Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 3

Коллектив авторов, 2020

Учебное пособие представляет собой хрестоматию, включающую переводы трудов ведущих зарубежных исследователей, разрабатывающих проблемы в области предупреждения и урегулирования конфликтов. В разделах хрестоматии раскрываются теоретические и методологические подходы к анализу социальных конфликтов и анализируются практические стратегии их разрешения. Учебное пособие предназначено для преподавателей вузов, аспирантов, студентов, обучающихся по образовательной программе «Конфликтология», а также специалистов, работающих в сфере урегулирования конфликтов. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Халикова Н.Н., науч. ред. — сост., 2020

© Фонд развития конфликтологии, 2020

© АНО ДПО «Институт мира и исследования конфликтов», 2020

Стратегия конфликта

Томас К. Шеллинг

Составлено по: Schelling Th. C. The Strategy of Conflict. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1960. Перевод с английского М. М. Перельман

Среди разнообразных определений теорий конфликта — в соответствии с множеством значений слова «конфликт» — главная линия раздела лежит между теми, кто считает конфликт патологией и исследует причины, породившие его, и способы его разрешения, и теми, кто считает конфликт нормой и изучает поведение людей в конфликте. Последние также разделяются на тех, кто всесторонне изучает участников конфликта, исследуя как «рациональное», так и «иррациональное» в их поведении, сознательное или бессознательное, а также мотивацию и расчетливость этого поведения, и на тех, кто изучает более рациональное, сознательное, расчетливое поведение. Грубо говоря, последние рассматривают конфликт как некое соревнование, каждый из участников которого старается «победить». Изучение сознательного, разумного, расчетливого (тактического) поведения при конфликте похоже на поиск принципов «правильного» поведения для победы в соревновании.

Мы называем эту область изучения стратегией конфликта^[1]. Она может интересовать нас по крайней мере по трем причинам. Мы сами можем быть вовлечены в конфликт, все мы фактически являемся участниками международного конфликта, и мы хотим выйти из него победителями. Мы хотим понять, как заинтересованные стороны ведут себя в конфликтных ситуациях. Понимание «правил» игры может дать нам ключ к постижению сути их поведения.

* * *

Если мы желаем контролировать поведение участников в конфликте или влиять на них, мы должны знать, как различные события или обстоятельства, подвластные нам, могут воздействовать на поведение участников.

Ограничив наше исследование теорией стратегии, мы существенно сузим оценку рационального поведения — и не просто поведения разумного, а поведения, мотивированного сознательным расчетом преимуществ, расчетом, который основан на четкой и последовательной системе ценностей, т. е. мы резко сужаем область применимости полученных нами результатов. Если нас интересует фактическое поведение, результат, который мы получим при подобном ограничении, будет либо очень приблизительным подобием реальности, либо просто ее карикатурой. Любая абстракция подвержена такому риску, поэтому необходимо быть готовым критически относиться к получаемым результатам.

Преимущество использования теории стратегии для теоретической разработки не в том, что из всех возможных подходов этот ближе всех соответствует реальности, а в том, что предположение рационального поведения является самым продуктивным. Он помогает хорошо понять субъект исследования, что необходимо для построения теории. Это позволяет нам идентифицировать наши собственные аналитические процессы с процессами гипотетических участников конфликта. Предполагая некую последовательность в поведении нашего гипотетического участника конфликта, мы можем представить себе различные линии его поведения в зависимости от того, отвечают ли они стандартам. Предпосылка «рационального поведения» весьма продуктивна для построения теории.

Однако, при наличии конфликта и в работе с воображаемыми участниками, которые стараются победить, теория стратегии не отрицает того, что у обеих сторон имеются не только противоположные, но также и общие интересы. Богатство этой темы рождается фактически из того, что в международных отношениях имеется не только противостояние, но и взаимозависимость. Особый случай — чистый конфликт, в котором интересы антагонистов полностью противоположны. Так бывает только во время войны, и только тогда, когда она ведется до полного уничтожение противника. По этой причине «победа» в таком конфликте не означает победы в соревновании; это — не победа над противником, это — победа собственной теории ценностей. И такая победа может быть достигнута путем переговоров, взаимных уступок, необходимого уклонения от пагубного поведения с обеих сторон. Если же война окончательно стала неизбежной, не остается ничего, кроме чистого конфликта; но если есть хоть малейшая возможность избежать войны «не на жизнь, а на смерть», или вести такую войну, которая принесет минимальный ущерб, или же подавить противника с помощью угроз, но без ведения военных действий, тогда возможность взаимных уступок имеет большую важность, чем сам элемент конфликта. Такие понятия, как запугивание, ограниченная (местная) война, разоружение, переговоры соответствуют интересам обеих сторон, поскольку обе стороны конфликта являются взаимозависимыми.

Таким образом, стратегия (в том смысле, в каком я здесь употребляю этот термин) занимается не эффективным применением силы, а эксплуатацией силы потенциальной. Она имеет дело не просто с противниками, которые ненавидят друг друга, а, скорее, с несогласными партнерами, которые не доверяют друг другу. Она имеет дело не просто с выигрышем или проигрышем одного из двух претендентов, а с вероятностью того, что один исход может оказаться хуже (или лучше) для обеих сторон, чем другой. По терминологии теории игр наиболее интересные международные конфликты являются не «играми на постоянные суммы», а «играми на переменные суммы»: сумма выигрыша участников не фиксируется, поэтому бóльшая сумма для одной стороны неизбежно означает меньшую для другой.

Обе стороны заинтересованы в том, чтобы результат игры был выгоден для них обеих.

Изучать стратегию конфликта — значит исходить из того, что большинство конфликтных ситуаций являются ситуациями, в которых каждая из сторон ставит свои условия. При этом возможность одной стороны достичь своей цели в большой степени зависит от решений, принимаемых другой стороной. Договоренность — условие разрешения конфликта (bargaining) может быть явной, когда одна из сторон идет на определенные уступки, или неявной, когда одна из сторон занимает или покидает стратегическую территорию. Как обычно, при ситуации status quо, споря за рынок сбыта, нужно искать такой выход, который был бы выгоден для обеих сторон; или же можно перейти к угрозам о нанесении ущерба, не исключая причинение вреда с обеих сторон, как это случается при забастовках, бойкоте, ценовых войнах, вымогательстве.

Рассматривать конфликтное поведение как процесс достижения взаимных уступок (bargaining) весьма полезно, ибо это удерживает нас от конфликта. Характеризовать маневры и действия (бои) в ограниченной (местной) войне в качестве условия разрешения конфликта — значит подчеркивать, что помимо расхождения интересов по вопросу спора имеется и значительное общее стремление к достижению такого решения, которое не будет разрушительно ни для одной из сторон. «Успешной» забастовкой служащих станет не та, которая окажется финансово губительной для работодателя, а та, которой вообще удастся избежать. Нечто подобное справедливо и в отношении войны.

Понятие «запугивание» подверглось эволюции. Уже больше десяти лет как устрашение стало краеугольным камнем нашей национальной стратегии. За последние годы это понятие уточнилось и обновилось. Мы усвоили, что, для того чтобы быть эффективной, угроза должна быть правдоподобной, заслуживающей доверия, и что ее правдоподобность может зависеть от тех затрат и того риска, которые берет на себя угрожающая сторона. Мы поняли, чтобы угроза была реальной, ее необходимо выполнять — ставить заграждения на пути наступления противника, считать исполнение угрозы делом чести и престижа страны, например, как в вопросе Резолюции, по Формозе.

Мы признали, что готовность вести локальную войну в определенном регионе может уменьшить угрозу массированного контрудара противника, и, таким образом, мы как бы выбираем наименьшее зло. Мы рассматриваем возможность того, что ответная угроза может быть более вероятной, если средства ее осуществления находятся в руках сильнейшего, как в недавнем предложении «ядерного сотрудничества». Мы заметили, что рациональность противной стороны соответствует эффективности угрозы, но что бывают безумцы, которые, как малые дети, не боятся никаких угроз.

Мы признаем, что эффективность угрозы может зависеть от того, какие альтернативы имеются у противника, который, если он, как загнанный лев, не попал в капкан, должен иметь какой-то приемлемый выход. Мы поняли, что угроза, если она не подействует, дает противнику стимул первому нанести удар, она устраняет для него возможность проводить менее значительные операции и заставляет его прибегать к крайностям.

Мы узнали, что угроза массового уничтожения может остановить противника только в том случае, если будет твердое обещание, что в случае его согласия, никакого вреда ему не будет причинено. Так что мы должны хорошенько подумать, не может ли наша угроза вынудить его нанести первый превентивный удар, чтобы не быть разгромленным нами. В последнее время в связи с так называемыми «мерами защиты от внезапных атак» мы стали рассматривать возможность взаимного сдерживания путем контроля вооружения.

Впечатляющим является не то, насколько сложно стало сдерживать противника или тщательность проработки этой идеи, а то, насколько медленно идет этот процесс, до какой степени расплывчатыми являются эти концепции и насколько несовершенна еще современная теория сдерживания.

Это не значит, что мы недооцениваем усилия людей, которые в течение последних десяти лет трудились, разрабатывая эту теорию. Дело в том, что по таким вопросам стратегии, каким является сдерживание, не существует никакой теории, и людям, которые работают в этой области, приходится все создавать заново. Нет никакой научной литературы по этим вопросам, если сравнить с обсуждением и проработкой таких проблем, как инфляция, Азиатский грипп, обучение чтению и пр.

Кроме того, те, кто пытались решить подобные задачи, отталкиваясь от текущих проблем, не ставили себе целью создание некой теоретической системы. Это относится не только к политикам и журналистам, но и к ученым. Возможно, такое положение дел отражает интересы ученых и редакторов, но литература по вопросам сдерживания и по родственным вопросам в основном посвящена решению практических задач, а не выработке методологии для решения этих проблем^[2]. У нас нет даже четкой терминологии; случайные термины, такие как «активное», «пассивное», «запугивание», не способствуют разрешению данной проблемы.

