В стране «Тысячи и одной ночи»

Тахир Шах

Знакомство с королевством Марокко: истории, сказки, притчи и те, кто их рассказывает.

Глава вторая

Важно, что сказано, а не кем сказано.

Марокканская пословица

Когда мы были маленькими, и отец привозил нас в Марокко, он любил говорить: чтобы понять страну, мало просто смотреть и слушать, надо проникнуться ее духом. Он велел нам затыкать ноздри ватой, закрывать уши и зажмуриваться. Только так, по его словам, придет понимание. Нас, детей, это лишь сбивало с толку. Мы задавали тысячи вопросов, и с каждым новым ответом вопросов становилось все больше и больше.

Как-то вечером, уже в сумерках, все наше семейство, привычно теснившееся в стареньком «форде» с большим багажным отсеком, пластмассовыми чемоданами на крыше — вел машину, как всегда, садовник — прибыло в Фес. Тогда я впервые увидел неприступные стены мрачной средневековой крепости. Мимо проходили люди в джеллабах,³ проезжали груженые бараньими тушами повозки, а откуда-то издалека доносились пронзительные звуки музыки — там праздновали свадьбу.

Мы гурьбой высыпали из машины.

В сгущающихся сумерках отец указал на группку мужчин — те сидели на земле перед огромными городскими воротами.

— Наверняка играют в азартные игры, — сказала мать.

— Нет, — ответил отец. — Это хранители древней мудрости.

Я спросил: как это?

— Они рассказывают притчи, — ответил отец.

Отец был убежден: истинный дух страны познается лишь через сказания и притчи ее народа. Частенько он подзывал нас с сестрами и принимался рассказывать, а мы как зачарованные слушали сказки из «Альф Лайла ва Лайла» — «Тысячи и одной ночи». Отец говорил: притчи не просто развлекают ум, но и роняют в душу зерно мудрости. Он не уставал повторять: вслушивайтесь в притчи, они — учебник жизни.

Отцу было очень важным, чтобы притчи и искусство рассказывать их передавалось из поколения в поколение, как эстафетная палочка. Он постоянно подчеркивал: многие притчи, что он нам рассказывал, передаются в нашем роду из поколения в поколение, и мы уже не мыслим себя без них.

Порой отец заговаривал о долге, о тяжком грузе ответственности на моих плечах, и мне становилось невесело. Я любил сказки ничуть не меньше, чем мои школьные друзья, но для меня они значили больше. С малолетства, — я и ходить-то еще толком не умел, — мне твердили: притчи заключают в себе волшебство, в них кроется мудрость, и однажды мне предстоит передать ее своим детям. Вообще-то я никогда всерьез не задумывался над тем, что когда-нибудь наступит время передавать эстафету потомкам.

Но однажды оно наступило.

Как-то вечером я укладывал Ариану спать. Она обвила ручонками мне шею и прошептала на ухо:

— Бабб,⁴ расскажи мне сказку.

Я так и обомлел. Ведь тридцать лет назад эти же самые слова говорил и я!

Мне казалось, я не готов учить чему-то через притчи. То немногое, что я знал, Ариана и Тимур слушали с интересом, но на все мои попытки растолковать скрытый смысл тут же заявляли: они ничего не понимают, и вообще им скучно. Я стал вспоминать, как рассказывал притчи отец, как передавал эстафетную палочку он. И тут же вспомнил: мы с сестрами садимся рядком на бирюзовый диван в его кабинете. А он садится напротив — в огромное кожаное кресло, и чуть подается вперед, сводя кончики пальцев. За его спиной огромные стеклянные двери, из них льется яркий солнечный свет.

— Забудьте о ваших играх, — говорил он, — закройте глаза и слушайте.

Поначалу мы вертелись, не в силах усидеть на месте. Но вот отец начинал, размеренно и плавно: «Давным-давно, в далеком царстве…». При звуках его бархатистого голоса мы тут же забывали обо всем на свете, переносясь в другой мир. Вот как все было. Отец никогда не пускался в объяснения, не раскладывал по полочкам, не отделял правду от вымысла. В этом не было нужды: посеянное по всем правилам зерно в свое время само давало всходы.

Дар-Калифа с его двориками, затененными душистой жимолостью и плетями яркой бугенвиллеи, выложенными мозаикой ручной работы фонтанами, скрытыми за стенами и потайными дверями садами, мощенными терракотовой плиткой полами, резными дверями из кедра, венецианской штукатуркой с замысловатыми геометрическими узорами очаровывает. В нем обостряются все чувства.

