялся на чердак и перерыл несколько коробок со старыми фотографиями — поблекшими снимками, сделанными еще до того, как у его родителей появился цифровой фотоаппарат. В то время им приходилось отдавать пленки в фотолабораторию, где проявляли и печатали фотографии, которые им потом присылали по почте. Мама несколько лет ворчала, что давно пора все отсканировать, но у него все как-то руки не доходили.

Среди фотографий Том нашел несколько снимков с Вербецки. Вот он на школьных «Веселых стартах», пытается удержать яйцо на чайной ложке. Вот на Хэллоуине — увалень среди супергероев; вид у него несчастный. Том и Вербецки вместе играли в одной детской бейсбольной команде. На одном из снимков они сидят под деревом, улыбаются каждый во все свои тридцать два зуба, будто соревнуются, у кого улыбка шире; на обоих одинаковые красные бейсболки и футболки с надписью «Акулы». Вербецки выглядит более или менее таким, каким Том его помнил — белокурый, зубастый, разве что не настолько упитанный.

Одна фотография особенно «зацепила» Тома. Вербецки на ней снят крупным планом, вечером; им тогда было лет шесть-семь. Вероятно, это был День независимости, потому что в руке у Вербецки сверкает бенгальский огонь — сноп искр, чем-то напоминающий сахарную вату. Казалось бы, на фотографии запечатлена атмосфера праздника, но Вербецки смотрел в объектив со страхом, будто считал, что вряд ли следует держать так близко к лицу сыплющую искрами металлическую палочку.

Том и сам не понимал, чем зацепил его этот снимок, но он решил не убирать его в коробку вместе с другими фотографиями. Он забрал фото с собой и, спустившись с чердака, долго рассматривал его перед сном. Его не покидало ощущение, что Вербецки посылает ему какое-то тайное сообщение из прошлого, задает вопрос, на который только он, Том, может дать ответ.

* * *

Примерно в это же время Том получил письмо из университета с уведомлением о том, что с 1 февраля возобновляются занятия. Посещение лекций и семинаров, подчеркивалось в письме, не обязательно. Любой студент, желающий пропустить этот «особенный весенний семестр», может спокойно не возвращаться к учебе, не опасаясь финансовых или дисциплинарных санкций.

«Наша цель, — объяснял ректор, — в этот период всеобщей неопределенности продолжать функционировать в сокращенном масштабе, выполнять свою важную миссию обучения и проведения исследований, не оказывая чрезмерного давления на тех членов нашего сообщества, которые не готовы вернуться к учебе в настоящий момент».

Тома не удивило это заявление. За последние дни многие из его приятелей получили подобные уведомления из своих учебных заведений. Это была одна из мер по «возращению Америки к нормальной жизни», о которых президент объявил две недели назад. После Четырнадцатого октября в экономике наблюдался резкий спад, фондовый рынок рухнул, заметно снизились потребительские расходы населения. Эксперты с беспокойством прогнозировали «цепную реакцию банкротств, которые приведут к сокращению масштабов экономики», если не будут предприняты меры по выходу из кризиса.

— Прошло почти два месяца с тех пор, как нам был нанесен этот тяжелый и внезапный удар, — сказал президент в своем обращении к народу в вечернем телеэфире. — Мы еще не оправились от шока и горя, но это больше не должно служить оправданием пессимизма и социального паралича. Мы обязаны снова открыть учебные заведения, вернуться в свои офисы, на заводы и фермы и дать толчок процессу возрождения. Это будет не просто, произойдет не скоро, но мы должны прямо сейчас с чего-то начать. Каждый из нас обязан подняться и внести свою лепту в воскрешение страны.

Том хотел внести свою лепту, но, если честно, он не был уверен в том, что готов вернуться в университет. Спросил совета у родителей, но их мнения лишь явились отражением его собственных сомнений. Мама считала, что он должен остаться дома, может быть, походить на занятия в местный колледж, а в сентябре вернуться в Сиракьюсский университет; наверняка к тому времени ситуация прояснится.

— Мы до сих пор не знаем, что происходит, — сказала она ему. — Мне будет гораздо спокойнее, если ты останешься здесь, с нами.

— Думаю, тебе нужно вернуться, — сказал отец. — Какой смысл торчать здесь, ничего не делая?

— Это небезопасно, — настаивала мама. — А если что-то случится?

— Не говори глупостей. Там не опаснее, чем здесь.

— По-твоему, это должно меня успокоить? — спросила она.

— Послушай, — сказал отец. — Я знаю одно: оставшись здесь, он только и будет что шастать по барам и каждый вечер напиваться со своими дружками. — Он повернулся к Тому. — Я не прав?

Том неопределенно пожал плечами. Он знал, что пьет слишком много, и уже начал подумывать о том, что ему, возможно, требуется помощь специалиста. Но, чтобы объяснить причину своего пьянства, пришлось бы упомянуть Вербецки, а эту тему он ни с кем не желал обсуждать.

— По-твоему, в университете он станет меньше пить? — спросила мама. С тревогой и интересом слушал Том родителей, говоривших о нем в третьем лице, будто его вообще не было в комнате.

— Придется, — отвечал отец. — Пьянство с учебой совмещать невозможно.

Мама начала что-то говорить, но потом махнула рукой. Посмотрела на Тома несколько секунд, взглядом умоляя его о поддержке.

— А сам ты как считаешь?

— Никак, — сказал он. — Я в замешательстве.

В итоге на его решение повлияли не родители, а друзья. В последующие дни они один за другим сообщали ему, что отправляются в университеты, чтобы продолжить учебу во втором семестре: Пол — в ФМУ^[27], Мэтт — в Геттисберг, Джейсон — в Делавэрский университет. При отсутствии приятелей идея пребывания дома теряла свою привлекательность.

Мама стоически встретила его известие об отъезде. Отец ободряюще хлопнул по плечу.

— Ты — молодец. Справишься, — сказал он. Почему-то казалось, что в январе до Сиракьюса они ехали гораздо дольше, чем в сентябре, — и виной тому были не только снежные шквалы, которые периодически обрушивались на шоссе, превращая другие автомобили на дороге в призрачные тени. Настроение у всех было гнетущее. Том не знал, что сказать; родители вообще почти не разговаривали друг с другом. Так было и дома: мама — мрачная, ушла в себя, все думает о Джен Сассман, пытается осмыслить случившееся; отец — нетерпеливый, отвратительно жизнерадостный, излишне настойчиво уверял всех, что худшее позади и им просто необходимо жить дальше. Ладно, думал Том, хоть не будут глаза мозолить.

Родители не стали задерживаться, доставив сына в университет. Надвигалась снежная буря, и они хотели выехать до того, как она разразится. Перед уходом мама вручила ему конверт.

— Билет на автобус. — И обняла его, так крепко, что он даже немного испугался. — На всякий случай. Вдруг передумаешь.

— Я люблю тебя, — шепнул он ей.

Отец на мгновение прижал его к себе, как будто так, для проформы, словно они расстаются всего-то на пару деньков.

— Не скучай, — напутствовал он. — Студенческая жизнь дается только раз.