Чем объяснить отсутствие развития теории по данному вопросу? Я думаю, это объясняется в первую очередь тем, что военное дело — в отличие от любой другой значительной и уважаемой профессии — не имеет четко определяемой научной базы. Законодатели в области медицины, здравоохранения, почвоведения, образования, юриспруденции работают в тесной связи с работниками научной сферы. (В экономике число исследователей и ученых соответствует числу самих экономистов и административных работников.) Но где же ученые, представляющие военную сферу?

Их нет, или их очень мало, в военных академиях, где также отсутствует научно-исследовательская работа. Не обучают этому и в военных училищах, да и в других учебных заведениях. Еще не созданы постоянные учреждения с научно-исследовательской ориентацией, с системой ценностей, необходимой для создания теоретической базы.

В университетах Англии военной стратегией занимается небольшая группа историков и политиков, которые считают, что запугивание русских (чтобы они не захватили Европу) не менее важно, чем навязывание антитрестовских законов. Говорю это, чтобы подчеркнуть: в английских университетах нет специальных военных кафедр, которые готовили бы военных специалистов и изучали бы роль вооруженных сил в международных отношениях. (Небольшое исключение — программы ROTS, по которым создаются специальные курсы по истории и политике.) Новым и значительным шагом вперед является создание программ обороны, учреждение на территории университетских городков институтов обороны, где большое внимание уделяется вопросам безопасности страны. Новые псевдо-правительственные научно-исследовательские институты, такие как корпорация RAND (Research and Development) и IDA (Institute for Defense Analyses) оказывают определенную помощь, но этого явно недостаточно. Можно спросить, а не могут ли сами военные создать такую теоретическую базу, на основе которой ученые смогли бы прояснить понятия «запугивание» и «ограниченная война». Теорию, в конце концов, создают не чистые теоретики в университетах. Если военные готовы эффективно использовать военные силы, то, казалось бы, они могли бы создать и теорию. Но есть существенная разница между применением силы и угрозой ее применения. Угроза — это эксплуатация потенциала силы. Она подразумевает убеждение потенциального противника в том, что в его интересах воздержаться от каких-либо действий. Имеется большое различие между интеллектуальным мастерством, необходимым для выполнения военного задания, и использованием военного потенциала для достижения поставленной государством цели. Теория запугивания была бы, по существу, теорией умелого неиспользования военной силы. А для этого требуется нечто большее, чем просто умение вести военные действия. Военные профессии могут включать и эти более широкие умения, но они не входят в круг непосредственных обязанностей военных, которым приходится тратить все свое время на решение текущих задач^[3].

15 лет тому назад появилась теория игр, которая весьма полезна для создания теории стратегии. Теория игр занимается ситуациями, в которых лучший результат каждого участника зависит от действий другого. «Запугивание» также относится к таким действиям. Угроза срабатывает только потому, что одна сторона ожидает особых маневров от другой, позволяющей себе стращать противника лишь потому, что не считает его намерения блефом. Но в международной стратегии теория игр пока еще не действует. Теория игр исключительно полезна в формулировании проблем и определении концепций, но основные ее достижения в другом. Она в основном занимается более абстрактными вопросами и не касается таких элементов проблемы, как запугивание^[4].

Идея запугивания так часто используется в различных местных конфликтах, что можно было бы предположить, что уже имеется готовая хорошо разработанная теория, которую можно использовать в международных конфликтах.

Как известно, запугивание часто используется в решении юридических споров. Законодатели, юристы, адвокаты, ученые в области юриспруденции должны были бы уже разработать теорию запугивания, которая, естественно, не является самым важным или самым необходимым элементом в их работе. Можно предположить также, что существует определенная теория для установления видов и размеров наказаний для осужденных, для оценки различных типов преступлений и их мотивации, с тем чтобы наше общество не выглядело ни слишком жестоким, ни мягкосердечным. Однако мы применяем запугивание не только в отношении преступников, но и наших детей. Отдельные аспекты запугивания ярко видны именно на примере воспитания детей: важность рационализма и самодисциплины со стороны запугиваемого ребенка, его способность воспринимать угрозу, умение расслышать ее, решительность угрожающего выполнить свою угрозу, а главное — угрожаемому должно быть ясно, что угроза будет непременно выполнена. Ребенку важно знать, что тот, кто наказывает, страдает не меньше, а может, и больше самого наказуемого.

Имеется аналогия между угрозами родителей по отношению к ребенку и угрозой со стороны сильного государства к правительству страны более слабой (например, при оказании ему материальной помощи взамен требуется «правильная» экономическая политика или сотрудничество в военной политике), т. е. политика кнута и пряника. Эта аналогия напоминает нам, что даже в международных отношениях запугивание уместно в отношениях как с друзьями, так и с потенциальными врагами. (Угроза перейти к «периферийной стратегии» в отношении Франции, если она не ратифицирует договор о Европейской обороне, было предметом таких же разногласий, что и угроза возмездия.)

Концепция запугивания предусматривает и конфликт сторон, и наличие их общих интересов; она не применима, если стороны абсолютно антагонистичны или если у них нет противоречий, а имеются только общие интересы. Между этими крайностями запугивание союзника и запугивание врага отличаются только по силе угрозы, и фактически нам необходимо разработать более четкую теорию, чтобы мы могли сказать, с кем у нас больше общего в конфликтах — с Россией или с Грецией^[5]. Запугивание проявляется в нашей жизни ежедневно. У водителей автомашин общий интерес — избежать аварии, но и у них есть конфликт интересов, который заключается в том, кто кого пропустит, кто проедет первым, а кто притормозит. Столкновение всегда обоюдно, и часто единственное, чем может грозить один водитель другому, причем не словами, а маневром, тем самым заявляя свое право на дорогу, будучи не в силах поступить иначе.

Наконец, есть еще «дно» — преступный мир. Между их войной и международными войнами есть много общего. И государству, и человеку вне закона не хватает легальной системы для управления их действиями. В обоих случаях прибегают к насилию. В интересах обоих — избежать насилия, но угроза насилия непременно присутствует.

Часто какой-то принцип, который в интересующей нас области выражен не очень явно или сложно, или скрыт под разными наслоениями, и мы просто не замечаем его, в другой области обретает более ясную и понятную форму.

Ни одна из форм конфликта не изучена в такой степени, чтобы была сформулирована теория, которая могла бы использоваться в области международных отношений. Социологи, включая и тех, кто изучает поведение преступников в конфликтных ситуациях, не занимаются тем, что мы называем стратегией конфликта. Нет такой теории и в литературе по юриспруденции и криминологии. Я не могу с уверенностью утверждать, что в преступном мире не распространяются какие-либо пособия, учебники или другие сочинения по теории шантажа. Но, несмотря на существующую необходимость и на наличие подобных руководств в других областях, как например «Новые методы руководства детьми», сочинений на тему, скажем, «как заниматься вымогательством» или «как противиться этому» нет^[6].

Из чего должна состоять «теория» в этой области стратегии? На какие вопросы должна она постараться ответить? Какие идеи должна она объединить, прояснить или сформулировать более точно? Для начала, она должна дать определения сущности самой ситуации и поведения, ей соответствующего. Запугивание подразумевает влияние на выбор другой стороны, направляя его мышление в нужное русло. Запугиваемому необходимо внушить, что наше поведение всецело зависит от его реакции.

Конфликт понимается как факт, но также признается и наличие общих интересов у противоборствующих сторон.

Подразумевается «рациональное», разумное поведение; считается, что «наилучший» выбор действия каждого участника зависит от того, каких действий он ожидает от противника, а «стратегия поведения» состоит в том, чтобы повлиять на выбор действий противника с учетом того, каких действий он ожидает от нас.

Следует отметить, что, во-первых, несмотря на грозное название «теория конфликта» не предполагает применение насилия или чего-то подобного; в сущности, это вовсе не теория агрессии, сопротивления или войны. Она предполагает лишь угрозу войны или какую-либо иную угрозу. По сути, это — теория использования угроз, или обещаний угроз, в зависимости от поведения сторон, участвующих в конфликте.

Во-вторых, данная теория не является дискриминационной, ущемляющей общие и частные интересы конфликтующих сторон, или дифференцирующей стороны конфликта. Теория не работает, если сотрудничество невозможно, если общие интересы не могут быть достигнуты даже для того, чтобы избежать общей беды. Не работает эта теория и тогда, когда вообще нет никакого конфликта, а выработка и достижение общей цели не является проблемой. Но между этими двумя крайностями, в ситуации, когда налицо и конфликт, и общие интересы, эта теория может быть названа и теорией осторожного партнерства или теорией частичного антагонизма^[7]. (Некоторые центральные аспекты проблемы внезапного нападения в международных отношениях структурно тождественны проблемам взаимного недоверия партнеров.) Оба эти момента доказывают, что в данном случае мы можем говорить о теории взаимных решений.

Угрозы и ответы на них, ответные действия и контрответные действия, ограниченная война, гонка вооружений, балансирование на грани войны, внезапные нападения, доверие и обман — все это можно рассматривать либо как импульсивные, либо как преднамеренные хладнокровные действия, хотя они могут быть и не совсем хладнокровными. Скорее, следует вести речь о том, что рациональное поведение является продуктивным при создании систематической теории.

Теория, которая строится на предположении, что все участники хладнокровно и «рационально» рассчитывают свои выгоды по системе ценностей, заставляет нас глубже вдуматься в понятие «иррациональности». Рациональность состоит из множества атрибутов, и далеко не все они рациональны. Иррациональность подразумевает беспорядочную и непоследовательную систему ценностей, неверный расчет, неспособность получать известия или поддерживать эффективную связь. При этом могут иметь место произвольные и случайные влияния на принятие решений и на получение или передачу информации. Иногда иррациональность просто отражает коллективный характер принятия решений, когда у участников нет единой системы ценностей и ни по своей организации, ни по системе связи они не являются единым целым.