Став владельцами Дар-Калифа, мы еще ничего не знали о местной культуре и даже не подозревали о том, насколько жизнь марокканцев пронизана суевериями. С которыми нам тут же пришлось столкнуться. Достаточно провести в Марокко неделю-другую, как вы поймете: все в этой стране буквально пропитано древними традициями Востока. Поначалу местные обычаи совершенно сбивают с толку, иногда даже пугают, но если вообразить, что вы находитесь в халифате времен Харуна ар-Рашида, все становится на свои места. В первые же дни я понял: реальный мир здесь как зеркало, в котором отражаются фантазии «Тысячи и одной ночи».

Вместе с Домом Калифа нам достались и трое сторожей — можно подумать, мы унаследовали их согласно нормам средневекового права. Хамза — старший из сторожей — был высокий, мрачный и сутулый, он будто взвалил на себя бремя забот всего мира. Самый молодой из сторожей, Осман, прислуживал в доме с детства, с его лица никогда не сходила улыбка. Третьего сторожа все звали Медведем, хотя вообще-то он был Мохаммед. У дюжего Мохаммеда были огромные ручищи и крючковатый нос, лицо то и дело дергалось от нервного тика.

Чаще всего Хамза, Осман и Медведь отсиживались в конюшне в дальнем конце сада в надежде, что я про них не вспомню. Если они и заговаривали со мной, то только чтобы напомнить о серьезной угрозе — джиннах.

В западных странах заброшенный дом рано или поздно становится пристанищем бродяг. Может случиться так, что они не оставят от дома камня на камне, да и выселить их бывает трудно. В Марокко же ничего не подозревающего жильца подстерегают сущности гораздо более буйного нрава. Стоит вам выйти всего на минуту, как дом от подвала и до потолочных балок наводняют полчища невидимых духов — джиннов.

В Коране говорится: когда Всевышний вылепил из глины человека, он сотворил и другую форму жизни — из «палящего огня».⁵ Называют такие сущности по-разному, но чаще всего джиннами. Джинны могут поселиться в любом предмете, среди них встречаются добрые, но чаще всего они коварные и злые. Людей они недолюбливают за то, что те, якобы, мешают им жить.

Прошло несколько месяцев, прежде чем мы окончательно отремонтировали дом и избавились от джиннов. Сторожа утверждали: те прячутся в бочках с водой, в уборной, под половицами… Соседство с джиннами или, что еще хуже, с теми, кто в них верит, оказалось нелегким испытанием.

Я безвылазно сидел в Касабланке: ни днем, ни ночью мне не было покоя от непрерывно раздувавшегося штата прорабов и рабочих — каждый из них испытывал страх перед сверхъестественными силами, которые, по их мнению, окружали нас. Но иногда все же удавалось вырваться. Я исколесил всю страну в поисках строительных материалов, ремонтников и заклинателей, способных изгнать коварных джиннов. Стоило мне вырваться из хитросплетений городских трущоб, как я тут же забывал о всяких неурядицах — передо мной открывалась страна с богатой историей и культурой, живущая полной жизнью, и мне еще предстояло с ней познакомиться.

Как-то утром я застал Османа сидящим на перевернутом вверх дном ведре — он неотрывно глядел на живую изгородь из гибискуса. Лето только начиналось, но солнце уже припекало вовсю — лень было не только работать, но и думать.

Я протянул Осману холодный апельсиновый сок в запотевшем стакане.

Осман сверкнул белозубой улыбкой и поблагодарил меня, вознеся хвалу Всевышнему. Помолчав, он сказал:

— Месье Тахир, вот вы уже три года, как поселились в Дар-Калифа.

— Да, время летит быстро…

Сторож осушил стакан одним махом. Взгляд его мутновато-карих глаз встретился с моим.

— Но вот что вы за все это время узнали?

— В смысле?

— О нашей стране… что узнали?

Я задумался, вспоминая свои разъезды в поисках черепах и кедровой древесины, мозаичной плитки и заклинателей джиннов…

— Ну, я много чего повидал, — сказал я. — Был на севере — у Средиземного моря, на юге — в Сахаре, добрался аж до хребтов Атласских гор.

Не отводя взгляда, Осман утер нос рукавом.

— Вы не знаете нас, — резко сказал он. — Не знаете Марокко.

Мне стало обидно. Про себя я подумал: о чем это он вообще?

— Я знаю Марокко ничуть не хуже тех, кто прожил в стране с мое.

