В стране слепых я самый зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. Том 3. Накал

Таьтьяна Вячеславовна Иванько, 2022

Судьбы героев снова пересекаются и связываются в тугой клубок. Старые враги обнажают клыки, и это уже не молочные зубы, это стальные челюсти, попав в которые, не выйти невредимым. Коварный замысел изощрённой мести разламывает жизни героев, кого-то отправляя в прошлое, а кого-то – в дальнее путешествие с риском никогда не вернуться.Любовь протискивается сквозь насилие и ложь, как тонкий росток – сквозь асфальт, что ждёт её? Она взломает асфальт, поднявшись мощным деревом, или погибнет в неравной борьбе за жизнь?Ложь и правда затягивают петли на шеях героев, и никто не может избежать своей судьбы…

Часть 16. Ловец

Глава 1. Странный разговор?

Шоу заканчивалось, как обычно, банкетом, но мы с Володей сбежали с него, оба в жажде уединиться, на самом деле, хотелось сделать это там же, на месте, но не было ни одного помещения, хоть мало-мальски укрытого от чужих глаз. И вот мы ввалились в его квартирку на «Белорусской», хохоча и целуясь, раздеваясь на ходу, прямо на пороге…

Я чувствовала себя, как пьяная, видимо, температура поднялась выше тридцати восьми. Но ни спать, ни уходить отсюда мне не хотелось. Мне было так хорошо и легко сейчас, как бывало только с Володей, столько в нём было воздуха и жизни. Столько восхищённого огня в глазах, что было не оторваться. К тому же дома обиженный, а может быть, и разъярённый Марк, я теперь и не знала, что от него ждать после того, как он не пришёл на шоу, в подготовке которого тоже участвовал едва ли не больше меня. Ни разу прежде он не проявлял такой неприкрытой ревности, и сейчас мне казалось, что он ждёт меня с лопатой, чтобы треснуть по башке, и после этого сразу закопать и забыть. Или выговаривать, какая я наглая дрянь со своим наглым рокером. С тех пор, как ни Боги, ни Вальдауфа почти не было в моей жизни, Марк будто решил, что нужно полностью ограничить мою свободу, и это было обидно, потому что я ею почти не пользовалась, хотя она была мне обещана и не один раз. И теперь я была обижена на него, такое впервые, мы впервые поссорились, и я не знала, к чему это приведёт.

Поэтому, целуясь и смеясь сейчас с Володей, я не думала, что меня ждёт дома.

— Я купила тебя постельное бельё, привезу в следующий раз.

— Надеюсь, шёлковое? — засмеялся Володя.

— Несомненно, — улыбнулась я. — А ещё посуду, и заказала кое-какую мебель. Ванную и кухню придут переделывать через неделю, поживёшь пока у меня.

— Всё же взяла шефство надо мной, — сказал Володя.

— Хочу приходить в красивый уютный дом, а не в халупу.

— Получается, я не смогу шмар сюда водить.

— Придётся шмар у них на квартирах трахать, — сказала я. — Да шучу я, не напрягайся, води, сколько влезет.

Володя улыбнулся, притягивая меня к себе.

— Я — однолюб, Танюшка, — сказал он с удовольствием, и провёл по моим волосам, отодвигая их с лица и шеи.

— Одно другому не мешает, — улыбнулась я.

— Почему ты такая? Почему не ревнуешь меня? Временами это бесит.

— Володь, тебя сегодня хотела половина зала на нашем шоу, все женщины и ещё половина мужчин, как бы я стала жить, если бы ревновала?

Володя улыбнулся, обнимая меня.

— Это успокаивает немного. Чуть-чуть…

Он поцеловал меня, а я целовала его, уплывая от земли на волнах наслаждения… и лихорадки.

Я проснулась около полудня, чувствуя, что сознание моё затуманено лихорадкой. Обернувшись на постель, я посмотрела на спящего Володю, у меня было два выхода, остаться сейчас и заставить его заботиться обо мне, потому что я чувствую, что я на грани потери сознания, или вернуться домой в надежде на то, что Марк ещё хочет видеть меня. Но даже если нет, там мой дом. Быть может, мой муж хотя бы вызовет мне помощь… Я не хочу весь мир обременять собой, Володю особенно. Поэтому я собралась с силами, оделась и оставила записку Володе. И ушла, стараясь не шуметь, чтобы не будить его…

…Я остановился на крыльце, тщась унять взбесившееся сердце. Господи, как я ненавижу себя, и за то, что я ошибся семь лет назад, что я поверил в то, что Таня уехала, что поверил, что она могла меня бросить, не любить меня. От ревности поверил тогда, и сейчас во мне билась та же всё сжирающая ревность.

Да, они с Книжником не играют любовь, она была у них когда-то и продолжалась теперь. Но я знаю о ней и другое. Я знаю, я видел её глаза несколько дней назад, я испытывал то же, что и она, я уверен, потому что я всегда чувствовал её.

— Отменное шоу, — услышал я за спиной. — А, Валерий Палыч?

Я обернулся, Никитский с ухмылочкой щёлкнул zippo, и прикурил мерзкие коричневые сигареты с ментолом, которые так любят дешёвые шлюхи, и что Никитскому, нормальному мужику пришло в голову курить эту дрянь.

— Да не смотри, самому противно, — Никитский посмотрел на сигарету, сплёвывая. — Одна цыпочка забыла у меня, а мои, представь, кончились.

— Да мне-то что, кури ты хоть анашу, — сказал я.

— Ну и не без этого, — самодовольно ухмыльнулся он.

— Возьми, — сказал я, протянув ему свои нормальные «Marlboro».

— Спасибо, — Никитский кивнул и взял сигарету, выбросив свою. — Что, ничто прекрасное тебе не чуждо?

— Ты тоже неравнодушен, как я вижу.

— Моя жена здесь, хоть и бывшая, но пока единственная. Ты на свою тоже, небось, сходил бы посмотреть, если бы… хотя нет, полагаю, ты не пошёл бы на свою смотреть после всего. А ты… на главную «звезду» приходил взглянуть? — он хохотнул. — И чего вы все от неё прётесь, прикольная, конечно, девчушка, но что бы уж так бледнеть как ты всякий раз при виде её, как ты… Или так, за компанию с приятелем своим, Платоном?

— За компанию, успокойся.

— Ну да, я так и подумал. А чё сбежал раньше времени? Или на банкет не приглашён, как и я? Может, так пойдём, выпьем?

— Да я не пью пока Олег Иваныч, у меня суд скоро.

— Суд? А… всё та же прошлогодняя гнусная история не закончилась, — кивнул он, вспомнив. — Ладно, давай, хоть подвезу, мученик трезвости?

Через неделю примерно ко мне в кабинет заглянул Кочарян.

— Валерий Палыч, ты рентгеновские снимки с того, неопознанного Курилова делал?

— Делал, конечно. Но кости раздроблены, с фото не сопоставишь, если только скальпировать, и собирать по осколкам, но это адова дорогущая работа, реконструкция, компьютерная программа не наша, сам понимаешь, кто на неё деньги даст, Николай Второй он, что ли? — сказал я со знанием дела, приходилось участвовать в экспертизе царских останков.

— А зубы снимал?

— А как же?! И зубы снял тоже. Зубы целые, кстати, если будет с чем сравнивать, вполне получится, — я знал, о чём говорил, немногие наши соотечественники имели зубные карты, или хотя бы отдельные снимки зубов в поликлинике. Если этот, неопознанный, москвич, который следил за своими зубами, то вполне возможно, если нет — это бесполезный номер. — Кандидат появился, что ли?

— Да похоже на то. Генетику-то не сделать, кто нам деньги такие даст? Опять же, его родичи на Дальнем Востоке, что им билеты оплачивать?

— Ты всё на то, что это Курилов, намекаешь? Не веришь в опознание?

— Я не в церкви, чтобы верить, Валерий Палыч, особенно таким фифочкам в норках. Откуда бабло у неё, она не шлюха какого-то богатого папика, и ничья не дочка, какая-то художница, ах, да, модель ещё… Только знал я моделек, едва концы с концами сводят, если только не занимаются модным словом «эскорт», уговаривая себя, что они как Джулия Робертс в этой дурацкой «Красотке».

— Кажется, у фифочки муж при деньгах, — сказал я.

— Да не знаю, владелец конторки какой-то занюханной «Печати и штампы», как неудавшийся художник экслибрисы ваяет. Правда он сынок министерский и генеральский внук, квартиры у него в центре, антиквариат, говорят, имеется.

— Ну вот, — сказал я.

— Может и так… Только странно это, а? При живом, так сказать, муже она идёт тело любовника преспокойно опознавать.

— Я бы не сказал, что так уж спокойно, — напомнил я, как Таня в обморок у нас хлопнулась.

— Может, притворилась? — недоверчиво скривился Кочарян.

— Да нет, что я, обморок от игры не отличу? Я всё же врач.

— Да ладно, врач! — засмеялся Кочарян. — У тебя все жмуры, вон, в обмороках.

— Они не в обмороках, они мёртвые, и тут нечего смеяться, — строго сказал я, я не люблю шуток о смерти. — Идём, снимки тебе его отдам.

Вот так странно продолжилось дело о мнимом Курилове, потому что я-то верил Тане, что она не опознала его. Хотя… может быть, она научилась притворству за эти годы? Жизнь ведёт, действительно, странную…

— Ты подозреваешь её, ну… фифочку? — я не хотел обнаруживать свою заинтересованность.

— Если выяснится, что она соврала, стану подозревать.

— Почему? Какой резон ей врать? — я отдал ему папку со снимками спорного неизвестного.

Кочарян пролистнул папку для виду и снова посмотрел на меня:

— Резон прямой, он завещание оставил, Курилов, то есть.

— И что есть, что наследовать? — я присел на край стола.

Кочарян пожал плечами неопределённо, словно и не свои слова произносит сейчас, говорит, а сам не думает:

— Он художник, как только умирает художник, его картины резко возрастают в цене. Он оставил всё ей, как и авторские права на свои световые инсталляции здесь, в Москве и за границей тоже, то есть на всё.

— И ради этого она заказала его? Чтобы ещё одну шубу купить? Фигня какая-то, не находишь?

— У него контракт с несколькими западными фирмами, он сделал для них там… чёрт… я не помню сейчас точно, но за дорого.

— Так он за границей значит, как она и говорит.

— Был. В Париже и в Лондоне, это точно, и ещё где-то… А теперь куда-то слился, то ли в Америку поехал, то ли в Москву.

— Да сообщить в Интерпол…

Кочарян закатил глаза, захлопывая папку и мне почему-то стало жаль в этот момент, что он забирает её, будто может потерять. Странное чувство, никогда он ничего не терял, вполне был собранный следак, звёзд с неба не хватал, конечно, но кто их хватает? Пуаро?

— Ох, не умничай, Валерий Палыч, щас подорвутся все разыскивать какого-то Курилова, когда террористов не ищут, что ты ей-богу, как пионер. Выяснить надо сначала, чей труп, вот что…

— Кому экспертизу-то делать отдашь? — спросил я, продолжая неясно беспокоиться за свою папку.

— Это как начальники решат. А что? Ты лицо заинтересованное? Тебе нельзя, небось? — он усмехнулся и протянул мне папку назад. — Бери, я хотел убедиться только, что снимки есть. А кто сопоставлять будет, какая разница? Или ты ревнуешь? Хотя ты спец вроде уже?

Я пожал плечами и поднялся, Кочарян вернул мне папку с усмешкой. Странно всё же…

Весь этот разговор внушил мне тревогу, в Тане я был уверен, но всё так складывалось, что… что это великолепнейший повод позвонить ей. И я позвонил. Но её номер не ответил, я звонил на протяжении недели. Тогда я позвонил Платону.

— Лётчик, Таня заболела, поэтому и телефон отключён. Ты не звони ей пока…

Я замялся на мгновение, смутившись, потому что почувствовал себя чуть ли не назойливым. Но… я не просто так позвонил, я по делу, сказал я себе и заговорил увереннее:

— Да вообще-то я по делу, Платон, понимаешь, тут ерунда какая-то вокруг неё разворачивается, я хотел… предупредить.

— Предупредить? О чём?

— Давай встретимся.

Мы встретились, зашли в центре в какой-то бар, пропахший пивом и потом, хотя прозывался каким-то модным ирландским словом, которое я не решился бы прочесть вслух, и народу тут было полно. Я рассказал Платону всё, что знал.

— Ну, если за неделю новостей нет, значит, и не Курилов это, долго снимки сопоставить?

— Вообще-то это не показатель. Завал дел, Платон, потому и не быстро, и найти ещё надо его, Курилова, снимки, если вообще он к стоматологу ходил в Москве.

— Ходил, надо думать, зубы у него отличные.

— А сколько поликлиник? И ещё делали ли ему обзорные снимки там, тоже, знаешь ли, не всем делают. Так что это ниточка очень тонкая и ненадёжная. Но… сам факт, что Таню взяли в разработку лично мне не нравится. Ты понимаешь? Всё будто нарочно против неё.

Платон посмотрел на меня, качнув головой, брякнул свою кружку на место, вообще пиво он любит, в отличие от меня, но с ним за компанию я готов был пойти хоть в Макдональдс.

— Ты же понимаешь, что это чушь, какое заказное убийство?! Где Таня, где вся эта… шушера бандитская. Хотя… Марк, конечно… — вдруг помрачнел он.

— Марк? Это…

— Марк Лиргамир — муж Тани. Он ведёт… очень сложносочинённую жизнь, о которой даже я ничего не знаю, я только чувствую, что он непрост. Но чтобы он стал избавляться от Боги Курилова… тем более тот уехал надолго, ещё не известно, пойдут дела на Западе, и не вернётся, — Платон проговорил всё это уверенно. — И… да нет, давно бы как-нибудь уже… Книжника не трогает же.

— Почему?

— Что почему?

— Почему не трогает? Почему он позволяет это ей?

Платон выпил свою кружку, и попросил ещё.

— Почему… это ещё более сложный вопрос, Валер… Я не знаю, и не понимаю этого, как мужчина, и знаю и понимаю в то же время. Одно скажу точно, он… сделает что угодно, чтобы удержать её.

Я не стал расспрашивать больше, тем хуже для меня, что Танин муж осознаёт, каким сокровищем владеет.

— Я поговорю с ним, — сказал Платон. — Пусть пока увезёт Таню от греха…

— Ты же сказал, она больна.

— И очень серьёзно, у неё пневмония, недели две проваляется ещё точно, а там пусть валят куда-нибудь… лучше за границу — он выпил свою водку залпом и даже стукнул донышком о стол. — Эх, чёрт… Жаль, что у босяка Курилова сотового нет, уже бы выяснили всё сто раз. А так ни я, ни даже Таня не знаем, где он сейчас на самом деле. А вдруг и правда, в твоём морге…

Он посмотрел на меня, я покачал головой.

— Таня говорила так уверенно.

— Она хотела быть уверенной. И ты на её месте захотел бы, разве нет?

— Возможно, — сказал я, справедливости ради, тот труп, действительно опознать очень сложно, только размышляя, как Таня… но и ошибиться она могла, конечно, могла, потому что сложно спокойно взирать на такое…

Я запутался и взволновался ещё больше после нашего с Платоном разговора, и огорчился, потому что он означал, что в ближайшее время мне не увидеть Таню…

…Да, ты прав, Лётчик, новости были нехороши. И странны. Вдруг Таня оказывается в центре странного дела об убийстве, я, как криминальный журналист, очень хорошо понимал, как всё может повернуться в таком разбирательстве.

Я поехал с этим к Марку, и самой Тане. Её я застал спящей, и Марк вышел со мной на кухню, подальше от спальни, хотя тут в любой комнате мы не помешали бы Тане спать.

— Как Танюшка?

— Выправляется, — кивнул Марк, плотно прикрывая кухонную дверь. — Вчера температуры уже не было и позавчера тоже. Слабая ещё и не ест ничего.