Фактически не все элементы, составляющие модель рационального поведения, являются рациональными, есть среди них и иррациональные. Система ценностей, система коммуникаций, система информации, процесс принятия коллективных решений или же параметр вероятности ошибки и потери контроля — все это может считаться попыткой формализовать изучение «иррациональности». От Гитлера и Французского парламента и до Хрущева и американского электората, от командира бомбардировщика и до рядового бойца Перл-Харбора, — все могут пострадать от иррационального поведения (даже действия невротиков с их непоследовательным поведением в процессе принятия ими коллективного решения при голосовании могут быть рассмотрены как рациональные). Кажущаяся ограниченность положения рационального поведения можно проиллюстрировать двумя дополнительными наблюдениями.

Первое из них взято из сторонних наблюдений. Оно заключается в том, что у эмоционально неуравновешенных людей (и даже пациентов психбольниц) наблюдаются попытки стратегического поведения или хотя бы частичного его применения. Мне рассказывали, что пациенты психбольниц часто сознательно или интуитивно вырабатывали у себя определенную систему ценностей, позволяющую снижать вероятность применения к ним мер дисциплинарных наказаний, поскольку они угрожали нанести себе непоправимый ущерб: «Перережу себе вены, если Вы не дадите…». Такие угрозы, как видно, могут давать определенные стратегические преимущества.

Фактически одно из преимуществ теории «рационального» стратегического решения в таких ситуациях, где конфликт сочетается с наличием общих интересов, заключается в том, что, показывая стратегический базис некой парадоксальной тактики, можно видеть какой правильной и рациональной может быть тактика поведения необученных и слабовольных. Не будет преувеличением сказать, что наши знание и опыт иногда подавляют здоровую интуицию, и что четкая теория может помочь восстановить интуитивные понятия, которые лишь не первый взгляд кажутся «иррациональными».

Второе наблюдение связано с первым. Дело в том, что четкая теория «рационального» решения и стратегических последствий таких решений ясно показывает, что в конфликтных ситуациях решение не может быть универсально правильным. Многие атрибуты рациональности стратегически бессильны, как мы видели из приведенных ранее примеров. Может быть, очень даже рационально желать себе не быть слишком рациональным или, если эта формулировка вызывает возражение философов, желать себе в определенных ситуациях не думать о рационализме. И человек может подавить или уничтожить свою «рациональность» хотя бы до какой-то степени; он может сделать это потому, что атрибуты рациональности не являются неотъемлемыми личными свойствами человеческой души, они включают слуховые аппараты, надежность почтовой корреспонденции, правовую систему, рациональность партнеров и агентов. Вообще, можно точно так же избежать принуждения (вымогательства) путем приема наркотиков, путем географической изоляции, официально заморозив все свои средства или сломав руку, которой должен подписывать чеки. В теории стратегии несколько из этих способов уклонения может рассматриваться как снижение рациональности. Теория, которая представляет рациональность как четкий постулат, способна не только модифицировать постулат и изучить его значение, но и снять с него покров таинственности. Парадоксальная роль «рациональности» в этих конфликтных ситуациях заключается фактически в вероятности того, что в таких случаях может быть крайне полезна системная теория.

И результаты, полученные путем теоретического анализа, часто бывают парадоксальными. Они во многих случаях противоречат здравому смыслу или принятым нормам. Неверно, как показано на примере запугивания, что перед лицом угрозы всегда выгодно быть рациональным, в частности, когда факт рациональности или иррациональности нельзя скрыть. Перед лицом опасности не всегда целесообразно иметь хорошую систему коммуникации, полную информацию или ответственность за свои действия. Эта тактика также действует, когда мы сжигаем за собой все мосты, чтобы убедить противника, что нас нельзя заставить отступить. По старинному английскому закону считалось преступлением платить дань береговым пиратам, да и в свете теории стратегии такое положение не кажется ни жестоким, ни аморальным. Интересно, что политическая демократия сама опирается на определенную систему коммуникаций, в которой запрещена передача достоверных фактов, например, тайное голосование не позволяет избирателю доказать, как именно он голосовал. Поскольку избиратель лишен этой возможности, его нельзя запугать, следовательно, и система запугивания здесь не работает.

Первый принцип — необходимость выбора хороших переговорщиков, наделенных всеми полномочиями, представляет собой правило для тех, кому поручено вести переговоры, и он вовсе не так очевиден, как это утверждают его сторонники; сила ведущего переговоры чаще всего опирается на то обстоятельство, что он не имеет права идти на уступки и удовлетворять предъявляемые требования^[8]. Точно так же, как благоразумие, предлагая не сжигать мосты к отступлению, когда противник угрожает взаимным разрушением, любые возможные уступки делают эту угрозу маловероятной. Трудно согласиться и с тем, что стратегически может быть выгодно намеренно сдать какие-то позиции или совсем отказаться от контроля за дальнейшими действиями.

Другой принцип, противоположный первому, касается относительной пользы «чистой» и «грязной» бомбы. Бернард Броуди подчеркивал: когда рассматривают особые требования к запугиванию (в противоположность требованиям ожидаемой войны), можно увидеть пользу и самой грязной бомбы. И это заключение не будет казаться странным, если мы признаем, что «баланс террора» — это всего лишь массивная модернизация древнего обычая обмена заложниками.

Здесь, пожалуй, видно, насколько невыгодно положение современного исследователя международных отношений по контрасту, скажем, с Макиавелли или древними китайцами. Мы стремимся идентифицировать мир, стабильность, отсутствие конфликта с такими понятиями, как доверие и взаимоуважение. И это хорошо, поскольку вселяет надежду на взаимное уважение и доверие. Но в тех случаях, когда нет доверия, и мы не можем создать его своими действиями, мы обращаемся к примерам прошлого: древние в таких случаях обменивались заложниками; пили вино из одного бокала, чтобы доказать, что там нет яда; встречались в публичных местах, чтобы не допустить кровопролития; и даже намеренно обменивались шпионами, чтобы облегчить передачу достоверной информации. Представляется, что хорошо разработанная теория стратегии могла бы пролить свет на эффективность некоторых из этих старых приемов, указать, при каких обстоятельствах они приемлемы, и найти современные эквиваленты; и даже если они кажутся нам неэтичными, они могли бы быть чрезвычайно полезными в разрешении конфликта.

Ведение переговоров. Эта тема включает как подробное описание ведения самих переговоров, так и то, как противные стороны наблюдают друг за другом и трактуют действия друг друга, ожидая ответных шагов, при этом зная, что их действия тоже под наблюдением. В экономике эта тема относится к переговорам о зарплате, о тарифе, о конкуренции, где конкурентов немного, решения принимаются полюбовно (без судебного разбирательства) агентом по продаже недвижимости и покупателем, а за пределами экономики эта тема может касаться как угрозы массовых репрессий, так и ежедневных конфликтов, например, в дорожном движении.

Мы будем заниматься только тем аспектом ведения переговоров, который можно назвать «распределительным», то есть таким, где одна сторона выигрывает, а другая проигрывает. Когда фирма продается, то по какой цене? Когда два груженых динамитом грузовика встречаются на узкой дороге, то кто из них должен дать задний ход?

Таковы ситуации, которые настоятельно требуют ведения переговоров, в которых каждого интересует, на что согласится другая сторона. Но так как каждый хочет решения, выгодного для него, переговоры становятся сложными. Сделка завершается, когда одна из сторон идет на какие-то уступки. Почему же она уступает? Потому что она считает, что другой не уступит. «Я должен уступить, потому что он не уступит. Он не уступит, потому что он думает, что уступлю я. Он думает, я уступлю, потому что он думает, что я считаю, что он так думает». И для обеих сторон лучше хоть какое-то соглашение, чем никакого. Кто-то всегда согласится на меньшее, чтобы соглашение все-таки было достигнуто; а для этого кому-то надо уступить. Однако любой выход является для одной из сторон нежелательным, и обе стороны знают это. Ничего промежуточного быть не может.

Тем не менее выход все же имеется. И если логика ситуации его прямо не подсказывает, то надо найти подходящую тактику. В неопределенных или неразрешимых ситуациях суть этой тактики заключается в добровольной и необратимой жертве — свободе выбора. Парадокс в том, что сила сдерживания противника может зависеть от способности к самоограничению, что при ведении переговоров слабость часто оказывается силой, а свобода — капитуляцией, но это может сломить противника.

«Энергия ведения переговоров», «сила ведения переговоров», «мастерство ведения переговоров» — все эти понятия говорят о том, что преимущество на стороне энергичных, сильных и умелых. Да, это так, но только в том случае, если все эти качества означают, что выигрывает тот, кто побеждает. В спорных же вопросах эти качества отнюдь не означают преимущества, часто бывает совсем наоборот.

Умудренному посреднику бывает очень трудно притворяться по-настоящему упрямым. Если человек стучит в вашу дверь и говорит, что он зарежет себя, если вы не дадите ему $10, и если для вас угроза его очевидна, то скорее всего он получит эту сумму. Угрозу взаимного уничтожения нельзя использовать для запугивания противника, который либо недостаточно умен, чтобы понять ее, либо слишком слаб, чтобы оказать влияния на тех, кого он представляет. Государство, у которого не сходится дебит с кредитом, которое не в силах контролировать налоги и не может обеспечить своей защиты, скорее получит помощь со стороны, чем государство, которое может само за себя постоять. Примером этому может служить «ценоуправление» в теории экономики: в монополии оно может быть невыгодным, малые фирмы стараются его избегать, а крупным фирмам оно навязывается силой.

