В стране «Тысячи и одной ночи»

Тахир Шах

Знакомство с королевством Марокко: истории, сказки, притчи и те, кто их рассказывает.

Глава четвертая

Цари — правители людей, ученые — правители царей.

Абу-аль-Асвад ¹⁰

А в Дар-Калифа сторожа вовсю мазали двери медом. Уговорив меня купить новые кисти, они трудились с редкостным воодушевлением.

Рашаны дома не было — она встречалась с подругой. Когда же она вернулась, дом благоухал как луг летним днем. Заметив, как приятно пахнет, Рашана прошла наверх переодеться. Не прошло и минуты, как раздался пронзительный крик. Хамза с кистью в руке сломя голову ринулся вниз по лестнице. За ним по пятам гналась Рашана.

— Что же это творится, а? — призывала она его к ответу.

— Это от джиннов, — несмело ответил я.

Жена метнула в меня гневный взгляд.

— Господи, ты ведь уже приглашал заклинателей! Они забили ни в чем не повинных животных, а все ради проклятых джиннов! Ты разве забыл: дом буквально утопал в крови!

— Я хочу только одного: чтобы все были довольны, — сказал я. — Приходится считаться с местными обычаями.

Рашана в бешенстве закатила глаза.

— Ты что, веришь в эту чепуху? — возмутилась она.

— Стараюсь не поддаваться, — сказал я. — Но что-то плохо получается.

Может, туристы в Касабланку и не заглядывают, но решето сотворило чудеса. После долгих уговоров, когда я снова и снова повторял, что не собираюсь производить впечатление на кого бы то ни было, мне удалось сторговать значительную скидку. Продавец скрежетал зубами и ворчал: никто еще не спрашивал базовую модель. Придется заказывать аж из Японии.

Когда машину доставили, я приехал в автосалон, взял у продавца ключи и забрался в салон. Опробовав новенький серебристый «Лэнд-Крузер», я остался доволен. Но хорошее настроение в два счета улетучилось, стоило мне только въехать на узкие улочки городских трущоб.

Разъезжая на стареньком корейском «джипе», я был словно под покровом плаща-невидимки. Машина мясника, на которой я ездил еще раньше, тоже ничем не выделялась. Но сев за руль блестящего «Лэнд-Крузера», я тут же стал заметен. Свернув на дорогу, ведущую к Дому Калифа, я вынужден был вжаться в покрытое полиэтиленом сиденье: меня провожали сотни глаз. Я готов был сгореть со стыда — получалось, я выставлял напоказ свое благополучие.

Когда я загнал машину в гараж, сторожа выстроились в ряд, словно почетный караул, и принялись благодарить меня.

— Это еще за что? — буркнул я.

Они смутились.

— Ну, как же, теперь мы вами гордимся, — сказал Хамза.

Я настоятельно просил их не мыть машину: пусть станет обшарпанной, как и приличествует нашей округе. Однако сторожа не соглашались. Каждое утро, пока я еще спал, они заботливо чистили каждую колесную гайку, натирали кузов до блеска — машина напоминала сверкающую римскую колесницу. Объяснение такой привязанности прислуги к новой машине нашла Рашана:

— Машина повысила их статус в обществе.

Однажды утром я зашел к себе в кабинет и застал там Ариану: стоя на ведре, она изо всех сил тянулась за книгой на верхней полке. Но вместо того, чтобы перевернуть ведро и встать на дно, Ариана подложила что-то плоское, матово-серебристого цвета, сантиметра три толщиной. Мой ноутбук! Подскочив к дочери, я снял ее с ведра и достал книгу, за которой она тянулась.

— Если бы ты перевернула ведро, не пришлось бы становиться на дорогой ноутбук, — сказал я ей.

— Но, баба, он же твердый, с ним ничего не будет, — возразила Ариана. И выбежала с книжкой в сад.

Я взял ноутбук; мне все еще было не по себе от увиденного. Тут мне вспомнились слова отца.

Однажды жарким летним днем мы сидели в одних футболках на лужайке, под раскидистым тисом. Мне было тогда лет двенадцать. Отец сказал, что утром к нему приходил гость, который проделал долгий путь.

— Он приехал из Америки, баба?

— Нет, еще дальше.

— Из Канады?

— Нет. Да и какая разница, Тахир-джан, откуда он. Важно, что ему нужна была моя помощь, а я не смог помочь.

— Почему?

— Потому что он не был готов.

Отец лег на траву.

— Иногда западная цивилизация представляется мне младенцем с энциклопедией в ручонках, — признался он. — В этих ручонках сосредоточена невероятная мощь, опыт тысяч поколений. Но мудрость недоступна младенцу до тех пор, пока он не научится читать.