* * *

Во время того «особенного весеннего семестра» Том почти вступил в «Альфа Тау Омега». Он всегда мечтал попасть в какое-нибудь студенческое братство, ему казалось, что без этого и университет не университет. Но когда дело уже шло к тому, чтобы его приняли в АТО, он не мог не признаться сам себе, что для него это больше не имеет ни малейшего значения. Когда он пытался мысленно перенестись в будущее, представить себе ту жизнь, что ждет его в братстве — большой дом на Уолнат-плейс, шумные вечеринки и безумные розыгрыши, посиделки до поздней ночи с членами братства, которые навсегда останутся его друзьями и союзниками, — все это казалось ему туманным и нереальным, как кадры из фильма, который он смотрел сто лет назад и уже не помнит сюжета.

Конечно, он мог бы уехать и, вернуться тогда, когда ему станет легче, может быть, осенью, но он решил себя превозмочь. Убедил себя, что не хочет подводить Тайлера Руччи, своего соседа по общаге (они жили на одном этаже), с которым они вместе вступали в братство, но в глубине души Том понимал, что дело не только в Тайлере. К концу февраля он фактически перестал ходить на занятия — не мог сосредоточиться на учебе, — и вступление в АТО — это все, что у него оставалось. Единственное реальное связующее звено с нормальной студенческой жизнью. Без него он превратился бы в одну из тех потерянных душ, что он видел в кампусе в ту зиму, — бледных, как вампиры, юношей и девушек. Они целый день спали, а вечерами выползали из общежитий и шли в студенческий центр на Маршалл-стрит, по привычке проверяя свои телефоны, на которые больше никто не присылал сообщений.

От вступления в братство была еще одна польза: теперь было о чем поговорить с родителями. Они звонили почти ежедневно, контролировали, как он там.

Врать убедительно он не умел, и его радовало, что теперь он мог сказать: «Мы охотились за мусором»^[28] или: «Мы готовили завтрак для старших из братства и подавали его им в постель в фартуках в цветочек», и, если потребуется, подтвердить рассказ кучей деталей. Хуже было, когда мама начинала выпытывать всякие подробности насчет учебы. Тогда он начинал импровизировать про всякие эссе, экзамены и свои жуткие проблемы со «Статистикой».

— Что ты получил за ту контрольную? — спрашивала она.

— За какую?

— По политологии. По той, что мы обсуждали.

— А-а, по той. Тоже четыре с плюсом.

— Значит, ему понравилась твоя работа?

— Он не сказал.

— Пришли-ка мне свой реферат. Почитаю.

— Ну зачем тебе это, мама?

— Хочу почитать. — Она помолчала. — У тебя точно все хорошо?

— Да, все отлично.

Том всегда говорил родителям, что у него все замечательно — он весь в делах, заводит новых друзей, получает хорошие оценки. Даже когда речь заходила о братстве, он старался делать акцент только на положительном, рассказывая о том, как в будни они в группах готовятся к занятиям, или как всем братством устроили дикую вечеринку с караоке. При этом, он упорно избегал всякого упоминания о Чипе Глисоне, единственном члене АТО, пропавшем Четырнадцатого октября.

После своего исчезновения Чип стал легендарной личностью. В главном зале дома АТО, где обычно проводились вечеринки, висел его портрет в рамке, в память о нем учредили стипендию. Вступающих в братство заставляли учить наизусть подробности его личной жизни: дату рождения, названия его любимых фильмов и рок-групп, имена членов его семьи и всех девчонок, с которыми он встречался за свою недолгую, печально оборвавшуюся, жизнь. Это было самое трудное: в донжуанском списке Чипа насчитывалось тридцать семь подружек, начиная с Тины Вонг, с которой он учился в средней школе, и кончая Стейси Грингласс, грудастой девицей из «Альфа Хи». Которая, если верить слухам, Четырнадцатого октября была с ним (а точнее — на нем) в постели; и которая потом провела несколько дней в больнице, восстанавливаясь после тяжелой психологической травмы, вызванной внезапным исчезновением ее партнера в самом разгаре секса. Некоторые из членов братства рассказывали эту историю как анекдот, отдавая дань недюжинной сексуальной энергии своего любимого друга, а Том думал лишь о том, что какой это, наверно, был шок для Стейси, потрясение, от которого невозможно оправиться.

Но однажды на тусовке в женском клубе «Три дельты» Тайлер Руччи показал ему на сексапильную девчонку, обжимающуюся в танце с одним из игроков университетской команды по лакроссу. Загорелая, в невероятно облегающем платье, она плавно крутила бедрами, прижимаясь к ширинке своего партнера.

— Знаешь, кто это?

— Кто?

— Стейси Грингласс.

Она казалась счастливой, гладила руками тело — груди, талию, бедра, делала мордашку как у порно звезды на радость своим друзьям. Том долго наблюдал за ней, задаваясь вопросом: что же ей известно такое, чего не знает он? Он готов был признать, что, возможно, Чип для нее ничего не значил. Возможно, для нее он был случайным партнером на одну ночь или приятелем по сексу. Но ведь она с ним общалась, была с ним близка, он играл активную и относительно важную роль в ее жизни. И вот, всего через несколько месяцев после его исчезновения, она уже отплясывает на вечеринке, будто его вовсе никогда не существовало.

Нет, Том не осуждал ее. Отнюдь. Просто не мог понять, как Стейси удалось так быстро забыть Чипа, а его самого постоянно преследует образ Вербецки, парня, которого он сто лет не видел и, наверно, даже не узнал бы, если б они случайно столкнулись 13 октября.

Но именно так обстояли дела. Он постоянно думал о Вербецки. А с тех пор, как вернулся в университет, так тот вообще не шел у него из головы. Том носил с собой тот дурацкий снимок — фотографию маленького мальчика с бенгальскими огнями, — всюду, и по десять раз на день смотрел на нее, про себя повторяя, как мантру, имя своего давнего друга: Вербецки, Вербецки, Вербецки, Вербецки. Именно поэтому он не посещал занятия и врал родителям, именно поэтому больше не раскрашивал лицо в синий и оранжевый цвета и не орал во всю глотку на университетском стадионе, именно поэтому больше не мог представить свое будущее.

Черт возьми, Вербецки, куда же ты подевался?

* * *

Немаловажной составляющей процедуры вступления в студенческое братство было налаживание отношений со старшими членами организации, которых требовалось убедить в своей преданности идеям АТО. Кандидаты принимали участие в ночных покерных играх, поедании пиццы и алкогольных марафонах, словом, проходили собеседования под видом культурно-развлекательных мероприятий.

Том думал, что ему вполне удается скрывать свое навязчивое состояние, выдавая себя за обычного адаптирующегося первокурсника — за парня, каким он и должен бы быть, — пока однажды вечером в комнате, где стоял телевизор, к нему не подошел Тревор Хаббард, он же Хаббс — третьекурсник, слывший в сообществе человеком богемы и интеллектуалом. Том стоял, прислонившись к стене, делая вид, что с интересом наблюдает за игрой в боулинг, которую вели на экране два других кандидата в АТО, когда Хаббс неожиданно вырос возле него.

— Хрень полнейшая, — тихо сказал он, кивая на большой экран «Сони», на котором виртуальный мяч сбил виртуальные кегли. Довольный Джош Фридеккер, торжествуя победу, показал два средних пальца Майку Ишиме. — Все эти заморочки братства. Не понимаю, как можно это терпеть.

Том неопределенно хмыкнул. А вдруг его специально провоцируют, хотят подловить на нелояльном отношении к АТО? Правда, Хаббс, как ему казалось, в такие игры не играл.

— Давай отойдем, — предложил Хаббс. — Мне нужно с тобой поговорить.