Ведение переговоров может быть также описано как способность одурачить, «взять на пушку», то есть как «способность установить для себя оптимальную цену, заставив противную сторону думать, что это максимум того, что вы можете предложить»^[9]. Эти приемы, конечно, используются, но наблюдается два вида надувательства. Первый способ — это искажение фактов. Покупатель может врать о своих доходах или о размере своей семьи. Второй прием чисто тактический. Если покупатель полон решимости, основанной на его убеждении, что продавец уступит, и продавец уступает, покупатель может потом сказать, что он «никого не обманывал». Как одному человеку заставить другого поверить чему-то? Ответ в большой степени зависит от конкретного вопроса: «Это правда?» И легче доказать правду, если, конечно, это правда, чем если это ложь.

Когда покупатель хочет убедить продавца, что он не заплатит больше $16,000 за дом стоимостью в $20,000? Как может покупатель убедить продавца согласиться с его предложением? Если дом ему нравится, потому что он находится близко от его фирмы, он может перевести фирму ближе к дому, заверяя продавца, что теперь он для него не стоит больше $16,000. Платить больше ему теперь невыгодно, так как он потратил деньги на переезд фирмы.

Но предположим покупатель заключил с третьей стороной пари, оформленное юридически по всем правилам, что или он платит за дом $16,000, или он платит неустойку $5,000. Продавец проиграл. Если назло покупателю он не откажется продавать дом, то победа за покупателем. «Объективная» ситуация — созданная покупателем — добровольно и необратимо изменилась. Продавец может или согласиться, или не согласиться. Этот пример показывает, что если покупатель может принять необратимое обязательство так, что это будет известно продавцу, он явно повернет дело в свою пользу. Надо уточнить, что тактика эта не везде и не всегда приемлема. Все зависит от многих обстоятельств — от того, кто покупатель, кто продавец, где они проживают, и целого ряда юридических моментов (как в нашем примере, где подобные пари оформляются официально.)

В приведенном примере пари — это возможность для продавца найти еще одного покупателя.

Самое интересное в этом вопросе — это то, как могут заключаться соглашения; но стоит кратко рассмотреть модель, в которой практические проблемы отсутствуют — мир в котором можно брать на себя любые обязательства. Вспомним ту культуру, где «Клянусь Богом» считается нерушимым обещанием. Любое предложение, которое сопровождается этой клятвой считается окончательным. Если каждая сторона знает предельные возможности другой стороны, то каждый старается первым сделать твердое предложение. Тогда ответственность за исход операции лежит полностью на другой стороне, которая может либо согласиться, либо выйти из игры. Переговоры окончены. Побеждает первое предложение.

Во всех приведенных примерах есть нечто общее. Во — первых, все зависит не только от принятия какого-то обязательства, но и от того, насколько убедительно оно звучит для другой стороны. Во-вторых, нелегко брать на себя обязательства, причем ни одна из сторон не знает, насколько прочны обязательства, взятые другой стороной. В-третьих, подобные действия характеры для обеих сторон. В-четвертых, возможность брать на себя обязательства имеется у каждой из сторон, но их возможности могут быть очень разными (демократическое государство опирается на общественное мнение, а тоталитарное с общественным мнением не считается). В-пятых, обе стороны подвергаются риску создания такой позиции, с которой другая сторона не сможет согласится, и тогда переговоры войдут в мертвую точку или будут прерваны.

Институционные и структурные характеристики переговоров. Некоторые институционные и структурные характеристики переговорных ситуаций затрудняют или облегчают тактику их проведения, могут делать их более приемлемыми для одной стороны или влиять на вероятность обоюдного решения, или могут завести в тупик.

Использование в переговорах специального лица («агента») влияет на переговоры по крайней мере в двух аспектах. Во-первых, у агента могут быть такие инструкции, которые трудно или невозможно изменить, причем и наличие этих инструкций, и невозможность их изменения известны и другой стороне. Имеются различия и между законодательной и исполнительной властью, т. е. между руководством и советом директоров, и между решением, посланным курьером, когда весь процесс переговоров ограничен во времени, и начальник не может быстро связаться с курьером до истечения срока переговоров. Во-вторых, «агент» может быть представлен как начальник, а структура его поведения отлична от тактики его начальника. Так бывает, например, при страховке автомобиля. Частное лицо не может угрожать судебным преследованием столь же эффективно, как это может сделать страховая фирма, у которой для этого больше возможностей, и которой необходимо поддерживать свою репутацию на случай новых аварий^[10].

Большое значение при заключении сделки имеет репутация. Если государственного представителя могут обвинить за малейшую уступку, ясно, что никаких уступок он делать не будет. Если профсоюз идет на явные уступки администрации, он теряет свою репутацию и уже не способен идти на серьезный компромисс. (Известна защитная формулировка «Если я сделаю это для вас, я должен буду делать это для всех»). Но необходима публичность. И начальное предложение, и результат переговоров должны быть известны. Если же какой-то момент окружен ореолом секретности, или если исход ясно не просматривается, такая методика не срабатывает. Если одна из сторон поддерживается общественностью, а другая нет, или если обе стороны опасаются, что переговоры зайдут в тупик, они могут настаивать на том, чтобы переговоры проходили в обстановке секретности.

Если профсоюз одновременно ведет несколько переговоров, а руководство в это время свободно, репутация профсоюзов от этого только выигрывает. Во время переговоров они не пойдут на уступки в одном процессе, дабы это не послужило поводом для уступок в другом. Поэтому они находятся в более выгодном положении. Если в процессе переговоров тема переговоров может быть расширена, или если сумма заработка будет суммой, в которую будут входить и премиальные, то сторона, берущая на себя обязательства, получает выход (“out”), что невыгодно для другой стороны.

Особым случаем взаимосвязанных переговоров является тот, в котором две партии одновременно ведут переговоры по разным вопросам. Здесь ситуация более тонкая. Для того чтобы убедить одну сторону в том, что вторая не может идти на уступки, первая заявляет: «Если я уступлю вам в этом, вы станете меньше считаться со мной в других наших переговорах. Чтобы сохранить свою репутацию, я не пойду ни на какие уступки». Но вторая является в то же время и «третьей» стороной, которой также важно сохранить свою репутацию. Такая ситуация имеется при локальном сопротивлении местной агрессии. Угрожающая сторона достигает своей цели, поэтому действенность ее угрозы происходит не от того, что она могла бы получить в результате выполнения своей угрозы, а в результате того, что она уже получила, и это обеспечивает для нее действенность ее угроз в будущем.

Теория игр и экспериментальное исследование. Предложим несколько методов для изучения процесса ведения переговоров.

Во-первых, математическая структура рентабельности не должна быть доминирующей при анализе ситуации.

Во-вторых, существует опасность быть слишком абстрактными при внесении принципиальных изменений в содержание игры или непринятие во внимание таких важных факторов, как неуверенность игроков в определении системы ценностей соперника. Часто детали могут привести игрока к получению стабильного результата или результата, устраивающего обе стороны. Например, способность Холмса и Мориарти сойти на одной и той же станции может зависеть от какой-либо случайной проблемы больше, чем от формализованной. Такой проблемой может быть нечто, что случилось в поезде или на станции. Или то, что они оба услышали из объявления по громкоговорителю, когда поезд остановился; и, хотя возможно сделать научные обобщения о том, что послужило для них причиной скоординировать свои действия, мы должны понять, что определяющим результатом является высоко-абстрактный анализ, выступающий в роли независимой детали (причины).

В-третьих, и это обязательно необходимо учитывать: когда простота в общении между игроками далека от совершенства, отсутствует уверенность в выборе системы ценностей и стратегии, при этом результат должен быть достигнут только путем череды маневров. Все это является главной частью mixed-motive игр.

Невозможно сформулировать философский вопрос о том, как люди обычно ведут себя в mixed-motive играх, особенно, в сложных интеллектуальных играх. Существует твердая уверенность в том, что необходимые принципы для ведения успешной игры, стратегические принципы и значение нормативной теории не могут быть получены аналитическим путем из первоначальных идей.

При нулевой сумме игры аналитик в действительности имеет дело только с одним центром сознания, единственным источником принятия решений. Естественно, что когда присутствует два игрока, каждый со своим собственным сознанием, стратегия mini-max превращает игру в ситуацию, имеющую два односторонних решения. Игрокам не требуется сравнивать ни свои решения, ни советы, ни впечатления, ни понимание ситуаций. Не требуется никакого социального восприятия. Но и в mixed-motive играх, два и более центров сознания взаимозависимы. Между игроками должно происходить общение. Существует также необходимость социальной активности игроков. Однако, какой бы элементарной или слабо выраженной она не была, оба игрока в определенной степени зависят от успешного социального взаимодействия и восприятия. Даже два полностью изолированных и незнающих друг о друге человека, играющие между собой в абсолютной тишине, должны понимать друг друга хотя бы на элементарном уровне.

Для аналитика не существует способа полностью проанализировать процесс принятия решений ни интроспективно, ни аксиоматически. Не существует способа построения модели взаимодействия двух или более решений, получаемых дедуктивным путем. Аналитик может делать разумные выводы, если он знает критерии принятия решений; но он не может делать это один путем анализа двух центров сознания; для проведения теста необходимо как минимум два человека. (Два аналитика могут провести тест, при условии, что они являются одновременно и объектами, и субъектами эксперимента). Намек существенно отличается от расшифровки формального общения при решении математической проблемы; для этого необходимо обнаружить (разгадать) сообщение, которое было создано в пределах контекста кем-то, кто думает, что он разделяет с получателем определенные впечатления или ассоциации.

Нельзя без эмпирического свидетельства делать выводы о том, какие соглашения могут быть получены в игре с ненулевой суммой; это можно доказать просто формальным вычитанием: специфическая шутка обязана быть забавной.

Приведем пример: представим двух людей, смотрящих на одну и ту же чернильницу. Совпадает ли изображение того, что они видят, если каждый из них знает, что соперник старается сконцентрироваться на одном изображении? Ответ на этот вопрос может быть получен только путем испытаний. Но игроки могут делать что-то, что формальная теория игр не принимает во внимание; он могут делать что-то лучше, нежели предсказала теория игр. А если они могут делать что-либо лучше — если они могут быть выше ограничений, поставленных формальной теорией игр, — то даже нормативная, предписывающая, стратегическая теория не сможет основываться на формальном анализе.

