Севернее Вавилона

Товарищ Эхо

[пролог к оптимизму]Преступники в своих высоких кабинетах;В пустыне благо раздающие святые;Нищие сердцем, пожирающие землюИ все плоды, и саму плоть её; и духомБеспечные безумцы, бредящие ветром —Всё станет пылью, прахом, глиной.Всё станет корнем, кроной, станом.Всё станет словом, песней. ВремяРасставит все фигуры по местам.

Курительная трубка Че Гевары

[Santiago de Cuba]

Я — маленький Иисус

в костюме кубинского партизана,

убитого в 1953-м, ровно за месяц до

окончания боевых действий у Сантьяго-де-Куба.

У меня есть брат, у меня есть сестра,

мать, отец, дед и бабка… они простили меня,

благословили меня, забыли меня,

на пустой площади. Когда-то. Должно быть, в прошлом.

Мне остались: берет и звезда,

башмаки (что не так уж и мало)

борода, сигара, винтовка…

кубинская, стреляющая холостыми,

и только в воздух, громкий и зимний, злой,

пересыпанный революцией и снегом.

Снегом чужой земли, снегом, похожим на пепел

снегом, похожим на смех, на собачий лай и песок

и на все забытые вещи разом.

конечно же, у меня есть тихая армия, спящая в коридоре,

перо птицы, гвоздь ржавый в заборе,

чад паровоза и железной дороги долгие мили,

дырявый карман и носок, и песок для часов, и секундная стрелка.

Паровой механизм приводит ее в движение по кругу…

И я должен идти за ней следом, но я ранен

в самое сердце. Пулей навылет.

Я лежу на земле, и чужой снег засыпает мое лицо

и мое лицо засыпает в нем: сначала глаза, после — губы,

щеки потом, брови и нос. Медленное дыхание

отделяется и взлетает в небо,

высоко-высоко, к самым звездам, туда,

где души (им несть числа) воздушных шаров и

воздушных змеев

зажигают вечерние звезды.

И тогда приходишь ты. У тебя тысячи лиц,

и две тысячи рук, и две тысячи ног,

в слепящем мерцании звезд

твоя поступь легка и свободна.

я не сразу тебя узнаю

не то мертвыми, не то спящими своими глазами.

Не могу разобрать черт лица, язык, температуру

тела. Каждого твоего прикосновения. Только помню,

все еще помню, насколько

они были нежны. Твою спину помню,

обнаженную, плечи, лопатки, твои ладони,

прикрывшие голую грудь.

Не лицо…

[bön]

За точкой зимы — время выбора верной ничьей,

Скользких ступеней к проруби в северной части неба,

Звонко забытой на столике связки ключей,

Птиц, не дождавшихся осени, тёплого хлеба…

Так и стоит на подоконнике мой сухостой,

Старые склянки над дверью от ветра гудят соль-диезом.

Город весел с лица, но внтури он привычно пустой,

Блуждает по пустырям от кольца до подъезда.

И если однажды, Джа, мы, вдруг, не вернемся домой,

Да не упрётся наш путь ни в холодный бетон, ни в яму.

Хочу видеть звезды в твоих глазах над своей головой,

Пока скорый поезд бежит сквозь леса по нирвану.

Пока сквозь асфальт и снега прорастает твоя трава,

Вцепляясь корнями в подошвы спешащего века.

Поэзия требует жертвы — заключить всё в слова,

Но в них не удержать ни любви, ни её человека.

[tornet i Babel ligger i ditt huvud]

Вопрос не в том что есть острова солнца,

И есть острова луны…

Вопрос в самом наличии факта войны

(Без очевидного конца)

Между языками внутренней Монголии, Вавилона.

И в том, что глуп сам царь, как и его корона,

В повинной заблудившиеся голове.

Катящийся без тела по траве.

Мы больше искажения, чем смыслы

И так же резво скачут наши мысли,

Как пульс вселенной аритмии:

Куда идём, откуда, кто такие? —

И Джа смеётся над большой потехой

(И как ты взглянешь на неё без смеха?):

Наш разум — языков смешение,

И перевод неведом для мышления.

Так и живём: бежав к созвездьям безъязыким,

Царь мира потерял свою корону.

Москва все больше кажется мне Вавилоном,

а Кингстон — древней базиликой.

[penny för himlen]

Но однажды ты начинаешь ненавидеть:

Людей вокруг, за то, что

Они именно такие, какие есть, а не

Другие, такие… непохожие на самих

Себя, живых, открытых, юных;

Взрослых из прошлого за

То, что они построили этот мир

Таким, какой он есть, не другим…

За то, что они навязали тебе правила

Дурной игры, построенной на лжи и насилии,

На контроле, вечном Контроле и

Подчинении… игры, которая никогда не была

Твоей, на которую ты — сам — никогда

Не давал согласия; самого себя, за то,

Что ты не сумел, как тебе кажется,

Устоять вне границ и шаблонов, за

То, что однажды поддался и допустил

Камень — первый, десятый, а после

Без счёта. За то, что идущие рядом

Готовят — обычно — свой личный фашизм

Не со зла, но во имя идеи великой Свободы. И

Тогда появляется тот, кто

Не бог, и не дьявол, но — внутренний бес, ангел

Всех бездн и разломов, всего твоего

Наносного дерьма. Он говорит:

Подчинись/возненавидь без остатка —

Плоть от плоти Контроля, только

В ненависти и насилии сила и право

Сильного — подавлять. Только в

Ненависти есть возможность

Диктовать свои правила миру, ломать

Территорию, создавая новые стены,

Но по собственной мерке.

