Дис

Тима Феев, 2016

Не всё в этом мире можно увидеть, измерить или определить. Но это вовсе не означает, что таких вещей не существует. Мы не можем видеть, например, дружбу или любовь. Измерить страх или привязанности. Духовный мир почти полностью скрыт от нас, вызывая подчас сомнения в самом факте своего существования. Однако именно об этом невидимом мире духа и идет речь в мистическом романе «Дис», который в совершенно новом свете представляет всё то, о чем мы можем лишь смутно догадываться.

1. Пустыня

Это была пустыня. Бескрайняя, жаркая. А ночью холодная. Она была такой огромной, что в ней, как казалось, могла уместиться вся Вселенная. Но в ней ничего не было. Ни примечательного, ни даже такого, на чем бы мог хоть как-то задержаться внимательный, живой, осмысленный взор. Пески и барханы, барханы и пески. Жара еще, но только днем. Жара, впрочем, была там, пожалуй, и примечательной. Поскольку казалась совершенно невыносимой. И даже песок, который и без того был очень сильно, страшно истерзан миллионами лет чудовищных перепадов дневных температур, в светлое время суток едва слышно потрескивал и словно бы скрипел. Или даже пищал. Но все же не плавился. Совсем немного не хватало жару, чтобы переплавить этот вечно пересыпающийся, измельченный едва ли не до состояния кукурузной муки кварц, в прозрачное, холодное, плавно изогнутое стекло. Но нет, неожиданно и словно бы нарочно налетал невесть откуда взявшийся ветер и приносил с собой едва заметную, но уже вовсе никому не нужную прохладу. После чего с почти упрямой настойчивостью сдувал наиболее разогретые слои песка куда-то вглубь, в тень, подальше от нестерпимого жара, где те хотя и немного, но остывали. Впрочем, тени в этой пустыне появлялись лишь ближе к вечеру, когда дневная жара начинала уже слабеть, а местное светило почти вертикально скатывалось за дымчатую, подернутую легкими призрачными миражами линию горизонта. Тогда песчаные барханы, освещенные пылающей звездой лишь только с одной, западной их стороны, становились невероятно похожими на огромные морские валы, застывшие в монументальной неподвижности в абсолютном, хрупком и сдержанно-напряженном молчании.

Легкомысленный ветер, закручиваясь поземными вихрями, сдувал с покатых склонов барханов и с их гребней шелестевший словно сухая осенняя листва песок и распылял его по впадинам. Там песок скапливался небольшими покатыми горками и перемещался к новому бархану или укреплял основу старого. Сами же барханы также едва заметно перемещались, но очень незначительно. Они словно бы целиком, вовсе не меняя своей изначальной формы, переползали со скоростью куда меньшей, чем скорость их же собственных теней, вперед, в сторону и по направлению дуновений ветра. Ветер же, в свою очередь, дул то сильнее, то слабее, а иногда и вовсе менял направление. Все это превращало равномерное, вялое, едва уловимое для глаза движение сыпучего, гладкого песка в совершеннейший хаос. И тем не менее пустыня эта не была уродливо-хаотичной. Но и красивой она тоже не была. Она была словно бы какой-то равнодушной, безразличной ко всему. К тому что было за ней, под ней и перед ней. Вот только что это там было, да и было ли что, кто знает. Впрочем, какого внимательного участия можно ожидать от такого мертвого, пустого, бездушного места. Какого живого сочувствия можно вообще предполагать от неживой природы? Да и к чему. Ведь там ничего не было. А даже если и было что, то уж наверняка бы никто не смог об этом ничего рассказать. Поскольку никто ничего не знал об этом месте, да и не был здесь никогда. Неведомое это было место, таинственное. Чуть загадочное, конечно, но при этом совсем не пугающее.