Том вышел вслед за ним в безлюдный коридор. Вечер был будний, час непоздний, в доме — относительное затишье.

— Как самочувствие? — спросил Хаббс.

— Мое? — удивился Том. — Нормально.

Хаббс посмотрел на него скептически, с насмешкой во взгляде. Невысокий жилистый парень, с неряшливой щетиной на лице — как будто только что из многодневного похода, — он всегда ходил с кислой миной, что, скорее, являлось характерным признаком его внешности, чем отражением его подлинного настроения.

— У тебя депрессия?

— Не знаю, — уклончиво ответил Том, пожимая плечами. — Может, и есть чуть-чуть.

— И ты действительно хочешь вступить в это братство, жить здесь со всеми этими идиотами?

— Наверно. То есть раньше хотел. А теперь как-то все запуталось. Сам не знаю, чего хочу.

— Ясно. — Хаббс понимающе кивнул. — Раньше мне здесь нравилось. Большинство ребят — классные парни. — Он глянул налево, потом направо и понизил голос до шепота. — Одного только Чипа терпеть не мог. Подонок каких свет не видывал.

Том осторожно кивнул, пытаясь не выдать своего удивления. О Чипе Глисоне он слышал только лестные отзывы — отличный парень, хороший спортсмен, пресс «кубиками», дамский угодник, прирожденный лидер.

— У него в комнате была скрытая камера, — продолжал Хаббс. — Он снимал девчонок, с которыми трахался, а потом всем показывал видео. Одну девчонку так опозорил, что ей пришлось уйти из университета. А старине Чипу хоть бы хны. По его словам, она просто тупая шлюха, получившая по заслугам.

— Хреново. — Тома так и подмывало спросить имя той девчонки — наверняка, оно фигурировало в том списке, что он заучил наизусть, — но в итоге решил не выяснять.

Хаббс несколько секунд смотрел на потолок, где краснел огонек детектора дыма.

— В общем, как я сказал, Чип был сволочью. Казалось бы, я должен радоваться, что его больше нет. — Хаббс перевел взгляд на Тома. В его широко открытых глазах читались страх и отчаяние. Том мгновенно узнал это выражение, потому что постоянно видел его в зеркале. — Но он мне снится каждую ночь. Я все время пытаюсь его найти. Бегу по лабиринту, кричу его имя или крадусь по лесу, заглядывая за каждое дерево. Дошло до того, что я вообще не хочу ложиться спать. Иногда пишу ему письма, просто рассказываю, как здесь дела. В прошлые выходные до того напился, что пытался вытатуировать его имя у себя на лбу. Слава богу, татуировщик отказался, а то бы ходил теперь с именем придурка Чипа Глисона на лице. — Хаббс посмотрел на Тома так, будто умолял его о чем-то. — Ты ведь меня понимаешь, да?

— Понимаю, — кивнул Том. Хаббс чуть расслабился.

— Есть один мужик, я о нем в сети прочел. В эту субботу днем он будет выступать в одной из церквей Рочестера. Думаю, он мог бы нам помочь.

— Проповедник, что ли?

— Да нет, обычный мужик. В октябре у него пропал сын.

Том издал сочувственный вздох — просто из вежливости. Это ничего не значило.

— Надо съездить, — предложил Хаббс.

Его приглашение польстило Тому, и в то же время он чуть испугался. Ему показалось, что Хаббс немного не в себе.

— Даже не знаю, — отвечал он. — В субботу конкурс по поеданию хот-догов. А кандидаты должны их готовить.

Хаббс глянул на Тома в изумлении.

— Конкурс по поеданию хот-догов? Ты это серьезно?

* * *

Том до сих пор изумлялся, вспоминая свою первую встречу с мистером Гилкрестом, проходившую в более чем скромной обстановке. Позже он станет свидетелем того, как святой Уэйн выступает перед толпами своих фанатов, но в ту холодную мартовскую субботу его аудитория составляла не более двадцати человек, собравшихся в натопленном полуподвальном помещении церкви, где с обуви собравшихся на линолеум растекались лужицы от растаявшего снега. Со временем движение святого Уэйна будет ассоциироваться, главным образом, с молодежью, но в тот день послушать его пришли в основном люди среднего возраста и старше. Среди них Том чувствовал себя не в своей тарелке, словно они с Хаббсом по ошибке забрели на семинар по планированию жизни на пенсии.

Конечно, человек, на встречу с которым они пришли, тогда еще не прогремел на всю страну. Это был «обычный мужик», как выразился Хаббс, скорбящий отец, обращавшийся ко всем, кто желал его послушать, выступавший, где придется — не только в молитвенных домах, но и в домах престарелых, в организациях для бывших военнослужащих, в частных домах. Даже устроитель мероприятия — высокий, чуть сутулый, моложавый мужчина, представившийся преподобным Камински, — похоже, имел весьма смутное представление о том, кто такой мистер Гилкрест и зачем он сюда явился.

— Добрый день. Позвольте поприветствовать вас на четвертой лекции нашего субботнего лекционного цикла «Внезапное исчезновение с точки зрения христианства». Сегодня перед нами выступит Уэйн Гилкрест, только что прибывший из Брукдейла. Я пригласил его по настоятельной рекомендации многоуважаемого коллеги доктора Финча. — Его преподобие ненадолго умолк, — на тот случай, если кто-то соизволит поаплодировать его многоуважаемому коллеге. — Когда я спросил у мистера Гилкреста название лекции, чтобы разместить его на сайте, он сказал, что еще работает над своим докладом. Посему мне, как и вам, любопытно послушать, что он скажет.

Люди, видевшие мистера Гилкреста уже в его более позднем, харизматичном, воплощении, ни за что не признали бы его в человеке, который поднялся со стула в первом ряду и повернулся лицом к своей скромной аудитории. Святой Уэйн носил джинсы, футболки и кожаные браслеты с металлическими заклепками — один из журналистов окрестил его Брюсом Спрингстином^[29] среди лидеров религиозных культов, — а раньше он предпочитал более строгие наряды и в тот день был в траурном костюме, который плохо сидел на нем, словно его позаимствовали у низкорослого щуплого человека. Было видно, что пиджак тесен ему в груди и плечах.

— Благодарю, ваше преподобие. Спасибо всем, кто пришел на встречу со мной. — Голос у мистера Гилкреста был грубоватый, по-мужски властный. Позже Том выяснил, что тот прежде зарабатывал на жизнь перевозкой грузов в фирме «ЮПС»^[30], но, если бы ему пришлось угадывать род его деятельности в тот день, он принял бы Гилкреста за полицейского или за школьного тренера по футболу. Мистер Гилкрест глянул на священника, поморщился, как бы извиняясь. — Вообще-то для меня это новость, что мое выступление должно отражать точку зрения христианства. Честно говоря, я еще не определился со своей точкой зрения.

Начал он с того, что пустил по рядам небольшой плакат — уведомление о пропавшем человеке. После Четырнадцатого октября такие листовки висели повсюду — на телеграфных столбах и досках объявлений в супермаркетах. На этой была помещена цветная фотография худенького мальчика, стоящего на трамплине для прыжков в воду. Он обнимал себя, ежась от холода. Ребра выпирают, ноги, как палки, торчат из широких плавок, которые на несколько размеров больше, чем требуется. Он улыбается, но в глазах его застыла тревога. Такое впечатление, что ему совсем не хочется прыгать в темную воду. ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА? Подпись к фотографии гласила, что это Генри Гилкрест, ему восемь лет. Также указывались адрес и телефон, была выражена настоятельная просьба ко всем, кто, может быть, видел мальчика, похожего на Генри, срочно связаться с его родителями. ПОЖАЛУЙСТА!!! МЫ ОТЧАЯННО НУЖДАЕМСЯ В ИНФОРМАЦИИ О ЕГО МЕСТОНАХОЖДЕНИИ.

