14
Идя в темноте вдоль стен, я добрел до дома косого Тамаза. Только я собрался постучать в окно, как со стороны Арсенальной горы до меня донесся перестук колес поезда. Не помню, говорил ли я вам, что товарные поезда начинали движение в три часа ночи.
Тамаз сперва оглядел меня, затем приоткрыл окно.
— Скорей заходи. — Света он не зажег, на окнах не было занавесок. — Береженого бог бережет, — сказал он. Слабый свет уличных фонарей кое-как освещал комнату, во всяком случае, на ощупь передвигаться не приходилось.
— Зря сбежал, тем ментам до тебя дела не было, ехали своей дорогой.
В тот момент это уже не имело значения.
— Да? — Больше ничего я сказать не мог и сел на стул.
— Как же ты сотворил такую глупость? — сказал он и протянул мне сигарету.
Я прикурил, затем ответил:
— Все это чушь, я тут ни при чем, я никого не убивал.
Было темно, но я заметил, как у него широко открывается здоровый глаз. Рассказал, как все было на самом деле. Он слушал меня, открыв рот. Когда я закончил, он встал и прошелся взад и вперед.
— Ох и мусор этот Трокадэро, — сказал он и крепко выматерился, — не покажись сегодня ментовская «канарейка», уверен, валялся бы ты сейчас где-нибудь трупом на дне обрыва.
— Но почему?!
— Так все же подстроено, если кто и попадает под подозрение, это люди Чомбэ и Хихоны. Что, разве не так? Порешили бы тебя, а сами бы спокойно разгуливали.
У меня душа ушла в пятки. Боже мой, как же я это упустил? А ведь я был уверен, они хотят увезти меня с собой, чтобы убедить взять все на себя и к тому же научить, что и как говорить в ментовке. Но дело-то было намного проще, им вовсе не нужно было мое согласие, они не доверяли мне, к чему им было рисковать? Если б я заговорил в милиции, даже не сумев доказать правду, у них были бы проблемы.
Потрясенный, я уставился на Тамаза.
— Эти найдут тебя раньше легавых, — сказал он. Некоторое время мы оба молчали.
Я задыхался:
— А что бы ты сделал на моем месте?
Он взглянул на меня, ничего не отвечая.
— Говори.
— Я бы взял на себя.
— Нет. — Я замотал головой, не хотел верить, что другого выхода не было.
— Если ты откроешь рот, не простят. У тебя нет выбора.
Я вспомнил, как мне было на все наплевать там, у стены гаража, и то чувство необыкновенной свободы. Вспомнил и попытался его вернуть, но у меня ничего не вышло.
— Надо бежать из Грузии, — сказал я. Сказать-то сказал, но я понимал, что от этого не многое бы изменилось.
— Я свое сказал, — заключил Тамаз.
От горечи я кусал губы.
Тамаз три года сидел в тюрьме за воровство и многого наслышался от заключенных о законах.
— Допустим, я взял это дело на себя, что тогда?
— Несовершеннолетнему больше двенадцати лет не присуждают.
— Это ж целая жизнь, — сказал я.
— Если попадешь в такой лагерь, где заключенным день за три считают, выйдешь раньше, да к тому ж авторитет мужика будешь иметь.
Мне приходилось слышать о таких лагерях, но и четыре года было немало. Я был в ужасном состоянии.
— Мать твою… — выматерился я. — Мог же он и по-другому обделать это дело.
— Он большого куша ждет.
— От кого? — удивился я.
Тамаз усмехнулся:
— Ты что, и впрямь думаешь, что он мстил за Хаима?
Тут уж я окончательно запутался:
— А как же?
— Ему заказали.
— Кто?
— Это дело уже не только семьи Хаима, оно коснулось еврейских традиций.
— Ну и что? — Как бы то ни было, исключать из этого дела дружбу Хаима и Трокадэро казалось мне глупостью.
— Ему доверились из-за Хаима, — сказал Тамаз, — это да. А он сумел так обтяпать дельце, что всем стало ясно, что к чему. Теперь об этом деле полгорода судачит. Евреи показали зубы — не трогайте нас.