— А тот посетитель, он когда-нибудь будет готов?

— Надеюсь.

— Ты с ним говорил, баба?

— Недолго. Впрочем, и это оказалось непросто.

— Как же ты поступил?

— Рассказал ему притчу. И велел обдумывать ее снова и снова, до тех пор, пока думать будет не над чем.

— Баба?

— Да, сынок?

— А расскажи мне ту притчу?

Отец поднялся с травы и сел, скрестив ноги. Глянув на небо, он начал:

— Давным-давно жил в Персии один царь. И так любил поесть, что устраивал пиры один за другим. С годами он становился все тучнее и тучнее. В конце концов, до того растолстел, что уже не мог подняться с подушек. Никто не смел об этом заговорить, пока однажды утром царь не пожаловался на ноги: они совсем посинели от плохого кровообращения.

Ко двору приглашали одного врачевателя за другим. Но царь по-прежнему не ограничивал себя в еде. А чем больше он ел, тем толще становился.

Однажды в его страну приехал один очень мудрый врачеватель. Его немедленно повели во дворец и рассказали, какое несчастье постигло царя.

— Ваше величество, — сказал врач, — я берусь сделать так, чтобы вы похудели за сорок дней, а потом вылечу ваши ноги. Если же у меня ничего не выйдет, так и быть, казните меня.

— Скажи, какие снадобья тебе потребуются? — спросил царь.

Доктор выставил вперед ладонь, останавливая царя:

— Никакие, ваше величество. Ничего не нужно.

Царь решил, что врачеватель держит его за дурака. И спросил совета у главного визиря.

— Бросьте его в каменный мешок дней на сорок, — посоветовал визирь. — А потом отрубите ему голову.

Двое стражей схватили врачевателя и потащили в темницу. Но прежде царь спросил: не желает ли он что-нибудь сказать?

— Да, ваше величество.

— Так говори! — вскричал царь.

— Я должен признаться вам, ваше величество, что вижу ваше будущее. Вы упадете замертво ровно через сорок дней. И поверьте мне: помощи ждать неоткуда.

Врачевателя бросили в самую темную, самую сырую камеру. Дни шли за днями. Царю уже не лежалось на подушках, он беспокойно метался из угла в угол. Его волнение все нарастало, и под конец придворные перестали узнавать своего господина. Он потерял аппетит, перестал мыться, а постоянные тревоги лишили его сна.

На сороковой день утром царь распорядился привести врачевателя. Того привели и велели дать объяснения.

— Ваше величество, — спокойно заговорил врачеватель, — сорок дней назад вы запросто могли умереть от ожирения. Я видел ваше состояние, но понимал: увещеваниями тут не помочь. Поэтому я заставил вас поволноваться в течение сорока дней. И теперь, когда вы сильно похудели, я готов прописать вам снадобья, которые наладят кровообращение в ногах.

*

Может, измазанные двери и уберегли нас от темных сил, но вот от жалящих мух — нет. Ничего подобного я в жизни не видел. Полчища насекомых облепили двери так густо, что хоть ложкой соскребай. Зохра привлекла к уборке сторожей, заявив: джинны — это по мужской части.

Рашана умчалась из дома ни свет ни заря, поминутно выкрикивая угрозы. К полудню мухи искусали меня с ног до головы. И я не выдержал — приказал Осману разделаться с мухами и вымыть двери.

Он явно расстроился.

— В таких делах спешить нельзя, — предостерег он.

Не в силах выносить это дольше, я ушел в кофейню «Мабрук», где за столиком на террасе увидел доктора Мехди. Он сидел на солнце и читал газету, просматривая сводку экономических новостей. На докторе была темно-бордовая джеллаба из плотной шерсти. И это при том, что жара стояла неимоверная. Он пожал мне руку и с усмешкой откинул капюшон.

Абдул Латиф, официант с увечными руками, подал мне пепельницу и чашку черного кофе.

Доктор Мехди снял очки для чтения и аккуратно сложил газету пополам.

— Хочу вам кое-что рассказать, — вкрадчиво начал он. — Видите ли, я — бербер. Может, вы и не заметили, но мы, берберы, народ очень гордый. До вторжения арабов страна была нашей. И мы до сих пор смеемся над ними, этими лентяями и слабаками. Берберы гораздо сильнее. А знаете, почему?

Я покачал головой:

— Даже не догадываюсь.

— Нас закаляют с детства, — сказал доктор. — Полвека назад в моей деревне существовал обычай: каждого новорожденного на седьмую ночь его жизни оставляли на склоне холма. Считалось: те, кто доживал до рассвета, получали благословение, их ждала долгая жизнь. Ну, а кто умирал, тех забирал к себе Всевышний.