— Это — мой сын. — Мистер Гилкрест с любовью смотрел на плакат, будто забыв, где он сейчас. — Я мог бы целый день рассказывать вам о нем, но что это даст, верно? Вы никогда не вдыхали запах его волос после ванны; никогда не несли его на руках из машины, если он заснул по дороге домой; никогда не слышали, как он смеется, когда его щекочут. Так что просто поверьте мне на слово: он был замечательный ребенок, ради которого стоило жить.

Том глянул на Хаббса. Зачем они сюда пришли? Чтобы слушать, как работяга, «синий воротничок» делится воспоминаниями о своем исчезнувшем сыне? Хаббс лишь пожал плечами и снова устремил взгляд на мистера Гилкреста.

— Генри был маловат ростом для своего возраста, хотя на фотографии это не видно. Правда, он был спортивный мальчик. Шустрый. Хорошая реакция, меткость. Любил футбол и бейсбол. Я пытался привить ему интерес к баскетболу, но он не увлекся, — может, из-за того, что ростом не вышел. Мы пару раз ездили кататься на лыжах, но лыжи тоже не пришлись ему по душе. Мы на него не давили. Решили, что он сам нам скажет, когда будет готов попробовать еще раз. Вы меня понимаете? Нам казалось, что времени вагон, на все хватит.

В университете Том не мог сидеть спокойно на лекциях. Через несколько минут слова преподавателя сливались в бессмысленный гул, в вялый поток витиеватых фраз. Он приходил в нервозное состояние, терял внимание, начинал остро осознавать свое физическое «я» — подергивание в ногах, сухость во рту, урчание в животе, — отчего и вовсе не мог сосредоточиться. Как бы он ни устроился на стуле, ему всегда казалось, что он принял неудобную позу. Однако мистер Гилкрест, как ни странно, воздействовал на него иначе. На Тома снизошел покой, голова светлая, а тела своего он вообще не чувствовал, будто превратился в бесплотный дух. Откинувшись на спинку стула, он вдруг с озадачивающей ясностью представил состязание по поеданию хот-догов в общаге: здоровые парни набивают рты мясом и хлебом, щеки у них раздуваются, в глазах страх и омерзение.

— И еще Генри был умен, — продолжал мистер Гилкрест, — и я говорю это не для красного словца. Я сам неплохо играю в шахматы и, скажу вам, к семи годам он сражался со мной на равных. Вы бы видели его лицо, когда он сидел за шахматной доской. Такое серьезное, казалось, видно, как извилины шевелятся у него в голове. Иногда я делал какой-нибудь глупый ход, чтобы не выиграть раньше времени, но его это злило. «Папа, да ну тебя, — сердито говорил он, — ты ведь специально так пошел». Он не терпел снисходительного отношения, но и проигрывать не любил.

Том улыбнулся, вспоминая подобные ситуации из своего детства, когда им, при общении с отцом, владела странная смесь противоречивых чувств: дух соперничества и воодушевление, преклонение и обида. На мгновение его сердце наполнилось нежностью, но ощущение было каким-то приглушенным, словно отец был ему старым другом, с которым он давно утратил связь.

Мистер Гилкрест снова с задумчивым видом, воззрился на фотографию сына. Когда поднял голову, лицо его казалось обнаженным, абсолютно беззащитным. Он сделал глубокий вдох, словно собираясь погрузиться под воду.

— Я не стану в красках описывать свое состояние после его исчезновения. Говоря по правде, о тех днях у меня сохранились весьма смутные воспоминания. И, думаю, это благо, как травматическая амнезия, которая возникает после автокатастрофы или тяжелой операции. Одно могу сказать; в те первые несколько недель я вел себя отвратительно по отношению к жене. Не то чтобы я мог как-то смягчить ее боль — в ту пору смягчить боль было невозможно. Но своим поведением я лишь усугублял ее страдания. Она нуждалась во мне, а у меня слова доброго для нее не находилось, порой я даже смотреть на нее не мог. Я перебрался спать на диван, по ночам украдкой уходил из дома и часами колесил по дорогам, не сообщая ей, куда поехал и когда вернусь. Если она мне звонила, я не брал трубку.

Наверно, в какой-то степени я винил ее. Нет, не за то, что случилось с Генри — в этом, я понимал, никто не виноват. Просто… я не упоминал об этом раньше… в общем, Генри был у нас единственным ребенком. Мы хотели еще детей, но, когда Генри было два года, у жены заподозрили рак, и врачи порекомендовали ей удалить матку. Тогда казалось, что это сущая ерунда.

После того, как мы потеряли Генри, я стал одержим мыслью о том, что нам нужен еще один ребенок. Нет, не ему на замену — я не настолько безумен, — просто чтобы начать сначала, понимаете? Я вбил себе в голову, что только так я смогу жить дальше, но это было невозможно — из-за нее, потому что она физически была неспособна родить мне ребенка.

Я решил, что уйду от нее. Не сразу — через несколько месяцев, когда она окрепнет и меня не станут строго осуждать. Мне было стыдно, что я втайне вынашиваю такой план, и за это я тоже винил ее. В общем, замкнутый круг, и с каждым днем становилось все хуже и хуже. Но потом, однажды ночью, мой сын явился ко мне во сне. Знаете, как бывает: видишь во сне кого-то, но не столько видишь, сколь понимаешь, что это он. Здесь — ничего подобного. Это был мой сын, я видел его, как наяву. И он спросил: «Зачем ты обижаешь маму?». Я стал отнекиваться, а он покачал головой, как будто разочаровался во мне, и сказал: «Ты должен ей помогать».

Мне стыдно признаться, но я ведь к тому времени уже давно, несколько недель, не прикасался к жене. И здесь я веду речь не только об исполнении супружеского долга — я в буквальном смысле вообще к ней не прикасался. Не гладил ее по голове, не стискивал руку, не похлопывал по спине. А она все время плакала. — Голос мистера Гилкреста дрогнул от переполнявших его чувств. Тыльной стороной ладони он почти со злостью отер рот и нос. — И вот на следующее утро я встал и обнял ее. Привлек к себе и сказал, что люблю ее и ни в чем не обвиняю. И такое было чувство, что, когда я произнес это, так оно и стало. А потом мне пришла в голову еще одна мысль. Не знаю, откуда она взялась. Я сказал: «Отдай мне свою боль. Я выдержу». — Мистер Гилкрест умолк, глядя на своих слушателей с почти виноватым выражением на лице. — Это трудно объяснить, но, едва те слова слетели с моего языка, я ощутил некий странный толчок в животе. Моя жена охнула и обмякла в моих объятиях. И мне стало ясно, ясно, как дважды два, что огромная часть ее боли переместилась в меня.

— Я знаю, что вы думаете, и я вас не осуждаю. Я просто рассказываю, как это было. Я не утверждаю, что исцелил ее, унял ее горе и все такое. До сего дня она пребывает в печали. Потому что наша боль неисчерпаема. Организм и душа каждого из нас вырабатывают ее снова и снова. Я просто говорю, что принял в себя боль, что была в ней в тот момент. И хуже мне от этого не стало.