Осман большими пальцами с силой потер себе глаза. И вновь посмотрел на меня.

— Все это время вы были слепы, — сказал он.

— Что?

— Слепы.

Я пожал плечами.

— Может, вы и исходили всю страну, да только ничего не увидели.

— Уверен, это не так.

— Уж поверьте мне, месье Тахир. У вас это на лице написано.

Из раннего детства мне особенно хорошо запомнились сказки. У нас в семье очень любили «Тысячу и одну ночь». Завороженный, я мог часами слушать про приключения Аладдина и Али-Бабы, путешествия Синдбада-морехода и про калифа Харуна ар-Рашида. В сказках непременно были сундуки с сокровищами, принцессы и прекрасные принцы на белых конях в золотой сбруе, дервиши, а еще — гули, ифриты, исполинские дэвы и другие джинны.

У отца всегда находилась для нас притча — так он отвлекал нас от шалостей и одновременно учил. Он любил повторять:

восточные притчи подобны энциклопедиям, это кладовые мудрости и знаний, их следует ценить, беречь и изучать. Для отца притчи вовсе не были пустыми россказнями. Он видел в них объяснение тем или иным человеческим поступкам, считал средоточием знаний, что копились человечеством испокон веков и передавались из поколения в поколение.

Десять лет назад отца не стало, и его библиотека перешла ко мне по наследству. На пяти добротно сколоченных ящиках была надпись: «ЦЕННО. НЕ КАНТОВАТЬ!» В ящиках обнаружились басни Эзопа, сказки Ганса Христиана Андерсена и братьев Гримм, сказки арабские и не только: албанские и китайские, камбоджийские и индийские, аргентинские и вьетнамские, африканские, австралийские, малайские, японские, даже сказки из Папуа — Новой Гвинеи.

Когда ремонт в Дар-Калифа завершился, у меня, наконец, появилось время разобрать и почитать книги из отцовской библиотеки. На полях часто встречались карандашные пометки — я узнавал аккуратный, убористый почерк отца. Где-то он толковал смысл той или иной притчи, а где-то делал отсылки к схожим притчам, бытовавшим в совершенно иных культурах.

Среди многочисленных томов не доставало только полного собрания сказок «Тысяча и одна ночь» — у отца было редкое издание в переводе ученого и путешественника викторианской эпохи Ричарда Фрэнсиса Бёртона⁶. Я помнил эти тома с самого раннего детства — они всегда стояли у отца в кабинете на нижней полке книжного шкафа. Отец очень ценил издание, и не в последнюю очередь за великолепное оформление. Он рассказывал, как в молодости увидел семнадцатитомник в книжном магазине, как несколько месяцев откладывал деньги на его покупку и каждый день ходил любоваться книгами. Лишь позднее я узнал: то было знаменитое первое бенаресское издание.

Тома были в черном вощеном переплете, на корешках — яркое золотое тиснение. Конечно, я был тогда еще ребенком и мало что видел, но они показались мне самым прекрасным, что есть на свете. Эти чудесные книги приводили меня в восторг, я часто приходил в отцовский кабинет и проводил пальцами по их корешкам, вдыхая пряный аромат. От них почему-то пахло гвоздикой.

Но однажды дождливым зимним днем к родителям пожаловал гость. Он был толстый и неуклюжий и курил не переставая. Я был слишком мал, и меня ни во что не посвящали, но помню, как перед его приходом родители о чем-то вполголоса совещались. Не знаю, кем был тот человек, но приняли его как важного гостя: чай налили в самую красивую чашку, подали тонко нарезанные ломтики лимона на блюдце.

Я наблюдал за всем с лестницы: гость поздоровался с отцом, они прошли через холл в кабинет и закрыли за собой дверь. Когда же дверь снова открылась, гость вышел из кабинета, сгибаясь под тяжестью «Тысячи и одной ночи».

За ужином я полюбопытствовал: куда делись книги в черном переплете с золотым тиснением?

Отец помрачнел. Сурово глянув на меня, он сказал:

— У нас, Тахир-джан,⁷ гостя принято уважать и оказывать ему всяческие почести. Если гость в твоем доме — он под твоей защитой. И все, что он ни попросит, то его. Если гость чем-нибудь залюбуется, твой святой долг — преподнести это ему в дар. Запомни это крепко-накрепко, Тахир-джан.

*

Сторожа в Дар-Калифа заявили: они, мол, слишком заняты — вон сколько листвы нападало, — так что им не до сказок. Я пробовал уломать их поодиночке, но они лишь твердили: сегодня притчи совсем не то, чем были когда-то.

