Дом на краю света

Тибул Камчатский, 2020

Живет в Санкт-Петербурге, пишет под псевдонимом Тибул Камчатский. Детство провел в Западной Сибири, на окраине Среднинского бора, в городе Тавда. Учился в университетах Екатеринбурга и Санкт-Петербурга, на различных факультетах. Публикуется с 14 лет. Печатался в журналах «Юность», «Молодая гвардия», в антологии современной русскоязычной поэзии начала XXI века «Отражение настоящего времени», а также в нескольких коллективных сборниках.

Дом на краю света и тьмы

Нине Николаевне Сумароковой

Это вечное счастье свободы в промозглом окне…

Это мне непонятно,

как год промелькнет вслед за годом…

Непогода души — золотых моих дней непогода, —

Вот и все, что осталось от этого времени мне.

Арабелла

Осыпалась с ветвей позолота…

Наяву или в памяти давней

снились мне расписные ворота,

снились мне деревянные ставни.

И кольцо на воротах скрипело:

отворялись тяжелые створы, —

ты сидела у окон и пела,

рисовала на стеклах узоры.

И луна, переплавленным воском,

там, где небу открыта ограда,

уплывала по блещущим доскам

в глубину незнакомого сада.

Пахли двери морскою травою.

Капли медленно падали с крыши.

Проносились вдруг над головою

то ли оборотни, то ли мыши.

Ты, смеясь, выходила из дома,

принося с собой запах домашний.

И как будто туман незнакомый

подымался над черною пашней.

Пошатнулась, исчезла ограда,

осторожно захлопнулись двери.

На опушку уснувшего сада

выходили печальные звери.

Все — князья твоей будущей свиты,

братья, сестры твои дорогие…

Виноградом цветущим увиты

твои груди и плечи нагие,

в волосах твоих — клевер и розы,

из очей твоих — свет васильковый…

Серебристые серьги — как слезы,

на руках — золотые оковы.

Только кликни — и мир растворится,

и звенящие реки сольются,

тени, звери, как вольные птицы

в небо синее стаей взовьются.

Уплывай же и ты вслед за ними,

осторожно, печально, несмело,

я запомню холодное имя —

королева, звезда, Арабелла.

«Сколько было дорог, по которым не смог возвратиться…»

Сколько было дорог, по которым не смог возвратиться…

Сколько было друзей! Я уже позабыл имена

всех, кого я любил. И проходят все новые лица…

А мне снится она. Мне по-прежнему снится она.

В ее карих глазах — вся надежда моя, все спасенье,

в ее голосе тихом — моя бесконечная грусть…

Полнолунье мое, золотое мое воскресенье!

Заповедная сказка — я знаю ее наизусть.

Сколько сердцу не таять — а все не дано раствориться.

Сколько нити не виться, — а все не отыщешь конца.

Ты приходишь к ней в гости, — но знаешь: тебе это снится.

А наутро заплачешь от счастья, спустившись с крыльца.

«Мне снится старый дом, твой край заговоренный…»

Мне снится старый дом, твой край заговоренный…

Мне снится твой удел — у неба на краю.

Мне снится тишина — и я хожу влюбленный

и в этот старый мир, и в эту жизнь твою.

Твой вечный листопад заглянет в наши двери,

и мы увидим вновь, который раз подряд,

как светятся в лесу серебряные звери,

и звезды на весу, как ландыши горят.

Ах, снова этот мир ко мне приходит в гости!

Ах, снова я живу, дыханье затая!

Застывший палисад, рябиновые грозди, —

по берегу листвы проходит тень твоя.

То кружится во мгле пустых своих колодцев,

то катится к ручью, где сыплется стекло.

Приходит — и молчит. А сердце тихо бьется…

И словно у печи, за пазухой тепло.

И каждый день идет — неслышно и неспешно.

Проснешься в темноте, а в доме — тишина…

И даже не поймешь, кто там, во тьме кромешной,

звенит, звенит, звенит, как тонкая струна.

«Родина кроткая, тихая, нежная…»

Родина кроткая, тихая, нежная, —

вот оно, счастье мое неизбежное, —

исстари, мытари, ждали мы праздника,

и зарастали седыми ракитами.

И засыпали под вьюгами снежными…

Плыли по свету ночами кромешными…

Были забытыми и невозможными,

звезды смотрели глазами тревожными,

ветры летели с метелями лютыми,

тени бродили с хрустальными лютнями.

Пели, играли, а все — только хлопоты,

и не до смеха нам, и не до хохота, —

голос, как эхо звенит над бурьянами,

были мы бесами, стали мы фавнами,

и обратились за сферою сущего

в зов легендарного века грядущего.