В мистере Гилкресте будто что-то переменилось. Он приосанился, положил руку на сердце.

— В тот день я узнал, кто я такой, — провозгласил он. — Губка, впитывающая боль. Я впитываю чужую боль и становлюсь сильнее.

Его лицо расплылось в улыбке, столь радостной и самоуверенной, что он, казалось, преобразился, стал другим человеком.

— Мне все равно, верите вы мне или нет. Я прошу одного: дайте мне шанс. Я знаю, что вы страдаете. Иначе вы не сидели бы здесь в субботний день. Позвольте мне обнять каждого из вас и забрать вашу боль. — Мистер Гилкрест повернулся к его преподобию Камински. — Начнем с вас.

Было видно, что священник не жаждет обниматься, но он выступал в роли хозяина и не мог найти предлога для вежливого отказа. Камински поднялся со стула и приблизился к мистеру Гилкресту. По пути он бросил скептический взгляд на аудиторию, давая понять, что он просто проявляет учтивость.

— Скажите, — обратился к нему мистер Гилкрест, — есть какой-то особенный человек, которого вам не хватает? Чье отсутствие особенно не дает вам покоя? Это может быть кто угодно. Не обязательно близкий друг или родственник.

Его вопрос, казалось, удивил священника. Помедлив с минуту, он ответил:

— Эва Вашингтон. Мы с ней учились в одном классе в школе богословия. Я не очень хорошо ее знал, но…

— Эва Вашингтон. — Мистер Гилкрест шагнул к священнику, распростер объятия, так что рукава его пиджака задрались к локтям. — Вы тоскуете по Эве.

Поначалу это выглядело как самые обычные дружеские объятия: так многие обнимаются при встречах и прощаниях. Но потом, с пугающей внезапностью, ноги у его преподобия Камински подкосились, а мистер Гилкрест крякнул, будто получил удар в живот. Кожа на его лице стянулась в гримасу, потом черты его смягчились.

— Ого, — произнес он. — Ну и ну. Мужчины долго не разжимали объятий. Когда они наконец-то отстранились друг от друга, священник всхлипывал, прижимая ладонь ко рту. Мистер Гилкрест повернулся лицом к аудитории.

— Подходите по одному, — сказал он. — У меня на всех хватит времени.

С минуту или две никто не двигался. Потом грузная женщина, сидевшая в третьем ряду, встала со своего места и пошла вперед. Вскоре почти все слушатели, за исключением нескольких человек, покинули свои места, выстроившись в очередь.

— Спешки никакой нет, — заверил мистер Гилкрест колеблющихся. — Я подожду, когда вы будете готовы.

Том с Хаббсом стояли почти в самом конце, и когда подошла их очередь обниматься, они уже знали, чего ждать. Сначала пошел Хаббс. Он сообщил мистеру Гилкресту о Чипе Глисоне, мистер Гилкрест повторил имя Чипа и привлек Хаббса к себе на грудь, крепко, почти по-отечески обняв его.

— Все хорошо, — сказал ему мистер Гилкрест. — Я здесь.

Спустя несколько секунд Хаббс вскрикнул, а мистер Гилкрест пошатнулся, в тревоге вытаращив глаза. Том подумал, что они сейчас рухнут на пол, как борцы, но они каким-то чудом удерживались на ногах, словно исполняя странный рискованный танец, пока снова не обрели равновесие.

— Полегче, напарник, — расхохотался мистер Гилкрест. Похлопав Хаббса по спине, он выпустил его из своих объятий. Тот, ошалелый, неровным шагом направился на свое место.

Теперь к мистеру Гилкресту подошел Том. Тот ему улыбнулся. Вблизи его глаза казались ярче, чем представлялось Тому, словно он светился изнутри.

— Как тебя зовут? — спросил мистер Гилкрест.

— Том Гарви.

— Кто для тебя особенный человек, Том?

— Джон Вербецки. Мы когда-то давно с ним дружили.

— Джон Вербецки. Ты тоскуешь по Джону. Мистер Гилкрест раскрыл объятия. Том шагнул в них, и мистер Гилкрест крепко обнял его. Грудь у него была широкая, мускулистая и в то же время мягкая и, как ни странно, податливая. Том почувствовал, как что-то в нем оторвалось.

— Отдай мне свою боль, — шепнул ему на ухо мистер Гилкрест. — Я ее выдержу.

Позже, в машине, Том и Хаббс почти не обсуждали то, что они почувствовали в полуподвальном помещении церкви. Казалось, они оба понимали, что не способны описать свои ощущения: чувство благодарности, что растеклось по телу, когда они избавились от внутренней тяжести, а следом — чувство возвращения домой, когда ты внезапно вспоминаешь, что значит быть самим собой.

Вскоре после экзаменов в середине семестра родители стали забрасывать Тома истеричными голосовыми и эсэмэс-сообщениями, а также письмами по электронной почте, умоляя, чтобы он связался с ними немедленно. С их слов он понял, что университет прислал им официальное предупреждение о том, что ему грозят «неуды» по всем предметам.

Том не отвечал несколько дней, надеясь, что за это время родители остынут, но их попытки связаться с ним лишь стали более настойчивыми и агрессивными. Наконец, напуганный их угрозами обратиться в полицию кампуса, заблокировать его кредитную карту и мобильный телефон, Том сдался и позвонил родителям.

— Черт возьми, что у тебя там происходит? — спросил отец.

— Мы волнуемся за тебя, — вставила мама, разговаривая с другого аппарата. — Преподаватель английского не видел тебя уже несколько недель. И ты, оказывается, даже не сдавал политологию, за которую тебе якобы поставили четверку.

Том поморщился. Ему было стыдно, что его уличили во лжи, тем более в такой большой и глупой. К сожалению, ничего лучше, кроме новой лжи, придумать он не мог.

— Неудачный был день. Я проспал. Просто не хотел вас расстраивать — стыдно было.

— Это не оправдание, — отрезал отец. — Тебе известно, во сколько нам обходится один семестр твоего обучения в университете?

Его вопрос Тома удивил, но он даже немного обрадовался. Деньги у его родителей водились. Гораздо легче извиниться за то, что впустую растратил часть их капитала, чем объяснять, чем он занимался последние два месяца.

— Я знаю, что это дорого, папа. Я это понимаю. Честно.

— Дело не в этом, — сказала мама. — Мы с радостью готовы платить за твое обучение. Но ведь с тобой что-то не так. Я слышу это по голосу. Зря мы тебя отпустили.

— Да все нормально, — заверил родителей Том. — Просто вступление в братство отнимает у меня больше времени, чем я думал. В конце месяца — «адская неделя»^[31], а потом все вернется на круги своя. Поднапрягусь и сдам все экзамены.

Ответом ему было странное молчание на другом конце провода, словно каждый из родителей ждал, когда другой что-то скажет.

— Милый, — тихо произнесла мама. — Напрягаться уже поздно.

* * *

В тот вечер в общежитии Том сообщил Хаббсу, что он бросает университет. Родители приедут за ним в субботу и увезут его домой. Они распланировали всю его жизнь: работа на полную ставку на складе отцовской компании, два раза в неделю посещение психотерапевта, специализирующегося на молодежи с психоэмоциональным дисбалансом, возникшим вследствие пережитого горя.

— Очевидно, у меня психоэмоциональный дисбаланс.

— Добро пожаловать в клуб, — сказал Хаббс.