— Вот раньше другое дело, раньше находилось время и самому поговорить, и других послушать, — сетовал Хамза. — А сейчас что? Работы уйма. Трудимся не покладая рук, даже вздохнуть некогда.

— Да, нам даже в затылке некогда почесать, — поддержал его Осман. — Традиции исчезают, а все почему? Да потому, что слугам приходится работать почище, чем рабам.

Кусты гибискуса раздвинулись — появился Медведь. Теперь все трое сторожей выстроились в ряд и сурово глядели на меня. Наши отношения стали несколько натянутыми с тех самых пор, как я, их хозяин, осмелился завести новые порядки. Мне были больше не по карману многочисленные маляры, садовники и плотники, поэтому я прибег к решительным мерам: все, кто состоит у меня на службе, отныне должны работать. Мой план с самого начала не пользовался поддержкой. За время своей службы в Дар-Калифа сторожа привыкли бездельничать, отсиживаясь в конюшне и травя байки, которые лишь подогревали их веру в сверхъестественное. Но в доме побывали заклинатели и изгнали всех джиннов — настала новая эпоха. Никто из сторожей и слова не сказал, но я чувствовал: в глубине души они тоскуют о старых добрых временах, когда своими байками могли нагнать на всех страху и делать, что душе угодно.

По пятницам я обычно ходил в ближайшую кофейню, захватив с собой блокнот и газету.

На Западе рассиживать в кафе значит попусту тратить время. Все равно, что смотреть телевизор днем — так поступают только те, кому совсем нечем заняться. Но, прожив несколько месяцев в Марокко, я понял: кофейня здесь — это своеобразные врата в закрытый для посторонних мир местных мужчин. Ни одна уважающая себя женщина не зайдет в мужскую кофейню, так что посетители подобных заведений могут не опасаться внезапного вторжения своих властных жен.

Мужчина, желающий стать полноправным членом этого закрытого общества, должен соблюсти одно условие. Ожидается, что он будет сидеть за столиком и размышлять или болтать с соседом, а то и просто убивать время.

Друзья вскоре прознали, что по пятницам меня можно застать в одно и то же время за одним и тем же столиком в кофейне «Мабрук» — ветхой забегаловке на набережной Кор-ниш. Мое положение в обществе заметно упрочилось. Теперь буквально все — от клерка, который обслуживал меня в банке, до сторожей и водопроводчика — стали относиться ко мне с нескрываемым уважением.

Кофейня «Мабрук» походила на мужской клуб, знававший лучшие времена. В помещении с серыми стенами висел настолько густой табачный дым, что где-нибудь в другой стране перед входом уже давно повесили бы табличку с предупреждением: опасно для здоровья. Все стулья шатались, а то и вообще были сломаны, пол скрывался под толстым слоем сигаретных окурков. Обслуживал посетителей единственный официант по имени Абдул Латиф — сутулый мужчина средних лет, у которого не было больших пальцев на обеих руках. Увечье заметно мешало ему отсчитывать сдачу. Заказы он не принимал, а перед каждым вновь прибывшим посетителем ставил стаканчик густого черного кофе и пепельницу.

Мне тут сразу же понравилось. Остатки былого великолепия придавали обстановке своеобразное очарование. Однако, чтобы увидеть это, одних глаз было мало. Приходилось полагаться на воображение: присесть за столик, вобрать в себя прокуренный воздух, сделать глоток обжигающего черного кофе и замереть… Проникшись атмосферой, ощущаешь родство со многими поколениями марокканских мужчин, искавших спасения в этих серых стенах.

Посетители по большей части жили неподалеку и приходили сюда, чтобы скрыться от своих назойливых жен. У всех на лицах одна и та же болезненная гримаса: затравленный взгляд мужа, которого жена тюкает с утра до вечера. Их благоверные похожи, будто близнецы: все как одна — доминирующие самки, дородные, не ведающие страха, готовые растерзать слабого. И счастье этих мужей, что они догадались: на нейтральной территории кофейни можно укрыться от преследований.

Каждую пятницу самые разнообразные представители затюканного мужского племени по одному приходили в кофейню и присаживались на колченогий стул возле моего столика. Профессора на пенсии, медицинские работники, библиотекари, полицейские, почтовые служащие… Если вы идете в марокканское кафе, будьте готовы к тому, что уединиться не получится. Если вы сидите за столиком, значит, вы открыты для общения.

