Хвала отчаянию

Теодор Крамер

Крупнейший австрийский поэт XX века Теодор Крамер (1897–1958), чье творчество было признано немецкоязычным миром еще в 1920-е гг., стал известен в России лишь в 1970-е. После оккупации Австрии, благодаря помощи высоко ценившего Крамера Томаса Манна, в 1939 г. поэт сумел бежать в Англию, где и прожил до осени 1957 г. При жизни его творчество осталось на девяносто процентов не опубликованным; по сей день увидело свет немногим более двух тысяч стихотворений; вчетверо больше остаются неизданными. Стихи Т. Крамера переведены на десятки языков, в том числе и на русский. В России больше всего сделал для популяризации творчества поэта Евгений Витковский; его переводы в 1993 г. были удостоены премии Австрийского министерства просвещения. Настоящее издание объединяет все переводы Е. Витковского, в том числе неопубликованные.

Из сборника «Трясинами встречала нас Волынь»

(1931)

«Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые…»

Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые

в вагоне для рогатого скота,

нам так мешки мешали вещевые,

нас так томили вонь и духота.

В петлицах вяли пошлые цветочки, —

попробуй-ка в теплушке не сопрей;

и теребили мы поодиночке

пайковые пакеты сухарей.

Мы видели меж досок временами

то изгородь, то дом, то сеновал,

рукой подать до воли, — но за нами

надзор, понятно, не ослабевал.

Хотя и был просвет обидно тонок,

но с жадностью глядели мы, юнцы,

на сказочные лакомства лавчонок —

сухие крендельки и леденцы.

Лишь осознав, что избежать не можем

дороги этой, под покровом тьмы,

устав и в месте облегчась отхожем,

помалу успокаивались мы.

Затем, свернувши валик плащ-палатки,

устроившись на ледяном полу,

ныряли мы, играя с жизнью в прятки,

в забвение и радостную мглу.

1930

«Угрюмо сорняком обсажен черным…»

Угрюмо сорняком обсажен черным,

дремал в долине переложный луг,

неспешно заволакивался дерном,

и с голоду над ним орал канюк.

Дотаял снег и обнажил суглинки —

все борозды, что некому полоть;

как жалкий ворс, топорщились травинки,

а воздух всё светлел до мая вплоть.

Пока не приключился день дождливый;

для сорняков настала благодать:

понаросло полыни и крапивы,

да так, что даже почвы не видать.

Цвела пастушья сумка, стебли спутав,

грубел чертополох, и без конца

висел над логом крик сорокопутов,

расклевывавших заросли горца.

В осиных гнездах умножались соты;

неукротимо крепли сорняки,

и местности обычный дух дремоты

навеивали только сосняки.

Осотом щеголял любой пригорок,

кружили семена и мошкара,

и диковато, как полночный морок,

смотрели из лощинок хутора.

1929

Разоренные земли

Проделав марш средь сосняков на кручах,

мы очутились в выжженной стране,

где в проволоках рваных и колючих

торчала головня на головне.

Лишь очень редко стебелек пшенички

вдали качал метелкою простой;

и как-то неохотно с непривычки

мы приходили в хаты на постой.

Там жили полнотелые русинки

к одним в придачу дряхлым старикам,

война, однако, провела морщинки

по женским лбам, и шеям, и щекам.

И если кто из нас до икр дебелых

оказывался чересчур охоч,

то видел, как ряды цепочек белых,

гирлянды вшей, в траву сбегали прочь.

Нелегкий путь безропотно протопав,

в палатках засыпали мы вповал,

а свет луны тянулся до окопов

и никаких границ не признавал.

Лишь не спалось в хлевах голодным козам,

они до рани блеяли с тоски,

покуда легким утренним морозом

нам ветер не прихватывал виски.

1929

«Трясинами встречала нас Волынь…»

Трясинами встречала нас Волынь,

пузырчатыми топями; куда

ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь —

везде сплошная цвелая вода.

Порою тяжко ухал миномет,

тогда вставал кочкарник на дыбы,

из глубины разбуженных болот

вздымались к небу пенные столбы.

Угрюмый профиль вязовой гряды

стволами оголенными темнел

у нас в тылу, и черный блеск воды

орудиям чужим сбивал прицел.

Позиция была почти ясна.