Возникает вопрос, является ли теория игры, неопределенная областью социальной психологии, более ограниченной? Существуют ли какие-либо общие предположения о сотрудничестве в mixed-motive играх, которые могут быть найдены с помощью экспериментов или наблюдений, и могут ли они позволить понять суть переговоров? Хотя успех и не гарантируется, существуют, однако, перспективные области исследования; и даже если мы не сможем найти какие-либо общие предположения, мы, как минимум, сможем опровергнуть некоторые эмпирические, широко принятые утверждения. Мы должны признать, что с экспериментальной стороны теория игр развита плохо.

В теории игр чистого конфликта (игр с нулевой суммой) случайные стратегии играют центральную роль. Не будет преувеличением сказать, что возможности, представляемые случайным поведением, в течение последних лет обеспечивают основной интерес к теории игр. Суть случайного выбора в игре с нулевой суммой для двух игроков состоит в том, чтобы предотвратить растущие знания противника о вашем собственном стиле игры — предотвратить его дедуктивное предвидение того, как вы принимаете решение, и защититься от определенной системы поведения, которую противник может разгадать, или от неумышленной склонности в выборе, которую противник может предвидеть. В играх, где конфликт смешан с общим интересом, случайный выбор не играет центральной роли, у него совершенно другое предназначение.

Случайный выбор в теории игр (игр с ненулевой суммой) никак не связан с афишированием нашей стратегии и от предвидения противника. В этих играх участник зачастую более заинтересован в том, чтобы заставить противника предвосхитить его стиль игры, и предвосхитить его правильно, а не в том, чтобы скрыть свои планы.

В ограниченной войне игрок, скорее, может быть заинтересован сообщить, а не скрыть ограничения, которые он предлагает рассмотреть, но в пределах этих самых ограничений он может осуществить разведку, с целью свести к минимуму тактические задачи врага. Также, игроки могут обмениваться информацией или навязывать друг другу соглашения на основе определенного образца, где ни одна из сторон не может позволить себе уступить другой. Например, соглашения по контролю вооружения, вероятно, должны соблюдаться посредством такого инструмента, который давал бы каждой стороне достаточно знаний о силе противника, для того чтобы понять, будет ли принято или не принято данное соглашение, в то же время не предоставляя слишком много информации, чтобы обеспечить вероятность внезапной и удачной атаки на противника.

Но главная роль случайности в традиционной литературе, посвященной играм с не нулевой суммой, заключается в другом. Случайность стала тем инструментом, который позволяет делать неделимые объекты делимыми, или несоразмерные объекты однородными. Их «ожидаемые ценности» становятся делимыми с помощью случайности, хотя сами объекты неделимы. Мы подбрасываем монетку, чтобы определить, кому достанется предмет спора, и играем, удваивая ставки, когда мы не можем совершить размен. Мы можем разделить гражданский долг равномерно путем отбора призывников с помощью лотереи, когда нам нужна часть из тех, кто подлежит призыву на длительный период службы, а не все население призывного возраста на короткий срок службы.

Очевидно, что в этой роли случайный выбор имеет отношение к обещаниям. Если единственная обещанная помощь больше, чем необходимая и является неделимой, лотерея, которая предлагает точно установленную вероятность получения этой помощи, может понизить ожидаемую ценность обещания и уменьшить его стоимость для человека, который его дает. Предложение помочь человеку в большом объеме при некоторых обстоятельствах в каком-то роде эквивалентно конкретному предложению небольшой помощи. (Может существовать дополнительное преимущество, заключающееся в том, что случай находится в корреляции с потребностью человека).

Но в этом отношении обещание отличается от угрозы. Отличие состоит в том, что обещание дорого обходится, когда оно выполняется, а угроза — когда терпит поражение. Удачная угроза — это та, которая не выполнена. Если я обещаю больше, чем мне нужно в качестве стимула (приманки), и это обещание удается, я плачу больше, чем следовало бы заплатить. Но угроза «слишком большая», скорее будет чрезмерной, чем дорогой. Если я угрожаю взорвать нас обоих, когда было бы достаточно причинить некоторое неудобство, вы, вероятнее всего, подчинитесь; и так как мне не приходится ни причинять неудобства, ни убивать нас, ошибка не стоит ничего. Если бы у меня была только граната, для того чтобы подорвать нас обоих, а я в тот момент желал бы использовать слезоточивый газ, я мог бы уменьшить гранату до «размера» бомбы со слезоточивым газом при помощи угрозы с подходящим шансом применения этой бомбы, для того чтобы убить нас обоих в том случае, если вы не подчинитесь. Но необходимость делать это не так очевидна, как в случае обещания, где любое превышение количества обещанного является такой большой потерей.

Размер угрозы может быть проблемой, если создание угрозы требует определенного оснащения, которое что-то стоит, и если более крупные угрозы стóят дороже, чем небольшие. Если угроза слезоточивого газа достаточна, так что у меня нет необходимости угрожать взрывом, и если бомбы со слезоточивым газом дешевле, чем с взрывчатыми веществами, и если мне необходимо продемонстрировать бомбу, чтобы угроза была убедительна, лучше использовать в качестве угрозы более дешевую бомбу со слезоточивым газом. Но гранаты могут быть дешевле, и тогда стимул работает наоборот. Для многих угроз самым дорогим является риск выполнения угрозы, и более обычная «стоимость» не является основным фактором.

Стратегии с произвольным ингредиентом. Мысль о том, что обычная война могла бы быть инициирована непреднамеренно — в результате какого-то несчастного случая, ложной тревоги или механической аварии, в результате чьей-то паники или озорства, или неправильного представления о намерениях врага, или правильного представления о неправильном понимании наших намерений со стороны врага, — не является привлекательной. Обычно мы стремимся сократить такую вероятность до минимума; в определенных случаях, когда напряженность нарастает и стратегические силы подняты по чрезвычайной тревоге, когда побуждение быстро реагировать усиливается мыслью о том, что противная сторона может нанести удар первой, кажется особенно важным защититься от импульсивного решения, ошибок в суждениях и подозрительных или двусмысленных моделей поведения. Вероятно, что вследствие человеческих и механических причин возможность непреднамеренной войны возрастает в критической ситуации.

Но разве сам по себе этот механизм не является своего рода устрашающей угрозой? Предположим, русские наблюдают, что каждый раз, когда они предпринимают агрессивные действия, напряженность нарастает, и эта страна переходит в состояние готовности к быстрым действиям. Предположим, что они верят в то, о чем они так часто объявляли, — что усиленный статус для наших и для их ответных сил может увеличить опасность несчастного случая или ложной тревоги, с их стороны или с нашей, или какого-нибудь инцидента, результатом которого будет война. Могут ли они не понимать, что в таком случае риск тотальной войны зависит от их собственного поведения, при этом он возрастает, если они ведут себя агрессивно, и уменьшается, если они ослабляют свое давление на другие страны?

Что касается этого конкретного механизма, заметьте, что повышается не риск того, что США решат начать тотальную войну, а риск того, что эта война начнется намеренно или нет. Даже если русские не ожидали бы намеренного ответного действия на поведение, которое они держали в мыслях, они чувствовали бы себя неспокойно из-за возможности того, что их действия могли привести к войне или инициировать некоторый динамический процесс, который мог закончиться лишь массовой войной или массовым выводом советских войск. Они не могли быть уверены в том, что мы и они сможем всецело предсказать последствия наших действий в чрезвычайной ситуации и держать под контролем ситуацию в целом.

Существует угроза, — если есть подобный механизм, — что мы можем действовать в крупном масштабе, но не обязательно будем. Эта угроза наиболее вероятна. Ее вероятность определяется тем фактом, что возможность развертывания большей войны в ответ на советскую агрессию не ограничивается возможностью нашего хладнокровного решения атаковать; эта угроза, таким образом, распространяется за пределы областей и событий, для которых действует преднамеренная угроза. Она не зависит от нашего предпочтения начать тотальную войну, или от нашего обязательства начать ее, в случае если русские ставят нас перед фактом умеренно агрессивного хода. Окончательное решение предоставляется «случайности». Оценивать, насколько успешно они и мы можем избежать войны при данных обстоятельствах, предстоит русским.

Эта угроза — если мы можем назвать этот механизм случайного поведения «угрозой» — имеет некоторые интересные особенности. Она может существовать независимо от того, осознаем мы ее или нет. Даже те, кто сомневается, была ли наша угроза массированного ответного удара потенциально сдерживающим средством незначительной агрессии в течение последних нескольких лет, но недоумевают, почему русские не причиняют больший вред, чем на самом деле, могут отметить, что на озвученную нами угрозу русские ответили дополнительной скрытой угрозой, так что война могла бы быть развязана в результате советских действий, несмотря на наши собственные. Мы можем навлечь на себя угрозу, нравится нам это или нет, когда мы (и русские) принимаем меры предосторожности, соответствующие кризису; зная это, русским, возможно, придется считаться с риском. Наконец, угроза не дискредитируется, даже если русские достигают своей цели без развертывания войны.

Ограниченная война как сдерживание агрессии также должна интерпретироваться как действие, увеличивающее вероятность большей войны. Если мы спрашиваем, как западные силы в Европе собираются сдерживать нападение русских или сопротивляться им, ответ обычно заключается в последовательности решений. В случае нападения в умеренном масштабе, мы можем принять решение о начале ограниченной войны; не будет принято решение о взаимном уничтожении. Если мы можем сопротивляться русским в небольшом масштабе, они должны либо отказаться от своей идеи, либо пойти дальше по пути эскалации конфликта. По крайней мере, типичность в последовательности решений в данном случае видится в том, что она включает в себя решения преднамеренные — предпринять какое-либо действие или воздержаться от него, инициировать войну или нет, повысить уровень насилия или нет, ответить на вызов или нет.

