Триста миллионов спартанцев

Тимур Бельский

«Триста миллионов спартанцев» – этико-философский роман в формате серии художественных новелл и философских очерков, посвященных проблемам этики.

чьей красоты не хватает этой книге.

© Тимур Бельский, 2023

ISBN 978-5-0060-0645-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Был искристый декабрь, и в городе царила рождественская, предпраздничная атмосфера. Заснеженные площади и улицы, витрины магазинов и кафе, соборы, церкви, дома и изгороди, суда, ошвартованные у причала Южной бухты, ограды памятников и даже деревья — все было с заботой подготовлено к празднику, одето в гирлянды, красиво украшено.

Уже меньше недели оставалось до Сочельника, и этим субботним вечером на Сенатской площади и нарядных старинных улочках, прилегающих к ней, было очень оживленно. Стояла приятная, почти безветренная погода, площадь была ярко освещена, и крупными, слегка мокрыми хлопьями падал снег, дополняя собой картину, достойную рождественской открытки.

Осторожно ступая по заснеженной мостовой, через площадь шли двое — мужчина и женщина. Миновав памятник императору Александру II, они вышли на Алексантеринкату и далее направились на запад, от моря; пройдя еще сотню шагов, они вошли в небольшое итальянское кафе, уютно расположившееся на углу.

— Привет, — поздоровалась с ними по-русски официантка, едва они переступили порог.

— Привет, — мужчина ответил в тон ей.

Они выбрали столик у окна. Когда он помог своей спутнице снять пальто, она спросила:

— Вы знакомы?

— Нет. Я раньше не бывал здесь, и ее вижу впервые.

— Я заметила, тебя часто принимают за местного, когда мы приезжаем сюда.

— Финны — да; но она русская.

— Она еще так простецки это сказала.

— Очень милая, да.

Они присели за столик, и девушка принесла им меню; он внимательно посмотрел на ее лицо — и, заметив это, она улыбнулась в ответ.

— Спасибо, — он перевел взгляд на свою спутницу, и, прочитав упрек в ее глазах, в свою очередь, улыбнулся ей. А та — по всей видимости, сочтя эту эстафету забавной, — улыбнулась официантке.

— Рина, я просто подумал, что, может быть, действительно знаю ее, — сказал он, когда они остались вдвоем.

Вместо ответа Рина долго смотрела в окно за его спиной. Прошло не меньше минуты, прежде чем она заговорила снова:

— Знаешь, сегодня он не похож на город с населением в полмиллиона человек. Мне кажется, только я видела целый миллион.

— Я очень люблю его — особенно, в это время года. Он какой-то… потусторонний зимой.

— Когда придут твои друзья?

— Они уже здесь.

— Что?..

— Позади меня, в самом конце зала. Они нас не видели. Похоже, здорово увлечены разговором.

— Дмитрий, а почему мы здесь? Это некрасиво, ты не думаешь?

— По правде говоря… я думал, они появятся позже, и хотел кое-что сказать тебе, пока мы одни. Но теперь уже скажу после. Пойдем, а то я действительно некрасиво себя веду.

— Ты странный, — сказала Рина, поднимаясь из-за стола.

Друзья наконец заметили их, и, осторожно пробираясь к ним между столиками, Дмитрий помахал им рукой. Затем — после приветствий, объятий и поздравлений с приближающимся праздником — он представил их Рине.

Она познакомилась с Артуром, смуглым молодым человеком с добрыми глазами, который когда-то был коллегой Дмитрия, а в последние годы стал одним из самых близких его друзей; с высоким худощавым Антоном, которого Дмитрий знал с раннего детства, и с его очаровательной женой Наташей.

— Он вас очень любит, — нарочито доверительным тоном сказала им Рина, в шутку прикрыв ладонью лицо так, чтобы Дмитрий не мог его видеть, и сделав едва заметный жест в его сторону. — Последние несколько дней только и говорил, что о вас, и о том, как сильно хочет познакомить меня с вами.

— И мы его. Жаль, при такой большой любви нечасто удается увидеться, — ответил за всех Антон. — Вот и теперь — мы едва приехали, а вы уезжаете утром.

К ним подошел официант — на этот раз, это был местный парень, который говорил по-фински и по-английски; они заказали вина и пять порций пасты, которую он настойчиво рекомендовал как наивкуснейшую по эту сторону залива.

Когда молодой человек скрылся на кухне, Дмитрий сказал, продолжая прерванный разговор:

— Я все же не перестаю питать надежды, что, так или иначе, но однажды мы все будем жить в одном городе. Это просто ужасно глупо, если задуматься — проживать единственную жизнь на расстоянии от семьи, от друзей… Друзья, к слову, все равно, что семья.

— Я бы с удовольствием перебрался к вам в Петербург, — заметил Артур.

— Выберем лучше другое место, — кисло улыбнулся Дмитрий.

— Он не очень-то любит Петербург, — повторив тот же самый жест, сообщила Артуру Рина.

–…Вы расскажите лучше, как ваши дела? — Дмитрий сменил тему; аккуратно расправил салфетку у себя на коленях, поднял глаза и вопросительно посмотрел на Артура. — Какие планы на грядущий год? Что на работе?