Он не отдал её в больницу, хотя двустороннее воспаление — вещь нешуточная, но научился делать капельницы и всё остальное, что было необходимо, чтобы помочь ей сейчас. Даже кислородный аппарат купил. Первые дни, когда Таня плохо соображала в своём полуобморочном состоянии, она молчала об этом, а когда стала немного выправляться, сказала ему:

— Марик, теперь я чувствую себя инвалидом на смертном одре… отдай кому-нибудь эту штуку, в больницу подари, они счастливы будут.

— Непременно подарю, не сомневайся, вот поправишься полностью, сам отвезу в больницу, — улыбнулся Марк.

Таня похудела, но и он осунулся за эти дни, не отходил от неё ни на шаг, отключил её телефон и не пускал никого, кроме нас с мамой. И был напряжённым и серьёзным, не отпускал своих обычных острот. Мама помогала тоже, как могла, больше советом. Когда я увидел, как ловко Марк орудует с капельницей, я высказал ему своё восхищение.

Он посмотрел на меня строго, без улыбки:

— Вообще-то нечем восхищаться, Платон, я отлично умею делать внутривенные инъекции. Могу попасть в любую вену, хоть подключичную. И не только Тане, но даже самому себе. Ну это… к сожалению, — он посмотрел на меня потемневшими глазами. — К сожалению, н-да… но и к счастью, как выяснилось.

Он спросил, хочу я чаю или кофе, или, может быть, коньяка, включил чайник, по-моему, автоматически, и достал бутылку из буфета. Тане нравилось оформлять вот так свой дом: со смесью старины и современности. Поэтому здесь, на кухне в белых тонах, у неё линии старинных шкафов, гнутых ножек стола, стульев и креслиц поодаль у окна, а окон в кухне было два, выходящих на улицу, скатерти с домотканым кружевом, и таких же салфеток, соседствовали с самой современной кухонной техникой.

Выслушав всё, что я сказал ему, Марк долго молчал, налил себе и мне коньяка в сверкающие пузатые бокалы и мы сели с ним в те самые креслица у окна.

— Странно… Зачем копать под Таню?

Вот это был самый правильный вопрос. Ну нашли неопознанное тело, не опознали, и похоронили, что особенно разбираться-то? Разве мало такого происходит теперь? Сплошь и рядом. Но они почему-то настойчиво разрабатывают его.

— Было бы логично предполагать, что Таня, напротив, опознает Курилова, если уже она рассчитывала, якобы, на его невероятное наследство, чушь собачья… а тут… логика где у них? — сказал я, покачав коньяк в бокале.

— Платон, тут нечистое дело. Таня — не цель, она средство, которым хотят поразить не её. А, например, тебя, — сказал Марк и посмотрел на меня.

— Меня?! — удивился я. — Тебя понятно, но я-то…

— Нет, Платон, думаю, всё же тебя, — сказал Марк, и, взяв в руки сигаретную пачку, стал вертеть её, не открывая. — Я фигура прозрачная и незаметная, законспирированная лучше Штирлица какого-нибудь, с самого начала мне нравилась сама эта игра — шифроваться, поэтому я нигде на свет ни разу не выходил. Я для всех — богатый мажор, проживающий наследство предков.

— Но кто-то всё же знает, кто ты есть?

— Только Таня, — он посмотрел мне в глаза и я понял, что ей-то он доверяет всецело. — Остальные знают только малююююсенькие кусочки мозаики, — он даже показал холёными белыми пальцами, какие это маленькие кусочки. — Так что, Платон Андреич, ищи, кому ты насолил и крепко.

— Кому… — я растерялся.

Вообще-то освещать криминальные новости — занятие неблагодарное и опасное со всех сторон, тобою недовольны правоохранители, тебя ненавидят и преступники, хотя при необходимости и тем, и другим, ты способен принести немалую пользу. Журналистские расследования выявляют преступления, к которым сыщикам бывает не добраться своими путями, а подозреваемые, если они невиновны, могут тем же способом отстоять свою невиновность. Но и тех, и других довольных и озлобленных у меня за спиной… целый сонм. Господи, лучше бы согласился светские новости эти тупые, освещать. Уйду из криминальной… надо подумать, куда…

— А… муж Кати твоей, этот бывший, он ведь следователь, кажется, — Марк остро посмотрел на меня из-под прямых бровей. — Не мог он каверзу тебе устроить через Таню?

— Да нет… Катю спокойно отпустил, уж хотя бы поскандалил…

Марк откинулся на спинку креслица, и прищурился, разглядывая меня.

— Не странно ли? Такую женщину как Катя так легко отпустил? И после того как в юности чуть не засадил тебя из-за одних подозрений в ухаживаниях за ней.

Я усмехнулся:

— Ты в курсе, я смотрю.

— Мы близки с Таней, как это тебе ни странно, — сказал Марк.

Я ничего не ответил на это, думая, что да, мне это странно, но чем дольше я наблюдаю за ними, тем меньше удивляюсь этому, в каком-то смысле они вообще идеальная пара.

— С тех пор ещё кое-что произошло, только благодаря мне он вообще сам не сел и даже в Москве оказался, так что нет, он мне скорее обязан теперь, всей своей карьерой, а может, и жизнью.

— И ты веришь в человеческую благодарность? — покачал головой Марк.

— Почему бы и нет? — проговорил я, вообще-то я просто не задумывался над этим ни разу.

— На благодарность способны чистые сердцами люди, способные душами осветить путь во вселенной. Слово-то какое «благо-дарность», способность дарить благо. Ты считаешь, твой Никитский такой человек?

— «Мой» Никитский, — усмехнулся я.

Марк лишь пожал плечами, предоставляя мне самому разбираться, мой Никитский или чей он.

В это время открылась дверь, и вошла Таня в мягком трикотажном костюме и смешных чунях на ногах, волосы убраны в косу, впрочем, растрепавшуюся как обычно.

— О… привет, Платоша — Таня подошла к нам, легонько поцеловала меня в висок. — Что это вы заперлись, парнищи?

И переместилась к Марку, положив руку ему на плечо.

Он сразу преобразился, вся острота и строгость исчезла из его лица, оно стало мягким, светлым, совсем молодым, глаза посветлели и заискрились. Он обнял Таню, ласково притянув к себе за талию, и прижался головой.

— Поспала?

— Да только и сплю, как бабка. Пора погулять выйти. Вот Платон, живу в таком месте чудесном, и не прогуливаюсь уже… сколько, Марик?

— Будто ты до этого гуляла, — усмехнулся Марк, покачав Таню немного своей рукой. — Носилась как ненормальная из конца в конец по Москве. Вот не поверишь, Платон, за все годы впервые мы провели столько времени вместе.

Таня улыбаясь, притулилась к голове Марка и поцеловала его в волосы, вначале ласково подышав на них.

— Как у тебя дела, Платоша? Ты просто так приехал, проведать, или что-то случилось? — Таня отошла к чайнику.

Я посмотрел на Марка и сказал:

— Проведать, как чувствуешь?

— Да уже отлично, Марк самый лучший лекарь, — Таня улыбнулась через плечо. — Как Ванюшка?

— Кажется, неплохо, отличник, — сказал я.

— А настроение?

— Да какое настроение, когда он занят день и ночь. Английский, каратэ, музыка…

— В художественную школу отдай, на черта ему каратэ твоё? — проговорил Марк и допил коньяк. — А английский выучит в два счёта, если понадобится, а так — толку никакого, перевод денег и времени. Поверь, я с детства английский, французский и итальянский учил. Щас не помню ни черта.

— И что, жалеешь, что учил? — усмехнулся я.

Марк засмеялся:

— Не-а! вот поедем с Танюшкой в Италию, мгновенно вспомню.

— А советы раздаёшь! — захохотал я.

— Ну, дай поумничать, вредный совет дать!

— Есть-то будете, хохотуны? — улыбнулась Таня. И всё так хорошо стало, спокойно и ясно на этой солнечной, такой светлой кухне. Все тревоги и неясности исчезли, и стало легко и радостно на душе, потому что всё у меня хорошо, дома уже ждёт Катя, приходит с работы в это время, и Ванюша сейчас пообедает и отправиться к репетитору по английскому в соседний двор.

— Нет, Танюшка, есть не буду, Катюша ждёт…

Глава 2. Человек

Платону стало легко, я бы тоже позабыл свои тревоги, приписав их мнительности и особенной заинтересованности в Тане, и во всём, что касалось её. Кочарян не появлялся, но, правда и разрешение на захоронение тоже не подписывал, так и лежал у нас неопознанный номер 403-17, грустя в глубокой заморозке.

Таня уехала в Италию с мужем, поправляться после болезни, так сказал мне Платон. Получалось, что она заболела после нашей встречи, и я даже чувствовал, что из-за нашей встречи, будто что-то сбилось в ней, сдвинулась какая-то плита, защита.

Но я опроверг сам себя, вспомнив, что на этом «Рок и мода» она блистала через неделю после той встречи и выглядела превосходно. Событие, кстати, упоминали на телевидении, даже в новостях, и на нескольких каналах вышли полновесные сюжеты. Но ни мастерский эффектный монтаж, ни съёмка с самых разных ракурсов и планов не усилила того впечатления, которое получил я, присутствуя там. И того притяжения, что заметил между Таней и Книжником.

Но моя мама заметила. Она приезжала ко мне несколько раз в год, иногда я ездил к ней, в надежде разжалобить тёщу и тестя и позволить мне видеть ребятишек, пока мне этого не удалось, похоже, Альбина провела дома серьёзную работу и её родители не хотели даже говорить со мной. Но сейчас была мамина «очередь», и она взахлёб делилась со мной впечатлениями о случайно увиденной по телевидению передаче.

— Лерка, ты не смотрел, тут сюжет показывали по телевидению, ТВ-6, по-моему, или НТВ, не помню точно. Так там наш Книжник с группой, они, оказывается, знаменитые, — добавила она с некоторым удивлением. — И что думаешь, учудили?! Они, то есть музыканты эти, рокеры, концерт играют, а перед ними девчонки вышагивают, как бы показ мод. А те и рады на их ножки-то глядеть, распаляются всё больше, играют всё громче, ой… И Таня твоя, Олейник, там среди них. Так в конце она вообще в свадебном вышла, не иначе, Лер, замуж за Книжника пойдёт. Его родители в ужасе, переполох, что ты… Я тут мать его встретила, так она со стыда не знала, как и говорить, он ведь жену и ребёнка ради неё, бесстыжей, бросил! А теперь и женится, раз в телевизоре показали.

— Мам, Таня замужем, — сказал я, не выдержав её пророчеств.

— И-и-и… а ты откуда знаешь? Лера?! — мама строго посмотрела на меня. — Или… встречаешься с ней?

— Встречался бы, да она не хочет.

Мама облегчённо выдохнула.

— Ну ещё бы, — она усмехнулась, покачав головой, оглядев мою скромную комнату в общежитии.

И знаете что? Именно в этот момент я преисполнился решимости привести Таню сюда, и не просто, а на свидание. Чтобы она, как прежде, как в Кировске когда-то готова была встречаться со мной в любом месте.

Но Таня уехала, и хотя Платон сказал, что она никогда не уезжает надолго, но в его понимании «долго» и в моём сильно отличались. Для него и две недели не срок, для меня и пять дней были адом. А Тани не было два с половиной месяца. Вначале она была больна, а после они уехали куда-то за границу.

— В Италию — уточнил Платон.

— Как положено аристократии, или какому-нибудь Горькому, Алексей Максимычу, — пробормотал я.

— Алексей Максимыч на Капри катался, а наши в Тоскану, Лётчик, — сказал Платон. — Да не тоскуй, у неё там съёмка, по-моему, и сезон потом, так что летом вернётся.

Он посмотрел на меня внимательнее, спасибо, что не сказал ничего больше, только улыбнулся и легонько толкнул в плечо.

— Как твои-то дела? — спросил я. — Иван уже знает о скором пополнении в вашей семье?

Платон смутился немного, качнул головой.

— Нет пока, Танюшка приезжала к нам перед отъездом, поговорить с ним, сказала не спешить сообщать ему, станет живот виден, всё сам поймёт, тогда и поговорить, но в первую очередь Кате, ведь она для него главный человек.

Мы не знали этого, не могли знать, о чём говорила Таня с маленьким сыном Платона. Она рассказала брату об этом позднее.

— Скажи, Ванюша, когда тебе покупают новую игрушку, ты полностью перестаёшь любить предыдущую?

— Конечно, нет — просто новая она другая, а любимая остаётся на своём месте.

— Ну тогда, если у мамы родится ещё ребёнок ты не будешь думать, что она стала тебя меньше любить?

— А маме нужен ещё ребёнок? Разве ей мало меня одного?

— Возможно, это тебе скоро станет мало, что ты только один?

Ваня посмотрел на неё.

— Ты так думаешь? Но ведь сейчас она любит только меня, а станет любить этого нового ребёнка.

— Ну, если даже ты не перестаёшь любить свои игрушки, когда появляются новые, то как же мама может начать любить тебя меньше? Наоборот, она станет любить тебя только ещё больше, потому что ты взрослый и с тобой уже интересно и весело и не надо тебе мыть попу и кормить с ложечки. А уж если ты маме хоть в чём-то поможешь, то станешь не только в её глазах, но и в собственных настоящий взрослый мужчина.

Ваня долго смотрел на тётку, думая, потом спросил:

— А я хочу быть взрослым?

— Не знаю, Ванюша, подумай сам и скажи мне. Главное знай, мама тебя любит, и будет любить взрослый ты или ребёнок, хороший или плохой. Но ещё она может тобой гордиться.

— Гордиться?.. — нахмурился Ваня. — А сейчас не гордиться?

— Чем больше у мамы поводов гордиться тобой, тем она счастливее.

Вот тут Ваня просиял.

— А я думал, она только от дяди Платона счастливее.

— Почему?

— Она… так улыбается, когда смотрит на него… — сказал Ваня немного грустно, опустив глаза.

— А как ты думаешь, Ванюшка, это хорошо, когда мама улыбается? Как ты думаешь, что это значит? То, что она счастлива?

— Наверное…хорошо, — сказал Ваня с сомнением. — Но раньше мама любила только меня.

Тогда Таня обняла его и сказала:

— Ваня, если что-то не происходит у нас перед глазами, или мы чего-то не замечаем, вовсе не значит, что этого не происходит вообще. Скажи, только честно, и не сейчас и не мне, а самому себе, это хорошо, что мама всё больше улыбается? Тебе самому хорошо от этого?

Ваня улыбнулся.

— Конечно, хорошо, только… я сомневаюсь, Таня, она меня любит так же или… меньше, чем его… Платона? Вот раньше, когда мы жили с папой, я знал, что больше, что она любит только меня, а папу немножко… а теперь сомневаюсь.

— Не сомневайся, милый, — Таня поцеловала племянника в макушку.

Никто не слышал этого разговора, как и многих разговоров между ними, а у них были секреты ото всех, например, только Таня знала, кто из девочек ему нравится в классе, с кем из ребят он дружит, а с кем — нет и почему. Она знала о его увлечениях и разбиралась в них, подшучивала над его покемонами и томагочи, зато книги им нравились одинаковые: фантастика, приключения и детективы.

Я не знал бы этого всего, если бы мне не рассказал об этом Платон сегодня в порыве откровенности и беспокойства за сына, с которым ему было и легко и сложно.

Но если Платону было и легко и сложно, то у меня всё было значительно сложнее и мрачнее. В апреле состоялся суд, к счастью родительских прав меня не лишили всё же, ограничение сняли, но потребовали пройти курс у психолога, а после несколько комиссий, которые решат, можно ли мне встречаться с моими детьми или нет.

Странно, я не ждал их появления на свет, не хотел, но когда они родились, я понял, что люблю их, маленьких и зависимых от меня, и любящих меня. Самый мой большой грех в том, что я не любил их мать и жалею, что именно она родила их, и его мне никогда не искупить.