Том утаил от родителей, что он уже посещал психолога в университетском центре здоровья — усатого араба со слезящимися глазами, заявившего ему, что его одержимость Вербецки — это просто защитный механизм, причем типичный, дымовая завеса, отвлекающая от более серьезных проблем и тревожных эмоций. Том счел эту теорию бессмысленной. Что толку в этом защитном механизме, если от него вся жизнь наперекосяк? От чего он защищает?

— Проклятье, — выругался Хаббс. — И что ты намерен делать?

— Не знаю. Но домой вернуться не могу. Сейчас — нет.

Вид у Хаббса был озабоченный. За последние пару недель они сблизились, сдружились на почве увлечения мистером Гилкрестом. Посетили еще две его лекции. На каждой из них присутствовало вдвое больше слушателей, чем на предыдущей. Самая последняя состоялась в колледже Каюка. С восторгом и трепетом они наблюдали, как мистер Гилкрест установил контакт с молодой аудиторией. Процедура обнимания длилась почти два часа. По ее окончании с него ручьем лил пот, он едва стоял на ногах — борец, продержавшийся до конца.

— У меня есть друзья, которые живут не в кампусе, — сказал Хаббс. — Если хочешь, наверно, можно у них перекантоваться несколько дней.

Том собрал свои вещи, снял все деньги с банковского счета и в пятницу вечером незаметно покинул общежитие. Его родители, приехав на следующий день, нашли в его комнате лишь кое-какие книги, отсоединенный принтер, незаправленную постель и письмо, в котором Том рассказывал немного о мистере Гилкресте и извинялся за то, что не оправдал их надежд. Он сообщил, что намерен немного поездить по свету, и обещал поддерживать с ними связь по электронной почте.

«Простите меня, — писал он. — Я запутался. Но есть вещи, в которых я должен разобраться самостоятельно. Надеюсь, вы отнесетесь с уважением к моему решению».

* * *

Том прожил у приятелей Хаббса до конца семестра и перед тем, как они разъехались по домам на летние каникулы, снял у них жилье в субаренду. Хаббс перебрался к нему. Они устроились торговыми агентами в автосалон и в свободное время на добровольных началах выполняли поручения мистера Гилкреста: распространяли листовки, расставляли складные стулья, составляли список адресов электронной почты для рассылок, — в общем, делали все, что он просил.

В то лето события начали развиваться со стремительной скоростью. Кто-то выложил на «Ютьюбе» видеосюжет с участием мистера Гилкреста — под названием «Я — губка, впитывающая боль», — и ролик стал бешено популярным. Число слушателей на его лекциях росло, приглашения выступить следовали одно за другим. К сентябрю мистер Гилкрест арендовал законсервированную епископальную церковь в Рочестере, где по субботам и воскресеньям, в утренние часы, проводил длительные сеансы обниманий. Том с Хаббсом иногда продавали в вестибюле DVD-диски с записями его лекций с лотка, футболки — особой популярностью пользовалась модель с надписями «ОТДАЙ МНЕ СВОЮ БОЛЬ» на груди и «Я ЕЕ ВЫДЕРЖУ» — на спине — и мемуары «Отцовская любовь» — книга в мягкой обложке, которую Гилкрест издал за свой счет.

В ту осень мистер Гилкрест много ездил по городам и весям — это была первая годовщина Внезапного исчезновения, — выступая с лекциями по всей стране. Том с Хаббсом были в числе волонтеров, отвозивших его и встречавших его в аэропорту. Они постепенно узнавали его как человека и завоевывали его доверие. Весной, когда организация начала расширяться, мистер Гилкрест попросил их возглавить бостонское отделение, организуя выступления агитаторов в разных университетах и делая все, что они сочтут нужным, чтобы привлечь внимание студентов к тому, что он стал называть движением «Исцеляющие объятия». Парни пребывали в эйфории: на них возложена высокая ответственность, они стоят у истоков явления, зародившегося столь внезапно — как в свое время Интернет, думал Том. Однако от всего этого кружилась голова: события развивались слишком стремительно и одновременно в самых разных направлениях.

В то первое лето в Бостоне до Тома с Хаббсом стали доходить тревожные слухи от людей, с которыми они познакомились еще в Рочестере. Мистер Гилкрест изменился, говорили они, слава ударила ему в голову. Купил дорогой автомобиль, по-другому стал одеваться, слишком пристальное внимание уделяет восторженным молодым женщинам и девочкам-подросткам, которые выстраиваются в очередь, чтобы пообниматься с ним. Себя он окрестил «святым Уэйном», намекает на свои особые отношения с Богом. Пару раз назвал Иисуса своим братом.

В сентябре, когда мистер Гилкрест приехал в Бостон, чтобы выступить в переполненном зале Северо-Восточного университета, Том лично убедился в достоверности этих слухов. Мистер Гилкрест стал другим человеком. Вместо убитого горем отца в потрепанном костюме его взору предстала рок-звезда в темных очках и облегающей черной футболке. Тома с Хаббсом он поприветствовал величаво-холодным тоном, словно они были, наемными работниками, а не его преданными последователями. Он распорядился, чтобы они пропускали за кулисы перспективных, на их взгляд, симпатичных девушек, «особенно если это китаянки или индианки, — в общем, такого типа». На сцене он не только выражал сочувствие страждущим, предлагая исцелить их своими объятиями; он говорил, что действует от имени Господа, поручившего ему навести порядок в мире, ликвидировать ущерб, нанесенный Внезапным исчезновением. В подробности он вдаваться не будет, объяснил мистер Гилкрест, не потому что темнит — просто сам пока еще не знает всех деталей. Они открываются ему постепенно, в череде видений.

— Оставайтесь с нами, — сказал мистер Гилкрест слушателям. — И вы узнаете первыми. Мир надеется на нас.

Хаббса встревожило то, что он увидел в тот вечер. Он подумал, что мистер Гилкрест нахлебался «Кул-Эйда»^[32] собственного приготовления, что он из вдохновенного деятеля превратился в топ-менеджера мессианского культа личности (это обвинение в его адрес Том услышит еще не раз). После нескольких дней глубоких размышлений Хаббс заявил Тому, что с него хватит, что при всей его любви к мистеру Гилкресту с чистой совестью продолжать служить святому Уэйну он не может. Он сказал, что покидает Бостон, возвращается на Лонг-Айленд, к родным. Том пытался отговорить его, но Хаббс был непреклонен.

— Грядет что-то ужасное, — предупредил он. — Я это чувствую.

* * *

Предсказание Хаббса сбылось лишь через год, и в течение этого времени Том оставался верным сторонником и ценным работником движения «Исцеляющие объятия». Он помог открыть новые отделения в Чапел-Хилл^[33] и Колумбусе^[34] и в конце концов получил теплое местечко в отделении Сан-Франциско, готовя новых преподавателей для проведения практических семинаров «Медитации об особенных людях». Тому нравился город, нравилось то, что каждый месяц он знакомится с новыми студентами. Иногда он заводил интрижки — начинающие преподаватели были, в основном, женщины, — но не так часто, как мог бы. Он теперь был другим человеком, более самодостаточным и вдумчивым — небо и земля в сравнении с тем юношей, который мечтал о вступлении в студенческое братство, раскрашивал лицо и всеми правдами и неправдами стремился заманить в постель какую-нибудь девчонку.

