Des Cartes postales

Тимур Гайнутдинов, 2015

Обращаясь к текстам Декарта, монография рассматривает проблему экспозиции тела в структуре бытия. Сопоставляя понятия протяженности и тела, автор анализирует пространственность тела онтологически, как развертывание его телесного бытия. Картезианское тело всегда функционально избыточно, но именно эта избыточность обнаруживает его радикальную пустоту. Этот телесный дискурс, где мысль о теле с неизбежностью касается стойкой чужеродности самого тела, определяется в качестве картезианской купюры.

Грамматика картезианства

Письма Декарта, также как, впрочем, и иные его тексты, буквально испещрены барочными метафорами, но, что интересно, опутывая текст стилистически, они сохраняют колоссальную степень открытости, некую предельную степень ясности. Эта ясность сродни открытой ладони, живому касанию, то есть чистая физика слова, кожная поверхность языка. Физичность картезианских метафор превращает процесс чтения в череду тактильных ощущений, словно скольжение пальцами по шрифту Брайля, когда каждый образ получает сборку на коже, оставляя там едва различимый рельеф. Это совершенно осязательные ощущения и поэтому для нас столь важно обнаружить в картезианских текстах, перформативных по своей сути, некоторую внутреннюю логику, или, скорее даже, прагматику, питающую их изнутри, выстраивая последовательность букв в образах света разума или безумия ночи.

Безусловно, тексты Декарта обладают некоторой предельной строгостью конструирования, но при этом столь же очевидна определенная поэтичность его письма. Например, «Рассуждение о методе» написан в жанре исповеди, о чем Декарт предупреждает в самом начале: «Мне очень хотелось бы показать в этом рассуждении, какими путями я следовал, и изобразить свою жизнь, как на картине, чтобы каждый мог составить свое суждение… Таким образом, мое намерение состоит не в том, чтобы научить здесь методу, которому каждый должен следовать, чтобы верно направлять свой разум, а только в том, чтобы показать, каким образом старался я направить свой собственный разум». Более того, далее Декарт предлагает «рассматривать настоящее сочинение только как рассказ или, если угодно, как вымысел»²³. Поэтому, мы должны обратить самое пристальное внимание на «восхитительный» стиль письма Декарта²⁴, а также те риторические и метафорические фигуры, которое его непосредственным образом собирают. Мы должны совершенно новым образом проговорить саму структуру этой сборки, разобрать ее на мельчайшие составляющие, не упуская при этом из вида некоторые неочевидные конструкты — сцепки, крепежи картезианского текста, и, одновременно, погружая их в навязчивость ряда образов, буквально преследовавших Декарта. По-всей видимости, совершенно не случайно, что Декарт, прорисовывая, — а это именно прорисовывание, причем водной легкостью акварели, размывающей границы слова, — узловые концепты собственных размышлений, раз за разом обращается к метафорам. Деррида даже говорит о возможности построения «диаграммы метафорики Декарта», которая позволила бы воссоздать их внутреннюю структуру и грамматику: «Если бы мы, например, попытались составить диаграмму собственной (или предположительно собственной) метафорики Декарта,… следовало бы, несомненно, выявить под слоем казалось бы чисто диалектических метафор (которые были представлены в анализе Споерри — плющ и дерево, путь, дом, город, машина, основание или цепочка) другую стратификацию, менее очевидную, но в не меньшей мере систематически организованную, причем она не лежит просто под первым слоем, а тесно сплетается с ним. В ней мы встретили бы воск и перо, одежду и наготу, корабль, башенные часы, семя и поклонника, книгу, палку и т. д. Воссоздать грамматику этих метафор значило бы сочленить их логику с дискурсом, который не представляет себя в качестве метафорического, т. е. с тем, что называют философской системой, смыслом понятий и порядков умозаключений, но также со схемами непрерывности и постоянства, с системами наиболее длинных цепочек, поскольку „одна и та же“ метафора может по-разному функционировать в разных случаях»²⁵.

Георгий Гачев, обратившийся к Декарту в общем контексте гуманитарной культуры Франции (или, быть может, к гуманитарной культуре Франции в общем контексте Декарта), также пишет о своем «филологическом, а не философском» интересе к Декарту. Основной задачей такого подхода он называет «выискивание образов у Декарта», и среди «главных образов-моделей» называет «Вихрь, Губку, Муравья, Улитку»²⁶. Разумеется, это лишь неполный перечень, требующий своей сцепки, связки, стягивания (и вновь навязчивые или, точнее, навязшие на плотной ткани текста образы Декарта) с перечнем Споерри или/и Деррида, впрочем, и после этого не потеряющий своей открытости. Это особенность метафор и образов, само их существо: они остаются открытыми, взламывая текст изнутри, а значит всегда внеположны любому списку или перечню. Кроме этого, метафоры, как известно, способны смещать значение. Скажем метафоры света, огня, к которым нам еще лишь предстоит обратиться. Или метафора пути: «…я решил, что с моей стороны будет большой заслугой, если я покажу, каким образом следует отличать свойства, или качества, ума от качеств тела. И хотя многие писали и раньше, что для постижения метафизических предметов следует абстрагировать мысль от чувств, все же никто до сих пор, насколько мне известно, не показал, каким образом этого можно добиться. Истинный же путь к этому — и, на мой взгляд, единственный — изложен в моем „Втором размышлении“, однако он таков, что недостаточно пройтись по нему однажды: долго надо его протаптывать и вновь возвращаться к началу, дабы привычка всей нашей жизни — смешивать умопостигаемые объекты с телесными — была вытеснена приобретенной в течение нескольких дней противоположной привычкой, а именно привычкой их различать»²⁷.