Артур подумал немного.

— Меня уволили, — ответил он после небольшой паузы — и с таким безразличием, что Дмитрий невольно расхохотался.

— А чем ты занимался? — поинтересовалась Рина, мельком бросив на Дмитрия укорительный взгляд.

— Продавал страховки. Дерьмовая работа — совсем не жалко.

— Что же, хорошо, что так, — несколько неуверенно сказала она.

— А у меня ни в последнее время, ни на горизонте — ничего, заслуживающего внимания, — включился в разговор Антон. — Наташа будет защищать диплом.

— И мы еще хотели бы летом, после всего, ненадолго приехать к вам в гости, — добавила Наташа.

— Конечно, — Дмитрий кивнул ей; было заметно, что он очень обрадовался.

— Ну, а как вы сами? — в свою очередь, спросил их с Риной Артур.

— Я тоже подумываю уволиться, дружище, — ответил ему Дмитрий, также после небольшой паузы — и почти столь же безэмоционально.

Все, кроме Рины, посмотрели на него с удивлением.

— Но тебе же нравилось преподавать, — осторожно заметил Антон.

Дмитрий замялся — и Рина ответила вместо него:

— У него конфликт на кафедре.

Повисло неловкое молчание.

— А… что случилось? — Наташа наконец прервала эту паузу.

Дмитрий не сразу отреагировал; с полминуты он, собираясь с мыслями, сосредоточенно крутил в руках вилку, осторожно пробуя ее зубцы подушечкой большого пальца — так, словно хотел проверить их остроту; наконец, отложив ее подальше и глядя куда-то в сторону входной двери, ответил:

— Им не нравится, как я освещаю историю войны. Понимаете… у тех же студентов, которым я читаю историю, я веду еще курс общей философии. Иногда случается, что я смешиваю лекции — например, могу на каких-нибудь исторических примерах пояснить какие-то моменты, касающиеся, скажем, философии этики. Но война — это всегда сложная тема, а отношение к той войне — совершенно особенное; вы сами знаете.

— Я надеюсь, ты не подался в ревизионисты? — все в той же осторожной интонации поинтересовался Антон.

— Нет, нет, — Дмитрий покачал головой. — Но я, например, имел неосторожность сказать на одной из лекций, что на Нюрнбергском трибунале одни военные преступники судили других — имея в виду и союзников, и советскую сторону обвинения; вообще всех. И, пожалуй, наговорил еще немало других — не менее неосторожных — вещей.

— Ты сошел с ума, — заметил Антон. — Впрочем, за твое место на кафедре я бы не переживал.

— Почему это?

— Да не уволят они тебя. Во всяком случае, для этого тебе следовало бы стараться лучше. Я что-то не слышал про очередь из желающих делать эту работу за те деньги, что вы за нее получаете.

— Да, но дело ведь не в этом. Ты сам понимаешь: невозможно работать, когда отношения уже испорчены.

— Да, я понимаю.

В этот момент их снова отвлекли от беседы: официант принес заказ, разлил вино по бокалам — и они чокнулись и выпили за встречу и за наступающий праздник; казалось, разговор ушел в сторону от затронутой темы, как вдруг Дмитрий — по всей видимости, чувствуя, что на душе у него остался неприятный осадок и ощущая острую потребность объясниться до конца — неожиданно вернулся к ней.

Они уже поставили бокалы и принялись за еду, когда он, обращаясь к Антону, спросил:

— А между прочим… почему это я сошел с ума?

Антон с удивлением посмотрел на него.

— А ты действительно считаешь так, как сказал своим несчастным студентам? — ответил он вопросом на вопрос.

— Как историк и просто как человек, знакомый с фактами — да, — Дмитрий пожал плечами. — Я ведь писал диплом по Нюрнбергу. Но, разумеется, я и не отношусь к числу тех коллег, которых в последнее время стало так много и которые взяли моду выливать целые ведра грязи именно на советскую сторону, ставя абсолютный знак равенства между большевиками и национал-социалистами — хотя я и признаю, что у этих режимов было немало общего. Нет, просто у меня есть простейшее, на мой взгляд, убеждение, которое состоит в том, что если уж такая чудовищная бойня имела место в нашей истории, то людям следует хотя бы правильно воспринять ее уроки — чтобы миллионы жертв не остались напрасными. А для этого, по меньшей мере, необходимо говорить о преступлениях каждой стороны конфликта, и делать достаточные акценты на всех фактах, вне зависимости от того, кого мы обвиняем по каждому конкретному пункту — победителей или побежденных. Нужно всех, без исключения всех окунуть головой в их собственное дерьмо, понимаете? Нужно назвать поименно всех поджигателей войны — как выражался герой одного старого рассказа Томаса Шерреда. Назвать поименно всех этих ублюдков — а их было очень, очень много. Одни вместо спасения жизней занимались грязной политикой — и, в том числе, стравливанием своих оппонентов; другие не торопились освобождать оккупированные неприятелем территории, поскольку хотели выигрывать битвы за чужой счет; третьи давали своим союзникам гарантии безопасности, а после не выполняли их; четвертые и пятые делили между собой целые страны так, словно это были куски пирога; наконец, шестые не щадили гражданского населения ради достижения военных целей — а порой и вовсе лишь ради акта устрашения и демонстрации силы, преследуя цели сугубо политические.