Внутренний голос молчит о возможности

Великой любви — чёрного солнца всех нищих,

Великий любви, разрушающей стены и

Жизни во лжи и молчании. И Великой

Надежды, такприходящей — прежде чем

Придут за тобою

Соглядатаи и вертухаи

Министерства любви земной.

[David och Bathsheba]

Рождаются пророки из греха:

Цепочка умысла невосполнима

И безвозвратна; я видел алчность,

Из мудрости рожденную, я видел

Похоть, в целомудрия одеждах.

Мы называли вещи чужими именами —

Перехитрить и успокоить самих себя:

Создать реальность лжи и сделать её

Правдой?

И правдой вымостить дорогу к новой лжи.

О верности Версавия расскажет,

О благородстве — каждый новый царь.

Все песни мира — о любви.

Юность наивна, подла зрелость…

Чей голос напевает песню,

Что делает тебя рабом?

И нет ли в общем хоре

Слова твоего?

Заветы изменяют смыслы, мысли

Ложатся в русла пропаганды:

Война как состояние ума,

И волю замещает подчинение.

Сам человек смешон, нелеп и страшен.

Но все же ведает любовь.

[fältposter]

Я — звездный гриб, пылья птица.

Собиратели лунной радуги всматриваются в мои лица,

В каждую пару глаз, наблюдавших твои планеты.

Я знал, зачем появился на свет, но забыл об этом.

Богоматерь всех мертвых на границах барыжила хмурым.

И ходила по обе стороны тени с чёртом сутулым.

Я не разбирался в именах зверя ни в его личинах,

Но считал поголовье лжи и искал смыслы в её причинах.

Старый скорый исчезает за трещиной горизонта…

Оставаться здесь нет никакого резона.

Если мерить реальность по контурам, всё одно — выйдет зона,

С какой ты к ней ни сунешься меркой. Ризома.

Если искать исхода — то из Вавилона рынка, чинно…

Даже если он — в твоей голове, и нет никакой причины

Верить мифу вообще… с его духом, отцом, сыном.

Разрушай границы, чтобы не стать скотиной.

[sovande gräs raga]

Эти растущие стены & шагающие машины &

Улицы, лишенные улыбок. И ты,

Чёрная Алиса, девочка-мадонна, баюкающая бога, кроху

В трогательном костюме белого кролика: когда над городом

Встаёт красное фаллическое солнце и огромные,

Важные взрослые проблемы накапливаются по ту сторону

Экрана/аквариума, не вмещающегося в божию норку &

Выпадают из: карманов прохожих, газетных заметок, страниц

Книг, которых никто никогда не читает, которые ты

Собираешь на заднем дворе старого дома — музея

Тишины. Равнодушие кутается в шерстяной шарф, пальто

И опаздывает на автобус, в нём дремлют

Сумасшествие и порядок. Город взрослых ничуть не похож

На город детей. Здесь так много невыполненных

Обещаний, недосказанных слов, неутопий умышленного чистогана.

Кроха бог не умеет проснуться

Из кошмара навязанной виртуальности. Но и ты, Алиса,

Не умеешь уснуть, ты видишь:

Отступающие берега Лапуты, пламенеющий Ирий, гору Сен-

Мишель, повергающего драконов,

Сторожащих детские сны. И парит над землёй

Сестра-Хаос, и смеётся над сумасшедшим тираном,

Возомнившим себя хозяином мира.

Она видит, как из его искусственной плоти и кости вырастает трава

И становится полем,

И даёт урожай.

И тогда он — впервые — становится пользой, становится благом.

Через сотню лет после собственной смерти.

Смотри,

Алиса,

Не закрывай глаза.

[kärlek]

В тебе есть место для любви, как

На черно-белой фотографии, как

В городе ветра, когда бог говорит

С человеком на языках, когда

Язвы большого города поражают реки,

И проплешины алого мяса пожирают

Лес, когда мы слишком грубо входим

В тело земли, слишком жадно жрём

Ее плоть, и птицы над нами запоминают

Каждое наше имя, каждое слово, и

Тело, точно олово, плавится в солнечных

Пальцах. Всё, что ты слышишь — слова о

Любви.

[tingen]

Вещи

Остаются к телу человека,

Вещие,

К душе обнаженной,

Точно знакомые

Сызмальства игрушки

Навроде пупса старого,

Пса облезлого,

Погремушки,

Деревянной лошадки:

Отсюда, от окна чердачного,

я

Играл со звёздами в прятки,

Узнавал дело богово,

Почитал жизнь,

Верил, да, убого,

Но ведь верил, Джа,

В то, что мир есть душа.

И она —

Женщина, и она

Мне сестра:

Любовь, как царица Савская, как

Эрика Баду,

Как великая планетная

Игра…

И в бреду

Зрелости

Побеждали мелочи,

Разбегались трещины — тем

Конец ознакомительного фрагмента.