Ласточка

Наталия Терентьева, 2016

Новый роман мастера психологической прозы Наталии Терентьевой – это драматическая остросюжетная история одной семьи, чью жизнь расколола случайность. Героиням – матери и дочери-подростку – предстоит нелегкий путь преодоления, прощения, обретения доверия друг к другу и – счастья.

Глава 8

— Ты что, как моя бабушка, немая? — Мальчик обогнал Анну и, прискакивая, побежал рядом. — Немка, немка, немая, немка… А-а-а-а-а!.. — Он закричал очень громко, так что копающая вдалеке послушница подняла голову и посмотрела, кто же так кричит в монастыре.

— Мальчик, оставь меня в покое, — глухо, но твердо ответила ему Анна и, отстранив его, повернула в сторону трапезной.

— Умеешь! Умеешь говорить! — весело воскликнул он. — Я в церкву уже ходил, мне понравилось… — Он показал на храм. — Я там петь буду, я петь умею… Спеть?

Анна досадливо опустила голову. Как же это невыносимо раздражает. Как избавиться от этого мальчика, не сказав ему ничего плохого. Он же не виноват, что его сюда привезли. Он не виноват, что у него пьющая, безалаберная мать. Даже странно, что такой бойкий мальчик при пьющей матери… Обычно у них забитые, неговорящие дети… На улице растет, наверно, и улица такая бойкая у него… Откуда они? Интересно, как она сюда попала и на каких условиях. Будет послушницей? Приют… Стеша сказала, что в монастыре будет приют… Нет-нет-нет, это для Анны не подходит. Сегодня же она пойдет и попросит о переводе.

— Хочешь послушать, как я пою? — Мальчик опять обогнал ее. — Хочешь? Хочешь?

— Нет. — Анна резко отвернулась.

— Ты выпить хочешь, да?

— Что? — Анна от неожиданности остановилась.

— Я знаю, мамка всегда так тоже говорит… — Мальчик набрал воздуха и словно пролаял: — Нет! Нет! — И сам засмеялся. — И ты так же… «Нет! Нет!» Я не знаю, где здесь достать бухло… Я бы тебе достал. Я мамке приношу, когда ей плохо.

— Замолчи! — Анна даже повысила голос. — Да что же это… Я… Зачем вы приехали?

— А у нас квартиру отняли. Мамка сказала… — Мальчик, видя, что Анна никак не реагирует, продолжил: — Люди плохие… Я не знаю… Нам некуда идти…

— Господи… — Анна убыстрила шаг, мальчик — за ней. — Да не ходи ты за мной, ради бога!

— Ага, — кивнул тот, не отставая. — А когда хавчик дадут? Мамка сказала, здесь всегда хавчик есть…

Анна взглянула на мальчика.

— Еда. Это называется еда.

— Ну да, я и говорю — хавчик.

— Это называется — еда. — Анна постаралась говорить терпеливо.

— Ага, — послушно кивнул мальчик. — Еда. Закусон.

— Нет, просто еда. Сейчас — будет — еда, — четко произнесла Анна.

— Ты злая, — сказал мальчик. — Но ты не бухаешь. Я всегда вижу, когда бухают. У тебя печень вырезали, да? У дяди Гены тоже печень вырезали, он теперь не бухает. Но стал драться. Потому что мы к нему пришли, нам жить теперь негде. А он мамке в глаз дал. А меня обварил. Показать? — Мальчик задрал майку и повернулся спиной к Анне.

Анна быстро отвернулась и стремительно пошла к настоятельнице, которая показалась из-за поворота и тоже направлялась к трапезной.

— Матушка… — Анна, запыхавшись, почти бегом подошла к настоятельнице. — Что это вообще?.. Зачем?..

— Что тебя так испугало, сестра?

— Как мы будем с этим… Я… Вы слышали, как он разговаривает… Зачем их взяли…

— Успокойся, Анна. Тебе нужно молиться о них.

— Да я не о себе говорю, я об этой женщине, ее сыне…

— Здесь она получит утешение и спасение, она верит в Бога, мы должны ей помочь молитвами.

— Тогда я вообще ничего не понимаю… Почему? Зачем?

— А зачем ты здесь, сестра? — мягко спросила настоятельница. — Ты два года ведешь брань, страсти тебя мучают, никто же тебе ничего не говорит, сестры приняли тебя… — Мать Елена цепким взглядом посмотрела на Анну.

— Я? Как можно сравнивать меня и… — Анна остановилась.

Чего-то она не понимает, очевидно. Игуменья отвечала ей совершенно спокойно, как будто Анна пришла сообщить ей какую-то рядовую новость — о том, что закончили прополку или что нужно съездить в город за мукой, мука закончилась. Словно это обычное дело — к ним приехала женщина, которая потеряла себя от пьянства, да еще и с сыном, разговаривающим на языке пропахших нечистотами подворотен.

— Молись о ней.