«Здесь поленницы круглые, как стога…»

Здесь поленницы круглые, как стога.

В этой тихой гавани берега

норовят осыпаться желтой глиной,

оставляя на местности след змеиный.

Здесь коровы, как встарь, переходят вброд

перекаты речные, и мутят воду.

Здесь растет лебеда. И народ живет,

как не снилось ему самому, народу:

потому что никто не мешает встать

рано утром, и не зажигая свечи,

отворить окно настежь, дышать, мечтать

о каких-то делах и волшебных встречах.

Потому что и в крае больших чудес

ты отдашь все на свете, за то, что ныне —

за дорогу, ведущую в темный лес,

запах хлеба, и горечь сухой полыни.

«Снег идет… Фонари освещают деревья…»

Снег идет… Фонари освещают деревья.

Белый саван укрыл бесконечную гладь.

Отчего так легко в позабытой деревне,

выйти ночью во двор — и подолгу стоять?..

Беспросветная ночь. Бесконечная вьюга

заметает следы, заметает дома…

Где-то там, далеко, мы забыли друг друга,

разошлись навсегда. И настала зима.

Только снится мне все: одинокие тени,

мы стоим у реки, между нами — вода.

Деревянный настил, расписные ступени,

и в котомке моей — голубая звезда.

Как давно это было… Как будто навеки

я запомнил слова — сохранил, уберег.

Немигающий взгляд, полускрытые веки,

ветер в сердце моем, зов нездешних дорог.

Ветер в сердце моем… Заблудится, забыться, —

что осталось еще?.. Здесь так тихо, тепло…

Ночь проходит вокруг — голубой вереницей,

ночь колдует вокруг. Замело, замело…

Снег идет… Словно давние чьи-то преданья

оживают вокруг, навевают печаль…

Осторожная глушь. Тишина, ожиданье.

Беспросветная ночь. Бесконечная даль.

Первая любовь

Девушка в тайном альбоме выводит простые слова…

Клетчатый плед, словно саван, лежит у ног.

В сонме томящих грез — кружится голова,

редкие слезы сливаются с горечью строк.

Пахнет гвоздикой, и жмется под окна густая сирень.

В тусклых просветах унылая даль видна.

В храме забытых стен — богиня одна весь день,

и целую ночь, в темноте и обиде, — одна.

Утро туманом в холодных оврагах печаль затаит,

розовой дымкой вспарит в облаках рассвет.

Тише, чужие ветра! Юная фея спит,

темные волосы грустно осыпав на плед.

Пусть ей приснятся обманы и сказки невинных вежд,

шепот дремучего леса у тихой реки…

Первые слезы любви — выдуманных надежд —

так непонятны, и невероятно легки.

1993

«Как тишина пронзительно ясна!..»

Как тишина пронзительно ясна!

Мне не до сна. Зима в окно стучится.

А у меня в душе — опять весна:

капель, свирель, лесная медуница.

А у меня — забот невпроворот.

Плетут густое кружево метели.

И бьют часы. И скоро Новый год.

И дни, кружась, как листья пролетели.

И тишина… И только слышно мне,

как во дворе бормочет что-то ветер.

Мороз узор рисует на окне,

и больше — никого на белом свете.

Но мне не скучно. Я сижу больной,

смотрю в окно, на снежные аллеи…

И оттого, что нет тебя со мной,

мне на душе становится светлее.

«Мое детство — в избе деревянной…»

Мое детство — в избе деревянной…

Чу! Ты слышишь: блуждает по крыше

домовой — растревоженный, пьяный

(или мыши).

Копошится в угодьях чердачных,

шебуршит прошлогодней трухою,

занимается в окнах прозрачных

чепухою.

Вот и совы — нахохлившись, тихо —

как шары на косматых деревьях.

Ходит-бродит мохнатое лихо

по деревне.

Мир вам, в дебрях шуршащие мыши,

мир вам, ветви с рогатой совою…

О, ветра! Заметите мне крышу

золотою листвою!

Над пропастью во ржи

Целый век на косогоре древнем

догорают млечные огни.

Спят во мгле забытые деревни,

и проходят медленные дни.

Остановишь миг — зайдешься дрожью:

видишь вдруг, как в поле у межи,

все идет себе по бездорожью

кто-то белый в сумеречной ржи.

Подойдешь поближе — растворится,

станешь дальше — явится опять,

и не знаешь: то ли это снится,

то ли кто-то время движет вспять?..

Кто там, кто там бродит в белом платье?

Что он ищет в поле спелой ржи?