Но ничего подобного я не наблюдаю — не вижу, чтобы люди стремились к объективному восприятию истории. Пока я наблюдаю только, как все исступленно обвиняют в совершенных преступлениях друг друга — причем, как в имевших место в действительности, так и в вымышленных, — и, при этом, наотрез отказываются признавать вину за свои собственные. И все вышесказанное не касается, разве что, только немцев; уж они-то за прошедшие годы бессчетное количество раз посыпали головы пеплом и раскаялись во всем, в чем только было можно — и то лишь потому, что проиграли ту войну…

— Может быть, мы не будем говорить сегодня об истории, о политике? — перебив Дмитрия и прервав его монолог, твердо, почти без вопросительной интонации сказала Рина.

— Этот спор быстро не кончится, — обреченно заметила Наташа; затем она посмотрела на Артура, в ее взгляде угадывалась немая просьба вмешаться и спасти вечер — но он только пожал плечами и молча подлил вина сначала девушкам, а затем и себе — спорщики почти не притронулись к своим бокалам.

— Мы не о том и не о другом, — возразил Дмитрий Рине. — Это ведь вопрос этики.

— Это и исторический вопрос тоже, — в свою очередь, возразил ему Антон. — Речь идет и о достоверности фактов, на которых ты строишь свои суждения.

— Я не согласен, — Дмитрий покачал головой. — Факты известны; прошло достаточно много времени. Мы, знаем, например, как развивались события в предвоенные годы, какие дипломатические усилия предпринимались советской стороной для того, чтобы создать военную коалицию с западными державами и, тем самым, не допустить катастрофы. Знаем, как английское и французское правительства саботировали этот процесс — и из каких соображений они делали это. Нам известно, как англичане и французы продали нацистам Чехословакию, и как Советы пытались помешать этому; и известно, какими способами, не добившись в этих делах успеха, Советский Союз укреплял свою безопасность — нападая на западных соседей, отторгая их территории или присоединяя их целиком. Мы знаем, как союзники не торопились открывать Второй фронт, предпочитая перекладывать основную тяжесть военной ноши на советских людей — до тех пор, пока не возникла угроза советизации всей Европы. Знаем, как союзная авиация целенаправленно, варварски уничтожала гражданское немецкое население, знаем и о преступлениях советских солдат в Берлине и Восточной Пруссии, и об аналогичных преступлениях союзников в оккупированной Японии, и о зверствах японцев в Нанкине… нет, мой друг, факты известны. Они известны хорошо, со множеством подробностей, с массой деталей. Проблема в другом — именно в их корректной оценке и в полном, объективном освещении, без какой-либо тенденциозности и без замалчивания и искажения чего-либо…

— Я думаю, — перебил его Антон, — причиной твоих проблем стало то, что слова, которые ты произнес в лекционной аудитории перед сотней студентов, прозвучали так, будто ты утверждал, что в той войне добро не победило зло — как бы примитивно и упрощенно это ни звучало. А люди, знаешь ли, в основном считают иначе — и даже дипломированные историки.

— Добро не победило зло? — переспросил Дмитрий так, словно хотел распробовать эти слова на вкус, и снова пожал плечами. — Страны-победительницы составляли достойную конкуренцию Третьему рейху. Соединенные Штаты — в расизме, массовых убийствах гражданского населения и в преследовании собственных граждан по этническому признаку — я сейчас говорю о японцах; Англия и Франция, обманувшие и продавшие агрессору целые народы — в лицемерии, циничности и лживости; Советский Союз — в построении уродливого тоталитарного государства, в подавлении инакомыслия, в организации системы концентрационных лагерей и в использовании рабского труда. Да, Нюрнбергский процесс как раз и преподнесли измученному войной миру, как Страшный суд, суд добра над злом; но ведь это и близко не лежит к истине. В то же самое время, это чистая правда, что нацистский режим был худшим из всех — неизмеримо хуже, чем все перечисленные. И я утверждаю это сейчас, не исходя из той аксиомы, что он был чудовищен потому, что хотел уничтожить мою страну — а опираясь на факты и стараясь оценивать исторические события беспристрастно. Точно так же — если бы вы спросили меня об этом — я мог бы сказать, что режим Мао Цзэдуна был еще хуже режима Гитлера; а, к примеру, Пол Пот — еще больший людоед, чем Мао Цзэдун… знаете, — закончил Дмитрий уже совсем мрачно, — я иногда задумываюсь о том, что именно история прошлого века со всей убедительностью показала нам, что не существует такого идиотизма и такого кошмара, который не мог бы быть воплощен в реальность в масштабах целого государства — а, возможно, и всего мира.