— Ну здесь же не ночлежка, правда?

— Почему ты так встревожилась, сестра? — негромко, но очень твердо заговорила настоятельница. — Она пришла сюда, потому что любит Бога.

— Но это же неправда! Она квартиру пропила свою, вот и пришла в монастырь, потому что больше некуда.

— Когда некуда больше идти, — кивнула матушка, — человек идет к Богу. Она не воровать пошла и не на вокзал жить, а молиться о спасении. И ты должна, Анна, в сообращении с другими познавать душевные свои немощи и смиряться перед ближними. Какими бы они ни были.

— Не понимаю… — пробормотала Анна.

Настоятельница улыбнулась одними губами:

— Не забывай слова апостола Павла, глаголющего: «аще живем духом, духом и да ходим».

Анна взглянула той в глаза. Она издевается над ней? Или правда говорит на другом языке? Анна слышит ее, слова отдельные понимает, а все вместе — нет.

— Любовь к Богу, — продолжила игуменья, твердо глядя на Анну из-под очков, — доказывается любовию и милосердием к ближнему.

— Вы обо мне говорите?

— А милосердие, милость и снисхождение к ближнему, — ровным голосом договорила игуменья, — и прощение недостатков его приобретаются чрез смирение и самоукорение, покаяние.

Больше всего Анне хотелось спросить, понимает ли мать Елена до конца то, что говорит. А главное — верит ли она сама в это. Но спрашивать это было бесполезно. Анна никогда этого не узнает, мать Елена в любом случае скажет, что понимает и верит. Тем более что лично у Анны не было абсолютного права находиться в монастыре. Знает ли об этом настоятельница или только догадывается и молчит, потому что за Анну попросили?

— Ты помнишь, что ответил Бог Антонию Великому, когда тот озаботился кажущейся несправедливостью мира?

— Я не о мире в целом сейчас говорю, — тихо ответила Анна, понимая очевидную бесполезность этого разговора. Жаль, искренне жаль, что она не может, как многие, внимать словам игуменьи с полной, безоговорочной верой и трепетом, с открытой душой и наивностью.

— Говоришь о частном, о своем, а думаешь о несправедливости, о видимой тебе неверности замысла, ведь так?

Анна кивнула. Замысел очень странный, это правда. Или на самом деле неверный, или же не получилось. Но как может не получиться у Всевышнего и Всемогущего? Хотя в данный момент ее не это занимало. Не понимает матушка ее или нарочно переводит разговор в другую плоскость? Из реальности в притягательную, но непролазную пелену теологических споров. Как можно спорить о том, во что веришь или не веришь? На что не то что не требуется знание, а требуется счастливое упоительное невежество, полное отрицание очевидных законов природы? По крайней мере, известных на сегодняшний день…

— Помнишь? — настойчиво переспросила матушка.

— Нет. Вряд ли. Я не читала об этом.

— Он ответил: «Антоний, внимай себе и не подвергай исследованию судеб Божиих, потому что это душевредно».

Анна знала, как подробный, любовный анализ вот такой фразы Господа может вылиться в двухчасовую страстную проповедь. Да, здесь тоже есть страсти. Они иные, переплавленные, трансформированные, но часто абсолютно искренние, истовые… Да, «фразы Господа»… Как же им хорошо, тем, которые правда думают, что вот такими словами сказал тот, у кого нет ни прошлого, ни будущего, кто и там и здесь, и всегда, кто надо всем и во всем…

— Понимаешь, что я имею в виду?

Анна кивнула, но матушка продолжила, почувствовав ее неискренность или приняв это за неуверенность.

— «Внимай себе» — это не риторическая отговорка, сестра моя. Это прекрасный и практичный совет. Если у меня что-то болит, очень сильно — идти не могу, ногу растянула, я ведь не буду рассуждать о несовершенстве мира или о плохих дорогах, я буду молить Бога, чтобы нога побыстрее выздоровела.

— Я повязку наложу, — пробормотала Анна.

— Мучают тебя бесы, сестра моя, мучают. Не дают тебе верить счастливо.

— Не дают, — усмехнулась Анна. — Но не бесы, а ум. Я же не могу выключить свой ум.

Настоятельница быстро взглянула на Анну.

— Предпочитать молитву размышлению, сестра моя, — вот выход. Молись беспрестанно, и мысли перестанут мучить тебя.

— Не понимаю, какая связь между…

— Я скажу, — кивнула настоятельница. — Смиряйся, терпи, молись о спасении.

— Не понимаю, — неожиданно для себя сказала Анна. — Зачем мне это новое мучение, этот мальчик?

— Молись о том, чтобы претерпеть эту новую для тебя боль, — тут же подхватила настоятельница.

— Вот так просто? — поразилась Анна.

— Жизнь во Христе и сложна, и невероятно легка одновременно, — широко улыбнулась настоятельница, легко перекрестилась и ушла.