За несколько месяцев я составил себе довольно полное представление о мужской части населения Касабланки. Большинство мужчин ходили в поношенных джеллабах и желтых туфлях-бабушах с загнутыми вверх носами. И всех их объединял и связывал в некое единое братство общий страх — страх перед женами.

По пятницам большинство мужчин в Касабланке пребывает в благодушном настроении и не прочь отдохнуть. Сначала они совершают обряд омовения, молятся в мечети, наедаются дома кускусом,⁸ а потом жены выгоняют их из дому, наказывая не возвращаться до самого заката, когда солнечный диск погрузится в воды Атлантического океана. И мужья с несколькими дирхамами в кармане — больше просить они не осмеливаются — идут в кофейню поговорить.

Вот я сижу в компании подкаблучников, и мы беседуем на самые разные темы: от аль-Каиды до обстановки на Ближнем и Среднем Востоке, от слабого аромата арганового масла до древнего кодекса чести, единого для всех арабов. Каждую неделю я узнавал о марокканской культуре что-нибудь новое, и это сближало меня с остальными.

Из завсегдатаев кофейни самым осведомленным слыл вышедший на пенсию хирург Мехди — сухощавый, с заостренными чертами смуглого лица и маленькой, аккуратно подстриженной бородкой. Доктор отличался непомерной уверенностью в себе, и остальные подкаблучники признавали его своим защитником. Бывало, хлопнув в ладоши, он призывал всех присутствующих дать отпор отбившимся от рук женам.

Как-то раз доктор Мехди признался: ему уже восемьдесят два, но старческие, в пигментных пятнах руки служат ему все так же верно, как и полвека назад.

— Пара умелых рук, — сказал он, — может убить человека, а может и спасти ему жизнь.

Однажды я рассказал доктору, как в детстве видел у городской стены Феса сидящих на корточках сказителей.

Уставившись в стаканчик с черным кофе, доктор прищурился и сказал:

— В них душа Марокко.

— Но разве традиция не утеряна? — возразил я. — Ведь Марокко становится все современней.

Доктор хрустнул костяшками пальцев раз, другой.

— Нужно копать, — сказал он. — Хочешь выкопать клад — купи лопату.

— А стоит ли? Сокровища-то вообще существуют?

Доктор поднес стаканчик к губам и сделал глоток.

— Может, вы этого и не замечаете, — сказал он, — но рассказы, сказки, притчи пронизывают все вокруг. Мы пропитаны ими до мозга костей.

Удивительно. До той поры я был уверен: традиция рассказывать притчи не выдержала натиска египетских мыльных опер, наводнивших арабский мир.

Видя отразившееся на моем лице явное недоверие, пожилой хирург ткнул в мою сторону указательным пальцем.

— Притчи сделали нас такими, какие мы есть, — сказал он. — Благодаря им мы — марокканцы.

Допив кофе, он продолжил:

— Сказители не дают пламени нашей культуры погаснуть. Благодаря им мы знаем, кто были наши предки, а наши дети растут на примерах чести и благородства. Сказители учат нас отличать добро от зла.

На мгновение мне почудилось — передо мной сидит отец, ведь он говорил нам то же самое.

Доктор Мехди в задумчивости свел пальцы домиком. Прикрыл глаза, вдохнул полной грудью висевший в кофейне сигаретный дым и сказал:

— Притчи о Марокко все равно что зеркало. В них отражается наше общество. Можно прожить в Марокко сто лет, но так и не понять страну. Если вы в самом деле хотите узнать нас, вам придется найти сказителей и послушать их. Видите ли, именно они и охраняют сокровища. Они готовы передать знание, но при условии, что человек к этому готов. Чтобы услышать их, закройте глаза и откройте сердце.

Примечания

3

Джеллаба — традиционный, обычно шерстяной, балахон с широкими рукавами и капюшоном, надеваемый через голову.

4

Папа — обращение, принятое в некоторых мусульманских странах.

5

Коран 15:26-27 (пер. В. Пороховой)

6

Ричард Фрэнсис Бёртон (1821 — 1890) — британский путешественник, писатель, поэт, переводчик, этнограф, лингвист, гипнотизер, фехтовальщик и дипломат. Прославился своими исследованиями Азии и Африки, а также исключительным знанием различных языков и культур.

7

Обращение к детям, также форма вежливого обращения к собеседнику.

8

Кускус (араб.) — крупа и блюдо из нее; является одним из основных продуктов питания в Марокко.