Я очень хорошо помню, что я чувствовал, когда Таня была беременна, когда она позволила мне потрогать шевелящегося в её животе ребёнка. И это было необыкновенное счастливое единение с ней, хотя в тот момент я даже не думал, что я люблю её. А вот с Альбиной я не испытал ни одного подобного необыкновенного момента. Напротив, меня пугало то, что происходило в ней. А когда дети родились, это получилось как сюрприз, будто они вообще не имели отношения к ней. Вот странная в моём мозгу получилась сепарация. Альбина отдельно и все мои грехи и преступления по отношению к ней тоже были отдельными от наших с ней детей. Но она всеми силами старалась втянуть их между нами. И ей это удаётся. Она отлично разобралась во мне за те годы, что мы были рядом, и понимала, что дети — единственное, чем она может по-настоящему уязвить меня. Поэтому действовала рассчитано и холодно, без сомнений. И без капли жалости, и Бог с ним, если только ко мне, но к детям…

Так что я опять погрузился в рабочую рутину. И вскоре произошло событие, которое, не то чтобы потрясло, но обескуражило меня. Кочарян привёз снимки Курилова. Проискал почти два месяца и вдруг явился однажды, сияя, как начищенный пятак, хотя таких знатных пятаков-то давно нет, но кто не помнит их радостный блеск? Мне они в детстве казались щекастыми и пузатыми. Хорошая была денежка, в нашем школьном буфете можно было по субботам купить жареный пирожок с повидлом. И вот таким радостным пятаком или субботним пирожком ввалился ко мне Кочарян однажды солнечным апрельским днём.

— Уф, ну упарился… — он помахал полой слишком плотной для такой погоды куртки. — Слушай, жара на улице, прям пекло!

Он снял куртку, бесцеремонно бросив её на мой диван.

— Ты одевался бы по погоде, — сказал я.

— Я и оделся, ещё вчера… — ухмыльнулся Кочарян, распространяя терпкий запах пота, сигаретного перегара и какого-то гадкого дешевого парфюма из тех, что в странных бутыльках с кобрами или пистолетами рядами стоят на рынках и в переходах. — Ты не ворчи, сидишь тут без солнца, с лица, вон, сбледнул.

Ну… я никогда румяным и не был, даже когда был толстым юношей, а на воздухе я бываю побольше, чем он, только вернулись с места происшествия, я отдал стажёрам собранный материал, чтобы разобрали и систематизировали, после чего к работе приступил бы я. Мы отобрали бы баллистику, отдельно почвы, отпечатки обуви, биологический материал, вплоть до травинок и лепестков, нечасто это бывает полезно, но случается, по сосновым и лиственничным иглам находили преступников и их логова. Отпечатки — это моя любимая история… ну и так далее, и пошла работа над распутыванием комка шерсти в аккуратный клубок, из которого следователь вытянет нить и вывяжет расследование. Так что я ничего не ответил.

А Кочарян, между тем, открыл свою потёртую папку, в которой, как и все, носил дела и документы, и вынул коричневый конверт.

— Вот, радуйся, Курилова нашего зубки! — сияя в свои тридцать два зуба, сказал он.

А я-то думал, когда, наконец, вспомнят замороженного нашего беднягу. Теперь, надеюсь, все вопросы отпадут, как и от Тани подозрения.

— Да ты что, серьёзно? Нашлись-таки рентгенограммы? Долгонько ты искал… И где?

— Что «где»? Искал? Да везде, сколько поликлиник в Москве, сколько зубных кабинетов, да частных, и все с разными возможностями. Но наш в отменную фирму сходил, наверное, перед заграничной поездкой подлатал бампер. Так что, держи, сверяй, держим ещё парня нашего, как треску, или похороним, наконец, как человека.

— А чего мы вообще его держим? — спросил я, раскрывая конверт. Действительно, отменные обзорные снимки. — Ну, не опознали и ладно, сколько мы с тобой таких схоронили, данные их лежат, если надо, а тело-то что держать?

— Вот экспертизу проведем, и… Материалы все останутся.

— И будет очередной мёртвый висяк. Сколько их у нас с тобой только…

— Сплюнь! Раскроем Курилова, может, хоть в отпуск пойду, два года не был, — сказал довольный Кочарян.

— Какой щас отпуск, Иван Иваныч, весна только началась…

— Отпуск — он всегда отпуск. Когда сделаешь? — он поднялся, забирая свою папку и куртку.

— Ну, когда… сделаю и позвоню сразу. Или на пейджер скину, — сказал я, думая, что сделаю эту экспертизу, конечно, в первую очередь.

— Отлично, бывай.

Я разложил снимки, обзорный и два боковых, даже удивительно, что так подробно всё они сняли, обычно ограничиваются прямым обзорным, чаще снимают конкретную область, а тут расщедрились. Плёнок в больницах нет, а в частных шарашках — сколько угодно и чего угодно.

Я рассмотрел и конверт, «Мета-дент», Международная ассоциация стоматологов, многопрофильная стоматологическая клиника, и адреса, всего четыре и все в центре города. Маркировка на плёнках тоже правильная, так что, как говориться, не подкопаешься, снимки настоящие.

Теперь разберёмся, чьи. Я взял с собой конверт и отправился в хранилище. У нас тут порядок, да по-другому и быть не может, вообще-то, иначе не найдёшь ничего и никогда. Вот он 403-17. Я взял оба конверта, запер тут всё, ключи от всех этих хранилищ были у всех допущенных сотрудников, и запасной у охранника и вахтёра.

В лаборатории никого не было, лампа вертикальная и горизонтальные, и большая лупа на штанге, конечно, ничего фантастического, но и этого обычно достаточно, чтобы сравнить снимки. Сопоставление с фотографиями, это, конечно, ювелирная работа, там нужна компьютерная программа, обещали закупить, тогда можно будет уверенно дифференцировать. А ведь лицо нашего 403-17 и Курилова тоже можно так сравнить… Только, кто даст, да и без компьютера любое сомнение могут трактовать как угодно, очень легко подогнать необъективному человеку. А я необъективен.

Однако пора приступить к делу, я испытывал волнение, какого никогда прежде не было, с чем бы я ни работал, но сейчас это касалось меня лично. То есть не меня, конечно, Тани, но что касается Тани, касается меня. И от меня зависело сейчас слишком многое. Надо было отказаться, что, если напортачу?..

Поэтому я выдохнул и выложил снимки на лампу…

И без лупы было очевидно, что они идентичны эти челюсти… И расположение пломб и их форма, да что говорить, это снимки одного человека, Курилова.

Я отодвинулся от стола, может быть, всё же я ошибаюсь, ну что особенного, могу ведь я ошибиться. Если бы это был не Курилов, я бы спокойно описал все особенности, на которые опираются обычно при сличении рентгенограмм и дал бы уверенное заключение. Работы на пару часов.

Но я не мог заставить себя это сделать. Я же видел, как уверенно Таня сказала, что это не Курилов. И не потому, что с горя или нормального женского страха не хотела его признать, но потому что и правда была уверена в этом. Тогда… как это может быть, я не понимаю. Не понимаю. Поговорить бы с ней самой об этом, что она скажет? Может быть, связалась бы как-то с ним, позвонила или… Но думаю, связалась бы в тот же день, если бы могла…

Я сообщил единственному человеку, кроме Тани, кому вообще мог сказать об этом. Платон посмотрел на меня, изумлённо, когда мы встретились в уже любимом нашем баре. Тут недавно поставили биллиардный стол, и шуму изрядно прибавилось, хотя нам это и не мешало особенно.

— То есть этот труп у вас в морге — это всё же Курилов?

— Ну… получается. Сто процентов даёт только ДНК, но ты же понимаешь, что его никто не станет делать, даже запрашивать не будут, наследника престола, что ли, опознавать?

— Как это странно… — пробормотал Платон. — Таня… не могла ошибиться. Или там один кусок правого уха, что уверенно не скажешь?

— Таня как раз говорила уверенно, вообще держалась молодцом, в обморок упала, конечно, но…

— В обморок?! Господи… Таня никогда в жизни не падала в обморок. Наверное, и правда, потрясение.

— Да вообще-то было чему потрясаться неподготовленному человеку… — проговорил я.

— Да?.. — Платон посмотрел на меня. — Я всё хочу спросить: как ты вообще там работаешь, среди мертвецов… и всего этого? Неужели не жутко? Или хотя бы… не противно?

Он даже отставил свой стакан, отодвинувшись вглубь диванчика, сегодня мы сели в глубине зала, подальше от шумной публики.

— Ну… — выдохнул я, пить сегодня совсем не хотелось, или, напротив, напиться вусмерть, но это можно тогда и в запой уйти с тоски, Тани нет, даже зацепиться не за что…

— Платон, вопросы ты задаешь… Не противно, представь себе. Потому что нечистоты, подобные тем, во что превращается разлагающееся тело, все люди видят каждый день и не один раз, хотя бы в собственном сортире. Но… я, тем не менее, совершаю благородное служение, как ты полагаешь? Я служу смерти во имя жизни, потому что, возможно, мои изыскания относительно механизмов умирания и подобных вещей могут лечь в основу будущих методик спасений при травмах, удушениях… впрочем, не стану уточнять и шокировать тебя. Но мои труды, возможно, будут полезны травматологам, реаниматологам. По крайней мере, полагаю, несколько моих статей что-нибудь этакое подскажут врачам. Я не могу работать с живыми, страдающими людьми, но я… — я посмотрел на Платона, улыбнувшись. — Тем не менее, хочу помогать им как могу.

Он смотрел на меня с некоторым удивлением.

— Тогда почему ты в судебной? Почему не в обычной больнице?

Я засмеялся:

— Квартиру давали, Платон. Вот и весь секрет. В то время, да и сейчас, такой завал с убойными делами, что эксперты, как в полевом госпитале хирурги должны работать.

А потом в свою очередь я посмотрел на Платона:

— Тебе не бывает противно разве? Я с физическими оболочками людей, иногда и крысами подпорченными, и изрядно подгнившими, но разве вонь от душевных мерзостей не хуже?

Платон медленно покачал головой.

— Да прав ты, прав… А только, кто не сталкивается с таким в работе? Пожалуй, только Таня с её возвышенными устремлениями, да Книжник-музыкант. А вообще мы с тобой по сути одним делом заняты — в человеческой скверне копошимся, так что, да, противно, не то слово, каждый день хочу уйти из криминальной журналистики. Но куда? Светские новости — блевотина ещё хуже, да ещё приправленная тухлецой лжи и фальши. В искусство как мама, там возвышенно, конечно, но… как-то это, по-дамски, ну… или по-стариковски… Политика… не думаю, что там грязи меньше…

Он выдохнул, как мне показалось, с долей, если не отчаяния, но обречённости. Это странно, или нет, но мы с ним оба стремились в свои профессии с самого детства, мечтали, делали всё, чтобы получить их, стольким жертвовали, вместо веселья и развлечений, мы знали разлуку с домом и друзьями, зубрёжку, бессонные ночи, житьё в общежитиях на кошмарной еде. Ни он, ни я не жалели об этом, не жалели о выбранном пути, теперь я точно знаю, что для меня нет пути, кроме этого, избранного очень давно. И Платон, я уверен, иного не ждал и не ищет. Но всё стало складываться так, как, наверное, бывает у многих: детская восторженность уступила место отрезвляющей реальности, в которой всё имеет вкус и запах. В кино и книгах всё так красиво и благородно, всё легко и правильно, но в жизни всё выпуклое, горячее или холодное, горькое и кислое, нет ничего плоского или бесцветного, ничего, что не волнует хотя бы органы чувств, а если ты не отмер душой, то и душу. Нельзя пройти мимо скверны, смерти, несправедливости. Можно ли всё это победить? Наверное, нет, но это не означает, что не стоит бороться, потому что иначе скверна и хаос поглотят вселенную. Снег каждый год заметает все дороги, но люди расчищают их, чтобы можно было ходить и ездить. Мы никогда не победим смерть, это и не надо, но мы отодвигаем и уговариваем её, мы боремся, и это не бессмысленная война. Человек всегда был и будет таким, и горе, если ты готов стать подобным камню, которому всё равно, лежать на дне чистого ручья или канавы с помоями и дерьмом, не чувствуя разницы. Ещё хуже перегораживать любой из этих ручьёв. Когда понимаешь это, когда не согласен быть просто камнем, когда-нибудь рассыплющимся в прах, когда чувствуешь, что ты можешь построить мостик через чистый ручей или очистить грязный, то всё становится прекрасным вокруг тебя, потому что гармония и сила входят в твоё сердце.

— И не думай, где больше или меньше грязи и где тошнотворнее. Ты думай, что ты можешь дать, а не взять.

Платон посмотрел на меня, чуть прищурившись.

— Всерьёз так думаешь? Вот это всё, про справедливость, смерть, ручьи… Не место красит человека, а человек — место? И тому подобное?

— Человек вообще всё красит, — сказал я, уверенно.

— Ну, или разрушает, уродует…

Я пожал плечами:

— Ну… на Солнце тоже пятна. И в алмазах бывают дефекты.

— Ты — добрый человек, — светло улыбнулся Платон, как-то радостно выдыхая, и откинулся на спинку диванчика, забросив за голову руки. — И философ, к тому же.

— У меня есть время думать, я один живу…

— Сам с собой говоришь, небось? Ты это завязывай, Валер! — захохотал он, толкнув меня в плечо.

Мне хотелось сказать ему: легко сказать. Но я промолчал, потому что знал его ответ, ему казалось, что мне ничего не стоит вернуть Таню. Не могу понять, почему я так в этом уверен…

Глава 3. Роскошь

Тоскана прекрасна в любое время года и, наверное, в любое историческое время, вот, что приходило мне в голову в эти дни. Мы прилетели во Флоренцию, в пятнадцати километрах от города Марк снял виллу, роскошную до невероятности: на вершине холма, с колоннами, лестницами на четыре стороны, с фресками в плафонах, хрусталём, бронзой и картинами в золочёных рамах. Мебель изгибалась, будто в реверансах на своих кривых ножках в вензельках, даже обивка была с золотой нитью. Ванные комнаты, отделанные натуральным мрамором, с медными ваннами, позолоченными кранами с хрустальными набалдашниками, венецианскими зеркалами повсюду, канделябрами, старинными шёлковыми коврами на полах. Что говорить о посуде, бокалах, белье и скатертях…

Прислуга незаметная, молчаливая и исполнительная, прекрасно понимала русский язык, но Марку нравилось говорить с ними на итальянском.

В саду всё тоже было идеально распланировано, зонировано, подстрижено, устроено по всем законам садоводства. Я обернулась на Марка, когда мы дошли до фонтана, такого же идеального, как и всё здесь.

— Марк… только не покупай всё это? — сказала я.

Он засмеялся, обняв меня.

— Всё же, как ты хорошо меня знаешь! Нет, правда, обожаю тебя за это! Но… и я хорошо тебя знаю. Мы поживём здесь некоторое время, примем здесь твою модную банду, не сомневаюсь, что им понравится эта натура, а владельцу при удачном раскладе, если снимки попадут в «Vogue», помогут поднять цену для возможных покупателей, да и количество их увеличится в разы. Так что…

— Не можешь не комбинировать, да, Марик? — Таня обняла меня.

— Соскучился, пока тянулся отпуск.

— Не верю, что твои дела могут пострадать оттого, что ты пару недель не выходил из дома.

— Во времена сотовой связи и интернета, всё можно делать так, что никто и не узнает, кто это делает. Пока я сидел при тебе, как ты говоришь, не выходя из дома, я освоил несколько новых компьютерных программ. Если и дальше так пойдёт, Танюшка, можно стать всесильным, а все продолжат думать, что я рисую визитки и экслибрисы.

— И ты расскажешь мне?

Он склонился ко мне.