Кто там? Провиденье иль проклятье

ходит вдоль некошеной межи?

Никнет сумрак синей паволокой.

Меркнут звезды. Ты все ждешь и ждешь,

кто придет из этой тьмы глубокой? —

ни души… ни звука… просто дождь.

А потом, промокнувший до нитки,

ты уйдешь, дыханье затая,

выйдешь к дому, встанешь у калитки.

Скажешь тихо: «Здравствуй, Дженни! это я»…

Дом на краю света

Здесь в каждом окошке — спускается вечер,

здесь в каждой пылинке живет волшебство…

Как стелется вьюга! Как падают свечи,

когда над страною идет рождество!

Засыпан снегами, застуженный стужей,

ты кружишь по свету, как будто во сне.

А я так скучаю! А мне очень нужен

твой вечный покой в неземной стороне.

Качаются звезды над крышей старинной,

колышутся ветви, белье теребя,

а снежные ветры приходят лавиной,

и в край незнакомый уносят тебя…

«Поет ли песню ветреная стужа…»

Поет ли песню ветреная стужа,

живу ли я в забытом городке, —

а все один. И мне как воздух нужен

и дым костров, и звезды на реке.

Ах, что мне делать, в этой круговерти?

Проходит день, душа моя легка.

Я вам пишу о старости и смерти…

А сам живу, влюбленный в облака.

Сады моей души цветут и дышат

росой лугов и царственных болот.

Какая даль! Меня никто не слышит.

Какая ночь! Меня никто не ждет.

Меня забудут — даже на мгновенье

не станут верить в искреннюю ложь.

В такие сны! В такие откровенья!

Душа, душа, зачем же ты поешь?

«Глаза тонули в дымке нежной…»

Глаза тонули в дымке нежной…

Она сидела у окна,

вишневый ветер, вьюгой снежной,

врывался в дом. Была весна.

Мотивы счастья и печали

являлись к ней издалека.

А люди шли, и замечали

лишь облака.

Но, впрочем, сказок их тяжелых

слова ей были не нужны.

Она любила сонный шорох

и вдохновенье тишины.

Она любила постоянство

своих надежд. За годом год

смотрела в синее пространство,

непостижимый небосвод.

Смотрела — все ей было мало…

Но сердце, догорев дотла,

вдруг замерло. Она устала

и умерла.

Но смерти этой не заметил

никто. Лишь, уплывая прочь,

весенний месяц, чист и светел,

мечтал всю ночь

о летних днях, таких беспечных,

о золотистой мгле в крови,

о том, что мило и не вечно…

И о любви. И о любви.

Анна

Тускло вспыхнули зарницы.

Птицы черные кричат

у открытого окна.

Анна, где ты? — Тишина.

У разбросанной постели —

теплится свеча.

На лощеных половицах —

кровь, свежа и горяча.

А на небе — призрак мнится,

тихо, тихо песня льется…

Я хотел бы превратиться

в теплый ветер, что коснется

твоего плеча.

Екатерина

У Екатерины — лишь книги, да сон,

да трепет напевов старинных.

Но все, чем живу я, и все, чем спасен —

все это от Екатерины.

И звонче вскипает забытая медь,

когда, очарованный далью,

устав от разлуки, я вынужден петь

о темных глазах под вуалью.

И нет мне покоя, пока в тишине

вечерней, над миром согретым,

я вижу в ее потускневшем окне

знакомые мне силуэты.

У Екатерины за синим стеклом

живут неземные картины.

И шорох видений, навеянных сном,

и белый орнамент перины,

и шепот деревьев за темным окном —

все это у Екатерины.

Ах, Екатерина, скажи, что ты прячешь?..

Ах, Екатерина, о чем же ты плачешь?..

Метель листопада

Колыбельный старый остров, на краю пустой земли,

там, где в гавани исчезли золотые корабли,

там, где бродит невидимкой осторожный звукоряд,

там, где ждет нас неизвестность — ждет который год подряд.

Мне знакома эта местность, этот маленький плетень,

по задумчивым опушкам ходит-бродит чья-то тень:

то взлетит на небо птицей, то на землю — кувырком.

Я знаком со всем поместьем, только с тенью незнаком.

И чего она летает, исчезает в тишине,

нарастает, вырастает, приближается ко мне?

Мельтешит старинной вязью, кружит около меня,

на дорогах, желтой грязью, — всполох тусклого огня.

А в саду застыли лужи, заколочены дома,

стужа, стужа, это стужа — приближается зима.

И открыты все ворота — двери настежь, и за мной

позолота, позолота залетает в дом лесной.