Я пытался понять услышанное.
— В другом случае, если б не Хаим, он бы и пальцем не пошевелил. Но если б все-таки пошли на такое, порешили бы тех сукиных детей так, что комар носу не подточит.
Это уже походило на правду. Некоторое время мы молчали.
— А может быть, найдется человек, который видел, как все случилось на самом деле? — сказал я.
— Только видеть — почти ничего не значит. Да к тому же надо быть ненормальным, чтоб захотеть сунуть нос в такое дело. Кто ж ему это простит?!
Я совсем ослабел, во рту пересохло, хотелось пить, но не было сил встать.
Мы снова помолчали.
— Ну, что надумал? — спросил он наконец.
Что мне было отвечать?
— Может, научишь, что сказать и как себя вести, когда заявлюсь туда?
— Погоди, дай подумать, сейчас тебе нельзя ошибиться.
Он встал и начал ходить взад и вперед перед тахтой, потом подошел и взял пистолеты. Пуль не оказалось ни в одном.
— А об этом что скажешь?
— А что говорить?
— Скажешь, что после похорон спустился вниз, в овраг, увидел там ворону и обе обоймы в нее выпустил.
— И попал?
— Если хочешь, скажи, что попал, и она свалилась на другой стороне в лес.
Он вернул мне пистолеты и тут вспомнил:
— Обращаться умеешь?
— Нет, — ответил я.
Минут десять по меньшей мере он объяснял мне, что означает каждая деталь, зачем она и как надо заряжать пистолет и стрелять. Я напряженно слушал его.
— Попробуй, — предложил он под конец. Я попробовал, и он остался доволен. Сел на тахту и потер здоровый глаз.
Показания, которые я впоследствии дал ментам, полностью были придуманы Тамазом. Он довольно точно угадал, какие вопросы они зададут, когда, как и что будет со мной. Затем он объяснил мне, как вести себя в тюрьме, что важно и что — нет, когда и чего следует опасаться, как вести себя с другими заключенными. Проговорил почти два часа и закончил так:
— Попавший туда должен помнить две вещи: не ждать ничего хорошего и быть довольным тем, что дела его идут не хуже, чем есть на самом деле. — Потом добавил: — Завтра пораньше пойду на Святую гору, найду Трокадэро, нужно, чтобы твои показания и показания Кусы и Романоза совпадали.
Мне показалось, он был доволен, что ему подвернулся шанс услужить Трокадэро, и мне стало неприятно. «И этот порядочная сука!» — подумал я. Но, наверное, я был не прав.
— Тебе главное успеть дать показания, а уж после этого — будь спокоен.
Светало, когда я ушел от Тамаза, от напряжения у меня болело в затылке, я боялся напороться на Трокадэро или его парней: они могли появиться из-за любого угла или вырасти передо мной из-под земли — по сравнению с этим страхом все остальное почти теряло смысл.
Я подошел к двору Манушак с задней стороны, света не было ни во дворе, ни в доме, стояла полная тишина. Перелез через забор и забрался в дом через кухонное окно, прошел коридор и тихонько отворил дверь в комнату Манушак.
Манушак лежала, свернувшись калачиком, голова была на краю постели. Опустившись на колени, я рассматривал ее, не разбудил, не посмел, чувствовал почему-то, что виноват перед ней. Жалость к ней пронзила меня, что же она теперь будет делать, кто станет о ней заботиться, кто защитит. Наконец я осторожно поцеловал ее в голову и щеку и поднялся с колен. Дойдя до двери, я обернулся, она мирно сопела во сне. Я уходил, еле отрывая ноги от пола.
Шел узкими улочками, спустился вниз, позади остался еврейский квартал, и возле Метехского моста ворвался в здание милиции, ворвался и перевел дыхание. Поднялся по деревянной лестнице, открыл дверь дежурной комнаты, встал перед заспанным лейтенантом с покрасневшими глазами.
— Я Джудэ Андроникашвили, а точнее, Иосиф Андроникашвили. Знаешь, наверное, что случилось вчера утром на Кукии, ну так этих двух сук я порешил.
Достал пистолеты и положил на стол.