— Не всё можно делать дистанционно, — прошептал мне Марк, подхватил меня на руки. — Ох, совсем ничего не весишь…

Через неделю приехала съёмочная команда. Оглядели местность, фотограф остался доволен. На этот раз Гарик тоже был здесь, он нередко ездил со мной, изображая агента, брал, конечно, комиссионные, но не наглел, поэтому я позволяла, приятно, когда кто-то ведёт твои дела, не могла же я всё делать сама, или сбрасывать на Марка. Тем более что по-настоящему серьёзно я к этой своей деятельности никогда не относилась, в отличие от живописи, и музыки Володи.

Кстати, с Володей я до отъезда таки не увиделась, но мы говорили по телефону. Он с грустной улыбкой в голосе, я чувствовала её на расстоянии.

— Привезли оставшуюся мебель.

— Хорошо теперь?

— Хорошо всё, что ты делаешь, — сказал Володя. — Мы уезжаем завтра.

— Это я помню. В Киев?

— Да, потом Донецк, Одесса, Ростов… потом вернёмся на неделю, и снова… а… ты?

— Я вернусь в конце июня.

— Танюшка-а…

— Не тоскуй, Володя, время быстро пробежит за работой. К тому же вы новый альбом начали.

— Это да…

— Тебе сейчас кажется, что тебя сковала тоска, а как стронетесь с места, всё сразу изменится. Как всегда.

— Да-да… приезжай хоть… на денёк?

Я засмеялась, чтобы рассеять его тоску немного.

— Как у Пугачевой в старой песне, помнишь?

— Не помню… — пробормотал Володя.

Конечно, я могла бы поехать к нему, и даже не раз, но как я могла сделать это теперь, когда Марк оказался прав в том, что я рисковала и разболелась из-за того, что не послушалась его, и он вынужден был ухаживать за мной столько дней. И что я скажу, «милый, я поеду, проведаю Володю»? Если бы это было раньше, я бы так и сделала со спокойной душой, потому что была уверена, что ему это безразлично. Но теперь я не была в этом уверена. Он ничего такого не говорил, не намекал даже, но я стала это чувствовать.

Что делать с этим я пока не думала, потому решила, что время само всё расставит по местам, здоровье наладится и всё вернётся на круги своя. Хотя бы и Боги уже вернулся. Как напугало меня это чёртово опознание, нельзя описать. Уже то, что приходится смотреть не на такого мертвеца, каких мы видели, когда занимались анатомией: вымоченного в формалине, бледного, всего какого-то аккуратного, будто он и не человек и никогда не был человеком, а просто такой помощник. Пособие, одним словом.

А здесь… это был не просто настоящий мертвый человек, притом страшно изуродованный, почти без лица, вернее, с сожжённым лицом и большей частью тела, как узнать кого-то в таком виде? Я так испугалась в первые мгновения, что всё поплыло у меня перед глазами, тем более что они заранее напугали меня, конечно, своим звонком и всеми этими предисловиями, так что я была напряжена до предела ещё до того, как они подняли своё страшное покрывало над ним, которым служила страшноватая простыня не первый свежести, с чёрными штампами. Промелькнула даже мысль: неужели нас всех в конце ждут такие простыни?..

Но я заставила себя собраться и я помню, отчётливо и точно, что этот человек на цинковом столе в морге не был Боги. Браслет, конечно, аргумент и это первое, что я вспомнила и пока спорила с ними, немного пришла в себя от первого потрясения, собралась с мыслями и зрением, но браслет, действительно, можно снять, подумаешь, перекусил звено и свободен, почему Боги было не сделать это? И хотя я была уверена, что Боги не снял бы мой подарок, но всё могло быть.

Но главное было совсем не в браслете, конечно. Просто, это был не он, не Боги. Я его знаю близко много лет, помню, как совсем заросла волосами его грудь и волосы стали появляться на спине, что меня смешило, а он не верил и просил показать в зеркале. Я знаю, какой формы его грудь и плечи, руки… голова, в конце концов. Да, тот человек сильно обгорел, но форма тела не изменилась бы настолько, чтобы я могла ошибиться.

И теперь я стала чаще думать о Боги и вспоминать, какой он славный, верный друг и влюблённый. И как я жалела теперь, что просила его не звонить и забыть меня и Москву хотя бы на время. Как это получилось нехорошо… и как тревожно теперь, несмотря на мою уверенность, что я видела не его тело, я теперь волновалась о нём. Ведь паспорт-то как-то оказался при этом трупе. Наверное, это и было тем, что украли у Боги, когда вскрыли замки в его мастерской.

Но самое ужасное — это, конечно, Валера. Эта наша встреча.

Валера… и не в том дело, что он стал теперь неотразим, он всегда таким был для меня, хотя приятно было увидеть, какое у него, оказывается, лицо, скулы, профиль, лоб, какие блестящие шёлковые волосы, которые он распустил по плечам, когда мы оказались на улице, я смотрела на них в кафе, чтобы меньше смотреть в его лицо, в глаза…

Не хочу даже слушать, что он говорит, даже думать о том, чтобы, как он сказал, прийти в это кафе, где он собрался ждать меня каждый день, придумал, тоже мне… Быть с ним как раньше невозможно, и дело совсем не в том, что я и он не те, что были прежде, дело не в том, что наша жизнь не та, и даже всё вокруг нас иное, словно прошло не семь лет, а семьсот.

Совсем не во всём этом дело, потому что мы как раз, боюсь, всё те же…

Дело не во внешних переменах. Не в годах, прошедших с тех пор. Это ничего не значило. Отказавшись от Валеры, я сожгла саму себя, и пеплом засыпала глаза и сердце. Не Костенька, не Екатерина Михайловна, нет, им это было бы не под силу. Я всё сделала сама. Нет человеку большего врага, чем он сам. Я сама это сделала, да, меня вынудили, но я сделала, я отказалась от него, и даже не посмотрела в его глаза, мне достало глаз его матери, умолявшей меня не портить жизнь её сыну, оставить его, освободить от себя, будто моя любовь это удавка… И теперь мне хотелось, так же глядя в её глаза, спросить, стал ли её сын счастливее оттого, что, как она выразилась, я освободила его. Стала ли приятнее и светлее его жизнь, легче его сердце, свободнее душа? Он так же парит высоко над землёй, как было, когда мы были вместе? Екатерина Михайловна, стоило убить нас с ним ради того, чтобы он шёл дорогой, которая казалась вам верной?

Но вернуть теперь всё…

Я не могла. Из-за Марка, из-за Володи, даже из-за Боги и Вальдауфа. Они все в моей жизни, и с ними я другая, я не та, что могла теперь дать Валере то, что могла тогда, семь лет назад, быть потоком воздуха под его крыльями. Да и летит он теперь сам, я вижу это по его светлому лицу. Ему пришлось плохо, так больно, как, представить могу только я, но он это выдержал и выжил, не скатился в грязь, не спился, не потерял того, что делало его таким необыкновенным. Он стал даже лучше, я чувствую. Кого-то испытания ломают, других очищают и делают сильными, идеальными. Как шлифовка делает алмаз бриллиантом, как руда становится сталью.

Валере кажется, что для счастья ему нужна я. На деле ему никто и ничто не нужно, он прекрасен, и счастье в нём самом, оттого, как он чувствует и видит этот мир, это было в нём всегда и всегда будет, что бы с ним ни происходило. А я… ну что ж, испытывать влечение — это нормально. Вопрос в том, куда оно своим течением утянет нас обоих. Потому что Валера — это Валера, никто другой, а он способен заполнить меня полностью. А я уже не пуста и… не жива как раньше.

Валера…

Валера… ничто не сделало меня каменной пустыней, но то, что я сделала с тобой. Я слышала, как моя мама говорила с тобой через дверь, как она сказала, что я бросила тебя, что я отказалась от тебя, то, что я сделала тогда с тобой, с нами… я не видела твоего лица в тот момент, но я слышала твой голос, я чувствовала твою боль, но я не рванулась к тебе с криком, что всё это ложь, что люблю тебя, и что у меня нет ничего важнее и дороже тебя. Я не сделала этого, потому что моя боль была ещё больше, моя боль была невыносима, но я не позволила себе избавиться от неё тогда, я позволила тебе поверить и уйти. Почему ты поверил тогда, Валера?! Почему ты поверил? Почему ты ушёл? Чего ты хочешь теперь?..

Я поднялась с постели, потому что валяться без сна в третьем часу было уже невозможно. Пока я была больна, я была менее способна думать, слабость и сонливость владели мной. Но теперь я была здорова, и всё, что волновало меня, теперь не давало мне спать.

Полы в этой роскошной вилле, больше похожей на дворец в миниатюре, были выложены узорчатым разноцветным мрамором, что конечно, правильно в этом солнечном и всегда тёплом краю, но сейчас они мне показались ледяными, будто могильные плиты. От этого я сразу замёрзла, пришлось поискать не только тапочки, но и свитер, который я и надела тут же поверх сорочки. И вышла в сад.

Съёмка, как планировал Марк, прошла превосходно, конечно, здешняя натура понравилась всем, и фотографу, и осветителям и даже моделям, приехавшим тоже сюда. Получая удовольствие от процесса и нашего гостеприимства, от кухни, а повар был приглашён Марком из Милана на эти недели за большие деньги, он угощал всю компанию изысканными блюдами, вызывая дополнительные волны восторга у нас и наших гостей. В духе «Сладкой жизни» мы провели несколько дней.

Это всё было приятно, утомляло и очень отвлекало от моих мыслей, поэтому пока вилла была полна народу, было хорошо. Но вчера вечером и сегодня утром все разъехались и мы с Марком остались вдвоём. Когда от виллы по идеальной дуге дорожки отъехали последние автомобили, скрываясь за деревьями и идеально постриженными кустами, обрамляющими дорожки, Марк обнял меня, положив мне на плечо горячую тяжёлую руку.

— Ну что, Танюшка, одни остались? Скучать теперь будешь по своей банде? — улыбнулся он, прижимая меня к себе и глядя вслед уже исчезнувшим машинам.

— Марк… — я посмотрела на него. — Займись любовью со мной?

Марк посмотрел на меня.

— Ну… не зна-аю…

Но, несмотря на эту шутку, он был во власти вдохновения…

— Я люблю тебя… как я люблю тебя… — шептал он, прижимая лицо к моему. — Поцелуй меня… поцелуй меня…

Но Марк уснул, а мне не спалось, поэтому я встала и вышла в сад. Странно, двери на веранду и все окна в дома были распахнуты, но в саду было свежо и влажно и при этом тепло, а в доме душно, но холодно, будто выстроен он над могилой. А в саду с меня сразу будто свалилось тяжёлое мокрое покрывало и стало легче. Если бы не Марк, я вовсе затосковала бы. Мне захотелось посмотреть на него, и я вернулась к спальне, заглянула через дверь. Он спал, плохо, почти не укрытый, прекрасный в своей наготе и неге. Наверное, такими Бог создавал ангелов: светлыми, прекрасными и добрыми сердцем. Хотя, какие у ангелов сердца? На что они им? Или нужны? Чтобы жалеть нас, которых они хранят…

Я вернулась в сад, начинало светать, пока я ходила вокруг дома, ночь истекла, мне так захотелось запечатлеть это ощущение, которое было у меня сейчас от Марка и всего вида спальни, разворошённой белой постели, что я взяла свою папку с бумагой, которую всегда и неизменно возила с собой, и пастель и села на веранде напротив двери.

— Bella signora, non riesce a dormire (не спится, прекрасная синьора?)? — улыбнувшись, спросила меня немолодая горничная, поднимающаяся раньше всех в доме, вместе с ней вставали только помощники повара.

— No, ho dormito bene, (нет, я хорошо выспалась), — сказала я в ответ, тоже улыбнувшись. — Hai gia’un lavoro?( а у вас с утра уже работа?)

— Sono un uccello precoce, bella signora (я ранняя птица, прекрасная сеньора).

— Anche gli usignoli non dormono, e tu gia(соловьи тоже не спят, а вы уже на ногах).

— Si’, bella signora, — улыбнулась горничная, я знаю, что её зовут Магдалена, я слышала, как её называли здесь остальные. — Devo andare(можно идти?)?

— Naturalmente. Mi dispiace disturbarla, (конечно, извините, что беспокою вас), — сказала я.

За время своих поездок я успела научиться неплохо объясняться по-итальянски, как и по-французски и по-английски. Собственно говоря, уже в первую поездку в первую же неделю я начала понимать всё, что говорят, обращаясь ко мне, а со второй кое-как объясняться. Дальше всё уже пошло как по маслу. Если оказываешься в чужой стране, среди чужого языка и рассчитывать на переводчиков тебе не приходится, всему учишься очень быстро. Это сейчас здесь работает очень много русских сотрудников в агентствах, потому что и русских моделей теперь здесь очень много, а я в своё время была одна. Нет, были и другие, но нас были единицы, мы и не встречались в чужеземных краях. Но я научилась. Такая у меня планида, быстро всему учиться и ко всему приспосабливаться.

Я услышала приглушённые голоса за углом дома, но не разобрала речь, не стала даже прислушиваться, думая, что это меня не касается. Но выяснилось, что я ошиблась. Потому что через пару минут, прошуршав по гравию шагов пятьдесят к террасе, на которой я сидела, подошёл… Вальдауф. То есть я не сразу поняла, что это он, потому что не сразу обернулась на него, только почувствовав, что шуршавший шагами человек остановился как-то слишком надолго около меня, я подняла голову, чтобы посмотреть на него.

— Ох… Валерий Карлыч… вот это да… — только и произнесла я.

— Здравствуй, Танюша, — он улыбнулся так радостно и мягко, что мне стало очевидно, что он очень рад меня видеть. — А мы ваши соседи. Все эти дни приходил понаблюдать за вами издали.

— Почему же издали, Валерий Карлович?! — улыбнулась я, откладывая эскиз, впрочем, почти оконченный.

— Не хотел мешать, — он поднялся на четыре ступеньки террасы. — Ты за работой как всегда. Отдыхаешь, когда-нибудь вообще?

Он кивнул на рисунок.

— Это и есть мой отдых, — улыбнулась я.

— Позволишь взглянуть?

Он взял листок, посмотрел долго, улыбнулся и отложил, снова пройдя мимо распахнутых дверей спальни, ветерок легко колыхал белые легчайшие занавеси. Стало уже совсем светло, и я задвинула портьеры, чтобы свет не беспокоил спящего Марка.

— Ничего не скажете? — спросила я Вальдауфа, обернувшись.

— Назови меня на «ты»? — сказал он, глядя так, что я поёжилась. И какого лешего, Валерий Карлыч, вы так влюбились в меня? Неужели я виновата ещё и в этом?

Мы спустились в сад, и пошли по идеальным дорожкам вдоль деревьев, потом показались фонтаны, они уже работали, тихонечко шурша тонкими струями.

— Тебя тут снимали в образе Симонетты Веспуччи, — сказал он. — Когда ты приедешь сюда в следующий раз, весь город будет носить тебя на руках.

— Я не так прекрасна.

— Ты прекраснее.

— Не-хет… — засмеялась я.

— Мне виднее. Я — художник, — сказал Вальдауф, блаженно улыбаясь.

— Вы — мой любовник, — сказала я, качая головой, имея в виду, что он смотрит на меня влюблёнными глазами.

Вальдауф остановился, обернувшись на меня.

— Ты ещё так считаешь?

— Войдя в реку, мы намокаем, — сказала я, тоже остановившись. — И вода остаётся с нами, даже высыхая.

Вальдауф протянул руку к моему лицу, погладил по волосам, забираясь пальцами в спутанные пряди, я не постаралась причесаться, встав с постели.

— Я люблю тебя.

Я улыбнулась, я это знала, и я знала, что это чувство, к счастью, радость для него. Он не страдал и не мучился из-за меня, по крайней мере, с тех пор, как оставил безумную идею жениться на мне. Для этого человека я источник радости и вдохновения, за это я любила его самого, приятно дарить, всегда намного приятнее давать, чем брать…

Но Вальдауф будто прочёл мою мысль и понял её буквально, притягивая меня к себе…

— Ва — алери… — я не успела договорить.