Он сделал большой, несколько торопливый глоток из своего бокала — и подытожил:

— В общем, история той войны — как, строго говоря, и любой другой, — это, конечно же, никак не история борьбы добра со злом. Это история кровавой политической игры, в которой со всех сторон участвовали безжалостные, беспринципные и очень гнилые люди, для которых человеческие жизни были в лучшем случае ресурсом, а в худшем — просто мусором. Не добрыми побуждениями руководствовались участники Мюнхенского сговора, не из добрых побуждений была советизирована Прибалтика, и не добро двигало людьми, которые сбрасывали атомные бомбы на головы гражданских лиц под самый занавес той трагедии.

— Пожалуй, — ответил ему Антон несколько сухо. — В чем-то я с тобой согласен — но с такими рассуждениями, боюсь, тебе действительно придется искать другую работу. Эта тема слишком щекотлива для милой болтовни со студентами на лекции — а особенно, в стране, которая потеряла в том конфликте больше двадцати миллионов человек. И я уже не говорю о другого рода ответственности — а ты, если будешь уж очень стараться, сможешь добиться и такого результата.

— И это еще не все, — не поднимая глаз от своей тарелки, вмешалась в разговор Рина.

— Не все?.. — переспросил Антон, переводя взгляд то на нее, то снова на Дмитрия. — Ты что-то еще им говорил?

— Да, говорил.

— Даже боюсь предположить?..

— Ну, например, критиковал иммиграционную политику европейских стран.

Антон невольно усмехнулся.

— Сдается мне, это совсем не страшно, — с ухмылкой заметил он. — И что же, это все? Или… было еще что-то?

— Еще я как-то говорил им, что у homo sapiens борьба с любым злом заканчивается прямо противоположным извращением. Что всегда применяется бездумный, поверхностный подход. И приводил примеры.

— Примеры? Приятель, какие примеры?

— Разные. Говорил, что нацисты перепугали мир своими ужасами, и теперь, в наши дни, благодушные европейцы практически без ограничений принимают к себе людей с крайне криминализованным сознанием — и, в значительной степени, по той причине, что из-за их происхождения отказ от такой иммиграционной политики будет воспринят массами идиотов, как проявление расизма; и даже попытка публично обсудить проблемы, порожденные этой политикой, скорее всего, дорого обойдется тому несчастному, который на нее отважится.

— Так. А еще?

— Еще? Рассказывал о первых громких процессах по обвинениям в сексуальных домогательствах. Говорил, что те женщины действительно искали в судах защиты от очень больших мерзостей, через которые им пришлось пройти, но теперь — поскольку, как я уже сказал, борьба с любым злом всегда заканчивается прямо противоположным идиотизмом, — в некоторых странах мужчины оказались в ситуации, когда практически любое ухаживание может быть воспринято, как домогательство — со всеми вытекающими отсюда последствиями… Еще я как-то высказывался о борьбе за так называемое гендерное, расовое и религиозное разнообразие. И объяснял, почему такой подход — никак не борьба с дискриминацией.

— И почему же?

— Потому, что квотирование — это и есть дискриминация. Квотирование есть форма дискриминации. Я объяснял ребятам: если вы устанавливаете какую-либо квоту — ну, скажем, что доля мужчин в руководстве компании не должна превышать семидесяти пяти процентов — то, в результате, занимаетесь именно тем, с чем пытаетесь бороться, поскольку теперь при назначении сотрудников на руководящие должности вы принимаете во внимание не только их квалификацию, но и пол. Вы выполняете план — по количеству мужчин, по количеству женщин, по количеству сотрудников определенной расы или конфессии. А это и есть дискриминация. И это еще одна замечательная, наглядная иллюстрация моего утверждения о том, что люди — идиоты, и ни в чем не способны найти золотой середины, и бороться со злом нам просто противопоказано, потому что это всегда делается вопреки всем соображениям здравого смысла — и заканчивается, как правило, плачевно.

Договорив, Дмитрий зачем-то огляделся по сторонам — было похоже, что ему было неловко из-за своего монолога; затем, наконец, он принялся за еду. Антон внимательно наблюдал за ним, и вдруг широко улыбнулся — кажется, впервые за все время.

— Все это, конечно, добавляет штрихи к портрету преподавателя-мракобеса, — с улыбкой проговорил он, — но вряд ли кого-то заинтересует в среднем российском университете. А вот с войной лучше быть осторожнее.

— Было и еще кое-что, — вдруг вспомнил Дмитрий, откинувшись на спинку стула и зачем-то тщательно вытирая о салфетку и без того чистые руки. — Пару раз я говорил с ними об итогах войны. А именно, о бессистемности в деле наказания виновных.

— Дай-ка угадаю — ты бы хотел, чтобы Чемберлен, и Даладье, и Черчилль, и Сталин, и Трумэн — все встали в один ряд, покаялись в своих грехах, склонили головы и посыпали их песком?