Анна побрела в другую сторону от трапезной — она видела, что туда замчался мальчик, который всё скакал, скакал неподалеку во время их разговора, играл с котами, потом увидел, как кто-то вышел из трапезной с корзиной, полной свежевыпеченных коврижек, уловил запах и ловко проскользнул в открытую дверь.

То есть она все время исподволь наблюдала за мальчиком… То есть он не дает ей покоя… То есть ей это дано для… Для чего? Все ли, что с нами случается, нам для чего-то дается? Нет, конечно. Иначе как быть с тем, что ломает нашу жизнь? Гибель Артема тоже ей для чего-то дана? Анне уже говорили здесь, пытались говорить, что так Господь ее испытывал. Спасибо, не надо нам таких испытаний. Круг, знакомый круг мучительных попыток разума постигнуть непостижимое.

Может быть, те, кто когда-то давно сказал: «А ты просто верь», тоже прошли этот круг? И не раз? Споткнулись, уткнулись во что-то совершенно непонятное, несправедливое, невозможное, искали, метались, а потом вдруг поняли: ничего не пытаться понять — это же самое простое и приятное. И стали учить этому других.

Анна зашла в трапезную и сразу поняла, где сейчас тот мальчик. Около него оживленно сновали монахини. Он сидел перед огромной для него тарелкой супа и жадно, неопрятно ел.

Очень неприятный мальчик — твердо сказала себе Анна. Рядом с ним она увидела молодую женщину, и только по тому, как она была одета, и еще по подбитому глазу Анна поняла, что это и есть его мать. Лет ей было на вид непонятно сколько. От двадцати пяти до сорока пяти. Но это не тот монашеский стерильный возраст, который появляется от святости, воздержания, многочасовых молитв, многодневных постов, чистоты помыслов — настоящей чистоты, она таких видела, с незатуманенным мирскими мыслями сознанием, не все монахини такие, но на самом деле такие есть. Нет, это вовсе не то. Это болезненно-непонятный возраст. Опухшие губы — губы-то почему у нее так распухли? — целиком отекшее лицо, заплывший глаз с огромным синяком, заползающим на висок, стекающим к носу сине-зеленым пятном, тонко выщипанные пегие брови (тем не менее думала о красоте…), худая бледная шея, торчащая из бесформенного пронзительно-голубого свитера, выделяющегося из монашеских одежд невыносимо ярким пятном, руки желто-восковые, в каких-то красных пятнах…

Анна несколько секунд не могла оторвать взгляд от этого ужасающего существа и лишь потом опустила глаза. Да, молиться. И правда. А что тут поделаешь? Тем более что это гораздо проще, чем пытаться что-то изменить. Искренне молиться тяжело, но можно постараться себя заставить. Молитва — это душевный труд.

Анна отогнала неожиданно пришедшие в голову мысли о своей семье. Последнее время они стали как-то приходить чаще. Но Анна уверенно отгоняла их. Нет, она живет так, как решила, так ей лучше. Все равно им бы с ней было плохо. Потому что она не хочет жить обычной жизнью. Не хочет радоваться, заниматься глупостями, по воскресеньям ездить на природу, готовить ужины, смотреть, как с завидным аппетитом ест Ника и что-то рассказывает, смеясь. Нет, нет и еще раз — нет.

Женщина тем временем встала и куда-то пошла, осторожными шажками, как будто боялась упасть или разбить что-то невидимое, что она несла в руках. Мальчик, раскрасневшийся от обилия теплой еды, перемазанный борщом, который наварили сегодня сестры, остался сидеть за столом, напевая и катая хлебные шарики по столу. Монахиня, сидящая рядом, наклонилась к нему и что-то тихо сказала. Мальчик удивленно поднял на нее глаза, оставил кусок хлеба, стряхнул крошки с рук, вытер рукавом рот. Посидел еще немножко, потом, быстро оглянувшись, взял несколько кусков хлеба и, перепрыгнув через лавку, на которой сидел вместе с монахинями и послушницами, побежал к выходу. Мать его так и не вернулась.

Анна вздохнула и отодвинула пустую тарелку. Хорошо, что полполовничка налила всего. Нет аппетита. У нее и так аппетит плохой, а сегодня вообще нет. И мысли лезут и лезут. Съездить на кладбище к матери и Артему… Но для этого нужно возвращаться в Москву, а она делать этого не будет. Она и так чувствует себя очень близко к ним. Эта дверь как открылась, так и не закрывается вот уже два года. Иногда у Анны возникает ощущение, что и двери никакой нет, просто она стоит на краю, где смыкаются два мира — мертвых и живых. Стоит шагнуть — и она уйдет из этого мира навсегда. Такое желание никогда не приходило ей в голову, даже в самые черные дни. Но это чувство не покидает ни на минуту. Вот он, это другой мир, где Артем, где мама, где их души… Хотя бы в это Анна верит. Иначе вообще невозможно жить.