Ну что… сама виновата, сказала же, что он мой любовник, вот он и вступил в права… к порядочной девушке он и не подступил бы когда-то, что теперь ломаться? Под видом чего? Если я не смогла прекратить нашу связь, когда вышла за Марка, если я сама настолько низко пала в своём существовании, когда вообще позволила себе сделаться любовницей профессора, то, что теперь трепыхаться? Лежи теперь в своей тёплой грязи и похрюкивай…

Ну а почему нет? Да, хорошо, хорошо перестать мучительно думать о прошлом, всё время спрашивать себя, как я могу делать то, что делаю, и как вернуть прошлое и как не дать ему вернуться, потому что той девушки, чистой и невинной уже нет. Да, наверное, и не было. Наверное, будь я по-настоящему такой, ничего бы не произошло у нас с Маратом. Уговаривать свою совесть и стыд тем, что это подстроила Кира, я могу сколько угодно, но я сама болтала ним, и мне нравилось, как у него блестят глаза в полумраке комнаты, что я не догадывалась о его намерениях? Так что не надо думать, что я хотя бы когда-нибудь была иная. Права была Екатерина Михайловна, когда не позволила Валере жениться на мне. Конечно, с ним я была бы иной, конечно, он был все миром для меня, и мне не было бы его мало, но почему он должен был быть с падшей? Не иметь детей и отбиваться от претендентов? Зачем это Валере? Он прекрасный, чистый, идеальный алмаз, а я слякоть, мне не место с ним, со мной он станет страдать. Той, что была его воздухом, как я думала, уже нет. А скорее всего и не было никогда. Приятно думать о себе, что ты такая, что твоя любовь кого-то оживляет и делает не только счастливее, но и совершеннее, но это не так. Для настоящей любви надо быть чистой, а не такой как я, барахтающейся в траве с любовником, и думающей, что одаривая его своими ласками, я делаю нечто доброе. Просто упала в грязь, где мне и место… на этой влажной траве и мягкой душистой местной земле, с утра впитавшей воду поливки, распылявшуюся здесь до рассвета… Господи, как какие-то животные…

…Да, ей было хорошо, я это почувствовал сам, по тому хотя бы, как хорошо было мне. И почему так мне только с ней? Почему её красота кажется мне совершенной? Почему её тело источник необыкновенного удовольствия, почему она? Именно она и никто больше? Сколько раз я пытался задавать себе этот вопрос и никогда не находил на него ответа, а сейчас на этой тёплой итальянской земле вдруг понял, что я не должен думать, я должен только наслаждаться. И всё. В этом моё счастье и дар Небес. Такой же дар, как и мой талант.

— Ты похудела, Таня, — казал я, помогая ей подняться с травы.

— Ох, Валерий Карлыч, как paysans, как вам не стыдно… а если нас увидят садовники? Никакого стыда.

— Таня, я не спал с тобой три года с лишним, что ты хочешь? — улыбнулся я, подавая ей свитер, который стянул с неё на этой траве, и стряхивая травинки с её волос.

Таня только вздохнула, надевая свитер, выпростав спутавшиеся волосы, они стали завиваться от влаги с травы. Удивительные волосы, вся Таня удивительная…

— Приходите сегодня на обед с Мариной, — сказала Таня. — Она ведь больше не сердится на меня?

— Она счастлива, — сказал я.

И это была правда, Марина умела быть счастливой. После того как отшумела буря, вызванная Таней, всё успокоилось и Марина вообще забыла о том, что какая-то буря была. Так что да, моя жена была счастлива и спокойна. Я привычно заботился о ней, мне не удалось сломать и перестроить свою жизнь, именно Таня не позволила мне этого, взамен оставшись со мной, что ж, пусть так. Пусть солнце приходит ко мне редко, как в Петербург, но зато я знаю, что такое свет белых ночей… счастье никогда не бывает полным…

Глава 4. Игра на клавесине

…Вальдауфы были нашими соседями, об этом мне сообщила Таня утром. Ну, то есть утро было относительное, это я только встал, а вообще уже царил полдень. Я нашёл Таню в ванной, той самой, которой она и восхищалась и посмеивалась над невероятной роскошью.

— Давно ты тут плаваешь? — спросил я с улыбкой.

— Уже да, — улыбнулась Таня. — Выспался, милый?

— А ты? — спросил я, прежде чем начать умываться. — Ты, по-моему, вообще не спала.

— Бывает…. Тут, оказывается, Вальдауфы по соседству обитают.

— А я знаю, он приходил на съёмку полюбоваться на девчонок и, конечно, на тебя.

— А чего не сказал?

— Да не знаю… я знал, что он всё равно нарисуется, — сказал я, невольно брызгаясь зубной пастой.

— Я пригласила их на обед сегодня.

— Ну и хорошо, — я прополоскал рот. — А то мы будто в ссоре с ним, даже когда приходил, выпить со мной отказался, так сидел, как будто в обиде до сих пор. Приставал?

— Конечно, — усмехнулась Таня.

— Вот говно… ну ладно, врагов надо держать близко… вылезай, Танюшка, за стол без тебя не сяду.

— Я без тебя тоже не садилась.

Вальдауфы пришли к пяти, Марина, оставившая теперь балетную сцену, сохраняла идеальную форму, но её худоба не красила её, делая слишком жилистой и сухоносой, она улыбалась из-под соломенной шляпки, на Тане была похожая, но с обширными полями, позволенным только обладательницам такого роста как у неё. Наши дамы в шёлковых платьях, зелёном у Марины Вальдауф и красном у Тани. Этот красный подсвечивал немного бледные до сих пор щёчки Тани. Разговор сразу вышел оживлённый, Марина восторгалась нашей виллой.

— Боже мой, Вольдемар, ты видишь, у них здесь настоящий дворец! — сказала Марина во время небольшой экскурсии по дому, которую Таня устроила гостям, и когда, спрашивается, успела узнать историю этого места и даже некоторых картин?

— Я расспрашивала прислугу. Домоправитель очень словоохотлив и хотя я не всё понимала из его цветистой речи, но кое-что усвоила всё же.

— И допридумала кое-что, да? — улыбнулся я.

— Не без этого, — засмеялась Таня, и все подхватили её смех. Вообще Танюшка очень обаятельная, это удивительно, но я вижу, что она нравится даже Марине, которая когда-то считала её соперницей. Вот, как ей это удаётся?

Нам накрыли стол на одной из террас, ветер легонько колыхал листья на деревьях и кустах, лепестки, края белоснежной скатерти, шелка платьев наших дам и кончики волос. Очень лёгкий тёплый ветерок.

— А в Москве сегодня плюс три, — сказал я и все тоже засмеялись. Ничего, я тоже обаятельный, на том и стоим, как говориться.

— Да, приятно, что можно путешествовать, — улыбнулась Марина, потягивая белое вино. — Теперь открылись все границы. А когда-то мне, чтобы выехать на гастроли приходилось сто анкет заполнять, да ещё с инструкторами беседовать, будто на Марс летали.

Вальдауф улыбнулся.

— Теперь мы и работать и жить можем, где хотим. Завоевание нового времени. Я сказал Тане, что через год Флоренция будет носить её на руках.

— Из-за Симонетты? — улыбнулся я.

— Что? Расскажите мне, — сказала Марина.

— Да нет, чепуха это, — улыбнулась Таня. — Просто фотографу пришла в голову мысль обыграть образ Симонетты и вообще картин Боттичелли и Рафаэля. На Леонардо не покусился. Ну вот и… Мы тут Боттичелли копировали в современных нарядах Christian Lacroix и Blumarine для итальянского Vogue. Принимали позы как на его картинах…

— Флоренция — особенный город, особенный для живописцев, — сказал Вальдауф. — Здесь фонтан энергии, который стимулирует творческую силу или это удивительное историческое и культурное совпадение, но мы не можем не признать, что нигде больше не родилось столько художественных гениев.

— С четырнадцатого по шестнадцатый века родилось рекордное количество художественных гениев по всей Европе, — заметил я. — Время было такое — Возрождение.

— Возможно, — кивнул Вальдауф. — Даже у нас именно в эти века творили Рублёв, Феофан Грек.

— И всё же, Италия — это чудо, — мечтательно вытянув руки, произнесла Марина. — Я вообще не понимаю, как у нас в России мы все не только живём в этом вечном холоде и хмуром небе, то снег, то дождь со снегом, но появляются дарования вроде вас, дорогие живописцы, или писатели и поэты, хотя кажется, о чём они могут писать кроме как о феврале и хандре, а ведь находят и столько света и страсти… или Чайковский, Мусоргский, Свиридов… я перечислять могу без остановки… Не понимаю. Ну ясно здесь: рай и солнце. Но у нас… Откуда они черпают вдохновение? В чём?

Она говорила с легкой улыбочкой, которая, кажется, не предполагала серьёзности, на самом деле заключённой в её словах, или сама Марина произносила их не от себя, прочла где-то или услышала. Было не похоже, что это ей собственные мысли.

— На любом камне может вырасти цветок, — сказала Таня. — И под снегом всегда остаётся живая трава.

— Да-да! — радостно проговорила Марина, и я уверился, что то, что она сказала чуть раньше, не плод её собственных размышлений. — Я слышала, есть такой цветок, он растёт на голом камне. Эй… эйли… Вольдемарчик, как он называется?

— Эдельвейс, Мариночка, — улыбнулся Вальдауф. — Но эдельвейсы растут только на Кавказе.

— В самом деле?! Вот это да! На нашем Кавказе! — засмеялась Марина. — Ну хоть что-то у нас есть, чего нет у них тут! А вы надолго здесь?

— Через неделю у Тани начинаются показы в Париже, — сказал я. — А я домой поеду.

— Как же вы оставите жену одну?! Нехорошо, неправильно, — покачала головой Марина. — Танечка, какая у вас интересная работа.

— Это правда, — улыбнулась Таня.

— А картины… не пишете больше?

— Обязательно. Я тут сделала серию иллюстраций, хочу попросить вас, Валерий Карлыч, взглянуть.

— С удовольствием, — кивнул Вальдауф. И добавил, обращаясь ко всем нам: — Знаете, каждый раз, когда вижу работы моих учеников, боюсь заметить, насколько они переросли меня, а я сам устарел.

— О нет! Это невозможно, ты — гений! — воскликнула Марина вполне искренне.

Вальдауф, шутя, поклонился, раскинув руки в стороны, как на сцене.

— Рекомендуюсь, гений.

Между тем принесли сабайон и семифредо. Всё это замечательно вкусно готовил тот самый повар, которого я нашёл в Милане и уговорил пожить на нашей вилле несколько недель за баснословные деньги. Но, хотелось порадовать себя и немного откормить Таню после болезни. Названия всех этих местных блюд и их вкус мы выучили быстро, чтобы так же быстро и позабыть.

Ароматы вкуснейших десертов витали над столом, ароматы сада, погружающегося в вечер неторопливо, будто в вальсе, увлекаемые ласковым ветерком кружились над нами. Дневное щебетание, похожее на наш неспешный разговор, стало меняться на вечернее, оно больше наполнено страстями, чем дневные светоносные трели, всё громче стрекотали цикады, только набирая силу.

— Может быть, перейдём в дом? — сказал я.

— О, да, а то уже начинает темнеть, — растерянно обернулась Марина.

— Здесь так хорошо, скоро будут видны звёзды… — сказала моя упрямица.

— Идёмте, я сыграю на клавесине, — повторил я.

— На чем ты сыграешь?! — конечно, Таня удивилась.

— Ничего особенного, здесь есть клавесин, и я умею на нём играть. Да-да, милая, я полон сюрпризов, — улыбнулся я. А потом посмотрел на остальных: — Хотите, позабавлю?

Все, конечно, захотели, и мы расположились в музыкальной гостиной, которых тут было несколько, в одной из них и стоял тот самый клавесин, и я почувствовал себя каким-нибудь Вивальди или Моцартом, дающим камерный концертик перед узким кругом аристократов, пока играл, мне даже казалось, я сейчас обернусь, а на меня смотрят атласные куколки в пудреных париках и мушках.

Угостились напоследок ликёром с карамелизированной грушей, на этом и проводили наших гостей, с обещанием посетить их тоже на днях. Они отправились восвояси, их вилла начиналась как раз за оградами нашей.

— Придётся нам тоже в гости к ним идти? — спросила Таня, когда мы сели в полумраке на террасе в уже по-настоящему ночном ароматном саду.

— Не хочешь? — я посмотрел на неё.

Таня спустилась в кресле так, чтобы смотреть в небо, где мерцали уже звёзды.

— Не знаю. Надоели все, никого видеть не хочу.

Я улыбнулся, я чувствовал то же. Мы посетили Вальдауфов, конечно. Их вилла была несравненно скромнее нашей, но довольно красивая тоже, намного моложе, я думаю, века восемнадцатого, когда наша современница той самой Симонетты и Боттичелли, но их была уже хорошо обжита и довольно уютна, они ведь жили здесь уже больше года, то есть Вальдауф наездами, потому что перемещался по Европе, где проходили его выставки и продавались его работы с большим успехом, и Москве, куда он ездил работать, потому что как он выразился: «Как это ни странно, но в этом благодатном краю я растекаюсь под солнцем как мороженое и ничего не хочу делать, до того мне здесь… хорошо, — он посмотрел на Марину. — А в Москве я на своей планете: кровь быстрее бежит по венам, я сразу молодею и хочу творить. Мой город. А здесь, наверное, надо родиться, чтобы стать здешним живописцем. Я нездешний, я — русский», и засмеялся, намекая, видимо на свою фамилию, хотя никто из нас его немцем, даже наполовину, не считал.

Оставшиеся до отъезда дни мы с Таней провели за рулём автомобиля. Она так и сказала:

— Знаешь, что, милый, подарил машину, научи водить.

В первый раз получилось весело, дорога пустая и Таня, взяв руль и нажимая, как я показал на педали, тронула с места, визжа от восторга.

— Так подожди, ты сначала объясни мне, для чего три педали? Газ и тормоз я понимаю, а что такое сцепление?

— Это способ разделить двигатель и колёса, но это… так сказать, грубая схема.

— Зачем их разъединять?

— Чтобы передача была плавной, то есть не передавалась сразу на колёса, и автомобиль не двигался рывками. Но в твоей машине автоматическая коробка передач, тебе не придётся думать, она сама выберет режим.

— То есть, если коробка передач как эта, то выбирает водитель, а если автомат, то решает машина? — Таня удивлённо посмотрела на меня. — Получается, там как бы робот.

— Ну да, получается. Тебе это не нравится?

— Да нет… прикольно, я бы сказала, — усмехнулась Таня. — Марк, а ты не хотел бы научиться управлять самолётом? Ну вот, нашим?

Ну и ну… а почему бы и нет, собственно говоря?

Таня улетела в Париж, потом на очереди был Милан, затем Лондон, я же, перемещаясь, как и всегда по своим делам, не мешал Тане, зная, какая у неё напряжённая работа и я могу только мешать. И выполнял эту её идею — научиться управлять самолётом. Оказалось очень даже занятно, самое главное не в управлении самим аппаратом, что, конечно, важно, но куда важнее — слушать диспетчеров и следовать правилам и их указаниям. И через месяц мой инструктор позволил мне самостоятельно вести самолёт. Было чем похвастаться перед Таней.

Мои дела, налаженные мной как самый лучший, самый совершенный механизм работал не без мелких сбоев, которыми я постоянно занимался, перелетая с места на место, и в этих перелётах всё чаще пилот позволял мне брать штурвал, оставаясь рядом.

В Москву я вернулся без Тани, только чтобы увидеться с мамой и побывать в моём прекрасном офисе, проверить, как там идут дела, это для меня приятная игра. Но, хотя я не собирался долго оставаться в Москве, без Тани мне тут было тоскливо, поэтому я старался находить себе дела, где-нибудь ещё.