К чему это доктор клонит? — недоумевал я, попивая кофе. Обычно все его истории были со смыслом.

Доктор перестал ухмыляться, он сморгнул.

— Есть и еще один обряд, который мы, берберы, проходим в детстве, — сказал он.

— Обрезание?

— И это тоже. — Доктор запустил руку в редкие седые волосы. — Каждый из нас ищет свою притчу.

Волшебный ковер снился мне семь ночей кряду.

Под конец лета вечера стоят тихие, тишину нарушают лишь лай собак да сумасшедший рев многочисленных ослов. Разбуженный доносившимся с улицы шумом, я вставал и шел через весь дом на террасу. В саду вовсю носились крыланы, воздух был напоен приторным ароматом дурмана, «трубы дьявола».

Ковер ожидал меня на газоне, его геометрически узоры четко выделялись в лунном свете. Я подходил и осторожно вставал — босыми ногами на шелк. Ковер слегка подрагивал в ожидании и, наконец, плавно поднимался.

Мы переносились через океан в царство чернильно-черных куполов и минаретов. Ковер будто читал мои мысли: устремляясь вниз, летел по узким улочкам огромного спящего города. Я видел запертые на ночь чайные, затаившихся воров, стражу у дворца правителя… Ковер забирал влево, перелетал через парапет, и вот мы уже зависали над дворцовыми палатами. За покоями правителя высилась четырехстенная башня: выложенные камнем стены покрывал мох. Дверь в башню была заперта на засов, по обе стороны стояли часовые. А в самой башне томилась та самая девушка, которую я видел на празднестве. Она с грустью глядела на тлеющие угли.

Зохра сказала, что без сомнений сон вещий, и что ее подруга Сукайна сможет его истолковать. Подруга жила за пекарней в соседнем квартале Хай Хассани и умела разобраться в потемках чужой души. После недели бессонных ночей мне следовало прибегнуть к ее помощи, но в ушах стоял голос доктора Мехди: берберы ищут свою притчу.

В пятницу утром я вышел из дома и увидел, как сторожа суетятся возле входной двери. За ночь вся ее поверхность покрылась знаками и цифрами. На этот раз их было больше. Они были начертаны белым мелом, за исключением одного-единственного слова — оно было розовым. Значки арабской вязи складывались в слово «мут» — «смерть».

Осман, Хамза и Медведь выстроились в ряд. И заявили: снова необходим мед, и как можно быстрее.

— Ну, уж нет, с меня хватит, — сказал я.

— Но джинны вернулись, — настаивал Хамза. — Если сидеть сложа руки, будет только хуже.

Растолкав сторожей, вперед протиснулась Зохра и с суровым видом принялась вторить Хамзе:

— Он прав, уж поверьте мне. Я знаю, что говорю.

Доктор Мехди умел обрывать рассказ на самом интересном месте. Он знал, что я проглочу наживку и в следующую пятницу приду снова. Всю неделю я только и думал, что о его словах. В них чувствовалась поэзия, они притягивали. В тот день я шел по улочкам быстрым шагом — мне не терпелось попасть в кофейню. Кивая завсегдатаям, я сел за свой столик; официант с увечными руками поставил передо мной пепельницу и чашку черного кофе.

Спустя примерно час вошел доктор. Он выглядел задумчивым, будто что-то прикидывал в уме.

— Вы ведь размышляли над моими словами, правда?

— Они у меня из головы не шли, — признался я. — Прямо мозги набекрень.

Доктор ненадолго замолчал, потом продолжил:

— Берберы считают, что каждый рождается со своей притчей в сердце. Она-то его и бережет. — Доктор Мехди скинул капюшон джеллабы и отпил из чашки. — Человек может заниматься чем угодно, главное, чтобы он при этом не переставал во всем искать свою притчу.

— Но как узнать, что вот она, эта самая притча?

Доктор улыбнулся.

— Вы ведь никогда не видели свои легкие, правда? — с этими словами доктор приложил руку к груди. — Но уверен, вы не станете отрицать: они там, внутри.

Вошел Хаким, друг доктора, и тот замолчал. Пока они обменивались приветствиями, я размышлял над тем, что он хотел сказать. На первый взгляд, бред да и только. Но чем больше я думал, тем яснее ощущал: еще чуть-чуть, и все встанет на свои места. И в то же время меня не оставляло чувство: мне несказанно повезло, ведь я услышал великую тайну берберов. Мне как будто преподнесли ее на блюдечке, не пришлось даже усилий прилагать.

— Некоторые сразу находят свою притчу, — продолжил доктор, когда Хаким уселся за столик. — Другие ищут всю жизнь, но так и не находят.