Залетает, веселится, — ветер злится, как пастух, —

и по всей моей светлице бродит яблоневый дух.

Бродит призрачная тайна — запах скошенной травы…

Словно я заснул случайно в целом ворохе листвы.

«Все что происходит…»

Все что происходит, — происходит случайно: так треск соснового сучка под ногой напоминает вдруг о том времени, когда я был маленьким, и соседний переулок казался мне заповедным миром, где все по-другому, и люди вместо шляп носят собачьи головы.

Золотые сети

Белые равнины, тайны по-старинке,

пыль да паутина, звездные песчинки.

Кто-то даль засыпал мелкою крупою,

кто-то расстается навсегда с тобою…

Кто-то уплывает в снежные аллеи…

Мы с тобою станем чище и светлее,

мы напишем песни, мы расскажем сказки,

сядем темной ночью в синие салазки,

и помчимся мимо разноцветных башен, —

нам неведом ужас, и рассвет не страшен,

ведь над нами в небе — сети ледяные,

ведь над нами нити — лунные, льняные,

и чего не ищешь ты на белом свете —

попадаешь в эти золотые сети.

Усадьба

Уже никто не помнит, кто здесь жил,

кого любил, зачем растил деревья…

Но тихий сумрак, этот воздух древний,

остался здесь. И мне не хватит сил

подняться по пригоркам в высоту,

откуда вся усадьба как на блюде

разложена. И маленькие люди

гуляют по пригоркам и мосту

через ручей.

Увы, мне не дано

понять их цели — я опустошенья

не выношу, как жертвоприношенья

неведомому богу. Сквозь окно

гляжу на сад, на сумрачные кручи,

заросшие травой, и иногда —

на старый пруд, где, огибая тучи,

вдоль камышей качается звезда.

Тишина отцвела

Тишина отцвела.

Корни старых деревьев обнажились

среди пожелтевшей хвои,

тропы высохли, сгорбились и опустели,

и теперь уж совсем никого не найти на холмах,

где незримые бродят метели…

Дышат холодом ветви на дальних ветрах…

Избы заиндевели.

На поле остался злак погибший,

и мыши ночуют в стогах потемневшей соломы,

что стелет по крышам

свой пустой, осторожный, задумчивый прах.

И труха забивается в щели, и грустно:

все забыто вокруг, глазу не на что лечь…

Слышен яблочный дух —

где-то солят капусту,

громыхают ворота, и топится печь…

Палисад

Деревянная скрипнет калитка

в палисада закрытую клеть…

Присмотрись — там живет

мандариновая улитка

и облепиховый медведь.

Перламутровые ракушки

под ракитой лежат в саду,

где бесхвостые скачут лягушки

и загробно поют в пруду.

Там, в воде, оловянный месяц

растекается, как желток.

Там, за теменью перелесиц

в дымке розовой спит восток.

Там в избушках на курьих ножках

фиолетовые живут скворцы.

Там соломенные бродят мыши

и смородиновые птенцы.

И в затоне у старой свалки,

где крапива и чертополох,

толстые, косматые русалки

водяных вычесывают блох.

…А когда заря взойдет над хатой,

и туман отправится в поход,

у пруда им леший бородатый

песни детства тихо пропоет.

«На улицу выйдешь, — и день отзовется…»

На улицу выйдешь, — и день отзовется,

как ласковый сон, —

распахнуто лето, как дверь,

за которой рассвет.

Пройдешь по траве босиком, —

и ты снова спасен,

от этих обманчивых будней,

где выхода нет.

И лес расступается,

словно деревья зовут за собой,

ведут тебя вдоль берегов

захмелевшей реки,

где шелест рябины, и запах смолы,

и простор голубой,

и хочется в тень,

и случайные мысли легки.

Как будто твои заповедные дали

все так же светлы,

и тайные встречи

тебя ожидают вокруг,

и феи споют колыбельную

у серебристой ветлы,

и леший начертит в лесу

заколдованный круг.

Все дальше и дальше, туда,

где в оврагах по пояс трава,

где вдоль поселений

высокий растет иван-чай.

Где ветер полуденный из перелесков

доносит слова,

но ты не услышишь, поймешь

только слово"Прощай!".

Заповедные места

Я шел туда, где древние луга,

сквозь березняк, сквозь лес —

прозрачный, жуткий, —

я видел захмелевшие стога,

и свет, и голубые незабудки.

Я видел берег — тихий и пустой,

я видел вод прозрачное свечение…

Забытый мир — неясный и простой…

Покой. Ни ветерка, ни дуновенья.