— Пеплом. И нет, не хотел бы; черт с ними… к тому же, Чемберлен на тот момент уже давно помер. Я о менее крупных кусках дерьма говорил — и, в данном случае, как раз только о нацистах. Сколько нацистских преступников остались в живых после войны? А сколько среди них было тех, что даже не потрудились разбежаться по странам Южной Америки — так, что не составило бы никакого труда их наказать? И сколько действительно было наказано? Страны антигитлеровской коалиции — силы добра, значит, — сообща их победили и осудили; на Нюрнбергском процессе признали СС и гестапо преступными организациями; добро победило зло, как ты выразился. И что в результате?

— А что в результате?

— Послушай, я только один пример приведу. Ты знаешь, кто такая Анна Франк?

— Девочка, которая вела дневник по время войны? Как та наша девочка из Ленинграда?

— Да, голландская Таня Савичева. Точнее, она была еврейкой из Франкфурта — но свой дневник вела в Амстердаме. Так вот, имя гестаповца, который арестовал Анну Франк и отправил ее в концентрационный лагерь, где она, в итоге, и погибла, было известно после войны. И как ты думаешь, какое наказание понес этот человек за свои преступления, учитывая, что Анна Франк стала одной из самых известных жертв нацизма?

— Судя по всему, никакое?

— Еще лучше, чем никакое. После войны он снова преспокойно делал карьеру на государственной службе. И этот пример не единичен. Большинство нацистских преступников, переживших войну, без особого труда избежали наказания — в этом списке и крупные партийные функционеры, и врачи, участвовавшие в программах по уничтожению расово неполноценных, и сотрудники лагерей смерти. А ты говоришь — победа добра над злом… в действительности же получилось, как в старом анекдоте: «война закончилась, всем спасибо, все свободны».

Дмитрий допил остатки вина, и, обнаружив, что бутылка уже пуста, жестом попросил официанта принести еще.

— Ты идеалист, — покачав головой, заметила Рина. — И неисправим в этом.

— Скажи еще, что у меня юношеский максимализм, — в ответ съязвил Дмитрий.

— Вообще-то, так и есть, — спокойно ответил за Рину Антон. — А еще ты пессимист. Но сам, конечно же, считаешь иначе.

— Да, я считаю иначе, — так же спокойно ответил Дмитрий, обращаясь только к нему. — И я действительно считаю мир черно-белым — если вы об этом. Но, так называемый «юношеский максимализм»… черт возьми, никогда не используйте этот термин, друзья. Это же не больше, чем стереотип неумных и безвольных людей, которым однажды не хватило ни мужества, ни духовной зрелости, чтобы не отказываться от своих идеалов — если они вообще у них были; и вместо того, чтобы стыдиться этого позора, они придумали называть его «взрослением» и вешать ярлык незрелости на каждого, кто не последовал их примеру — что, на мой взгляд, просто верх человеческого цинизма… И, вы уж простите меня, но я никак не могу согласиться и с тем, что я пессимист. Я просто убежден в том, что есть пропасть между настоящим оптимизмом и банальной глупостью. Оптимист — это реалист, который старается найти что-то хорошее в реальном положении вещей, а не человек, который убеждает себя в том, что дела обстоят лучше, нежели они есть на самом деле… Вот, к примеру, был у меня на младших курсах один преподаватель, пожилой профессор, который любил повторять, что всего хорошего мало. Хороших студентов мало, хороших преподавателей мало, хороших людей мало — и хороших курсовых работ тоже мало. Честное слово, трудно было не согласиться с ним; и что же, это было проявлением пессимизма? Вовсе нет. Ведь, отдавая себе отчет в том, что достойных людей меньшинство, я все-таки положительно оцениваю окружающий меня мир — просто радуясь тому, что они вообще рождаются на свет, и не стараясь при этом представить этот самый мир более радужным и светлым, чем он есть в действительности. И именно это — на мой взгляд — и есть пример настоящего оптимизма.

— Дружище, — вздохнул Антон, — все это отлично звучит; но, на деле, я вижу перед собой молодого человека, который вскоре лишится работы из-за того, что ужасно недоволен тем фактом, что на войне нет справедливости. И это, — что бы ты там ни говорил, — по-моему, не очень зрело.

— Ты как-то все перевернул с ног на голову, — ответил Дмитрий усталым голосом, в котором уже слышались нотки отчаяния. Он никогда не умел доказывать свою правоту — и хорошо это знал за собой; вот и сейчас, когда он говорил, голос его немного дрожал, а речь местами была сбивчивой — как всегда, когда разговор шел о предмете, волновавшем его. — Я говорил об уроках войны, о корректном восприятии событий прошлого, о том, что нужно делать верные выводы из него. А иначе мы — люди — так и останемся скотами. Чего вообще стоит наша цивилизация, если из самой страшной ее катастрофы мы не извлекли уроков и ни черта не поняли? А на войне справедливости нет и не может быть — никто не спорит с этим; история не знает справедливых войн… и, раз уж мы об этом заговорили — этот вопрос, на самом деле, гораздо интереснее, чем может показаться на первый взгляд. Достаточно взглянуть на него чуточку шире, чтобы прийти к выводу, что несправедливость любой войны начинается тогда же, когда проводится линия фронта — поскольку это всегда происходит в соответствии с принципами, далекими от идей справедливости. Ведь всегда есть несправедливый, убийственный критерий для разделения людей на «своих» и «чужих»: богатые против бедных, католики против протестантов, красные против белых; но, таким образом, в одном окопе всегда оказываются люди, которые должны бы находиться в разных…

–…Подожди; что ты вообще имеешь в виду? — на этот раз его перебил Артур — который до сего момента лишь молча слушал их, явно предпочитая не участвовать в споре; судя по всему, обсуждаемая тема наконец заинтересовала и его.