— Но вот как вы определите, что нашли ее? Ну, свою притчу.

— Все дело в восприятии.

Тут вошел еще один завсегдатай пятничных посиделок: поздоровавшись с нами, Хафад присел за столик. Хафада, человека по натуре вспыльчивого, отличал огромный рост. Его страстью были часовые механизмы. Все мы были рады его обществу, только главное — не говорить при нем о берберах: Хафад их презирал и не упускал случая об этом заявить. В его присутствии мы старались берберов вообще не упоминать. Наконец, когда Хафад ушел, я подступился к доктору с просьбой продолжить рассказ.

— Как я уже сказал, надо искать. Когда же находишь, испытываешь что-то вроде просветления. Сразу понимаешь — это твое. Жизнь обретает смысл.

— Но в мире столько притч, разве возможно найти ту, что предназначена именно тебе?

— Удивительно то, — сказал доктор, — что стоит начать поиски, как притча сама тебя находит, ты чувствуешь ее интуитивно.

— А вы уже нашли свою притчу? — спросил я.

Доктор опустил взгляд. Казалось, он покраснел.

— Да, мне тогда было лет десять, — чуть слышно прошептал он.

— Расскажете?

Доктор поковырял пальцем в ухе.

— Однажды трое дервишей решили подкрепиться, — размеренно начал он. — Погода стояла хорошая, и они выбрали местечко в тени на берегу ручья. Только дервиши расстелили скатерть и решили на случай ветра придавить ее по углам камнями, как к ним подошел бродячий пес. Пес обнюхал скатерть. Один дервиш сказал: «Может, сказать псу, что нам нечем поделиться?» «Не стоит, — ответил другой дервиш, — действие обладает большей силой, нежели слово». И они продолжили раскладывать камни по углам. Собака вдруг завыла и убежала. Третий дервиш, изучивший язык зверей, объяснил: «Собака сказала: «Если у этих людей на обед одни камни, рассчитывать не на что».

Вскоре мне снова пришлось побывать в Марракеше. Жара стояла невыносимая. Не было видно ни одного туриста, а торговцев в медине раздражал любой пустяк. Отсутствие покупателей лишь усугубляло их плохое настроение. Я воспользовался этим, купив задешево большое зеркало в раме с гравировкой серебристыми восьмиугольниками по краю. Водрузив покупку на голову и тем самым укрывшись от солнца, я отправился на поиски сказителей.

Площадь Джемма аль-Фна пустовала. Даже у музыкантов-гнауа не было сил петь в такую жару, и они растянулись в тени. Их синие рубахи потемнели от пота. Странствующие зубодеры куда-то подевались, прихватив свои жестянки с зубами, не было и знахарей с хамелеонами и хомячками. Даже продавцы воды в широкополых шляпах попрятались. С обернутым в бумагу зеркалом на голове я прошел к центру площади.

Сказителей не было и в помине.

Я повернул обратно к медине — выпить чего-нибудь освежающего, и тут заметил старого осла. Он стоял возле постоялого двора — такие тут называют «фундук» — когда-то давно в них останавливались на ночлег торговцы. Осел привлек меня белым пятном на крестце — точь-в-точь тот самый осел, которого погонщик взвалил на плечи, собрав вокруг себя толпу. Я зашел и спросил, чей это осел. Мне указали на лестницу:

— Посмотрите наверху.

Сняв зеркало и прислонив его к стене, я стал карабкаться по ступенькам, пока не оказался на балконе — среди черствых корок хлеба и всякого мусора.

Я снова спросил об осле.

— Осел мой, — отозвался мужчина в хлопчатобумажной джеллабе и намотанной на голову на манер тюрбана повязке. Это и был сказитель. Я представился.

— Ну, а меня звать Халил, сын Халилуллы.

— Не возражаете, если я присяду?

— Мархаба, добро пожаловать, — сказитель сделал приглашающий жест.

Он тут же отправил сынишку в лавку за мятой, чтобы добавить ее в чай.

Я сидел на подушке. Слышно было, как моют чайник, споласкивая, потом до меня донесся запах тлеющих углей — разводили огонь.

Я рассказал Халилу, что еще в прошлый приезд в Марракеш слышал одну из его притч.

— В нашем роду вот уже девятое поколение рассказывают притчи — на смену отцу приходит сын. И мы всегда рассказываем на одном и том же месте — на площади Джемма аль-Фна. Я продолжаю семейную традицию. В свое время я обещал отцу, что не оставлю это занятие. Но на жизнь так не заработать. Вот я и преподаю историю в школе. А после рассказываю притчи.

— А как же туристы? Неужели не платят?