Итак, необходимо проложить «истинный путь» различения двух субстанций: различие против смешения²⁸. Впрочем, и этого еще недостаточно: требуется «протаптывать» этот путь, возвращаясь к началу, проделывать это вновь и вновь, с настойчивостью и решительностью, наступая себе на пятки. Необходимо пройти путь от смутной радости узнавания на плоскости формы своей ступни до обретения плоскости в форме этой самой ступни, когда след начинает кроить дорогу по лекалам своих очертаний. Не ощущая «естественного света разума», или вовсе его чураясь, множество «ученых мужей» вынуждены подолгу блуждать по «окольным» и «трудным» путям мысли; скитаться, словно во тьме, и скорее на ощупь, вдоль непрочной кладки изъеденных временем стен, рискуя в любой момент лишиться единственной точки опоры. Они подобны слепым кротам, беспорядочно роющим почву и ведущим жизнь в подземелье, не поднимаясь на поверхность из боязни ослепнуть: «у всех тех, кто привык таким образом бродить во мраке, настолько ослабляется острота зрения, что впоследствии они не могут переносить яркого света»²⁹

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

23

Декарт Р. Рассуждение о методе… С. 252.

24

Поль Валери совершенно обоснованно называет стиль Декарта «восхитительным»: «До него никогда философ не показывал себя столь намеренно в театре собственного мышления, платя собственной персоной, осмеливаясь говорить „Я“ на протяжении целых страниц; и особенно замечательно это у него получается, в восхитительном стиле, когда он составляет свои „Размышления“… Я только что сказал: восхитительный стиль…» (Валери П. Цит. по: Деррида Ж. Поля философии. М.: Академический проект, 2012. С. 336). А вот что Валери пишет по-поводу известного фрагмента о куске воска из второго «Размышления о первой философии» (Декарт Р. Размышления о первой философии, в коих доказывается существование Бога и различие между человеческой душой и телом // Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1994. С. 25—28): «Как чисто произнесены эти строки! Эта чистота не запятнана никаким стремлением произвести эффект. Как сдержанна мудрая простота их движения! Здесь нет ни одного слова, которого можно было бы избежать и выбор которого не казался бы при этом тщательно обдуманным. Я здесь вижу речь, образцово прилаженную к мысли, и в этом образце ровная и незаинтересованная манера, свойственная геометру, который формулирует пропозиции, сочетается с некоторой скромно поэтической грацией, особенно ощутимой благодаря ритму, плавности и хорошо размеренной структуре этого маленького фрагмента». Говоря о «Рассуждении о методе» Валери пишет о «чарующем повествовании» Декарта: «Сами по себе основные положения „Рассуждения о методе“ недолго могут удерживать наше внимание. Если что и притягивает мой взгляд, так это, начиная с чарующего повествования о его жизни и обстоятельствах, в которых начался его поиск истины, его собственное присутствие в этой „прелюдии к философии“. Меня притягивает, если угодно, узус Je и Moi в труде такого рода и звук человеческого голоса…» (Валери П. Цит. по: Разумовский И. С. Картезианские штудии Поля Валери // Вопросы философии. — 2014. — №9. — С. 164).

25

Деррида Ж. Поля философии… С. 305—306.

26

Гачев Г. Французский образ мира и стиль мышления (по Декарту) // Встреча с Декартом. Философские чтения, посвященные М. К. Мамардашвили 1994. М.: Ad Marginem, 1996. С. 202. «Мой подходи к Декарту — не философский, а филологический, культурологический. Он находится в отношении дополнительности к тому строго философскому подходу, который развивает в своей книге Мераб Мамардашвили. Он, как и другие профессиональные философы, маниакально приникает к без-образному «когито». Я ж, напротив, выискивал образы у Декарта. Их у него много: в «Началах философии», в «Трактате о свете», в «Описании человеческого тела».

27

Декарт Р. Ответ на вторые возражения против «Размышлений о первой философии» // Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1994. С. 106.

28

Основная часть текста данной главы была впервые опубликована в форме статьи в журнале «Философия и культура»: Гайнутдинов Т. Р. Картезианство и психоанализ. // Философия и культура. — 2015. — №2.

29

Декарт Р. Правила для руководства ума // Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989. С. 86