— Пытаюсь изложить еще одну максималистскую, и — если угодно — инфантильную идею, — терпеливо ответил ему Дмитрий. — Видите ли… в этом черно-белом мире, как вам хорошо известно, есть люди добропорядочные, достойные — и есть те, которых нельзя отнести к таковым. И, когда армии стран, религий, идеологий воюют друг с другом, то по обе стороны линии фронта оказываются как первые, так и вторые. Достойные люди, таким образом, вынуждены убивать друг друга — и, одновременно, сражаться плечом к плечу с теми, кто действительно заслуживает пули. Но ведь они не должны делать этого; это ведь неправильно, противоестественно, неверно. Ведь это люди, которые проживают свои жизни, руководствуясь принципами справедливости; люди, которые не допускают в своих суждениях двойных стандартов; те, что честно трудятся, и верят в добро, в любовь и в долг. Люди того склада, что берут на себя моральную ответственность там, где не может быть юридической, и никогда не продадут душу за душевное спокойствие. Нет, они не должны находить друг друга во вражеских окопах… и поэтому, если и можно представить себе истинно справедливую войну — то это была бы такая фантастическая война, в которой армия достойных людей сражалась бы с армией прочих.

На этом Дмитрий, наконец, закончил очередной свой монолог. Какое-то время все молчали, чем заставили его снова почувствовать себя очень неловко — пока, наконец, из этого положения его не выручила Наташа; неожиданно рассмеявшись, она сказала ему:

— В этой фантастической модели тебе понадобится еще и чистилище.

— Почему? — удивился Дмитрий.

— Потому, что у зла слишком уж много степеней.

— Бесконечно много, — согласился он.

— Да. И не поставишь же ты в один строй диктаторов и тиранов, насильников и убийц, разбойников, мошенников, коррупционеров, просто законченных и сформировавшихся, но не преступающих самые основные человеческие законы, негодяев, и, наконец, людей мелко-непорядочных? Последних, по идее, следовало бы освободить от такой воинской повинности. Но, в то же время, им ведь и на другой стороне не место — значит, придется их куда-то отправить?

— Да, пожалуй, ты права. Не хватает чистилища.

— А что, между прочим, означает быть порядочным? — вдруг спросила Рина.

— Я уверен, ты знаешь, — ответил Дмитрий, внимательно посмотрев на нее.

— Почему это ты уверен?

— Ты сама такой человек.

— Ну, нет, это не ответ. Люди слишком часто разбрасываются такими определениями; поэтому, объясни мне: как отличить порядочного человека?

— Что же… — Дмитрий тяжело вздохнул, явно с трудом подбирая слова. — Порядочный человек? Это, в первую очередь, человек справедливый. Справедливость для него — абсолют, высшая ценность; он руководствуется ее принципами, считая ее основной мерой человеческих взаимоотношений в этической сфере — и действительно понимает эти принципы. Во-вторых, это человек гуманный. Способный на проявления доброты, хотя бы иногда совершающий хоть что-то сверх справедливости. И, наконец, это человек, ценящий свободу. А поскольку — как уже было сказано — наш герой справедлив, то осознание ценности свободы неизбежно приводит его к уважительному отношению к свободе других людей.

— Понятно, но все равно никуда не годится, — Рина покачала головой. — Поскольку справедливые люди бывают порой несправедливы — как и наоборот; и, если человек в течение жизни совершал проступки, если он совершал преступления — но, при этом, в общем и целом, он был порядочным, справедливым, гуманным — он все-таки хорош или нет? И, если да, то где эта граница между «в общем и целом порядочными» и «в общем и целом непорядочными»?

— Можно взвешивать на весах дела добрые и злые, — подсказала Наташа.

— Да, как в мифологии древних египтян, — заметил Артур. — Только у них в результате человек отправлялся в рай или в ад, а у нас — на одну и ту же войну, но в разные окопы… к слову, сомнительная выгода от того, чтобы быть порядочным — учитывая предполагаемое соотношение сил.

— У меня есть идея, — сказал Дмитрий, немного подумав. — Посмотрите. Разница между плохим человеком и человеком, совершившим плохой поступок, сродни разнице между человеком нечистоплотным и человеком грязным. К примеру, человек может быть грязным просто потому, что за минуту до вашей встречи он был недостаточно внимателен, поскользнулся и упал в сточную канаву. Или же был настолько занят в последние дни, что не имел ни времени, ни возможности помыться. Но суть в том, что, если он чистоплотен, то для него не органично быть грязным; он стремится сохранять чистоту, следуя некой внутренней установке, побуждаемый к этому определенными личностными качествами. Ему некомфортно быть грязным, он обращает внимание на это, он видит в этом проблему, он хочет поскорее отмыться. А если он, напротив, нечистоплотен, то, будучи грязным, он не видит в этом ничего дурного и зачастую даже не замечает этого, поскольку это состояние не доставляет ему никакого неудобства; или же он ощущает неудобство, но что-то другое для него важнее, чем оставаться чистым; или он просто-напросто халатно относится к вопросам собственной чистоты. Понимаете? Для нечистоплотного не органично быть чистым. Однако, и это не означает, что никто и никогда не видел его таким.