— Что вы! — сказал Халил. — Я ведь по-арабски рассказываю, они ничего не понимают. Да и нет у туристов времени, чтобы остановиться и послушать. Им главное фотоаппаратом пощелкать.

— А вы сами откуда?

— С Атласских гор.

— Вы бербер?

Сказитель размотал тюрбан и замотал потуже.

— Бербер.

Я поделился с ним словами доктора Мехди: что все мы рождаемся с притчей в сердце, и что должны найти ее.

— Такова традиция, — сказал Халил. — Но в наше время традиции уходят.

— Я хочу найти свою притчу, — сказал я.

Халил посмотрел на меня изучающе. Уголки его губ поползли вниз, открывая ряд квадратных зубов.

— Будьте осторожны, — предупредил он.

— Почему?

— Найти свою притчу не так просто, как кажется. На пути вас могут подстерегать опасности.

— В самом деле?

— Конечно! Чтобы отыскать притчу, вы должны открыть свое сердце. И горе вам, если доверитесь не тому человеку.

Я спросил: может ли он рассказать мне мою притчу? Я бы сэкономил силы и время. Да и к кому мне обращаться за помощью как не к нему, сказителю.

Халил, сын Халилуллы, мягко улыбнулся.

— Я этого сделать не могу.

— Но почему?

— Потому что вы должны искать сами — сами поиски изменят вас.

*

Зохра по-прежнему не давала мне проходу: сон надо истолковать, и в этом деле поможет ее подруга Сукайна. Она твердила: вдруг меня отравили, вдруг это каким-то образом связано с символами на двери.

— С чего бы кому-то меня отравлять?

— Это все они, существа из огня.

— Джинны?

— Тс-с! И слова такого не произносите!

— Чепуха какая-то, средневековье, — ворчал я.

Прижав правую руку к сердцу, Зохра выпалила свое излюбленное:

— Уж вы поверьте мне, я знаю, что говорю.

Подсадив Тимура себе на спину, она пошла вверх по лестнице — только я ее и видел.

Зохра, мать шести дочерей, мечтала о сыне. И хотя она ни о чем таком не говорила, я чувствовал: отсутствие сына, наследника, она считает карой небесной. Утром, едва только Зохра появлялась у нас, она хватала Тимура на руки и скармливала ему упаковку конфет с банановой начинкой. Весь день она носилась с ним, шептала ему на ухо сказки, баловала вкусненьким и без конца нахваливала. Мальчика это только портило.

Зохра души в Тимуре не чаяла и все увивалась возле него, так что пришлось нам взять вторую горничную — выполнять работу Зохры. Мы с Рашаной все еще не решались уволить Зохру, и считали плату ей чем-то вроде налога.

Новая горничная, Фатима, пришла к нам по рекомендации школьной учительницы Арианы, она оказалась девушкой молодой и бесхитростной. Фатима то и дело улыбалась, любая работа в ее руках спорилась. В отличие от Зохры, жившей по соседству, Фатима поселилась у нас. Вставая до рассвета, она сразу принималась за окна, натирая их до тех пор, пока стекло не начинало скрипеть от чистоты. После окон она бралась за полы, на коленях оттирая грязь. Дальше мыла подоконники и двери.

С самого первого дня раздосадованная Зохра ни на минуту не оставляла Фатиму в покое. То она пряталась за занавесками и пугала ее своим внезапным появлением, то разбрасывала землю на полу в гостиной, и Фатиме снова приходилось заниматься уборкой.

И вот одним сентябрьским утром и без того напряженные отношения между горничными резко обострились. Фатима на несколько дирхамов купила Тимуру и Ариане сахарную вату. Дети с жадностью поглощали лакомство. Но тут появилась Зохра.

Увидев, что Фатима усадила Тимура себе на колени, она сердито зыркнула и умчалась. Минут через двадцать она вернулась с большим пакетом конфет. Вручив пакет Тимуру, она поцеловала мальчика в щеку.

На следующий день я заметил, что Тимур играет с маленькой машинкой. Сын сказал, что машинку ему подарила Фатима. К обеду Тимур забросил машинку — у него появилась большая машина, подарок Зохры. Ближе к ужину сын позабыл и эту машину — теперь он возился с дорогой игрушкой — ракетой в красно-белую полоску. В ответ на мой вопрос радостный Тимур с трудом выговорил еще непривычное имя Фатимы.

Утром следующего дня Тимур носился по дому на новеньком трехколесном велосипеде. На ручонке у него красовались серебристые часики, а за спиной развевался кожаный плащ с вышитым на спине его же именем. Я решил положить конец этому бессмысленному расточительству, но Рашана отговорила меня: как только Зохра и Фатима порядком поистратятся, они образумятся.