Грязь — по колено; яростно дрожа,

сжирала черной пастью глубина

все робкие начатки дренажа.

В нее, как в прорву, падали мешки,

набитые песком; и отступил,

покуда кровь стучала нам в виски,

кавалерийский полк в глубокий тыл.

Мы пролежали до утра плашмя,

держась над черной топью навесу,

и до утра, волнуя и томя,

пел ветер в изувеченном лесу.

1929

«Мы улеглись на каменной брусчатке…»

Мы улеглись на каменной брусчатке

в потемках очень тесного двора,

где фуры громоздились в беспорядке.

Вдали угрюмо ухали с утра

орудия, — но сколько там ни ухай,

однако нас на отдыхе не тронь;

и мы лежали, с вечера под мухой,

вдыхая застоявшуюся вонь.

А в лоджиях, со сна еще не в духе,

лишь наскоро перестирнув белье,

почти что нагишом сновали шлюхи

и напевали каждая свое.

И лишь одна — на самом деле пела,

да так, что хмель бродящего вина

выветривался напрочь; то и дело

покачивала туфелькой она.

И, чем-то в песне, видимо, волнуем,

пусть ко всему привыкший на войне,

вдруг встал один из нас и поцелуем

почтительно прильнул к ее ступне;

гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки,

мы тот же самый повторили жест,

смеясь, и вновь легли на плащ-палатки

в потемках, растекавшихся окрест.

1930

Винтовки в дыму

В конце дневного перехода

по склону вышли мы к селу;

на виноградню с небосвода

ночную нагоняло мглу.

Зачем не провести ночевки

средь шелковиц и старых лоз?

И пирамидами винтовки

поставил в темноте обоз.

И, отгоняя горный морок,

костер сложили мы один

из лоз, из листьев, из подпорок,

из обломившихся жердин.

Рыдая глухо, как с досады,

на пламя ветер злобно дул,

почти лизавшее приклады

и достававшее до дул.

Одну усталость чуя в теле,

сейчас от родины вдали,

уже не думать мы умели

о горестях чужой земли.

Мы грелись им, необходимым

теплом обуглившихся лоз,

и веки разъедало дымом —

конечно, только им — до слез.

1930

Ночь в лагере

Часовой штыком колышет,

с хрустом шествуя во мраке;

нездоровьем вечер пышет,

наползая на бараки.

Приближая час полночный,

тени древние маячат;

у канавы непроточной

с голодухи крысы плачут.

Полночь проволоку ржавит,

шебурша ночным напилком;

и патрульный не отравит

жизни мошкам и кобылкам.

Ну не странно ли, что травы

зеленеют с нами рядом,

там, где грозные державы

позабыли счет снарядам!

Слушай, как трещат семянки!

Чтоб рука не горевала,

тронь винтовку и с изнанки

проведи вдоль одеяла!

Чуток будь к земному чуду!

Память о добре вчерашнем

дорога равно повсюду

и созвездиям, и пашням.

1928

Лошади под Деллахом

У полка впереди перевал, и пришлось

избавляться в дороге от пушек тяжелых,

а купить фуража на какие шиши?

Интендант покумекал и стал за гроши

продавать лошадей во встречавшихся селах.

По конюшням крестьян началась теснота,

ребра неуков терлись о дерево прясел;

но в зазимок поди прокорми лошадей, —

становились они что ни день, то худей

и глодали от голода краешки ясель.

Позабыв о грядущих вот-вот холодах,

воспрядали от сна оводов мириады,

чуя пот лошадиный, и язву, и струп,

и клубами слетались на храп и на круп,

сладострастно впуская в паршу яйцеклады.

На корчевку, на вспашку гоняли коней, —

словом, жребий крестьянской скотины несладок;

но иные сбежали, — идет болтовня,

мол, за Дравой к исходу осеннего дня

слышно ржание беглых, свободных лошадок.

1928

Демобилизация

На узловой ссадили ополченца

уже почти в потемках, как назло;

забравши скатку, шлем и всё такое

казенное, оставили в покое:

отвоевал, вали к себе в село.

Туда, где свет единственный маячил,

поплелся парень — к городской черте:

но получил жердиной по макушке —

и, не найдя ни торбы, ни горбушки,

он оклемался в полной темноте.