В Чечню, где наросли как гнёзда тараканов лагеря подготовки боевиков, и они лезли туда и оттуда во все стороны, разворачивались новые боевые действия, и где всё происходило на сей раз уже не так, как в предыдущую кампанию, серьёзнее и страшнее, и куда более организованно. И намного больше теперь здесь было иностранных наёмников, лихих парней со всего света, больше всего с Ближнего Востока, но это те, кто изображал воинов Аллаха, но хватало и грузин, украинцев и каких-то прибалтов с англичанами, им тут представлялось эдакое сафари только поострее, охота на людей, полагаю, будоражит подонков куда больше охоты на львов.

Мы с Радюгиным встречались в Москве регулярно, обставляя наши встречи по всем законам конспирации. И я твёрдо заявил ему, что лично разговаривать с полевыми командирами и командирами нашими я стану только, если в этом будет настоящая необходимость. Меня не прельщала военная романтика, а уж мои приключения в прошлый раз стоили мне трёх месяцев нервического воздержания, когда я, отвратительный самому себе, вынужден был посещать венеролога и специалистов по СПИДу, и только, когда после нескольких десятков анализов меня уверили в том, что я абсолютно здоров, что всё, что я мог подхватить от той девицы, ставшей моим кошмаром на эти месяцы, вылечено, я смог, наконец, обнять мою жену. Как думаете, высокая цена за сомнительное удовольствие почувствовать себя настоящим мачо с калашом и членом наперевес? По мне, так слишком.

Так что в зону боёв я больше не летал, доказывать кому-то там, что я существую, мне более не хотелось, я предоставил это Радюгину, в конце концов, кто из нас полковник?

— Я готов участвовать во всём, и финансово и как угодно, но от этих путешествий вы меня увольте, — сказал я Радюгину.

Он усмехнулся, взглянув на меня.

— Мне не показалось, что вы испугались в прошлый раз, Марк Борисыч.

— Ну так вы ошиблись, я испугался.

Радюгин покачал головой.

— Хорошо, я согласен считать так, как вам угодно, я принимаю вашу версию, хотя мне представляется дело совершенно в другом. Вы в своей благополучной жизни никогда не касались скверны, и не хотите. Я могу это понять. Но возможно ли делать то, что вы хотели бы, если…

Меня это немного разозлило, какого чёрта, в самом деле, я должен раскрывать душу перед ним, он мне не друг, товарищ, но не друг.

— Николай Иваныч, фельдмаршал в окопах лосин не пачкает, после, знаете ли, на коня не сесть, засмеют. Так что я останусь в моих белых лосинах, а вы будете моей ратью. Встречаться с этими людьми мне нет никакой необходимости. Привозите материалы, будем изучать вместе, и разрабатывать планы. Я понимаю, что вы организовали в своей конторе отдел из людей, которым вы доверяете, но я там светиться не стану. Нигде. У меня светлые цели, но я всего лишь мирный коммерсант, а не прыщавый юноша в мечтах о подвигах.

— «Прыщавый юноша»? — засмеялся Радюгин, но в глазах были злые искорки и побледневшие ноздри задёргались сердито. — Полагаю, у вас и прыщей никогда не было.

Теперь разозлился он, но мне на это плевать. Он мне нужен для удовлетворения моей совершенно необъяснимой тяги к каким-то светлым идеалам, впитавшимся в мою душу непонятно где, то ли в семье, то ли в школе или в детских книжках моего безоблачного советского детства, или из-за Тани, которая неизменно стремиться к этому самому свету. Но я ему нужнее. Столько связей, сколько имею я, не имеет никто, и он это знает. Кроме того, мои финансовые возможности таковы, что меня ему вообще никто не заменит. Так что на его недовольство мне плевать, не захочет больше сотрудничать, я буду сожалеть, что не удалось выстроить хотя бы несколько ступенек в рай, а у него без меня получиться мало.

— Не было, — ответил я на его слова. И добавил с вызовом: — Вам обидно?

Я с усмешкой смотрел на него, он молчал, взвешивал. Тогда я решил ему помочь.

— Я рос идеальным ребёнком в семье, которая и во сне не присниться даже монаршим особам, потому что деньги и власть у моих близких всегда были, они плыли сами им в руки, помогала удача, природные данные или судьба, но вокруг меня всегда всё было самое лучшее. Но и в райские сады проникают ползучие твари и жалят маленьких детей… — сказал я, глядя ему в глаза. — Однако и с этим мне удалось справиться, как вам и таким как вы это ни удивительно.

Мы сидели с ним в моей конторке, которую я регулярно проверял на наличие прослушек, в барах и ресторанах мы с ним больше не встречались, это показалось неразумным нам обоим. А сюда он приходил с чёрного хода, который был устроен как раз для таких гостей и вёл через подъезд со стороны двора. Я подумывал, что надо устроить и какой-то второй чёрный ход, о котором вообще никто не будет знать, но при мыслях об этом начинал чувствовать себя параноиком.

Но сейчас я думал не об этом, сейчас мне хотелось вывести Радюгина из себя, наступил некий момент истины, я это чувствовал.

— Таким как я? Это каким?! Быдлу? — Радюгин уже побледнел от злости, сложив руки на груди.

— Я не знаю таких слов, Николай Иваныч, и не употребляю таких слов.

— Ну ещё бы, вы у нас аристократ, — зло дёрнув губами, прошипел он.

— Ничего такого, мои предки из простых семей крестьян и ремесленников, — сказал я. — Ни одного аристократа, даже священника или хотя бы разночинца, или там, купца, я чистый потомок пролетариев. Так что ваш дротик пролетел мимо.

Он сделал глубокий вдох, опуская большие серые глаза. Я ждал, что он распрощается и уйдёт. Но я ему был нужен куда больше, чем он мне и он понимал это, и понимал, что я это знаю. И, кроме того, я и он понимали, что сейчас устанавливаются новые правила наших с ним отношений. Я бросил ему мяч и ждал теперь, куда он отобьёт мой пас.

— Хорошо, Марк Борисович, я понял… — проговорил он, по-прежнему не поднимая глаз. — Вы хотите быть внештатным сотрудником, притом тайным. Но это ограничивает ваши возможности.

— Ничуть, — я качнул головой. — Это делает их безграничными, я через меня и ваши. Не понимаете?

Он посмотрел на меня, прищурившись, нет, он умный, он всё отлично понял. Я могу стать для него не ещё одной рукой, а целой силой с действительно безграничными возможностями. Мой интерес чисто эмоциональный, почти детский, а его — абсолютно профессиональный, и мы как две противоположности, объединённые одной идеей в чём-то идеальный союз.

— Что ж, Марк Борисович, пожалуй, новые условия мне подходят даже больше, — произнёс он, кивая, и я заметил, что у него побледнела и расслабилась шея.

Я улыбнулся.

— Я рад, что не ошибся в вас, Николай Иванович, — я поднялся и достал коньяк из своего шкафа. — Договоримся так, вы доставляете мне все сведения, всё, что стекается в ваш отдел, вы анализируете со своими сотрудниками, а я это делаю отдельно от вас, после встречаемся и обсуждаем. Не сомневаюсь, что результат будет выше. Как говориться, одна голова — хорошо, две лучше.

Кабинет наполнил аромат коньяка. Радюгин поднял бокал. Мы выпили и с этого дня моё участие в делах его отдела, напрямую занимающееся безопасностью страны, стало непосредственным и самым активным. Компьютерные программы, купленные мной, помогали мне даже следить за поверхностью Земли с помощью спутников всех стран, доступ к которым был только у меня.

— Как… ты смог это достать?! — воскликнул с восторгом Радюгин, разглядывая снимки.

— Мы теперь на «ты»? — усмехнулся я.

— Ох, извините…

— Да ничего, даже приятно.

— Так откуда?..

— Вот ещё диск, держи, — сказал я, тоже переходя на «ты». — На диске запись с интересующих нас мест. Прицельные снимки, вплоть до метра.

Радюгин посмотрел на меня.

— А нам не финансируют такого оборудования.

— Ну считай, что я финансирую.

— Тоже на «ты»? — он посмотрел на меня.

— Вообще-то давно пора, после того как мы в том дурацком лагере настоящих мужиков провели несколько дней, нет?

— Согласен. Но… Марк Борисыч, признаю, ты стоишь всего моего отдела.

— Да не… — дурачась, проговорил я.

— Теперь мы накроем их… всех их, всю эту нечисть, ты понимаешь?

— Не спеши, Николай Иваныч, — остановил я его радость. — Это только те тараканы, что выбегают, а гнезда их мы тут не видим. Это, во-первых, а во-вторых, чтобы тараканов победить, надо грязь вычистить.

— Да нешто мы без понятия… но Марк Борисыч… тут же… все точки этих… хрен с ними, с боевиками и террористами, главное, вот — аэропорты, все эти проклятые гнёзда… С этим наблюдением всё упрощается в сотни раз.

— Их гнёзда здесь, в Москве, — сказал я.

Он повернул голову ко мне.

— Скажу больше…

Я кивнул, не стоит продолжать, я и сам знал не хуже.

— Вот теперь надо подумать как самим стать сильнее, и как настолько ослабить их, чтобы то, что сейчас происходит в Чечне и много ещё где, закончилось само собой, — сказал Радюгин.

Так что работа у нас в этом направлении шла самым активным образом.

Глава 5. Силки расставлены

Таня должна закончить свои съёмки в конце июня, конечно, она осталась бы дольше, но она никогда не покидала Москву дольше, чем на два-три месяца ещё со времён учёбы, поэтому её модельная карьера не могла складываться настолько успешно, как должна, будь иначе, отдайся она этому делу полностью, Таня была бы миллионершей. Но всё шло, как шло, и как она считала нужным.

Агентство приняло некогда её условия и не прогадало. Таню хотели фотографы и модельеры, поэтому на показах и в журналах её было много, она за свои три месяца отрабатывала то, что другим не всегда удаётся и за год. Быть может, торчи она постоянно на глазах, она могла бы надоесть всем, это очень быстро происходит, а вот так, небольшими дозами… получалось, что при всей ошибочности такой тактики, она была самой верной.

Таня просила меня приехать Каннский фестиваль в середине мая, чтобы побыть с ней.

— Ты знаешь, я не хочу светиться, — сказал я, мне хотелось светиться рядом с ней, но я знал, что этого лучше не делать.

— Это протокольное мероприятие, оно нужно агентству, оно нужно мне, почему я должна идти туда одна? Или мне что, с Гариком Теребухиным отправиться? Так он мне ростом до плеча, народ смешить?

— Танюшка, ты же всё понимаешь прекрасно, — сказал я.

— Если не приедешь, я позову с собой «МэМи», им надо светиться.

— Скажу одно: идея прекрасная для карьер вас всех, нет ничего лучше для рокера, чем подружка знаменитая модель, а я пока буду злиться и ревновать.

— Не будешь, если бы злился и ревновал, то приехал бы.

— Разве я тебе нужен злой?

— Нет, ты нужен добрый…

В результате я лицезрел их снимки в журналах и в Интернете, где я проводил много времени, особенно в разлуке с Таней, превращаясь в настоящего киборга, забывающего даже поесть, проводя свои сделки, наблюдая за тем, как преувеличиваются мои капиталы, деньги двигаются по финансовым потокам, как кровь по сосудам, и к тому же выискивая всё, что мог найти о том, что меня интересовало, а интересы мои были обширны и разносторонни. Открыв для себя электронные деньги, я создал несколько анонимных счетов. Точнее они все были зарегистрированы на реальные имена, только людей этих не существовало, всеми был я, это очень облегчало и делало ещё более безопасной мою жизнь.

Вот я и увидел их всех пресловутой красной ковровой дорожке. Благодаря Тане засветились и Ленин и вся их группа, и даже жена барабанщика Сергея, Роза, которой никакие Канны и во сне не снились, несмотря на все её достоинства. В результате того похода, «МэМи» получила приглашение на несколько концертов в Германию, Австрию и Францию, и даже одно в Америку. А Роза контракт с модельным агентством, с которым сотрудничала Таня. Иногда мне кажется, что всё, к чему прикасается Таня, превращается в золото…

А вот ко мне в Москве заявился натуральный прокурорский следователь. Весьма самоуверенный и наглый, как все эти представители правоохранительных и карательных структур. Немного вертлявый, хотя при его коренастой фигуре это было неестественно и потому противно, востроглазый, так и шарил чёрными жгучими глазами по углам, словно там надеялся найти ответы на свои вопросы или раскрыть какие-то наши тайны, как какая-нибудь старая соседка-сплетница, у нас был полный комплект таких на Профсоюзной. Здесь, в доме моего детства таких не водилось, старухи здесь все, как графини первой эмигрантской волны с осанками, ридикюльчиками и шубами из прежних времён, обедневшие, но гордые.

Но немало было таких, кто при новых временах жил лучше прежнего, вовремя подсуетившись, некоторые министерские и номенклатурные работники оказались собственниками или акционерами заводов, фабрик или иных предприятий, приносящих ощутимый доход. Иные оказались в удачной тени своих детей, которым успели устроить карьеры или то же обладание предприятиями различного масштаба или построивших на их обломках новый бизнес, как правило, совместный с иностранными компаниями. Так что публика тут у нас в основном оставалась та же, что помнила меня ребёнком, и чувствовала себя хозяева жизни и страны, пока не отходя в тень, уступив место совсем уж «новым русским», большинство из которых были выходцами из пригородов или даже каких-нибудь Тамбовов.

Вот такой специалист по всем этим «красавцам» и явился ко мне в один пасмурный и душный день около полудня, и ощущение, что сегодня обязательно пойдёт дождь, который тужится с самой ночи, от появления этого человека только усилилось.

— Добрый день, Марк Борисович Лиргамир? — сказал он, хотя по его лицу видно, что он отлично понимает, с кем говорит и даже знает, как я выгляжу.

— Совершенно верно, — сказал я, не отступая от двери, наша приходящая домработница только что пришла, чтобы заняться готовкой и уборкой, и переодевалась сейчас в помещении, которое было отведено ей для этого и ещё для отдыха.

Именно поэтому дверь открыл я сам, к тому же консьержка позвонила снизу и сказала:

— Марк Борисыч, тут какой-то прокурорский к вам поднимается, удостоверение предъявил. Я пропустила, правильно?

— Конечно, не беспокойтесь, — ответил я.

Так что я знал, кто это поднимается ко мне в квартиру, и, когда он достал удостоверение Кочарян Иван Иваныч, старший следователь прокуратуры уже не удивился.

— Чем обязан, Иван Иваныч? Или по имени-отчеству не полагается? — спросил я, не спеша отступать от двери и пропускать его в мой дом.

— Отчего же, — он фальшиво улыбнулся. — Приветствуется. Позволите побеседовать с вами?

Я отошёл, наконец, от двери, открывая путь.

— Побеседовать? О чём же?

Я повёл его в гостиную прямо от передней.

— У вас очень красивый дом, — сказал Кочарян, а я подумал, он что, лейтенанта Коломбо изображает?

Я сел в кресло и предложил ему устроиться напротив меня через журнальный столик, на котором аккуратными стопками лежали журналы, где были Танины обложки. Про его взгляду я понял, что он увидел это.

— Я вас слушаю, Иван Иваныч, — сказал я, не дожидаясь, пока он заговорит о Тане. — Может быть, выпить хотите? Если алкоголь на работе не употребляете, так может… э-э… пепси? Или… тоника?

— Да, пожалуйста, — сказал он.

И продолжил, пока я наливал ему тоника в стакан, позвякивающий льдом. Лёд все время стоял у нас в буфете, таял неиспользуемый, но его снова намораживали и ставили для нас и гостей, каждый день.

— Ваша жена сейчас…

— Сейчас Таня в Лондоне, — сказал я, подавая ему стакан.

— Вот как… Вы ведь были знакомы с Богданом Борисовичем Куриловым?