На бумаге Движение процветало — его ряды и казна постоянно пополнялись, СМИ не обходили своим вниманием, — но вот сумасбродное поведение мистера Гилкреста оставляло желать лучшего. В Филадельфии святого Уэйна застали в гостиничном номере наедине с пятнадцатилетней девочкой и арестовали. В итоге дело закрыли за отсутствием доказательств — девушка заявила, что они «просто беседовали», — но по репутации мистера Гилкреста был нанесен заметный удар. Несколько его выступлений в университетах пришлось отменить, и святой Уэйн на какое-то время стал объектом насмешек в программах ночного телевидения, где его называли негодяем и «Святым Хрейном».

Уязвленный издевками в свой адрес, мистер Гилкрест покинул свою штаб-квартиру в северной части штата Нью-Йорк и перебрался на ранчо в глухом уголке на юге Орегона, подальше от любопытных глаз. Том ездил туда только раз, в середине июня, по случаю трехдневного торжества в честь одиннадцатилетия Генри Гилкреста. Размещение было так себе — человек сто гостей спали в палатках; на всех поставили несколько гнусных туалетных кабинок, — но быть приглашенным на этот праздник считалось высокой честью, признаком принадлежности к ядру организации.

В принципе Тому нравилось то, что он видел — большой, с облезшей краской, дом, бассейн, ферма, конюшни. Но кое-что все же насторожило: во-первых, вооруженные охранники, патрулировавшие территорию ранчо, — якобы святого Уэйна грозились убить; во-вторых, непонятное присутствие шести сексапильных малолеток — пятеро из них были азиатки, — живших в хозяйском доме вместе с мистером Гилкрестом и его женой Тори. Девушки — их в шутку называли «группой поддержки» — целыми днями загорали у бассейна, а Тори Гилкрест спортивным шагом обходила по периметру территорию или упражнялась с легкими гантелями.

Тому она не показалась счастливой и довольной, но в последний вечер праздника именно Тори подошла к микрофону на сцене под открытым небом и представила девушек как «духовных невест» мистера Гилкреста. Она признала, что это не совсем традиционный союз, и сказала, что должна довести до сведения всех членов их сообщества следующее: по просьбе супруга она благословила его на брак с каждой из этих них. Сами девушки — в красивых платьях, они стояли у нее за спиной, смущенно улыбаясь, — показались ему милыми, скромными, не по возрасту зрелыми и абсолютно восхитительными. Как всем известно, продолжала Тори, сама она больше не может иметь детей, и это проблема, потому что Бог недавно открыл святому Уэйну, что его предназначение — произвести на свет ребенка, который и спасет мир. Одна из этих девушек — Айрис или Синди, Мей или Кристина, Лэм или Анна — станет матерью этого чудо-ребенка. Кто именно — покажет время. В заключение миссис Гилкрест добавила, что она и святой Уйэн любят друг друга так же сильно и страстно, как в день их свадьбы. Она заверила всех, что они по-прежнему счастливы вместе — как супруги, партнеры и лучшие друзья на веки вечные.

— Что бы ни делал мой муж, — заявила она, — я поддерживаю его на все сто процентов и надеюсь, что вы тоже его поддержите!

Под ликующий рев толпы мистер Гилкрест поднялся на сцену и вручил жене букет роз.

— Ну разве она не великая женщина? — спросил он. — А я разве не самый везучий мужчина на свете?

Мистер Гилкрест поцеловал свою законную супругу. Духовные невесты стали аплодировать, толпа последовала их примеру. Том хлопал вместе со всеми, но ему казалось, что руки у него огромные и свинцовые, столь тяжелые, что ему едва удается разнимать ладони.

* * *

Кристина заявила, что ей скучно, надоело целыми днями сидеть взаперти, будто она пленница, и Том провел для нее мини-экскурсию по городу. Он был рад, что нашелся удобный предлог, позволивший ему вырваться из офиса. Там было как на похоронах — ни семинаров, вообще никакой деятельности. Втроем — он, Макс и Льюис — они просто сидели, отвечая на письма, что поступали по электронной почте и иногда — на редкие телефонные звонки, повторяя, как попугаи, текст комментария, спущенный из штаб-квартиры: обвинения ложные; пока вина святого Уэйна не доказана, он ни в чем не виновен; организация состоит не из одного человека; наша вера непоколебима.

Для Сан-Франциско это был типичный денек — прохладный и ясный; молочный утренний туман неохотно рассеивался, обнажая чистое голубое небо. Они следовали традиционным туристическим маршрутом — фуникулер, Рыбачья пристань^[35], башня Койт^[36], Норт-Бич^[37], Хайт-Эшбери^[38], парк «Золотые ворота». Том исполнял роль веселого гида, потчуя Кристину плоскими шутками, полузабытыми фактами и бородатыми анекдотами. Кристина из вежливости хмыкала. Как и он, она была рада на время отвлечься мыслями от мистера Гилкреста.

Его удивляло, что они так хорошо ладят. Дома Кристина постоянно капризничала, любила покомандовать, напоминая всем о своем высоком положении в организации. Ей трудно было угодить: матрас комковатый, ванная грязная, еда на вкус странная. Но на свежем воздухе вдруг проявились скрытые приятные черты ее характера, кипучая подростковая энергия, которую она прятала под своей напускной царственностью. Кристина затаскивала его в магазины винтажной одежды, извинялась перед бездомными за то, что у нее нет лишней мелочи, и через каждые пару кварталов останавливалась и глазела на залив, вслух восхищаясь красивым видом.

Его отношение к Кристине было двойственным. Конечно, она считалась почетной гостьей — жена мистера Гилкреста, или что-то в этом роде, — но при этом — девочка-подросток, моложе его сестры, куда менее искушенная, провинциалка из Огайо, которая до побега из дома нигде не бывала, кроме Кливленда. Хотя сравнение с его сестрой тоже не совсем уместно, ведь на Джилл никто не оглядывался, когда она шла по улице, люди не останавливались как вкопанные, пораженные ее неземной красотой, пытаясь вспомнить, кто же это, может, видели по телевизору или где-то еще. Том не знал, как вести себя с Кристиной — как личный помощник, старший брат или просто внимательный друг, заботливый старший товарищ, помогающий ей освоиться в незнакомом мегаполисе?

— Мне понравился сегодняшний день, — сказала она ему, когда они ближе к вечеру сели перекусить в кафе «У Элмора» на Коул-стрит, где полно было «босоногих», хиппи с разрисованными лбами. Район залива считался их духовной родиной. — Приятно было проветриться.

— Обращайся в любое время, — ответил Том. — Всегда к твоим услугам.

— Ита-а-ак, — тихо протянула Кристина, чуть заигрывающим тоном, словно подозревала его в том, что он утаивает от нее хорошие новости. — Что там слышно?

— О чем?

— Ну, ты же понимаешь. Когда его выпустят? Когда я смогу вернуться?

— Куда?

— На ранчо. Я по нему скучаю.

Том не знал, что ей сказать. Кристина смотрела те же телерепортажи, что и он, и знала, что мистеру Гилкресту было отказано в освобождении под залог, что власти заняли жесткую позицию, наложив арест на активы организации, задержали несколько человек из числа руководителей высшего и среднего звена, которых теперь допрашивают с целью получения компрометирующей информации. ФБР и полиция штата не скрывали, что они ведут поиски несовершеннолетних девушек, на которых, как утверждает мистер Гилкрест, он якобы женился. Не потому, что они совершили нечто противозаконное, — напротив, они жертвы серьезного преступления, попавшие в беду малолетки, нуждающиеся в медицинской и психологической помощи.