В предместье всё закрытым оказалось:

стояла ночь, уже совсем глуха.

Какой-то дворник сжалился над малым,

пустил поспать в углу за сеновалом

и разбудил до крика петуха.

За городом земля вконец раскисла,

но малый потащился большаком

к себе домой, измотанный и хмурый, —

он так и не нашел попутной фуры

и всю дорогу прошагал пешком.

В который раз на придорожный камень

присел он много времени спустя

и увидал, закашлявшись с одышкой,

село родное, крестик над церквишкой —

и понял, что рыдает, как дитя.

1929

Художник

Прокорма не стало, обрыдли скандалы,

ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;

покашлял художник, сложил причиндалы —

и кисти, и краски — и двинул в поля.

Он всюду проделывал фокус нехитрый:

пришедши к усадьбе, у всех на виду

вставал у холста с разноцветной палитрой

и тут же картину менял на еду.

Он скоро добрел до гористого края

и пастбище взял за гроши в кортому,

повыскреб замерзший навоз из сарая,

печурку сложил в обветшалом дому,

потом, обеспечась харчами и кровом,

на полном серьезе хозяйство развел:

корма запасал отощавшим коровам

и загодя всё разузнал про отел.

Порой, уморившись дневной суматохой,

закат разглядев в отворенном окне,

он смешивал известь с коровьей лепехой

и, взяв мастихин, рисовал на стене:

на ней возникали поля, перелески,

песчаная дюна, пригорок, скирда, —

и начисто тут же выскабливал фрески,

стараясь, чтоб не было даже следа.

1929

Военнопленный

Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,

в мундире еще, чтоб трудился, как все,

покуда хозяин спасает державу, —

расчистил бы непашь к осенней росе,

чтоб истово пни корчевал в непогоду,

справлял бы в хозяйстве любую нужду,

чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,

по залежи горестной вел борозду.

Однако на фронте поставили точку,

хозяин вернулся: такие дела.

Хозяйка ему подарила сорочку

и с грушами штрудель в дорогу спекла.

Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,

не место в хозяйском дому чужаку, —

но год, проведенный средь горной усадьбы,

развеял по родине дальней тоску.

В капустном листе — настоящее масло,

по-щедрому, так, что не съешь за присест;

однако горело в душе и не гасло

прощанье, хозяйкин напутственный крест.

И странную жизнь он себе предназначил:

в единую нитку сливались года,

он вместе с косцами по селам батрачил,

однако домой не ушел никогда.

1928

Поселенцы

Разрешенье на жительство дал магистрат,

и трава потемнела в лесу, как дерюга, —

на окраину в эти весенние дни,

взяв мотыги и заступы, вышли они,

и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,

сколотили на скорую руку заборы, —

каша весело булькала в общем котле,

и по склонам на грубой ничейной земле

созревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат

и угрюмо глядели навстречу прохожим —

только голод в глазах пламенел, как клеймо;

им никто не помог, — лишь копилось дерьмо,

всё сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,

корешки раскисали меж прелого дерна,

на опушке бурел облетающий бук,

где-то в дальнем предместье ворочался плуг, —

но пропали без пользы упавшие зерна…

И мороз наступил. В лесосеках опять

подряжались они, чтоб остаться при деле, —

пили вечером чай на древесном листу,

и гармоника вздохи лила в темноту.

Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

1928

Контуженный

Тот самый день, в который был контужен,

настал в десятый раз; позвать врача —

но таковой давно уже не нужен,

навек остались дергаться плеча.

Сходил в трактир с кувшином — и довольно,

чтоб на часок угомонить хандру:

хлебнешь немного — и вдыхать не больно

сырой осенний воздух ввечеру.

По окончаньи сумерек, однако,

он пробирался в опустевший сад

и рыл окопы под защитой мрака,

совсем как много лет тому назад, —

всё как в натуре, ну, размеров кроме,

зато без отступлений в остальном, —

и забывал лопату в черноземе,

что пахнул черным хлебом и вином.

Когда луна уже светила саду,

за долг священный он считал залечь

с винтовкою за бастион, в засаду,

где судорога не сводила плеч;

там он внимал далеким отголоскам,

потом — надоедала вдруг игра,

он бил винтовкой по загнившим доскам,

бросал ее и плакал до утра.

1929