— С Боги? Почему же был? — я сделал вид, что удивлён вопросом. — Я очень хорошо знаком с ним и даже дружен. Боги Курилов уехал сейчас за границу, по-моему, он теперь в Америке.

— У вас был конфликт? — он посмотрел на меня, думая, что пронзает своими жгучими чёрными глазами с неприятно густыми короткими, какими-то коричневыми, ресницами. Он весь какой-то коричневый, крепкий и тёмный, и волосы и рябоватое лицо и глаза рыжеватого хитинового цвета.

— Нет, никакого конфликта. Напротив, мы были близкими друзьями, но немного отошли друг от друга несколько лет назад.

— С тех пор как вы женились на его невесте?

— Таня никогда не была невестой Боги, — сказал я.

Кочарян усмехнулся.

— Но… у них были отношения.

— Не были, а есть. Таня и Боги друзья.

Он снова усмехнулся с видом всё знающего человека.

— Друзья? Мне кажется, у них отношения иного рода.

— Вы знаете, мой дедушка, Иван Алексеевич Баукин, в таких случаях говорил: «когда кажется, креститься надо». Перекреститесь, Иван Иванович.

— То есть вы не в курсе, что между вашей женой и Куриловым существовала любовная связь.

— Ну и существовала, что особенного? Конечно, Боги всегда был влюблён в Таню, — сказал я.

— Хотите сказать, вас не волнуют измены жены?

— Моя жена никогда не изменяла мне, — сказал я.

— Вы сейчас издеваетесь надо мной? А Владимир Книжник, а профессор Вальдауф?! — разозлился Кочарян.

— Скажите, Иван Иваныч, вы женаты? — спросил я.

— Ну, безусловно.

— И что вы сделали бы, если бы узнали, что ваша жена вам неверна? — спросил я, глядя ему в глаза.

Он растерялся немного, моргнув.

— Ну… как?.. Вообще-то… Марк Борисович, разговор сейчас не обо мне.

— Я не понимаю вообще, о чём разговор, — сказал я. — Вы пришли ко мне, и отнимаете моё время, пытаясь сообщить мне какие-то глупые и липкие слухи о моей жене? Какая у вас цель? Вы хотите, чтобы я спустил вас с лестницы?

— Ну, хорошо… — еле сдерживаясь, проговорил он. — Ваша жена не сообщала вам, что была на опознании Курилова?

— Конечно, она рассказала мне об этом и сказала уверенно, что тот труп, которым вы пугали её — не Боги.

— Ну, так она ошиблась. Уже доказано, что погибший — Богдан Курилов, и мне теперь предстоит выяснить, кто из вас его убил? Точнее организовал его убийство. Или заказал, что будет абсолютно верно.

— Вы с ума сошли?! Во-первых: Боги жив…

— Этому есть опровержение, как я сказал уже.

— Даже, если бы это было так, хотя я в это не верю, с чего вы взяли, что мы можем иметь к этому отношение?

— У Курилова не было врагов кроме вас.

— У Боги вообще нет врагов. И я никогда не был его врагом. Тем более Таня.

— Курилов оставил завещание в пользу вашей жены, имущество художника сильно возрастает после его смерти.

— Очень рад. Но только Таня и без того небедная женщина, если вы можете в это поверить. До отъезда Боги жил в мастерской, которая принадлежит ей, она даёт ему работу и устраивает его выставки и контракты, в том числе и те, по которым он и уехал.

— Он вернулся, это подтверждено данными таможни.

Я пожал плечами.

— И был убит на следующий день.

— И, по-вашему, мы с Таней поджидали Боги, чтоб убить его ради нескольких тысяч долларов, которые достались бы нам в результате его смерти? Вам не кажется, что это бред?

— Ну… что бред, мы разберёмся. А вот вы были заинтересованы в том, чтобы устранить соперника.

— Я не понимаю, вы хотите предъявить мне обвинение в убийстве? — сказал я, он ужасно надоел мне.

— Я хочу поговорить с вашей женой. Вы прятали её месяц, потом вовсе увезли за границу, сделав недосягаемой для следствия. Это наводит на размышления. И всё же Татьяне Андреевне когда-то придётся ответить на вопросы, без неё разобраться не удастся. Когда она будет в Москве?

— Трудно сказать, у неё много работы.

— Она скрывается за границей?

— Скрывается? — усмехнулся я. — Если вы хорошо изучали нас с Таней, то должны были узнать, что она работает там каждый летний сезон уже семь лет.

— Очень хорошо, исходя из этого, я понимаю, что она должна вернуться со дня на день, — сказал Кочарян.

— Скорее с недели на неделю.

— Лучше бы Татьяне Андреевне поторопиться, иначе Интерпол будет вынужден депортировать её в Москву.

Я посмотрел на него.

— И не пытайтесь спрятать вашу жену, будет хуже для неё. Если Татьяна Андреевна не виновна, ей нечего бояться вернуться на родину.

— Бояться? Вы шутите, Иван Иваныч?

— К сожалению, нет, — сказал он, поднимаясь. — У следствия имеются очень серьёзные основания подозревать вашу жену или вас обоих в этом преступлении. Так что прошу вас связаться с Татьяной Андреевной и поторопить её.

— Она не приедет раньше окончания работы, Таня очень дисциплинированный человек. Но когда вернётся, непременно встретится с вами, чтобы опровергнуть вашу абсурдную теорию. Таня или я не имеем к этому отношения.

— Буду рад удостовериться, — сказал он, направляясь в переднюю. — А вас вообще не волнует смерть Курилова? Вы говорили, он ваш друг.

Он задал этот вопрос, драматически обернувшись и выпучив свои слишком большие для размера его глаз радужки, и мне показалось, что это тараканы выглядывают из щелей его черепа. Да-да, и усами шевелят, смотрят…

— Я уверен, что Боги жив и всё это ошибка или странная инсинуация. Таня не могла бы не опознать его тела. Она говорила об этом уверенно, и я верю ей, — сказал я, складывая руки на груди.

Он покивал, пробурчав что-то вроде «Ну-ну», и свалил, наконец, из нашего дома.

— Марья Петровна, откройте окна, надо проветрить, — сказал я горничной. — Невозможная вонь…

А сам поднял трубку позвонить Платону, что-то ничего я не понимаю в том, что происходит, надо подумать нам с ним вместе…

…Звонок Марка застал меня врасплох вообще-то. Мы собирались уезжать в отпуск в Ялту уже послезавтра, Катя занималась сборами чемоданов, воодушевлённый поездкой к морю Ваня бегал туда-сюда из своей комнаты, где тоже вёл сбор своих вещей, в основном игрушек, не в силах выбрать и отказаться хоть от какой-нибудь. Я решил помочь ему.

— Вань, мы едем на две недели, давай думать, без чего тебе не обойтись.

Ваня сидел на полу среди десятков разбросанных, как мне казалось, а с его точки зрения, распределённых, по ему одному известному порядку, игрушек, здесь сидели старый мишка, кот и пёс, Баз Лайтер из американского мультика «История игрушек», машина-бетономешалка, самосвал, мотоцикл и самолётик. Кораблик и катер. А также три книжки: «Карлсон», «Мюнхгаузен» и «Врунгель», мне было отрадно, что всё это были и мои любимые книги.

— Дядь Платон… да без всего.

— Хорошо, — кивнул я. — Давай тогда складывать.

Мы взяли его рюкзачок.

— А ещё надо будет вкусного в рюкзак взять, сникерсов, печенюшек, — напомнил я. — Не то будешь мамину буженину с помидорами всю дорогу трескать.

Ваня обернулся на меня, взъерошил чёрные блестящие волосы, Катино наследство.

— Да-а… тогда… как ты думаешь, вот лучше самосвал или бетономешалку?

— Там на пляже камни, песка нет, думаю, самосвал лучше.

Ваня кивнул, положил самосвал и База Лайтера. Посмотрел на меня.

— Мягкие можешь брать все, — сказал я.

Ваня обрадованно кивнул и спросил, взяв в руки томики и глядя не меня.

— А книжку?

— Возьми «Врунгеля», — сказал я. — Я сейчас ещё одну принесу, тоже, думаю, хорошо на море пойдёт.

И вот, пока я искал на полках «Робинзона Крузо», мне и позвонил Марк. Я выслушал его, удивляясь всё больше, признаться, я перестал думать об этом деле, пока Тани не было, вся эта история, казавшаяся такой странной и даже дурацкой, начала забываться, потому что Тани не было, и всё стихло. Даже Лётчик молчал об этом, не имея новостей. Выслушав Марка, говорившего, кажется, толково, но настолько растерянно, что я понял, он не знает, что делать. И особенно, что думать об этом. Я, надо сказать, я так же растерялся. Помочь понять, что происходит и подсказать, что делать, мог только один человек.

— Здорово, Лётчик, — сказал я, когда он перезвонил мне после моего сообщения по пейджеру. — У нас тут… странное происшествие…

Я рассказал всё, что услышал от Марка, Лётчик оказался удивлён.

— Ничего не знаю об этом… но я же всего лишь эксперт, мне о ходе расследования никто не докладывает, — сказал Лётчик, вибрируя горлом, что выдало его волнение. — Я всё узнаю, сообщу. Ты… уезжаешь, куда звонить-то?

— Звони Марку, — сказал я.

— Ну нет… — усмехнулся Лётчик. — Это ты меня уволь. Я тебе буду звонить, телефон-то у тебя всё равно с собой.

— Тане-то звонить ты можешь.

…Платон озадачил меня. Это дело, действительно, после всплеска, в ходе которого несчастного, лежавшего в холодильнике морга, несколько месяцев, наконец-то, захоронили, назвав могилу именем Курилова Богдана Борисовича 1967 года рождения, сообщив родным, которые из Владивостока, конечно, приехать не могли. И я, кстати, именно этот момент как-то неприятно переживал, думая, что могла чувствовать мать Курилова, получив такую весть. Тем более что я сам, несмотря ни на что, не верил, что этот мертвец был Курилов, уж очень уверенна была Таня в том, что это не он. Почему я верил Тане больше, чем собственной экспертизе, говорить излишне, но так я для себя и объяснял. Поэтому я сначала взялся за телефон, чтобы позвонить Кочаряну.

Но я остановил себя, уже набрав номер. Что я скажу? Нельзя поступать так глупо. Этим звонком я обнаружу, что я близко знаком с фигурантами и меня отстранят, а значит, я ничего не буду знать и ничем не смогу помочь. А я должен помочь, уже тем, что могу узнать, что именно произошло. Быть в курсе событий, это почти управлять. Но для информации мне нужен не Кочарян, который, конечно, сразу же закроется, а кто-нибудь другой. Никитский — первое имя, что пришло мне в голову в связи с этим.

Но и тут я себя остановил вначале. В самом деле, Никитский мне помог и помог неоценимо. Но Никитский мне не друг. А Платон — друг, при этом Никитский враг Платона. И то, что сам Платон так не считал, почему-то уверившись, что Никитский ничего ему сделать не может и едва ли не боится его, дела не меняло. Платон слишком уж надеется на то, как некогда повлиял на Никитского, напрасно ему кажется, что когда-то прижатый к стенке, Никитский так и остался там стоять. Москва — не Кировск, и, хотя власть прессы никто не отрицает и она, возможно, стала даже больше с тех пор, но и Никитский, здесь, в Москве за прошедшие годы не остался тем, кем был когда-то. Он так укрепился и оброс связями, что теперь его смахнуть, как комара не удастся. Платон не верит в то, что Никитский вообще может как-то навредить ему, уверенность сильных и правых людей. Или чересчур заносчивых.

— Если бы хотел, неужели ты думаешь, он отпустил бы Катю так легко? — легкомысленно сказал тогда Платон.

Логически размышляя, можно было с ним согласиться, прошло уже полтора года, как Платон и Катя жили вместе, теперь они были женаты, она ждала ребёнка, и, действительно, желай Никитский что-то сделать, он делал бы это сразу, как Альбина, что же откладывать? Или он такой необычайно хладнокровный и дальновидный стратег, что выжидал момента, чтобы ударить? Это возможно. Но… только если он был бы одержим целью мстить, или страстной любовью, но и то и другое как будто не о Никитском. Хотя откуда мне знать, что в действительности о нём?

И всё же мне не хотелось говорить с ним об этом странном деле и обнаруживать свою заинтересованность, обнажать отношения с Платоном, Таней… Так не хотелось, прямо, как мнительная старуха. Конечно, я мог бы поговорить с любым другим прокурорским следователем, но не сомневался, что Никитский неизбежно узнает об этом, и что я выиграю в результате? Проиграю. Так что я отправился всё же к Никитскому.

— Что ты говоришь? Дело Курилова? — спросил Никитский. — И что там?

— Да, понимаешь, Таня Олейник была… на опознании, не опознала, но, оказалось, ошиблась, мы тут по зубам установили его.

— Ну ошиблась и ошиблась, ерунда, бывает. Что тебя взволновало-то? — сказал Никитский.

— Да понимаешь, Олег Иваныч, Кочарян её в подозреваемые взял.

Никитский расхохотался.

— Да ты что! Ох, я не могу… я чего ей убивать-то его? Что есть за что?

— Там завещание есть.

— И богатое наследство?

Пришлось дождаться, пока он отхохочется.

— Да не знаю я, Олег Иваныч, насколько мне известно, нет, она куда состоятельнее. Но…

— Ладно, понял я, — сказал Никитский. — Я узнаю всё, расскажу тебе.

Приятно было иметь с ним дело, надо сказать. И на следующий день он сам приехал ко мне на Хользунова. Приехал, конечно, по своим делам, но зашёл ко мне и по моему делу.

— Здорово, Валерий Палыч, — он протянул руку для пожатия и сел на диван. — Я быстро, спешу, уж прости. Узнал я насчёт твоей Тани. Там… вишь ли, действительно, есть улики. Свидетели.

— Свидетели чего? — я раскрыл рот, уронив ручку со стола, потом оказалось, перо треснуло, пришлось выбросить «Parker», линолеум так и остался с пятнами.

Никитский посмотрел на меня своими рыжеватыми глазами.

— Оказывается, нашлись те, кому Таня заказала убийство Курилова.

— Что? Этого не может быть.

— Я тоже так думал, — кивнул Никитский. — Но, видишь ли, у Тани весьма знаменательный муж, весьма состоятельный, а Курилов маячил, пытаясь вклиниться. И не хотел отставать.

— Он же уехал.

— Именно, она и отправила его за границу, в надежде, что… Ну, словом, он вернулся, претендуя на продолжение связи. Она и…

— Олег Иваныч, бред сивой кобылы…

Он посмотрел на меня.

— Представь, что у тебя жена, ну не знаю… Президент московской биржи, а какая-то любовница взяла и решила шантажировать… захотелось бы убить?

— Мне тебя убить? — разозлившись, спросил я. — Чё ты городишь?

— У Лиргамира обширные связи среди бандитни, а Таня его правая рука. Правая рука в самом правильном древнем смысле, она в курсе его дел. Так что избавиться хоть от кого-то, ей раз плюнуть.

— Так скорее он бы… ну, этот, муж, избавлялся от соперника.

Никитский засмеялся.

— Вот видно, Валерий Палыч, что ты в делах этих совершенно ничего не понимаешь. В современных семьях «новых русских», — самодовольно сказал он. — Лиргамир себе таких тань три мешка найдёт, если захочет, а она, твоя Олейник, в его лице билет из общаги сразу на Поварскую получила, понимаешь, о чём я?

Никитский выразительно посмотрел на меня.

— Он ей нужен, не она ему. Он женился на смазливой провинциалке, чтобы иметь представительство, а она с каким-то одногруппником валандается. Заменить на другую — раз плюнуть. И она-то тоже это понимает, не дура, поди, если отхватила такого Лиргамира. И во-о-о-от, тут он узнаёт, что она, как говориться, на рога ему яйца наматывает. Что он сделает? Пинком под зад. И куда полетит твоя моделька, уж прости? Правильно, в «благородную» службу эскорта, как теперь стыдливо называют проституток, думая, что поднимают их так до статуса парижских куртизанок прошлого века. Х-хех!.. — он качнул головой, усмехнувшись самому себе, и достал сигареты, кажется, «Честерфилд». — Не понимают у нас, что в Париже куртизанка — это профессия, а в Москве шалава всегда шалава, сколько за услуги ни бери, хоть тыщами зелёных, хоть бутылкой водки.