Наступало утро. И вместе с рассветом начинался новый день. Вот заново принимался дуть едва заметный ветерок, еще прохладный с минувшей ночи, которая, как казалось, всего несколько часов назад совсем его заморозила и уже навсегда. Возвращалось извечное движение песка и его предательские путешествия от бархана к бархану. Свет восходящей звезды озарял поверхность пустыни чуть бледно-розовым. И тогда она, едва ли не в первый и единственный раз за все светлое время суток становилась, пожалуй, чуть менее некрасивой. Но вскоре и эта розовая дымка бесследно рассеивалась, и в свои полные и нерушимые права снова вступала жара. Свет становился сначала желтоватым, потом, очень ненадолго, фиолетовым, а затем и абсолютно белым. Песок, еще несколько минут назад казавшийся едва ли не уютным и мягко согревающим после свирепо обжигающей своим адским холодом ночи, вновь начинал едва заметно шипеть, а затем, прогревшись уже основательно, и потрескивать. Звук этот разносился над поверхностью пустыни словно шипение не до конца погасшего, залитого водой гигантского костра. Его вполне можно было бы спутать даже с шумом ветра. Но это было, конечно же, не так. Песок осыпался и потрескивал. Потрескивал и от этого осыпался. И над всем этим слабыми, но уже обжигающими дуновениями начинал метаться слегка завывающий порывистый утренний ветер.

Но вот приближался полдень и местное светило, поднявшись почти вертикально над линией горизонта, начинало припекать уже по-настоящему. Песок из туманно-белого становился сначала дымчато-серым, с чуть золотистым отблеском, а затем, будто по чьему-то волшебному мановению, начинал отражать свет, отчего и делался нестерпимо ярким. В это время на пустыню трудно было даже смотреть. Да и невозможно, пожалуй. Едва начавшие свое утреннее переползание барханы теперь застывали полностью без движения, словно бы придавленные тяжелым грузом нестерпимого жара. Песку теперь уже вовсе некуда было деться. Полуденный зной палил и жарил его, раскаляя едва ли не до температуры плавления. Но нет. Опять нет. Песок не плавился. Каким-то непостижимым образом жара не раскаляла его до предела, лишая даже этой, пусть и весьма иллюзорной возможности от нее укрыться. Ведь тогда переплавленный в прозрачное стекло бывший уже песок смог бы куда больше отражать полуденного света. Он не прогревался бы столь сильно и его «участь» не казалась такой безнадежной. Да и то, что находилось под ним, не страдало бы столь жестоко. Вот только что это там было, да и было ли что? Бог ведает.

Жара все сильнее сдавливала поверхность пустыни. Она казалась теперь уже просто невозможной. Она становилась на вид кристально прозрачной, а по действию словно бы каменно-твердой, сжимавшей песок неумолимым, чудовищным прессом. Поэтому даже потоки воздуха, поднимавшиеся с поверхности пустыни, не могли более исказить ее вида своими миражами, поскольку с невероятной скоростью уносились туда, где власть жары не была такой беспредельной. Наверх, подальше от раскаленных барханов. К покою, к прохладе, к сумраку блуждающих теней. Однако, едва достигнув спасительной высоты, воздух начинал там очень быстро остывать, отчего вновь, подчиняясь непреложным законам природы, медленно, плавно, многочисленными изгибающимися потоками соскальзывал назад вниз, к поверхности, попадая в конце концов все в тот же пылающий ад, из которого еще совсем недавно с таким трудом вырвался. Как ни странно, но законы природы не нарушались даже здесь, в этом месте.

Наконец полдень оставался позади и наступало время, когда пламя местного светила начинало постепенно ослабевать. Оно, конечно, все еще оставалось нестерпимо жарким, однако лучи его достигали поверхности пустыни уже под некоторым углом. И хотя от этого было нисколько не легче, но тем не менее там, у самой раскаленной добела поверхности начиналось едва заметное, но движение. Первым начинал просыпаться ветер. Он, объединяя незначительные массы воздуха, которые вовремя не успели подняться вверх, отчего и были на несколько часов придавлены нестерпимым жаром, начинал теперь как будто слегка оживать и шевелиться. От этого на поверхности пустыни возникала почти незаметная, едва различимая возня. Слабые движения ветерка, небольшие смерчики и тихие хлопки от столкновений воздушных потоков начинали сдувать песок в разные стороны, а иногда на самом деле отрывать его от склонов барханов. Со временем этот процесс только усиливался. Поэтому по прошествии нескольких часов все эти разросшиеся теперь уже до солидных размеров смерчи, потоки воздуха и порывы ветра сбивали, сдували и взвинчивали вверх уже довольно крупные и объемные массы песка. Пока наконец, уже ближе к вечеру, процесс этот не перерастал в самую настоящую пустынную бурю. Но вдруг, перед самым закатом, когда местное светило касалось линии горизонта, а еще через несколько минут и вовсе исчезало за ней, все это движение со смерчами и вихрями прекращалось. Ветер, словно бы ударившись о незримую, бесконечно-протяженную вверх и в стороны прозрачную стену стихал, свет мерк, а песок, более уже не поддерживаемый воздушными потоками, просто-таки падал огромными ошметками и целыми ливнями с неба. Становилось темно. И с последним рухнувшим с небесных просторов водопадом песка на пустыню опускалась долгожданная, холодная, темная ночь. Вечеров в этом месте практически не было.