Но возможна еще одна интерпретация ограниченной войны. Опасность тотальной войны почти непременно возрастает, если начинается ограниченная война; она почти безусловно возрастает при разрастании ограниченной войны. Поскольку это так, угроза быть задействованным в ограниченной войне делится на две части. Первая — это угроза причинить убытки напрямую противной стороне: в людских потерях, расходах, потери территории, потери престижа или чего-то еще. Вторая — это угроза подвергнуть противную сторону совместному повышенному риску общей войны.

Опять возникает угроза того, что тотальная война может произойти, а не угроза, что она обязательно произойдет, если противная сторона предпримет определенные действия. Окончательное решение, или критическое действие, которое инициирует необратимый процесс, не является чем-то, что обязательно следует ожидать как предпринятое полностью преднамеренно. Случайность помогает решить, произойдет или нет всеобщая война, с шансами, которые являются результатом оценочного суждения, основанного на природе ограниченной войны и на контексте, в котором она происходит.

Почему сторона выступает с угрозой ограниченной войны, а не тотальной войны для сдерживания нападения?

Во-первых, угрожать ограниченной войной — согласно этому анализу — значит угрожать риском общей войны, а не ее непременностью; следовательно, это меньшая угроза, чем массированный ответный удар, и более подходит в определенных обстоятельствах.

Во-вторых, у этой угрозы есть преимущество промежуточной стадии, в случае если враг неправильно понимает наши намерения или обязательства, мы можем вступить в ограниченную войну, создав в точности такой же риск для нас обоих, какой мы и угрожали создать, не развертывая общей войны в качестве нашей общей платы за ошибочное суждение нашего противника. Вместо этого мы платим меньшую цену риска в общей войне, риска, который наш враг может уменьшить путем отхода или урегулирования.

В-третьих, в случае если враг иррационален или импульсивен, или мы неправильно оценили его мотивы или его обязательства, или в том случае, если его агрессивные действия набрали слишком большую силу и не могут быть остановлены, или его действия выполняются марионетками или сателлитами, которые не поддаются его контролю, в угрозе риска, а не определенностью действия есть некая предусмотрительность. Если мы угрожаем тотальной войной, думая, что еще не поздно остановить противника, мы должны либо продолжать, либо дискредитировать свою угрозу.

Если мы дадим такую интерпретацию ограниченной войны, мы можем соответственным образом интерпретировать расширение или угрозу расширения войны. Угроза ввести новое вооружение в ограниченную войну должна, согласно этому аргументу, оцениваться не только благодаря военному или политическому преимуществу, но также преднамеренному риску большей войны, которую эта угроза предполагает. Точно так, как умеренная ограниченная война может во много раз увеличить вероятность большей войны в течение последующих тридцати дней, так и продвижение от обыкновенного к новому вооружению может увеличить эту вероятность в несколько раз.

Мы подходим к новой интерпретации понятия «растяжка» («trip wire»). Аналогия для наших сил ограниченной войны в Европе, согласно этому аргументу, не является растяжкой, которая непременно запустит тотальную войну. Что мы имеем, является последовательной серией растяжек, каждая из которых присоединена к вероятностному механизму, с ежедневной вероятностью детонирования при продвижении врага от одной растяжки к другой. Критическое свойство этой аналогии (и это следует подчеркнуть) состоит в том, что детонирует растяжка или нет, но общая война находится, по крайней мере до некоторой степени, вне нашего контроля, и русские знают это.

Наивысшей целью может быть не уверение, что война останется ограниченной, а скорее поддержание риска тотальной войны в умеренных пределах. По крайней мере, это может быть стратегией той стороны, для которой существует опасность «проиграть» ограниченную войну. Чем менее вероятно, что агрессивное продвижение врага может быть сдержано ограниченным локальным сопротивлением, тем больше повод прибегнуть к преднамеренному созданию взаимного риска. (В другом случае, чем более агрессор может спланировать свои ходы таким образом, что даже локальное сопротивление будет казаться чреватым взрывным потенциалом, тем менее привлекательным будет казаться локальное сопротивление.)

Преднамеренное повышение риска тотальной войны, таким образом, является тактикой, которая хорошо соответствует контексту ограниченной войны. Конечно, нельзя повысить этот риск, просто сказав об этом. Нельзя просто объявить врагу, что вчера мы были готовы на 2 процента начать тотальную войну, а сегодня уже на 7 процентов, и что противнику надо бы быть осмотрительней. Необходимо предпринять действия, которые — предполагая, что мы и наш противник по-прежнему заинтересованы и осторожны, чтобы сохранить войну ограниченной, — сделают всех немного менее уверенными в том, что война находится под контролем.

Однако ограниченная война может выйти из-под контроля постепенно. В любой момент есть некоторое представление или ощущение, насколько она «вышла из-под контроля». И различные действия — инновации, нарушение ограничений, демонстрация «безответственности», вызывающие и самоуверенные действия, занятие угрожающего стратегического положения, принятие своевольных союзников и соратников, мистифицированная и изводящая тактика, введение нового оружия, увеличение войск или расширение зоны конфликта, — имеют тенденцию формировать общее мнение о том, что ситуация все больше «выходит из-под контроля». Если мы разделим такое повышение риска с врагом, у него возникнет непреодолимое желание отступить. Преимущественно обоюдный риск создается необратимыми маневрами или обязательствами, так что только выход врага из игры может успокоить ситуацию, в противном же случае ситуация может обернуться поединком нервов.

Ограниченная локальная война является не единственным контекстом, в котором намеренно рисковое поведении может быть использовано в качестве угрозы. Между угрозами массированного ответного удара и ограниченной войны существует возможность менее сильного ответного удара, или градуированного репрессивного действия. К настоящему времени были опубликованы не очень большие аналитические исследования войны с ограниченными репрессивными действиями. К идее, что можно «взять» какой-нибудь русский город, если советские войска оккупировали страну, и продолжать «брать» по одному городу в день до тех пор, пока они не сдадутся, время от времени обращались журналисты, но эта идея никогда не изучалась систематично. Похожа по смыслу и другая идея — о враждебном действии в небольшом масштабе: потопление кораблей, блокада портов, нарушение коммуникаций и тому подобное.

Обычно существует разница между угрозой, нацеленной на то, чтобы заставить противника сделать что-то (или прекратить что-то делать) и угрозой, нацеленной на то, чтобы остановить его от начала какого-то действия. Различие состоит во времени, в том, кто должен сделать первый ход, в том, чья инициатива подвергается испытанию. Для остановки продвижения врага с помощью угрозы может быть достаточно просто сжечь мосты, тем самым вызвав отход врага. Я могу заблокировать ваш автомобиль на дороге, поставив свой на пути, но моя угроза пассивна, решение о столкновении предстоит принять вам. Если вы, однако, обнаружите меня на своем пути и будете угрожать столкновением, в случае если я не передвинусь, у вас не будет такого преимущества, решение о столкновении и в этом случае все еще будет вашим, я же просто занимаюсь запугиванием. Вы должны сделать так, чтобы пришлось столкнуться, если я не передвинусь, а это на порядок сложнее.

Угроза, которая заставляет, а не устрашает, таким образом часто принимает форму приведения в исполнение наказания, пока другая сторона не действует, а не если она действует. Это так, потому что часто единственным способом взять на себя физическое обязательство совершить какое-либо действие, является инициирование такого действия. Инициирование постоянной боли, даже если угрожающий разделяет эту боль, может иметь смысл угрозы, особенно если угрожающий может инициировать ее необратимо, так что только уступки со стороны противоположной стороны могут облегчить боль, которую они оба разделяют. Но необратимое инициирование определенного бедствия, если мы его разделяем, не принесет ничего хорошего. Необратимое инициирование умеренного риска обоюдного бедствия, но только если уступки другой стороны вероятны в течение достаточно короткого периода времени для того, чтобы удержать совокупный риск в пределах терпимых границ, может быть средством уменьшения угрозы до размеров, которые мы хотим установить.

«Раскачивание лодки» является хорошим примером. Если я говорю, «Гребите, или я накреню лодку и потоплю нас обоих», вы скажете, что не верите мне. Но если я буду действительно раскачивать лодку, на вас это подействует сильнее. Если я не могу подвергать нас такому смертельному риску, то «немного смерти» в виде небольшой вероятности того, что лодка перевернется, является близким эквивалентом. Но чтобы это сработало, я действительно должен подвергнуть лодку опасности; просто объявить о том, что я могу перевернуть нас обоих, неубедительно.

Стоит отметить, что этот пример объясняет, что любая угроза ограниченной войны может быть сильнодействующей, даже тогда, когда мы не надеемся ее выиграть. С этой точки зрения, ограниченная война является не просто локальным военным действием, она содержит элемент «ответного удара» — не незначительную часть ответного удара, а небольшую вероятность массовой войны.

То, о чем говорилось выше, приводит к определению балансирования на грани войны и к понятию «грань войны». Грань в данном случае — это не острый край скалы, где человек может твердо стоять, смотреть вниз и решать, броситься вниз или нет. Грань — это изогнутая наклонная поверхность, на которой человек может стоять с некоторым риском соскальзывания, поскольку наклон крутой, и риск соскальзывания выше, по мере продвижения человека к бездне. Но наклон и риск соскальзывания довольно неравномерны; ни человек, который стоит наверху, ни зрители внизу не могут быть вполне уверены в том, каков этот риск или насколько он возрастает, если человек делает еще несколько шагов вперед. Балансирование на грани войны — это нахождение на таком склоне, где можно упасть, несмотря на все усилия для своего спасения, при этом увлекая за собой и своего противника и своих соратников.

Балансирование на грани войны, таким образом, — это сознательное создание узнаваемого риска войны, риска, которым мы не можем полностью управлять. Это тактика, при которой мы позволяем ситуации выйти из-под контроля, просто потому, что такое состояние ситуации будет невыносимо для противной стороны и вынудит ее пойти на соглашение.