Глубокий час обманчивого сна,

где тишина медлительна, и вязка!

Течет, течет янтарная волна,

плывет, плывет полуденная сказка.

Вспорхнут цветы, как бабочки, кружа,

качнется даль в прозрачных переливах…

И ты поймешь, что у растений есть душа, —

лесных купав и лютиков пугливых.

Она плывет, пронзительно чиста,

она, как солнце, светится над вами…

В лесах, где заповедные места

не описать, не выразить словами.

«Мимо гудящих проводов высоковольтных линий…»

Мимо гудящих проводов высоковольтных линий, пробираясь в траве, по стеклянным осколкам, среди густо разросшегося иван-чая и вывороченных пней, я иду к старому деревянному мосту, чтобы посмотреть, как по черной воде, качаясь, плывут кувшинки.

«Снова выйдешь из дома, уснешь в заповедном краю…»

Снова выйдешь из дома, уснешь в заповедном краю,

и на песню твою неземная накатит истома…

И деревья замрут, как солдаты, в янтарном строю.

и доносится шорох дождя из краев незнакомых.

Эта песня — как сон, помоги ей остаться в ночи.

Эта песня — как свет, неизбывное летнее чудо.

Заплутавший по времени странник, постой, помолчи!

Слушай пасмурный звон, что течет в никуда — ниоткуда.

Разбуди в небесах корабли, и не дай им сгореть

в золотистых лугах, что плывут в заколдованных рощах.

Это медленный вальс колдовства, —

что же может быть проще

чем смотреть на оранжевых листьев текущую смерть.

Это звездная ночь, и холмов разноцветная прядь.

Это солнечный дом, где живут незаметные мыши…

Ниже спелой травы, и самой безысходности тише

на покой возвращаются реки, текущие вспять.

Колокольчики

Мерцайте, как звезды среди своего небосклона,

мои колокольчики, дети июльского ливня,

пусть молнии пляшут, из тьмы вырастая, как бивни, —

я слышу осколки далекого, легкого звона.

Среди синеглазых растений вас нет серебристей.

Качаются в детстве мои острова голубые.

И, кажется, выйдешь — и выберешь сказки любые,

пока шелестят в огороде зеленые листья.

Пока трепещат на опушке старинные ивы,

пока на душистых ветвях собираются капли.

Пока водомерки по лужам шныряют пугливо,

а в лужах стоят неуклюже болотные цапли.

На мокнущих пастбищах — там, где коровы устало

прижались к деревьям, в лугах за рекою бескрайней,

на старых усадьбах, в крапиве, я видел немало

уснувших цветов, очарованных странною тайной.

И, словно спускаясь с холма в бесконечные дали,

я в детство свое возвращаюсь, все ближе и ближе

к июлю прозрачному, где колокольчики стали

такими привычными: кончится дождь — и услышишь.

«Что ни день — лихорадка…»

Что ни день — лихорадка:

рябиновый свет застилает глаза…

По пустым половицам бежит полнолуние века.

А за окнами — лес, а над лесом растет бирюза.

И скрипит колесо. Раздаются шаги человека.

Нет у путника слов, одно имя — и то не понять,

нет у путника дней — он ни дней, ни дорог не считает.

Ты приходишь домой, собираешься сон поменять —

а он тает, тает, тает…

Где уж тут быть свободным —

одна только радость — смотреть,

как горит бирюза, как над лесом трава вырастает…

Ты уходишь в свой город, в свою заповедную клеть, —

а он тает, тает, тает…

«В березовом краю, на самом вздохе лета…»

В березовом краю, на самом вздохе лета —

дороги из полей уходят до небес,

и столько чистоты, и солнечного света

приносит тебе в дар средневековый лес.

Здесь тени так легко крадутся меж стволами;

теряясь каждый миг, глубокие, как сны,

макушки в тишине блуждают куполами,

в прозрачной высоте озер отражены.

И зной, в полдневный час, колышет осторожно

высокий иван-чай, и стеблями шурша,

ветра уходят в глубь травы,

и невозможно

о чем-то говорить, забыться, не дыша.

Зато легко бродить по тропам каменистым,

пропасть среди ветвей, и слушать голоса

смеющихся дриад, под облаком тенистым,

на берегу реки — полузакрыв глаза.

«На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма…»

На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма,

облетела листва, и холодною ночью синей

ты проснешься однажды, посмотришь — кругом зима,

и на стеклах — узор, и под дверью рассыпан иней.

Кто-то топает в сенях, и входит тихонько в дом, —

и запахнет в прихожей оттаявшими дровами…

А за окнами — снег. И ты вдруг загрустишь о том,

о чем даже и в сказке нельзя рассказать словами.