После встречи со сказителем Халилом и бесед с доктором Мехди я решил приступить к поискам своей притчи. Сказитель и доктор в один голос твердили: притча в моем сердце, только затаилась глубоко, надо лишь прислушаться. Когда я спросил своих марокканских друзей о том, что они обо всем этом думают, все как один заявили: ни о чем подобном они не слышали, а у меня не что иное, как психоз — как у любого иностранца, слишком долго прожившего в Марокко.

В следующую пятницу я подступился к доктору с расспросами.

— Хотите сократить путь?

Я с энтузиазмом кивнул.

— Ну что ж, кое в чем могу помочь. Никогда нее забывайте: вы на Востоке. Даже если Атлантический океан в двух шагах отсюда, считайте, что вместо него берег омывают воды Южно-китайского моря.

Соперничество между Фатимой и Зохрой продолжалось. К следующей неделе они совсем задарили Тимура. Обе спустили на подарки месячную зарплату. Чтобы хоть как-то удержать их, я запретил им и близко подходить к Тимуру, а сам повел сына стричься.

Затюканные женами марокканские мужья большую часть времени отсиживаются в кофейнях для мужчин. А еще — в парикмахерских. Если в западной стране вы зайдете в парикмахерскую и увидите там полно небритых мужчин, вы решите: предстоит долгое ожидание в очереди. Но в Марокко битком набитая парикмахерская значит только одно — у ее владельца много друзей. Появляясь в парикмахерской, мужчины не торопятся уйти: они смотрят телевизор, гоняют чаи, курят, листают потрепанные журналы и лишь изредка просят их подстричь.

Только-только поселившись в Касабланке, я стал ходить в небольшую парикмахерскую на холме. Обычно я ношу короткую прическу, и мне нравится, когда стригут электробритвой. Парикмахер, тихий мужчина с сединой цвета пляжной гальки и сильными руками, оказался заядлым футбольным болельщиком. Ведя электробритвой по голове или опасной бритвой по щекам, он краем глаза следил за игрой по телевизору.

В тот день, когда я повел Тимура стричься, в парикмахерской почти никого не было. Я перекинулся с парикмахером парой слов о бритвах и футболе, а потом спросил: знает ли он о притче в сердце каждого человека? Парикмахер только было открыл рот, как в салон стремительно вошел высокий, с изысканными манерами мужчина. Сев в кресло рядом со мной, он попросил побрить его. Поверх зачесанных назад волос у него сидели темные солнцезащитные очки, напоминавшие черную пластмассовую тиару.

Пока парикмахер точил опасную бритву об истертый кожаный ремень, незнакомец заговорил со мной. Он спросил: скучаю ли я по Англии?

— Как вы узнали, что я из Англии?

— Для марокканца вы выглядите слишком бледным, а для француза — слишком спокойным, — сказал он.

Парикмахер прошелся бритвой по щекам незнакомца раз, другой и смочил одеколоном домашнего производства с ароматом вишневого цвета. Незнакомец вложил в руку парикмахера монету и, повернувшись к выходу, сказал мне:

— Буду ждать вас в кофейне напротив.

Я прожил в Касабланке уже три года, но местные обычаи все еще повергали меня в недоумение. И вот я раздумывал: принять ли приглашение совершенно незнакомого человека или нет? Однако любопытство пересилило. Я взял Тимура на руки и перешел на другую сторону улицы — туда, где сидел незнакомец, попивая кофе с молоком. Его звали Абдельмалик. Каждый из нас рассказал немного о себе: жены, дети, увлечения, работа… Выяснилось, что Абдельмалик — страстный любитель арабских скакунов, всю жизнь мечтает о таком коне. В этом мы оказались родственными душами.

Мы болтали о лошадях, о жизни… прошло около часа. Наконец Абдельмалик глянул на часы.

— Ну что ж, будем друзьями, — заключил он, прощаясь.

Вот так этот чисто выбритый, с изысканными манерами марокканец стремительно ворвался в мою жизнь. Он считал своим долгом помогать мне в любых затруднениях и не уставал повторять: я могу попросить его о чем угодно. Он — мой друг, помочь мне — его святой долг. Поначалу такая настойчивость казалась мне странной, ведь можно дружить просто так, не связывая себя обязательствами.

Каждые три-четыре дня мы встречались на террасе кофейни «Лугано» возле старой кольцевой дороги вокруг Касабланки и всегда садились за один и тот же столик. Да и остальные завсегдатаи сидели за своими привычными столиками.

Едва знакомый мне Абдельмалик взял надо мной шефство. Когда мне понадобилась юридическая помощь, он разыскал опытного юриста; когда у меня сломались наручные часы, он отдал их в починку хорошему мастеру; когда мне срочно понадобился вид на жительство, всю возню с бумагами он взял на себя. Абдельмалик никогда не просил за свои услуги денег, настаивая на том, что наша дружба с лихвой окупает любые траты.