В основе любой угрозы, согласно которой кто-то «может» ответить войной или развязать войну, лежит представление о том, что процесс принятия некоторых из наиболее важных решений правительства не вполне предсказуем, не полностью «под контролем», не целиком преднамерен. Это подразумевает, что страна может быть втянута в войну как бы неумышленно, при помощи процесса принятия решения, который можно назвать «несовершенным» в том смысле, что ответ на некоторые непредвиденные обстоятельства не может быть предсказан какими-либо передовыми расчетами, что ответ на конкретные непредвиденные обстоятельства может зависеть от определенных случайных или беспорядочных процессов, или что будут присутствовать такие факторы, как ложная информация, ложная коммуникация, неправильное понимание, неправильное использование власти, наконец, человеческий или механический фактор.

Эта мысль не является отражением необычно циничного взгляда на процесс принятия решения. Во-первых, решения действительно приходится принимать на основе неполных данных и двусмысленных (неопределенных) предупреждений; и является неразумным отрицать в принципе возможность непоправимых действий, совершенных по ложной тревоге. (Более того, не нужно быть одержимым вероятностью ложной тревоги, чтобы признать, что могут быть уровни, ниже которых эта конкретная опасность не может быть применена без создания других опасностей, которые перевешивают данную!)

Во-вторых, война может произойти из-за того, что обе стороны занимают непримиримые позиции, от которых они не желают отступать, особенно если отступление требует предположения, даже на мгновение, состояния военной уязвимости. И не нужно быть циником, чтобы признать, что два правительства могут иметь неверное представление об обязательствах друг друга.

А в-третьих, даже организованное правительство с ответственными, сравнительно трезвомыслящими лидерами непременно является несовершенной системой относительно принятия решений, особенно в кризисных ситуациях. Так происходит по ряду причин, одна из которых заключается в том, что при любом государственном устройстве, кроме полностью централизованной диктатуры, решение принимается группой людей, и они не имеют идентичных систем ценностей, суждений о намерениях врага и оценок военных потенциалов. Решение, в кризисной ситуации принимаемое быстро, может зависеть от того, кто присутствует, выполнены ли конкретные исследования, а также от инициативы и убедительности, продемонстрированной конкретными лидерами и советниками, которые отвечают на беспрецедентный шаг. Некоторые части решения могут приниматься по принципу делегирования полномочий, и человек, которому делегируется принятие решения, не обязательно воспроизведет решение, которое было бы достигнуто президентом или премьером, или кабинетом министров в ходе совещания с лидерами конгресса или парламента. В процессе принятия решения могут возникнуть и даже обязательно возникнут противоречия, такие как конституционные вопросы, которые не могут быть решены заранее, но которые усложняют подготовку для определенных непредвиденных обстоятельств, поскольку необходимость нарушить закон или прецедент может возникнуть косвенным образом и не может готовится явно. Поэтому не существует такого понятия как «твердый» план, намерение, или политика правительства, чтобы предупредить каждый непредвиденный случай.

Но основная идея в том, что угроза, которая оставляет что-то на волю случая, важна, даже если мы не используем ее сознательно, даже если она только подразумевается. Во — первых, она может быть использована против нас. Во — вторых, мы можем недооценивать некоторые тактики, которые мы действительно используем, если мы не признаем присутствие компонента, связанного с риском тотальной войны, который может быть значительной частью нашего влияния на врага, даже если мы никогда не оценивали это положительно. Если, к примеру, это важная часть роли для сил, участвующих в ограниченной войне в Европе, наш анализ этой роли может быть серьезно ошибочен, если мы не признаем ее. Распространенная мысль о том, что растяжка работает или не работает, что русские либо ожидают, что она работает, либо ожидают, что она не работает, принимает две простые крайности за более сложный ряд вероятностей.

История «разоружения» — сотрудничества потенциальных противников с целью снижения вероятности возникновения военных конфликтов или уменьшения масштаба и жестокости военных действий — знает самые разнообразные схемы, от вполне оригинальных до достаточно сентиментальных. Большинство предложений основывались на том, что уменьшение количества и эффективности оружия, особенно «оружия нападения» и оружия, использование которого намеренно или ненамеренно приводит к большим человеческим потерям и разрушениям, способствует разоружению. Некоторые схемы были комплексными, другие ограничивались определением конкретных областей, в которых общие интересы очевидны, необходимость взаимного доверия минимальна, и мероприятия в которых — при условии их успешности — могли бы стать первым шагом к более масштабному разоружению. После того, как в 1955 году Президент внес первое предложение в рамках программы, известной как «open skies» («открытое небо»), меры по защите от внезапного нападения приобретают все большее значение среди таких — менее комплексных — схем.

Важное значение, которое приобретает вопрос о внезапном нападении, не означает отказ от более важных планов по демонтажу вооружения, а представляет определенный подход, который заключается в том, чтобы определить область, где успех наиболее вероятен, и установить традиции успешного сотрудничества. Поиск способов защиты от внезапного нападения всегда рассматривался нашим правительством и правительствами ряда других стран не как альтернатива разоружению, а как вид разоружения, и как возможный шаг к более масштабным мероприятиям.

Тем не менее, хотя схемы предотвращения внезапного нападения могут считаться традиционными для разоружения, в определенном смысле эти схемы являются новаторством. Проект «открытое небо» был необычен своей центральной идеей: само по себе оружие не может спровоцировать конфликт и до тех пор, пока оружие не используется, оно является средством устрашения, а не агрессии. Этот проект был новаторским еще и потому, что в нем содержалось очень серьезное напоминание: как бы ни было важно хранить от противника секреты, а в некоторых случаях и заставлять его разгадывать наши планы, возможно, намного важнее, чтобы у него не возникало сомнений, что мы не собираемся напасть, если мы действительно не планируем нападение. Нам нужна не только полная уверенность, что противник не собирается напасть на нас, нам нужно, чтобы он был полностью уверен, что мы не собираемся нападать на него.

Этот секрет не должен оставаться секретом, но не потому что мы якобы не имеем возможности нанести первый удар. Как сказал в своей речи генерал Лесли Р. Гровс: «Если Россия будет знать, что первыми мы не нападем, Кремль вряд ли захочет напасть на нас… Наше нежелание наносить удар первыми является недостатком с точки зрения военной науки; но, как ни парадоксально, сегодня это нежелание также является фактором предотвращения мирового конфликта»^[11]. Мы живем в эпоху, когда для обеих сторон важным, а возможно, и главным мотивом развязать тотальную войну, стал страх оказаться в положении проигравшего только потому, что первый удар был нанесен противником. Представление об «обороне» существенно усложняется, когда приходится беспокоиться о том, чтобы противник не напал на нас, чтобы мы не напали на него. Если внезапное нападение тесно взаимосвязано с взаимными подозрениями и усилением «обороны», то мы предпочитаем не только не хранить некоторые секреты, но и, возможно, не иметь некоторых видов оружия.

Безусловно, еще лучше, если у противной стороны также не будет подобного оружия. Таким образом, возможно, имеет смысл подумать о переговорах по вопросу о внезапном нападении.

Но новаторство данного подхода этим не ограничивается. Вопрос о внезапном нападении связан со схемой защиты от нападения и необходимым для этого вооружением. Задача схемы отражения внезапного нападения заключается не только в том, чтобы усложнить само нападение, но и в том, чтобы ослабить или исключить преимущество первого удара. Необходимо учитывать, что если преимущество внезапного нападения может быть устранено или в значительной степени ослаблено, то и само стремление напасть станет слабее.

Широко известно, что Соединенные Штаты обладают военной мощью, способной практически уничтожить Советский Союз, и наоборот. Также широко известно, что если одна из сторон нанесет массивный ядерный удар, то вторая сторона будет испытывать сильное стремление нанести ответный — такой же или еще более мощный. Но если обе стороны способны уничтожить друг друга, имеет ли значение, кто нанесет первый удар? Ответ очевиден: нас не слишком волнует, переживем ли мы русских на один день; нас беспокоит, сможет ли внезапное нападение привести к таким последствиям, что ответный удар будет невозможен, и таким образом, угроза ответного удара перестанет быть сдерживающим фактором. Речь идет не о том, что мы можем уничтожить Россию, и это удерживает их от нападения, а о том, сможем ли мы нанести ответный удар, если на нас нападут. Мы должны учитывать, что целью первого удара русских будет именно то оружие, которое предназначено для нанесения ответного удара.

Существует серьезное различие между политическим равновесием сил, основанном на равном доступе к «средствам устрашения», при котором каждая сторона имеет возможность уничтожить противника, и равновесием, при котором обе стороны могут уничтожить друг друга, независимо от того, кто первым нанесет удар. Не «равновесие» — абсолютное равенство или симметрия — обеспечивает взаимное сдерживание, а устойчивость этого равновесия. Равновесие является устойчивым только тогда, когда ни одна из сторон, имея преимущество первого удара, не сможет лишить противника способности нанести ответный удар.

Различие между устойчивым и неустойчивым равновесием можно проиллюстрировать на примере еще одного оружия нападения, против которого так и не было разработано никакой эффективной защиты^[12].

Таким образом, особое значение неожиданного нападения заключается в том, что оружие, предназначенное для ответного удара, может быть уничтожено. Если бы это оружие было неуязвимым, то есть, если бы обе стороны были уверены в том, что никогда не существовало оружия, против которого человек не смог бы придумать защиту, напоминает нам, что «на протяжении пяти столетий использования ручного огнестрельного оружия… никакого адекватного ответа для пули не было найдено»^[13].

Таким образом, особое значение неожиданного нападения заключается в том, что оружие, предназначенное для ответного удара, может быть уничтожено. Если бы это оружие было неуязвимым, не было бы такого сильного соблазна нанести удар первым. И не было бы необходимости принимать срочные ответные меры даже в случае, когда угроза может оказаться мнимой.