Ты живешь в этом мире, ты смотришь в свое окно,

ты глядишь в эту даль — неизвестно, какого века…

И уже не поймешь даже, что за окном давно

ни звезды, ни былинки, ни зверя, ни человека.

Только белая пустошь, да древний далекий путь,

только хмурое небо, да лес, да холмы, и все же

кто-то есть на земле. Приглядись… И когда-нибудь

ты случайно поймешь, что иначе и быть не может.

«Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей…»

Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей,

на ресницах твоих остывает чужая слеза…

Мама, мама, ты слышишь? Уходят мои колесницы…

Мама, мама, я вижу тебя каждый день, закрывая глаза.

Мама, мама, меня закружила нездешняя вьюга,

вижу пепел пустых городов, и не знаю, как быть.

Это ветер вселенной уносит нас вдаль друг от друга.

Мама, мама, я раньше не знал, как мне трудно любить.

Отвори мне калитку, открой деревянные ставни,

я вернусь, я ворвусь в этот дом — навсегда, навсегда!

Словно в сказке твоей — озорной, заколдованный, давний…

Мама, мама, я больше не брошу тебя никогда!

Нам ли песню споет захмелевшая, тихая снежность?

Нас ли жаркий огонь отогреет в застуженной мгле?..

В этих лунных краях, где живет бесконечная нежность,

что одна нас и держит еще на уставшей земле.

Двери в сад

Но дверь уходит в сад, и истина стареет,

и ночь давно прошла, и нет пути назад.

И даже волшебство души моей не греет.

И все родится вновь, но дверь уходит в сад.

Там травы в серебре, и кружева соцветий

таятся в глубине колышимой листвы…

А мы с тобой мертвы. И даже сон столетий

не встанет над волной некошеной травы.

А мы с тобой вольны идти за эти двери

куда глядят глаза, куда уводит путь, —

в волшебные леса, где призрачные звери,

и темная вода, и царственная жуть.

Мне кажется, я был когда-то в этом царстве.

Мне кажется, я видел несказанный свет, —

среди созвездий лет, в незримом государстве,

среди того, что есть, и даже там, где нет.

Я буду пропадать, и снова возвращаться

в мой бесконечный мир, где люди крепко спят.

Где над водой стоит немыслимое братство…

И к окнам льнет сирень. И дверь уходит в сад.

«мы бродили в травах; однажды утром…»

«…мы бродили в травах; однажды утром — солнечным, спокойным — сквозь тонкие стволы янтарных сосен мы видели оленя. Нам казалось что где-то заиграл рожок, — как будто неслась в лесах, по дебрям и урочьям, охота королевская, — и дикий охотник появился в поднебесье со свитою бессмертной и собачьим унылым лаем вечным…»

Деревня

Деревня заброшена, вымерла, но остается

в домах деревянных — шептаться — упрямая нежить,

и кто-то шевелится ночью в бездонном колодце,

и плачет так жалобно — не подойти, не утешить.

Так было всегда, — оставляя ненужные вещи,

мы вдруг убываем, забыв возвратится обратно,

но дух остается: блуждает по дому зловеще,

срывается с крыши, и что-то бормочет невнятно.

В часах отдыхает кукушка, уже не мгновенья

считая, а вечность, и ночью — неясно, откуда,

вдруг кто-то печально вздыхает о том человеке,

что жил тут когда-то, и ждал запоздавшего чуда.

И все так спокойно, задумчиво и величаво,

что даже не верится в гомон и шум торопливый,

оставленный здесь, над заросшей полынью канавой,

над этой ольхою, над этой опавшею сливой.

Но, кажется, все еще ждет своего воскресения

мой призрак печальный, такой одинокий и давний, —

и смотрит устало, и жмурится от сотрясения,

когда пьяный ветер ломает тяжелые ставни.

«Трава пастушья сумка загадочна…»

Трава пастушья сумка загадочна — ее треугольные листья действительно напоминают холщовую сумку за спиной. Она неприметна — растущая вдоль тропинок, у забора, у моего дома. Но я люблю ее, — потому что по ней ходит почтальон, приносящий мне твои письма.

«Когда закончится игра и ветер станет горше меда…»

Когда закончится игра и ветер станет горше меда,

когда мы выглянем во двор — и станем старше до утра,

придет извечная пора — неторопливая погода

нам скажет медленно: пора! Пора, пора, мой друг, пора!

Мы будем медленно кружить в каком-то сумеречном вальсе,

мы будем медленно расти, — не как грибы, а как-то вбок,

и станем деревом листвы, сомкнем прозрачные запястья,

и словно белка по стволу — по побережью прыг да скок.