Время шло, наступила осень. Я все сильнее беспокоился, подозревая, что расплата грядет, и Абдельмалик на мне еще заработает.

Детские годы Рашана провела в Индии, и каждый вечер перед сном няня рассказывала ей очередную историю из «Махабхараты», «Рамаяны» или «Панчатантры» — индийских эпических поэм. Масштабность их поражает воображение.

Как-то в начале октября ранним вечером Рашана слушала мои громкие излияния о том, что, мол, притчи составляют целое наследие, что я за него в ответе и мой долг — соблюсти преемственность. Она зажгла свечу и уселась на диван рядом со мной.

— Так, значит, у тебя не получается? — спросил она.

— Что не получается?

— Ты не понимаешь, как все это происходит, да?

— Что?

— Традиция передачи знаний через притчи.

Рашана откинулась на спинку дивана.

— Не успеваем мы явиться в этот мир, а притчи уже оказывают на нас влияние, — сказала она, — и не отпускают, пока мы не уйдем в мир иной. Они являются спящему в утробе матери младенцу, сопровождают нас в детском саду, школе, присутствуют в новостных репортажах и фильмах, романах, разговорах и ночных кошмарах… Когда мы не спим, мы рассказываем истории друг другу, а когда умолкаем, истории продолжают звучать у нас в головах, неслышные другим. Мы не можем остановиться, мы рассказываем и рассказываем, потому что притчи, истории, сказки в сущности не что иное, как язык общения.

— Но Рашана, дорогая, жизнь меняется, — сказал я. — Люди забывают то, что впитали с молоком матери.

— С чего ты взял? — резко возразила мне жена. — Да тот же Голливуд, Болливуд — не что иное, как величайшие фабрики по производству историй. Разве что форма поменялась, но никак не содержание.

— Но традиция умирает.

— Вовсе нет, — сказала Рашана, — просто принимает иной вид. Ты только приглядись. Ведь сущность та же.

И тут я вспомнил слова отца. Кажется, мы тряслись по ухабистым дорогам Андалузии, направляясь в Марокко. И остановились перекусить в какой-то глухомани. Мы с сестрами нашли полянку одуванчиков и дурачились, сдувая пух друг на друга. Пока мы играли, отец рассказывал нам притчу. Но слушали мы вполуха.

Отец закончил, и я спросил у него:

— Баба, а что будет, если в стране исчезнут рассказы, сказки, притчи?..

Посерьезнев, отец провел ладонью по лбу:

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что страна без поучительных историй все равно, что ванна без затычки. Представь себе, что кран с водой невозможно отключить. Вот и получается: ванна никогда не опустеет. Как только вода из ванной вытекает, ей на смену тут же вливается новая порция воды из-под крана. Так и с историями: всегда появляются новые, одни приходят от соседей, другие — издалека.

Я сорвал последний одуванчик, дунув на его пушистую головку.

— Теперь тебе понятно?

— Да, баба.

— Но это еще не все, Тахир-джан, существуют и другие истории. Вот в них-то и заключена самая великая сила.

— Они тоже как вода в ванне?

— Нет. Эти истории существуют испокон веков, они передаются из поколения в поколение. Они живут в народе, они — часть его культуры и спят до поры до времени. Большинство людей даже не подозревают об их существовании. Но они существуют.

— И когда же их рассказывают, а, баба?

— Когда настанет время.

— Но когда?

— Когда люди дорастут до их понимания.

До зимы было еще далеко, но я не хотел, чтобы она застала нас врасплох, как в прошлом году. Наш первый архитектор как-то не подумал о камине в главной гостиной, и это несмотря на постоянные напоминания. А я мечтал, как буду коротать долгие зимние вечера у растопленного камина, в котором потрескивают дрова.

Так что я велел Хамзе найти каменщика.

Хамза отправился на поиски и через час вернулся в сопровождении старика. Старик с длинной, седеющей бородой носил очки в белой оправе и темно-синий лабораторный халат; он ни слова не понимал по-французски.

Хамза взялся за мое ухо и, чуть оттянув, громко прошептал:

— Месье Тахир, это очень приличный человек. И ко всему прочему, набожный.

— А это хорошо?

Хамза кивнул:

— Ну, конечно. В Марокко человеку с длинной бородой всегда можно доверять.

Я спросил у каменщика: сумеет он выложить камин?

Каменщик выдал что-то по-арабски.

— Что он сказал?

Хамза с уверенным видом покачивался на пятках:

— Он сказал: сам Всевышний направил его по верному пути.