— Таким образом, — усмехнувшись, подвела итог Рина, — для хороших органично быть хорошими, для плохих органично быть плохими?

— Да, как-то так, — кивнул Дмитрий. — Понимаю, что звучит банально; ну, а кто сказал, что это непременно должно быть сложно?

— Теперь мы можем сменить тему? — робко поинтересовалась Наташа, вопросительно посмотрев сперва на мужа, затем — на Дмитрия.

— Теперь просто обязаны, — ответил жене Антон. — Уже поздно, заведение скоро закроется и мы разойдемся в разные стороны — а кучу времени мы потратили на дурацкие разговоры, от которых портится аппетит.

— Зато выяснили, чем чистюли отличаются от грязнуль, — без энтузиазма проговорила Рина.

— Думаю, я смог бы без этого жить, — заметил Артур.

И Дмитрий, который и так уже чувствовал себя не лучшим образом из-за того, что замучил их своими разговорами, не ответил ничего. Вместо этого, выдержав небольшую паузу, он спросил, обращаясь ко всем:

— У кого-нибудь есть тост?

— У меня, — тут же откликнулась Рина.

Она встала из-за стола — и они подняли свои бокалы, готовые слушать.

— Дмитрий как-то сказал мне, — Рина говорила неторопливо, с паузами, — что ваша дружба проверена огромным количеством времени; но, даже если бы он знал вас всего несколько дней, то и тогда был бы совершенно уверен в вас — даже больше, чем в себе самом. Я среди вас человек новый, но, честное слово, мне с первого взгляда стало понятно, что он имел в виду — хоть я и ни за что не смогла бы этого объяснить; я просто почувствовала это. Надеюсь, и я тоже смогу разделить с вами — пусть не такое большое, но какое-то количество времени.

— Ура, — улыбнувшись, ответил ей за всех Артур. — Мы очень рады знакомству, Рина.

— И я рада, — сказала девушка, посмотрев на Дмитрия — который в этот самый момент взял ее за руку.

— За знакомство, — закончил он за нее тост.

— За знакомство! — хором откликнулись все.

Зазвенели бокалы.

***

Был уже поздний вечер, когда они, расплатившись по счету, вышли из кафе на заснеженную улицу — и там, немного пьяные, немного замерзшие после тепла, слегка навеселе от выпивки и от приближающегося праздника, обнимались, счастливые, желали друг другу всего самого лучшего и договаривались о встречах в новом году — пока, наконец, сказав друг другу последние слова, не разошлись в разные стороны. Дмитрий и Рина побрели по боковой улочке к парку Эспланады, остальные — в район Камппи, в ночной поход по барам.

— У тебя приятные друзья, — сказала ему Рина, когда они остались вдвоем.

— Я рад, что они понравились тебе.

— Так… что же ты хотел мне сказать?

Дмитрий не сразу же понял, о чем она; затем удивленно посмотрел на нее — он никак не ожидал, что по прошествии нескольких часов она вспомнит тот момент перед началом их длинного, странного разговора о войне, истории и этике. Наконец, испытывая сильные угрызения совести, ответил:

— Прости; я уже не помню.

Она не настаивала.

Они вышли к парку Эспланады и медленным, прогулочным шагом спускались вниз, к Рыночной площади; стояла все та же чудесная погода. Они шли, держась за руки, и время от времени Дмитрий украдкой поглядывал на нее — и почему-то она не казалась ему ни мрачной, ни счастливой, ни веселой, ни усталой, ни безразличной; она была никакой. Кажется, впервые он видел, как человек может совершенно ничего не чувствовать, и, в то же время, каким-то непостижимым образом не выглядеть при этом и безразличным, не демонстрировать и тени апатии.

— Пойдем уже в отель? — спросила его Рина.

— Пожалуй, — согласился он. — Завтра в обратную дорогу.

Через несколько минут они миновали Рыночную площадь и по ближайшему мосту, соединяющему ее с Катаянокка, перебрались на остров; идти оставалось совсем немного.

— Хочешь, прогуляемся здесь? — спросил Дмитрий. — Можем обойти вокруг и вернуться на это же место — а после пойдем спать.

— Нет, я уже устала, — Рина покачала головой.

Когда они подошли к отелю, он мягко придержал ее за руку; взял другую ее руку в свою, внимательно посмотрел в глаза.

— Спасибо, — искренне сказал он.

— За что? — так же искренне удивилась Рина.

— За поездку; мне было очень хорошо.

— Мне тоже, — она пожала плечами.