Следовательно, первоочередной задачей любой схемы предотвращения неожиданного нападения является обеспечение сохранности оружия, а не безопасности людей. Схемы неожиданного нападения, в отличие от других предлагаемых схем разоружения, основаны на сдерживании как на главном факторе защиты от нападения. Усилить и стабилизировать взаимное сдерживание означает обеспечить более надежную сохранность определенных систем оружия. Речь идет об оружии наиболее опасном для людей — оружии возмездия, назначение которого наказывать, а не атаковать, поражать противника, а не обезоруживать. Оружие, которое поражает только людей и не может подавить ударную силу противника, имеет исключительно оборонительное значение: оно не провоцирует своего обладателя нанести первый удар. Именно оружие, разработанное и используемое для уничтожения «военных» объектов — ракет и бомбардировщиков, является оружием, которое может дать преимущество при нанесении первого удара и, таким образом, вводит в соблазн сделать это.

Рассматривая вопрос о неожиданном нападении как вопрос о возможной уязвимости оружия ответного удара при неожиданной атаке, мы приходим к следующему: меры по предотвращению неожиданного нападения кардинально отличаются от более распространенных представлений о разоружении. На этом этапе мы сталкиваемся с рядом аномалий и парадоксов, которые необходимо учитывать, рассматривая достоинства и недостатки конкретных схем, и понять мотивы, которые стоят за этими схемами. И именно на этом этапе возникает вопрос: можно ли считать схемы предотвращения неожиданной атаки «первым шагом» к более масштабному разоружению в традиционном смысле или эти схемы не совместимы с другими видами разоружения? Можно ли рассматривать меры по защите стратегической авиации как первый шаг к демонтажу вооружения? Могут ли совместные меры, предпринятые обеими сторонами по усовершенствованию и защите своего оружия, предназначенного для нанесения массированного ответного удара, способствовать обоюдному сдерживанию? И могут ли эти меры стать началом уничтожения угрозы полного разрушения, которая нависла над напряженной и беспокойной планетой?

Или мы должны считать, что меры по предотвращению неожиданного нападения — это компромисс, безусловное признание того факта, что «обоюдное сдерживание» является наилучшим условием стабильности, которое мы, по-видимому, способны создать? И хотя, вероятно, мы не можем предложить ничего лучше, чем равновесие, основанное на страхе, мы можем сделать многое, чтобы это равновесие стало устойчивым.

Мы определили проблему внезапного нападения как проблему возможной уязвимости оружия ответного удара при неожиданной атаке противника, и теперь возникает необходимость произвести оценку вооруженных сил и системы обороны.

Представление об обороне также меняется, если мы рассмотрим систему обороны с точки зрения стратегии сдерживания. Чикаго невозможно спрятать от взрывов, укрыв город в бомбоубежище или подняв на несколько миль над землей; но маскировка, рассредоточение, прочное укрытие и подъем самолетов в воздух являются надежными мерами для защиты оружия ответного удара. Шансы усиленной противовоздушной обороны спасти Чикаго от мегатонной бомбы составляют всего лишь 50 процентов, что является безрадостной перспективой, и у нас нет уверенности, что мы способны обеспечить даже такую оборону. Но усиленная защита, которая обеспечит сохранность большей части нашей стратегической ударной группы, сможет полностью гарантировать русским достойное возмездие. Аналогично, даже если система обороны Чикаго потребует от противника утроить масштаб атаки, шанс сохранить город остается достаточно небольшим; это только может означать, что атака противника будет более массированной. Но если защита нашего оружия ответного удара потребует от противника утроить масштаб атаки, ему станет значительно труднее остаться незамеченным нашей системой предупреждения об угрозе нападения, что существенно уменьшит вероятность того, что противнику удастся успешно избежать возмездия.

Такой анализ уместен и при оценке предложений об ограничении вооружения. Если мы рассмотрим только вопрос о нападении русских на американские города, то, скорее всего, неважно, запускает ли противник свои межконтинентальные баллистические ракеты (МБР) с близкого или далекого расстояния — точность попадания не имеет большого значения, когда мегатонная ракета направлена на мегаполис. Но если противник пытается уничтожить ракеты или бомбардировщики, которые находятся глубоко под землей в железобетонном бункере, точность попадания перестает быть несущественным фактором. Средняя ошибка прицела на две — три мили, возможно, не играет роли, когда целью является крупный город; но для уничтожения оружия ответного удара, которое находится в надежном убежище, необходимо достаточно точное попадание, и может потребоваться несколько ракет для того, чтобы цель была уничтожена. Таким образом, зональные ограничения на размещение МБР могли бы показаться неэффективной мерой с точки зрения традиционного представления о разоружении; но для стабилизации сдерживания — для снижения вероятности уничтожения оружия ответного удара противником — расстояние между ракетными базами обеих сторон, которое уменьшит вероятность точного попадания, может иметь большое значение. (Разумеется, для незащищенных самолетов и ракет аналогия с городом, к сожалению, является более уместной.)

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Термин «стратегия» заимствован нами из теории игр, которая различает игры мастерские (Masters Games), игры случайные (Random Games) и игры стратегические (Strategy Games); в последних лучшая линия поведения для каждого игрока зависит от того, что делают другие игроки. Этот термин подчеркивает взаимозависимость решений обеих сторон и необходимость прогнозов поведения противника. Он не применим в отношении к военным действиям.

2

Правда, имеется несколько отличительных примеров, доказывающих обратное. Например, статья Шервина (Sherwin C. W. Securing Peace through military technology // Bullеtin of the Atomic Scientists. May 1956. No. 12. P. 159–164) и ссылка Шервина на работу Амстера (Warren Amster) напоминают нам, часто бывает, когда теоретические изыскания ведутся по военным проблемам, но они совсем не освещаются в открытой печати. Имеются также препятствия редакционного характера; в прессе журналисты обращаются обычно к теоретически-неподкованной аудитории, а сугубо теоретические статьи не подходят для публикации, или печатаются статьи, в которых рассматриваются чисто практические задачи. Радует то обстоятельство, что недавно вышла серия статей в журнале «Разрешение конфликта», в которых есть замечательное эссе Анатолия Рапопорта, посвященная математической теории войны Ричардсона (Rapoport A. Luis F. Richardson’s Mathematical Theory of War // Conflict Resolution. September 1957. Vol. 1. No. 3).

3

Отсутствие сильной интеллектуальной традиции в области военной стратегии выразительно описано в первых глава книги Бернарда Броуди (Brodie B. Strategy in the Missile Age. Princeton, 1959). На эту же тему писал полковник Джозеф Грин: «За годы между крупными войнами в высших учебных военных заведениях был всего лишь один 10-месячный курс для офицеров… Совсем не отводилось время на изучение развития военной мысли и теории. Если бы в Армии стало возможно ввести двух — или трехгодичный курс, тогда там могли бы преподавать крупнейшие военные деятели» (Green J. I., сolonel. Foreword to the Modern Library edition of Clausewitz. On War. New York, 1943).

4

Джесси Бернард замечает то же самое, но добавляет: «Мы можем ожидать, что в недалеком будущем математика поможет успешному применению теории игр в социологии» (Bеrnard J. The Theory of Games as a Modern Sociology of Conflict // The American Journal of Sociology. March 1954. Vol. 59. P. 418). Я же считаю, что дело не в самой математике, а в том, что теория стратегии рассматривается учеными-социологами исключительно как область математики.

5

Важно подчеркнуть, что, говоря об «общих интересах», это совсем не значит, что у них единая система ценностей, они просто могут быть в одной лодке. Возможно только одни из них считает это своим стратегическим преимуществом — объединение интересов не раскачает лодку. В этом смысле мы рассматриваем общий интерес. Но возможный вариант — перевернуться вместе, будет ли это «Общий потенциальный интерес»? Запугивание предполагает наличие общих интересов и общих действий с обеих сторон.

6

И все же наблюдается некоторый успех в данной проблематике. Даниель Элсберг включил свои лекции «Теория и практика шантажа» и «Политическое использование безумия» в сборник «Искусство принуждения» (Ellsberg D. The Art of Coercion. The Lowell Institute. Boston, 1959).

7

Употребляя слово «угроза», я не имею ввиду ничего агрессивного или враждебного. В переговорах или в сотрудничестве с партнерами угроза несогласия или ограниченного сотрудничества, выраженная словами или понимаемая без слов, санкционирует поддержку их требований точно так же, как в коммерческих сделках предложение подкрепляется угрозой о том, что в противном случае сделка не состоится.

8

В администрации помощи иностранным государствам имеется множество подобных примеров. См. напр.: Schelling T. C. American Foreign Assistance // World Politics. July 1955, Р. 614–615.

9

Mоrgan J. N. Bilateral Monopoly and the Competitive Output // Quarterly Journal of Economics. 1949. Vol. 63(3). P. 371–391.

10

⁰ При формальном решении вопроса, какая машина первой имеет право на проезд, правым считается тот, кто полностью застрахован, второй должен уступить, и он знает это.

11

The New York Times. 1957, Dec. 29. P. 20.

12

На Старом Западе пистолет давал возможность одному человеку убить другого; пистолеты у обоих противников не являлись гарантией того, что оба будут убиты. Тяжкие последствия применения огнестрельного оружия можно увидеть на телеэкране практически каждый вечер. Мысль о том, что первый выстрел дает преимущество, усиливает желание выстрелить. Как мог бы сказать выживший: «Он собирался убить меня в целях самообороны, поэтому мне пришлось убить его в целях самообороны», или «Думая, что я собираюсь убить его в целях самообороны, он собирался убить меня в целях самообороны, поэтому мне пришлось убить его в целях самообороны». Но если бы оба были уверены, что проживут достаточно долго, чтобы сделать ответный выстрел, который поразит цель, не было бы ни желания сразу хвататься за оружие, ни причины бояться, что противник выстрелит.

13

Brodie B. The Absolute Weapon: Atomic Power and World Order. New York: Harcourt, 1946. Р. 30–31.