А если ветреный гусляр заметит нас в долине зыбкой,

у моря, где растет женьшень, у моря, где растет айва,

мы скажем: «Здравствуй, наша тень!», и одарим ее улыбкой,

и станем белой пустотой, как трын-трава, как трын-трава!

«Вечер близок, путь далек…»

Вечер близок, путь далек,

вдалеке за лесом

еле-еле уголек

тлеет под навесом.

Не видать вокруг людей,

звезд льняно мерцанье.

Только ржанье лошадей,

да коров мычанье.

Только черные поля,

звезды в небе синем…

Вот и вся моя земля,

вся моя Россия.

«Расшумелся ливневыми склонами…»

Расшумелся ливневыми склонами,

расшептался с ветром старый сад,

где в тени, под листьями зелеными

фонари заветные висят.

Где ручьев студеные излучины

огибают зарево колонн,

И ветвями черными закручены

вихри яблок, взятые в полон.

Вырастает сумрачное крошево

облаков, и сновидений горсть

прямо в синий сумрак неба брошена,

и по саду бродит поздний гость.

Заповедны круглые строения,

хрупких яблок сладок аромат,

и стоят по кругу привидения,

обходя задумавшийся сад…

Черемуховый сад

Облака плывут в черемуховый сад…

Что ты делал здесь, пятнадцать лет назад?

Где ты был? За это время где-то

стал чужим внимательный твой взгляд.

Что-то было здесь — давным-давно.

Что-то было… Теплое руно,

летних сказок желтый колокольчик.

Мед густеет. Так заведено.

Помню платье, белое, как снег,

помню дней неторопливый бег,

помню сон, в котором год за годом,

год за годом — не проходит век.

Первых встреч случайные мечты,

легок воздух, помыслы чисты.

Я не мог найти на свете этом

никого, прекраснее, чем ты.

Где же ты теперь, в какой стране?

Где надежды, жившие во мне?

Я оставил их, оставил где-то

в той, давно забытой стороне.

Стал пустым внимательный мой взгляд.

Я исчез — пятнадцать лет назад.

Помню лишь, как долго-долго плыли

облака в черемуховый сад.

Лишь одно осталось мне, одно —

летних сказок теплое руно.

Тайных встреч забытый колокольчик….

Жизнь проходит. Так заведено.

«Грустно мне покидать свой приют опустелый…»

Грустно мне покидать свой приют опустелый,

сладко мне пробегать легкой тенью по крыше,

в этом пасмурном небе, над пропастью белой,

над полями, где шествуют белые мыши.

Странно видеть холмы одиноких строений,

захмелевшие рощи в заснеженной стуже,

Словно белые сны, словно белые тени —

все плывут надо мною, все кружат, все кружат.

Вот он мир запредельный — нарушенной тайны

не откроет своей, и тебя не отыщет…

Только слышно, как ветер над далью печальной

все гуляет во тьме, все играет, все свищет.

Пуст мой дом, заколочен — но скоро ворвется

в его дебри таинственный ветер ненастья…

И звезда засияет, и сказка вернется —

это счастье мое, заповедное счастье.

Лето у изголовья

В далеком лесу, где сухой собирали валежник,

огонь разводили, и чай, обжигающий пили,

и мерзли в убогой сторожке, — живешь ты как прежде,

как сказка, пришедшая из незапамятной были.

Мы жили в забвеньи, и время делили на двое:

одна половина — для кружева лунного света,

другая — для лета. Оно было с нами — живое,

и не по-осеннему ясное позднее лето.

Оно пробиралось тайком из заснеженной дали,

входило и пахло у печки сухою травою.

Такое живое. В своей колыбельной печали

летало, как сыч, над моей и твоей головою.

И мы засыпали под шепот рябиновой вьюги,

от шелеста звезд, пролетавших над старою крышей,

от треска поленьев. Прижавшись друг к другу, как мыши,

спасались от стужи. И видели сны друг о друге.

Тихая осень

Ты — осень,

которой никто не заметит,

не спросит:

ты — осень?

Листья, летящие мимо

сосен,

осень.

Эхо, которому нет, и не будет ответа —

уходящего лета,

света,

ветра,

облака зноя, в преддверьи дождя,

над чернеющей пашней…

Я — вчерашний:

я остаюсь в тех краях, где меня позабыли,

любили,

ждали,

верили,

искали — не находили,

имени не называли.

Открывали дверь — и лишь тишина

заходила ко мне

с осторожностью гостя.