Он поймал себя на мысли, что в этот момент и ее голос был в точности таким же, как она сама — не безжизненным, и, в то же самое время, не выражавшим абсолютно ничего.

***

На следующее утро, наскоро позавтракав в отеле, они двинулись в обратный путь. С погодой им везло по-прежнему — день снова выдался замечательный, снег ненадолго перестал; было солнечно, морозно и ясно.

Пока Дмитрий вел машину, Рина спала сзади.

В два часа пополудни они пообедали в придорожном кафе, в три — пересекли границу, а еще через полчаса, когда начало смеркаться, притормозили на обочине и Рина пересела за руль.

— Будь осторожней, дорога скользкая, — предупредил он.

— Может, и ты поспишь? — спросила Рина.

— Мне не хочется.

Он сел рядом, пристегнулся — и они снова тронулись в путь. Движение было довольно плотным, дорога действительно была очень скользкой, и вскоре уже совсем стемнело. Девушка аккуратно вела автомобиль, Дмитрий без интереса разглядывал однообразный и мрачный зимний лес за окном и время от времени украдкой поглядывал на нее, на ее греческий профиль, то полусумрачный и мягкий в темноте северной ночи, то резкий и темный на фоне яркого света фар встречных автомашин.

Так прошло несколько часов; все это время они почти не разговаривали друг с другом, и Дмитрий понемногу начал засыпать; но где-то впереди уже светился огнями большой город, и он спросил:

— Хочешь, я сменю тебя?

Рина, с сомнением посмотрев на него, покачала головой.

— Лучше уж поспи, — ответила она. — Через час мы будем дома.

Он прислонился головой к прохладному стеклу, устроился поудобнее — настолько, насколько это было возможно, — и задремал. Время от времени, сквозь полудрему он чувствовал, как их немного заносило, когда Рина обгоняла очередного тихохода.

И было странное ощущение, что с каждым разом их заносит все сильнее и сильнее. Он подивился этому в своем полусне, он хотел что-то спросить у нее — но никак не мог стряхнуть с себя это сонное оцепенение.

Последний поворот показался ему особенно резким, его бросило куда-то вперед и в сторону — но, вместо того, чтобы проснуться от этого, он в то же мгновение провалился в глубокий, крепкий сон.

***

— Удивительное дело. За двадцать лет работы мне нечасто приходилось видеть такое — внезапная сердечная смерть на фоне отсутствия каких-либо патологий. Иными словами, сердце здорового, молодого мужчины просто остановилось.

— И это естественная смерть?

— Да; такое крайне редко случается, но, к сожалению, это происходит. Можно сообщить родным.

— Вряд ли это стало бы для них большим утешением — но у него нет родных. Когда это случилось, с ним была девушка, они не женаты. Я сообщу ей.

***

— Что это за место, где я?

— Везде.

— Везде?

— Это странно, но нет другого ответа. Я просто всегда здесь.

— А как здесь оказался я?

— Умер.

— Я умер?

— Да, умер.

— Но кто ты?

— Ты теперь уже знаешь, кто я.

— Что… со мной случилось, я разбился?

— Нет, не разбился. В дороге ты был не один, а здесь — один.

— Тогда что же произошло?

— Ты закрыл глаза, крепко уснул и больше уже не просыпался.

— Я что-то сделал не так?

— Ну, что ты. Совсем нет.

— Тогда почему именно сейчас?..

— О, я слышу горечь. И это тоже странно, но нет другого места, где ты мог бы услышать меня. Не бойся, это ненадолго.

— Я должен что-то узнать?

— И сделать.

— И это?..

— Узнать — о войне, которая случится совсем скоро. Она уже начинается — прямо сейчас, пока ты здесь. Эта война будет особенной — самой последней и первой, которую назовут справедливой. Ты часто говорил и думал о ней.

— Разве она возможна?

— Она случится.

— И я тоже пойду на нее?

— Как и все прочие. Эта война — для всех.

— А что я должен сделать?

— Я здесь; армия моя — там. Некому вести ее. Она малочисленна и обречена на поражение, но она моя. Имея выбор, вы выбирали меня; так же и я — вас; так же и я — тебя.

— Я никогда не бывал на войне.

— Уж я — тем более нет.

— И я лишь выбирал то, что считал правильным — даже если это было неудобно. Я ведь даже не думал, что здесь что-то есть.

— Большего я не жду.

— Но почему твоя армия обречена на поражение? Мне всегда казалось, что…

— Подумай сам. Подумай о том, сколько вас среди них. Один из десяти?

— И мне идти туда, зная, что все обречены?

— Тебе идти туда так же, как и всем прочим.

— А как же ты? Ты сказал всего несколько мгновений назад: твоя армия. Неужели ты не поможешь?

— Я никогда не помогал ни одному из вас, как не мешал ни одному из них. Но ты будешь понимать любой язык, и речь твоя будет понятна каждому; будешь уметь обращаться с оружием, но не оно с тобой. Ты будешь знать и уметь все, что должен, и все равно потерпишь поражение. Теперь же иди и сделай, что правильно — даже если это будет неудобно.