Я усмехнулся его немного странной философии, размышлять на эту тему мне сейчас совсем не хотелось, сейчас меня интересовало другое.

— Одним словом, Валерий Палыч, мотив у твоей Тани был. Думаю, она и воспользовалась неожиданным возвращением своего любовника, чтобы быстренько его устранить, так, чтобы муж и не вспомнил о его существовании.

— Олег Иваныч, этого не может быть.

Никитский покачал головой, усмехаясь, и затушил свою честерфильдину в уже не очень чистой пепельнице, надо выбросить её, мало того, что это уродливая подделка под бронзу, так ещё и подарок Светланы на 23-е февраля.

— Я понимаю, Валерий Палыч, она тебе нравится, из детства, наверное, воспоминания хорошие остались, но времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, латинская поговорка.

Это неуместное и весьма глупое умничание взбесило бы меня намного сильнее, если бы я способен сейчас заметить его сквозь своё волнение, вызванное странной несправедливостью, и спокойной уверенностью, с которой он говорил о Тане и том, что она сделала по его, вернее, по их мнению. Но это мнение способно превратиться в обвинение, суд и срок для Тани. Это не укладывалось в моей голове.

— Таня… не может быть виновна. Не может быть…

— Валерий Палыч, Москва, деньги, положение, даже слава, насколько я понимаю, и не таких способны сделать чудовищами.

— И не таких? — скривился я, мне хотелось крикнуть: «Что ты понимаешь в людях?! Что ты знаешь о «таких»?! О Тане?! Убить кого-то, чтобы не утратить своего «положения»…

Никитский продолжал самодовольно усмехаться.

— Не расстраивайся, Валерий Палыч, — он поднялся и похлопал меня по плечу. — Хорошие девочки тоже превращаются в монстров, и даже чаще, чем дурные. Поверь, я много видел таких теперь и с каждым днём их становится всё больше. Слушай, ты… не расстраивайся, выбрось её из головы.

И направился к двери.

— Погоди, Олег Иваныч, — воскликнул я, подходя ближе. — Послушай…

Он обернулся, вопросительно глядя на меня.

— Ты чего? — улыбнулся он, будто не понимая.

— Помоги, Олег, — сказал я едва слышно прямо ему в лицо.

— Что?! — у него вытянулось лицо, только почему-то мне показалось его изумление неискренним.

— Помоги мне, Олег Иваныч, — очень тихо проговорил я.

— Чем? Ты чё? Чем я могу тебе помочь? Не я же веду дело. И вообще… убийство, да ещё заказное, со всеми доказательствами…

Я так смотрел на него, что Никитский вздохнул, качнув головой и снова сел на диван.

— На фига ты вписываешься, Вьюгин? — вполголоса сказал Никитский, наклоняясь вперёд. — Она смотри, кто…

Он строго и жёстко смотрел на меня.

— Тебя Платон просил, что ли? Так ты… головой-то всё же думай, детская дружба, конечно, важно, но вы давно выросли. Ты не видишь, что это за люди? Что за семья? Они горазды людей использовать, они же только сами для себя люди, остальные для них — никто и ничто. Жёны-мужья-друзья… никакой разницы. Даже дети в расчёт не идут. На черта тебе вообще вмешиваться?

Я молчал, неужели стану объяснять ему. Но он не стал дожидаться моих объяснений, усмехнулся:

— Или ты переспать с ней хочешь? — и покачал головой, будто говорит с дурачком. — Ох… Не связывайся, Вьюгин, один вишь, переспал уже… думаешь, она отнесётся к тебе по-другому, потому что ты дружок её брата? Это ж… самка богомола. Она опасна и непредсказуема. Ты знаешь, что она лежала в психушке, и вызволил её братец, применив, как говориться, натуральный шантаж. Её освидетельствовать надо в любом случае, а там, глядишь, и оставят принудительно лечиться. Наконец. Ты же понимаешь, ничего не бывает ни с того, ни с сего. Много ты знаешь людей, кто в дурдоме был? Она провела там больше месяца и диагноз ей, между прочим, выставили. Или, по-твоему, это ничего не значит? — он снова выразительно посмотрел на меня.

И даже долго вглядывался. Что мне было ему ответить? Правды ответить я не мог, потому что я был убеждён, что правду он и сам знает, а говорить о себе и Тане вообще не имело смысла, потому что для него это всё было чем-то глупым, неправдоподобным и не имеющим отношения к реальности каждого дня. А то, что он говорил сейчас о Тане и маячащих для неё перспективах, вообще звучало чудовищно. Неужели всё это они способны притянуть снова и каким-то образом использовать?

Никитский долго смотрел на меня, потом хмыкнул.

— Ох, и дурак ты, Вьюгин… ох, дурак… ты что, не понимаешь, что это член тебя ведёт за собой, а не голова, — выдохнул он.

Глава 6. Защита

Был очень тёплый, пасмурный день, с утра, когда я проснулся, проглядывало солнце, но теперь небо затянули облака, но они, серые и плотные, тем не менее, были высоки и довольно светлы, так что дождя ничто не предвещало, хотя воздух и надулся влагой, будто губка. Кажется, мне было всё равно, будет ли дождь, но я почему-то всё время о нём думал, и стало казаться, что непременно будет, и пока я думал об этом, понял, до чего хочу, чтобы этот самый дождь пошёл в действительности. Будто это породное явление и возвращение Тани связаны. Она должна прилететь сегодня, и я ехал в аэропорт, но я не ехал встречать, потому что…

Но, по порядку. Платон позвонил мне дня за два до предполагаемого приезда Тани. Голос у него был какой-то сухой, и казалось, крошится как осенний лист, распадаясь на слова.

— Марк, серьёзный разговор…

И мы встретились, на этот раз снова у нас с Таней, где всё было готово к её возвращению, в первую очередь, я, конечно. Но всё оказалось не так просто. Когда Платон рассказал о том, что узнал сам, о том, что Таню всерьёз поджидают в Москве.

— У них доказательства, что Таня заказала и организовала убийство Боги Курилова.

— Что у них?! — изумился я.

— Улики, Марк. Я не знаю, как это понимать, но я точно это знаю. Они ждут её, чтобы задержать. И ей грозит… Господи, — он посмотрел на меня немного растерянно. — Скажи, ты знаешь, что-нибудь о… о том, что было с Таней до приезда в Москву?

Я не сразу понял, что он имеет в виду.

— Ну… да, Таня рассказывала кое-что, — сказал я, тот жуткий и неправдоподобный рассказ, я, честно признаться, постарался забыть, тем более что и Таня никогда больше не упоминала этого, мне даже пришло на ум, что ничего этого не было, не то что Таня выдумала, но скажем так… преувеличила.

Но Платон тогда заговорил.

— С Таней произошло большое несчастье в последнем классе школы… Она… История длинная и очень… страшная, — он снова нерешительно взглянул на меня. — Видишь ли… Таня забеременела. Не спрашивай от кого, не спрашивай обстоятельств, это не так и важно, это просто произошло. Но… случился выкидыш, и после него кое-кто подстроил так, что Таня попала в психиатрическую лечебницу, потому что было инсценирована попытка самоубийства.

— Что?! — я помню о психиатрической больнице из Таниного рассказа, но о самоубийстве она не упоминала.

— Да-да, Марк. Что происходило в самой психушке, сейчас тоже не принципиально, потому что… — Платон болезненно поморщился, отворачиваясь. — Там вообще много чего происходило. Я написал целую серию статей тогда, захочешь, дам почитать тебе. Имени Тани я, конечно, не упоминал, но… сути это не меняет.

— Таня говорила, — поспешил сказать я, потому что это я как раз помню. Говорила в нашу первую брачную ночь, я испытал тогда ошеломление во всех смыслах, в том, что касалось Тани и меня самого тоже. Но сейчас Платон, похоже, предлагал взглянуть на то, что Таня говорила тогда, что я думал уже совсем с иной точки зрения.

— Ну и… это неважно. Важно то, Марк, что теперешние обвинения Тани в убийстве получили подтверждения, свидетельство самих исполнителей. Я не собираюсь обсуждать их абсурдность, ясно и тебе и мне, что это инсценировано, или ещё как-то сделано, мы об этом говорили уже. Всё это направлено в тебя или в меня, тоже не так важно, потому что ясно, что Таня для кого-то сейчас, а средство. Теперь важно, что она может оказаться в психушке снова. Вначале для освидетельствования, а там уж… как пойдёт, сам понимаешь, — Платон посмотрел на меня. — Мы должны не дать им вообще подойти к Тане.

— И что? Прятать до конца дней? — воскликнул я.

Я как никто знаю, что Таня никогда не захотела бы скрываться. Уверенная в себе, в своей честности, она никогда не согласилась бы на это. Но Платон прав, нельзя позволить им даже подойти к Тане. Но и прятаться — тоже не выход, так, временное, вынужденное решение.

— Надо найти Курилова, — сказал я. — Это единственный выход, Платон.

— Если он жив, — тяжело выдохнул Платон.

— Да жив, — отмахнулся я, меня раздражало, что никто не верит в это и что мне приходится повторять, подтверждая связь Тани и Боги. — Таня никогда не ошиблась бы.

Я задумался над тем, что Платон говорит. Таню поджидают здесь, чтобы отправить в тюрьму, даже в психушку, по абсурдным, сфабрикованным кем-то обвинениям. Платон начал говорить о том, что ему посоветовали какие-то его связи в органах, но я перебил его.

— Вот что, Платон, мы с тобой знаем, что ловушка поставлена, конечно, не на Таню и не на меня. Бьют по ней, чтобы попасть в тебя, подбить или ранить, вопрос уже деталей. Я думаю, особенно слушать этих твоих советчиков не стоит, хоть он семи пядей, но понимать смысл странного заговора не может никто, кроме того, кто это затеял. Я считаю, Таню надо спрятать до времени, а пока найти Боги.

— Как найти-то?! Ведь, судя по всему, он помер.

— Не помер, уж поверь мне. Платон… если ты спишь с человеком семь лет, ты не можешь не узнать его тела. Таня бы не ошиблась, я уверен.

— Но он… сгорел вроде, — Платон посмотрел на меня с сомнением.

— Не совсем же сгорел, иначе и опознавать было бы нечего. Так что будем исходить из того, что Боги жив, и я поеду его искать. А ты пока спрячешь Таню. Но не сам, Платон, надо, чтобы это сделал кто-нибудь, кто не вызовет подозрений. И там, где никто не станет искать.

— Может, надо было там, за границей ей пока пересидеть.

— Ты забыл, Кочарян, может натравить на Танин след Интерпол.

— Думаешь, это реально?

— Не думаю, по мне, так это блеф, — сказал я, почти уверенный в этом, не та Таня фигура, на которую кто-нибудь станет натравливать Интерпол. — Но рисковать не хочу. Так что… я отправлю за Таней свой самолёт, незачем лететь обычным рейсом. Но она прилетит через Украину или там… Ригу. А аэропорту самолёт посадят и уведут в частный ангар, оттуда надо Таню перевезти сразу куда-то, куда никто не будет знать. Даже ты и я. Даже встречаться с ней нам пока не надо, мы след, не сомневаюсь, что нас водят, как иначе выследить такую опасную преступницу… Но надо письмо передать, чтобы она понимала, что происходит…

— Не понимаю, почему мы не должны знать.

— Чтобы не проговориться, Платон. Случайно очень легко выдать себя. Лучше просто не знать. Я тоже не думаю, что кто-то так серьёзно разрабатывает Таню, что могут следить и за нами, но вместе с тем всё настолько подозрительно и странно в этом деле, что надо предусмотреть всё.

— Будем в шпионов играть? — усмехнулся Платон, ему казалось всё это несерьёзным, несмотря на то, что сам он каждый день работает с преступниками и правоохранителями, но применить к себе, как видно, не может. К себе не применяет, потому что всё пока направлено на Таню, а это ему представляется несерьёзным, несмотря на то, что на его глазах Таня уже пережила когда-то. Но заговор против себя или Тани со стороны каких-то настоящих серьёзных людей — это, действительно, кажется, несерьёзным. Но не имей я в последнее время очень близких сношений со спецслужбами, я, возможно, тоже в это не поверил бы.

— Ну и поиграем, что нам стоит? — улыбнулся я. — Есть у тебя кто-то, кто сможет так Таню спрятать, что никто и носа не подточит? Кто-то верный?

Платон неожиданно просиял и кивнул.

Вот так и вышло, что Таня сегодня приедет, а я её даже не увижу. Так что, да, я ехал в аэропорт Шереметьево, чтобы встретить «Таню». Роза, невеста Книжниковского барабанщика, с радостью согласилась поучаствовать в розыгрыше-мистификации.

— Только я-то, Марк, комплекцией раза в три больше Танюшки, — засмеялась она.

— Розочка, милая, кто это заметит? — сказал я ей по телефону.

Я звонил с телефона её Сергея, с этой целью я даже встретился с ними на их репетиционной базе. Даже общение с Книжником, который начинал раздражать меня всё сильнее, я готов терпеть, лишь бы сделать всё для безопасности Тани, думать о том, что её будет допрашивать Кочарян с его пронырливыми тараканьими глазами, что он самодовольно потащит её… в психушку… Считайте, что я параноик, но я хочу исключить любую опасность для Тани.

— Парик надень под Таню да тренч Burberry и дело с концом, — сказал я, улыбаясь её милой манере говорить. — Парик, очки на всё лицо.

Они там, в Италии, сейчас были вместе, Роза закончила свои съёмки и ждала Таню, у которой оставались ещё рекламные съёмки Chopard, дорогущий шикарный контракт, который теперь, из-за этой тупости с расследованием гибели поддельного Курилова, она может потерять. Но я знаю, что у Розы теперь трёхлетний контракт с агентством, приедет ненадолго к жениху, и снова отправится, на этот раз куда-то на острова вроде Майорки, а далее они планируют шикарную свадьбу с Сергеем.

— Что-то интересное ты придумал, — лукаво засмеялась Роза. — Тане звонил?

— Нет, дашь ей телефон?

Таня взяла тут же, наверное, была рядом.

— Марик… милый, что это за ерунда?

— Не спросишь, как я? — улыбнулся я, хорошо представляю её сейчас: сидит в кресле, подобрав под себя ножки, коленки блестят, будто они мраморные, но они не мраморные, они тёплые и куда более гладкие…

— Ох, милый, как ты? Это из-за… тебе надо, чтобы я прилетела таким странным образом? Что случилось?

— Нет, милая, у меня самого всё хорошо и всё спокойно, кроме одного — наша разлука очень затянулась. Я скучаю, Танюша.

— Я тоже, Марик — её голос улыбнулся, наверняка, опустила ресницы сейчас. — Ты здоров?

— Здоров, конечно, а ты?

— Ой, худая стала вообще… ты будешь недоволен, здесь-то, конечно, на «ура» я со своими костями, но отъесться никак не удаётся.

— Работаешь, небось, как ненормальная опять, ты всегда как одержимая, — сказал я, думая, что только поэтому и не сопровождаю её там никогда, я там помеха и не более того, на меня у неё нет ни сил, ни времени.

Таня засмеялась.

— Ну, я же «пятилетку за три года», три месяца тут — это у меня вместо года работы. Ты без меня вообще не спишь, только и работаешь…

Это правда, когда Тани не было, я занимал себя только делами, летал по всей стране, а бывало, что и по миру.

— Танюша, не во мне дело. Ко мне приходил Кочарян, следователь, который расследует смерть якобы «Боги».

Конец ознакомительного фрагмента.