На старом погосте

лежали стаканы и крошки засохшего хлеба.

А мы уходили, по теплой траве, босиком,

до самого неба,

до самого неба.

Сполохи лета

Я увидел, как звонкое лето

заиграло в тенистом бору.

Эти всполохи яркого света!

Эти песни дерев на ветру!

Эти светлые майские росы!

Золотые, как сон, вечера!

Белый клевер, и первые розы,

птичий щебет в саду до утра!

Все так ярко, янтарно, случайно,

бурна зелень и мысли легки.

И как будто забытая тайна —

шепот ив у дремучей реки.

Наколдуют себе, напророчат,

затуманят бескрайнюю даль,

загрустят потихоньку… А ночью

звезды в небе горят, как хрусталь!

Вот оно — заповедное счастье

все забыть, ни о чем не гадать,

в оны дни, когда даже ненастье

вспоминается, как благодать.

«Все будет заново, так легко и просто…»

Все будет заново, так легко и просто,

что не загадаешь себе желания:

то ли это зарево, то ли звезды,

падают под куполом мироздания.

Выйдешь, — и затеплится в сердце сладкое,

словно никого и не ждешь ты в гости,

словно растворяешься, и украдкой

звезды собираются в сплошные грозди.

Будто сон — последствие, жизнь — спасение

в этом небе сказочном, глухом и кротком,

словно есть осмысленность, и воскресение

станет только вехой на пути коротком.

«Сколько белых деревьев в моем окне…»

Сколько белых деревьев в моем окне…

В этой старой деревне неясно мне,

сколько лет будет длиться седая тьма.

я устал, я схожу с ума…

Все еще повторится, и будет вновь,

незнакомые лица придут из сна.

А мне все еще снится твоя любовь.

И ты одна…

Ах, какими снегами разлучены,

сколько было на свете времен весны…

Сколько лет все пою о тоске земной —

тебе одной…

Зачарованный ветром, закружен мглой,

все шагаю по свету под стужей злой,

все ищу то окошко в пустой избе

что ведет к тебе.

«Ты только не спеши, заведомою ложью…»

Ты только не спеши, заведомою ложью

не разбавляй глухой огонь своей души.

Иди себе во тьму, сквозь лес, по бездорожью,

но только не спеши, но только не спеши.

Ты знаешь весь набор своих волшебных красок,

ты слышишь перебор серебряной воды,

а лишь настанет ночь — и мир померкнет сразу,

и темная вода сотрет твои следы.

Останется лишь миг, тобою сотворенный,

всего лишь только миг — в бескрайности времен,

всего лишь только миг — тобой запечатленный,

всего лишь только миг, всего лишь только сон.

И канет в пустоту очередная веха,

и всю свою любовь, и веру затая,

исчезнешь навсегда — останется лишь эхо

за гранью пустоты, за гранью бытия.

Но станет новый день задумчивей и строже,

когда услышит зов в неведомой глуши,

и будет старый век счастливей и моложе,

ты только не спеши, ты только не спеши…

«Здесь рыжие лисы, мелькнув, исчезают в воротах…»

Здесь рыжие лисы, мелькнув, исчезают в воротах,

и тысячелистник на взгорье стремится упрямо,

а я все стою, и мне все не хватает чего-то,

и спать не иду, даже если зовет меня мама.

Ах, мама, здесь лисы крадутся в соседний курятник,

ах, мама, здесь столько пахучей полыни и кашки,

ах, мама, я рыцарь, — с крапивой воюющий ратник,

во имя травы череды и пустынной ромашки.

Я яблонный хворост сегодня зажгу на опушке,

я майских жуков на березе моей сосчитаю,

а полночь придет — и я белою дымкой растаю

в заросшем саду, где уныло бормочут лягушки.

«Живешь ли ты в дебрях осенних, у самого синего моря…»

Живешь ли ты в дебрях осенних, у самого синего моря,

плутаешь по следу оленя в холмах полуночных, —

а все возвращаешься к дому на каменном взгорье,

среди опустевших садов и канав водосточных.

Ты кажешься древним, но утром придет с небосвода

усталое солнце, и снова, с дорожной сумою

уходишь куда-то, и вслед золотая свобода

появится тихо — и вечностью станет самою.

И что ты не ищешь в бескрайних своих перелесках,

в забытых лугах, и в туманах над далью речною —

все снится и снится в знакомом окне занавеска,

кольцо на воротах, и дым над трубою печною.

И дом все такой же, каким ты и знал его прежде —

печальней любви, и дороже любого наследства.

Проходят года. И душа замирает в надежде

Конец ознакомительного фрагмента.