Однако ночь не приносила с собой особого облегчения. Температура воздуха, в точности как и еще несколько минут назад осыпавшийся с неба шумящий песок, падала просто катастрофически. Нуля градусов она достигала примерно через полтора часа после заката, а затем все так и продолжала понижаться. Вот уже и двадцать градусов мороза минуло, и тридцать. А вот уже и все семьдесят. Наконец процесс этот начинал постепенно замедляться и холод более не усиливался. Впрочем и того, что сейчас было, хватало с избытком. Песок остывал очень быстро. Конечно, не так быстро, как воздух, однако это незначительное отставание буквально через пару часов сокращалось до минимума. Поэтому примерно к полуночи в этой пустыне устанавливалась совершенно иная, но также невыносимая температура, — холод. И он был повсеместно.

Даже на глубине нескольких метров он начинал уже ощущаться, хотя и не так, как на поверхности. И тогда из этой сыпучей, темной, пугающей глубины доносился едва заметный то ли стон, то ли вздох облегчения. А может это сам многострадальный песок начинал там как-то перемещаться, подчиняясь непреложным законам природы и динамике разности температур. Но тем не менее, пусть даже и ненадолго, и только здесь, в этой беззвучной, кромешной, сдавливающей темноте все же устанавливалась почти нормальная температура.

Ветер в это время совсем не дул. Лишь только изредка, да и то очень слабо. Этого не хватало даже для того, чтобы сдвинуть с гребней барханов самые малые и легкие толики песка. Поэтому никакого движения ночью в этой пустыне не было. Отчего над ней повисала совершенно немыслимая, почти невозможная, не прерываемая ни единым, даже самым слабым звуком, тишина. Едва ли не благословенная. Звезды светили так, что совершенно ясно освещали гребни барханов. И хотя никакой луны в этом месте не было, но тем не менее ночью здесь все было очень хорошо видно. Удивительные были ночи в этом месте. Холодные, темные, но прекрасные. Песчаный кварц отражал переливчатыми бликами мириады тонких лучей ниспадавшего на него света от далеких звезд. Причем свет этот был нежнейшего, бело-голубого оттенка. Очень красивый. Вот только кто бы мог посмотреть на все это, кто бы мог увидеть эту красоту? Песок от мороза теперь словно бы опять оживал и начинал искриться, поблескивая колотыми гранями своих песчинок. Однако движение это было почти незаметным. И только по легкой световой ряби, которая морозным туманом надвисала над поверхностью пустыни, можно было все это предположить.

Ночь длилась в этом месте очень долго и едва ли не вечно. Но это было лишь одно впечатление. Ночь была не длиннее дня, просто она была холодна, темна и невероятно спокойна. Поэтому очень странным казалось, когда по прошествии всего нескольких часов после полуночи, зыбко и чуть заметно, на востоке начинало как будто бы светать. И хотя это была еще совсем не заря даже и уж тем более не восход звезды, но тем не менее это был уже вполне ясный, прозрачный намек на то, что и бесконечность также имеет свои пределы и что ночь, казавшаяся еще несколько часов назад нескончаемой, тоже заканчивается. И тогда в этой пустыне снова словно бы слышался слабый стон. Далекий, тяжкий, безнадежный. Как вздох ветра или шум пересыпавшегося, шелестевшего подобно сухой осенней листве песка. Он доносился откуда-то издалека, оттуда, из-за линии горизонта, где ничего не было. Да и быть не могло. Никогда. Бескрайней была эта пустыня, беспредельной. И она была везде и нигде одновременно. И не было у нее ни начала, ни конца.

Странное это было место, таинственное. Но почему-то совсем не пугающее. Почти сверхъестественное. Такое, каким бы только мог его вообразить себе человек. Но вообразив, тут же позабыл бы, утратив его печальный образ где-то в глубинах памяти навсегда. Он позабыл бы даже саму мысль о нем, намеренно укрыв малейшее воспоминание насколько возможно глубоко. Там в неизведанной области своего существа, где не было ни мыслей, ни чувств, ни даже самих воспоминаний. В туманной бесконечности души.