— Вот как?

Старый каменщик дотронулся до своего носа.

— Две ноздри, — сказал он.

— Ноздри?

— Всевышний создал нас с двумя ноздрями, никак не с одной. В этом и кроется отгадка. Мы скопируем божественный чертеж.

На следующий день вечером каменщик явился с тремя мешками цемента, кувалдой и бригадой длиннобородых братьев-мусульман.

Они на цыпочках вошли в дом и трудились от заката до рассвета, прерываясь только на молитву. С наступлением сумерек они возобновляли работу.

Хамза объяснил их ночные смены тем, что днем они каждый час посвящают изучению Корана.

Спустя четыре ночи камин был готов. Я сложил в топке дрова, перемежая их обрывками газет и хворостом. И поднес к газете зажженную спичку. Не успел я и глазом моргнуть, как в камине уже бушевало пламя.

Старый каменщик облизнул верхнюю губу.

— Аллаху Акбар! — Аллах велик! — провозгласил он.

На следующий вечер, когда я укладывал Ариану спать, она спросила: правда ли, что во сне к ней прилетят феи?

— Когда выпадет зуб, — уточнил я. — Тогда и прилетят.

— Ты это точно знаешь, баба?

Я посмотрел дочке прямо в карие глаза, в которых отражался свет лампы.

— Конечно.

— Ты обещаешь, что когда у меня выпадет зубик, прилетят феи?

— Обещаю, — сказал я.

— Но откуда ты знаешь?

— Ну…

— Так откуда, баба?

— Я в них верю.

— И что, поэтому они настоящие?

— Почему?

— Ну, потому, что ты веришь?

— Да, Ариана, бывает, достаточно просто верить.

Известная марокканская пословица гласит: «Человек без друзей все равно что сад без цветов». Я услышал ее сразу по приезде в Касабланку — от водопроводчика, которого вызвал прочистить канализацию. Тот ужаснулся: как мог я поселиться в чужой стране, если никого здесь не знаю?

Я признался ему, что наконец-то вздохнул свободно.

— И я больше не увижу тех, кого не хочу видеть, — поделился я своей радостью.

Водопроводчик вытер лысую голову ветошью.

— Как же вы проживете без друзей?

Теперь-то, оглядываясь на ту первую неделю жизни в Касабланке, я понимаю, что водопроводчик имел в виду. В западном обществе друзья это всего-навсего компания в баре — лишь бы не сидеть в одиночестве. Иногда мы связываем с ними какие-нибудь надежды, иногда — нет. Если друг просит нас о помощи, мы не даем обещание сразу, а сначала спрашиваем, в чем она заключается. Но в Марокко дружба до сих пор основывается на соблюдении кодекса чести и верности, как это когда-то было и в Европе. В глазах марокканцев дружба связывает двоих прочными узами, и попросить друга можно о чем угодно.

Со дня нашего знакомства прошел месяц, и Абдельмалик пригласил меня к себе в гости. Квартирка оказалась небольшой, но уютной, в центре комнаты стоял низенький столик. На столике — штук десять больших блюд, на каждом горкой высились пироги, печенье, булочки… Я спросил Абдельмалика: скольких гостей еще он ожидает?

— Только тебя, — ответил тот.

— Но я один столько не съем! — возразил я.

Абдельмалик расплылся в широкой улыбке, став похожим на чеширского кота:

— А ты постарайся.

Через несколько дней Абдельмалик позвонил мне и сообщил: у него для меня сюрприз. Спустя час я уже сидел в парной хаммама — турецкой бани. Марокканцы ходят в баню еженедельно, для них это важный ритуал, основа основ марокканского общества. Абдельмалик научил меня, как намыливаться ароматическим мылом, оттер так, что я почувствовал, будто заново родился. В густых клубах парной Абдельмалик подарил мне дорогой банный набор.

Когда я, смущенный ценным подарком, пробормотал слова благодарности, Абдельмалик доверительно шепнул:

— Для друга ничего не жалко.

Время шло, и я морально готовился к тому, что скрытые мотивы дружбы дадут о себе знать. Я предчувствовал: однажды Абдельмалик попросит меня о чем-нибудь, что окажется мне не по силам.

И вот как-то мы сидели в кофейне; Абдельмалик перегнулся через столик и сказал:

— Могу я попросить тебя об одолжении?

У меня екнуло сердце — от жалости к себе.

— Все, что угодно, — храбрясь, пробормотал я.

Абдельмалик придвинулся ближе и с кроткой улыбкой сказал:

— Позволь мне преподнести тебе арабского скакуна.

Примечания

10

Абу-аль-Асвад (ум. ок. 688) — арабский лингвист, автор первого свода правил арабского языка.