— Кристина, — сказал он, — тебе нельзя туда возвращаться.

— Придется, — возразила она. — Там мой дом.

— Тебя заставят давать показания.

— Не заставят, — с вызовом заявила она, но по ее глазам он видел, что она в этом сомневается. — Уэйн сказал, что все будет хорошо. У него отличные адвокаты.

— У него большие неприятности, Кристина.

— Его не могут посадить в тюрьму, — настаивала она. — Он не сделал ничего плохого.

Том не стал спорить. Какой смысл?

— И что мне делать? — спросила Кристина, тихим робким голосом. — Кто позаботится обо мне?

— Живи с нами, сколько хочешь.

— У меня нет денег.

— Об этом не волнуйся.

Казалось, сейчас не самое подходящее время сообщать ей о том, что у него самого денег тоже нет. Они с Максом и Льюисом, по сути, были волонтерами, трудились на благо движения «Исцеляющие объятия» за жилье, питание и ничтожное вознаграждение. Те деньги, что он имел в кармане, были из конверта, который вручила ему Кристина по прибытии. Двести долларов двадцатками. Самая большая сумма, что он держал в руках за последнее время.

— А если вернуться к родителям? — спросил Том. — Такую возможность ты не рассматривала?

— К родителям? — Его предложение, казалось, ее позабавило. — Не могу я вернуться к родителям. В моем нынешнем положении это исключено.

— В каком положении?

Кристина опустила подбородок, рассматривая вырез своей желтой футболки, словно выискивала на ней грязное пятно. Плечи у нее были узкие, а грудь очень маленькая, почти не выделялась.

— Тебе разве не сказали? — Она провела рукой по плоскому животу, разглаживая складки на футболке.

— Что?

Когда Кристина подняла голову, глаза ее сияли.

— Что у меня будет ребенок, — ответила она. Голос ее полнился гордостью и неким мечтательным изумлением. — Я — Избранница.

Примечания

7

День независимости США.

8

Малая лига (Little League) — объединяет детские бейсбольные команды, организует соревнования повсеместно в США в летнее время. Финансируется местными бизнесменами.

9

Храмовники — члены тайного общества, куда принимаются масоны высшего ранга. Известны своей благотворительной деятельностью в пользу детей и передвижным цирком, дающим представления в разных городах.

10

Лига американского футбола для мальчиков 7—15 лет; основана в 1929 г. Названа в честь тренера-новатора Глена Скоуби Уорнера.

11

Ассоциация родителей и учителей создается в каждой школе и выполняет функции попечительского совета.

12

Босоногие — субкультура, имеющая много общего с движением хиппи. Прим. ред.

13

«Век джаза» — 1920-е годы.

14

«Pop Tarts» — название популярного печенья компании «Келлог». Сладкая двухслойная начинка, обернутая тонким слоем теста. Рекомендуется подогревать в тостере.

15

«Hot Pockets» — нечто вроде бутерброда из теста, в которое завернута начинка. Выпускается в специальном «рукаве». В микроволновке «рукав» нагревается, и корочка бутерброда становится поджаристой и хрустящей. Продукт компании «Шеф Америка инк».

16

Рашмор — гора в горном массиве Блэк-хилс юго-западнее города Кистон в Южной Дакоте (США). Известна тем, что в ее гранитной горной породе высечен гигантский барельеф высотой 18,6 м — скульптурные портреты четырех президентов США (Д. Вашингтон, Т. Джефферсон, Т. Рузвельт, А. Линкольн).

17

Викодин — наркотическое обезболивающее и противокашлевое средство.

18

«Солдат Буффало» (Buffalo Soldier) — песня ямайского музыканта Боба Марли (1945–1981), самого известного исполнителя в стиле регги.

19

«Наш городок» (Our Town) — пьеса американского прозаика и драматурга Торнтона Уайлдера (1897–1975), написанная в 1938 г. и в том же году удостоенная Пулитцеровской премии.

20

«Пламя и дождь» (Fire and Rain) — песня американского фолк-музыканта Джеймса Тейлора (род. в 1948 г.).

21

Хью Марстон Хефнер (род. в 1926 г.) — американский издатель, основатель и главный редактор журнала «Плейбой».

22

«60 минут» (Sixty Minutes) — передача на американском телевидении, посвященная анализу текущих событий. Выходит еженедельно с 1968 г.

23

Джон Мелленкамп (род. в 1951 г.) — американский рок-музыкант.

24

Шак — прозвище выдающегося американский баскетболиста Шакила Рашоуна О’Нила (род. в 1972 г.).

25

Грета ван Састерен (род. в 1954 г.) — известная американская телеведущая и телевизионный комментатор.

26

Verizon Wireless — крупнейший по количеству абонентов оператор сотовой связи в США.

27

Флоридский международный университет, находится в Майами.

28

Охота за мусором — соревнование в поиске спрятанных предметов.

29

Брюс Спрингстин (род. в 1949 г.) — американский рок — и фолк-музыкант, автор песен.

30

«Юнайтед парсел сервис» (United Parcel Service) — компания, занимающаяся доставкой посылок и отправлений.

31

«Адская неделя» (Hell Week) — неделя особо суровых испытаний для студента, вступающего в студенческое братство.

32

«Кул-Эйд» (Kool-Aid) — разновидность растворимого фруктового напитка, выпускаемого компанией «Kraft Foods»; представляет собой порошок, который нужно разводить водой. Фраза «drink the Kool-Aid» (пить «Кул-Эйд») в литературе и СМИ США и Канады нередко является синонимом для обозначения процесса «промывки мозгов», чаще всего связанного с религиозными сектами и культами. Это — метафора, означающая «беспрекословно поверить в какую-либо идею или учение, слепо, без критического анализа». Иногда она может иметь негативный оттенок или использоваться иронически. Возникла в 1978 г., после массового самоубийства в Джорджтауне членов секты «Храм народов», основанной Джеймсом Уорреном «Джимом» Джонсом (1931–1978) двумя десятилетиями ранее. По официальной версии, сектанты свели счеты с жизнью, выпив «Кул-Эйд», в который был добавлен цианид.

33

Чапел-Хилл (Chapel Hill) — город в центральной части штата Северная Каролина, где находится Университет штата Северная Каролина.

34

Колумбус (Columbus) — административный центр штата Огайо, местонахождение Университета штата Огайо.

35

Рыбачья пристань (Fisherman’s Wharf) — участок побережья залива Сан-Франциско, один из наиболее известных районов города. В прошлом — район заводов, складов и рыболовецких причалов; сейчас славится ресторанами и закусочными, специализирующимися на рыбных блюдах.

36

Башня Койт (Coit Tower) — находится в г. Сан-Франциско, на вершине Телеграфного холма. С нее открывается превосходная панорама города и окрестностей. Башня представляет собой цилиндрическую колонну высотой 210 футов; сооружена в 1934 г.

37

Норт-Бич (North Beach) — итальянский квартал в Сан-Франциско с центром Коламбус-авеню. После Второй мировой войны большинство итальянцев третьего и четвертого поколений выехали из этого района, и Норт-Бич с его ресторанами и небольшими барами сейчас больше известен как центр ночной жизни Сан-Франциско.

38

Хайт-Эшбери (Haight-Ashbury) — район в центральной части Сан-Франциско; в 1960-е гг. стал известен как место сборищ хиппи и центр наркокультуры.