Девочки играли в апокалипсис

Татьяна Ясникова, 2020

Действие рассказа «Девочки играли в апокалипсис», давшего название сборнику, на первый взгляд, незамысловато. Но сквозь него проглядывает тревога. Что будет с этим мирком, с этой каплей мирного вечера, стеснённого со всех сторон темнотой и снегом, завтра, послезавтра? Девочки, играющие в апокалипсис, а не мальчики – в войну, как это было ещё недавно, предстают перед глазами читателя. Градус напряжённости изменился, в каждом рассказе сквозит скрытое, не названное, избегающее быть названным. [i]Цитаты:[/i] • «Девочки играли в апокалипсис. Они только успели убедить своих игрушечных зверушек слушаться, как в дверь постучали. Звонок не работал. Девочки, Нина и Вероника, вздрогнули и быстро юркнули за ширму – они её сделали из пушистого пледа, завесив им большой письменный стол и сверху придавив тяжёлыми томами книг по искусству». • «Мама, мне страшно», – написала эсэмэску Нина. Вероника, соседская девочка, была старше её на два года, училась в третьем классе. Она горделиво молчала, вздёрнув подбородок и вперив глаза в плед, как в экран монитора».

Путешествие с Харуки Мураками

Пустота сознания

Уж лучше ничего, чем маленькая антитеза.

Харуки Мураками. «Антитеза»

Этот кусок обоев мне захотелось наклеить при полной ясности сознания. Не сейчас, — утром. Я поглядывала на часы: пора ложиться спать — одиннадцать. Все было против наклеивания — время суток, и не очень ясная голова. Намазывать, забираться на стремянку, разравнивать — стало казаться, что для этого нужно очень большое присутствие духа. Диплом, золотая медаль здесь не помогут.

Вспомнив о золоте, я посмотрела на стремянку — она была до предела ржавая и разболтанная, так, что при неосторожности можно навернуться. Такие некачественные стремянки турки поставляли в тысяча девятьсот девяностые, сейчас бы не рискнули. Наши армия и флот вернули себе боевой дух.

Ветер слегка раздувал шторы, слегка шумел дождь. Только что закончилась гроза. Молнии разрывались прямо над двором, и грохот стоял сильный.

Мне всегда хотелось писать о чем-нибудь небольшом — обоях, ножницах, ясном сознании. Такое очень трудно дается в большой стране.

Или о том, как приятно переставлять вещи. Вот сейчас подсвечник стоит на стиральной машине. В ней один носок. Второй заброшу, когда найду. На подсвечнике застыли капли подсиненного парафина, а все три его свечи оплыли до максимума. Кажется, это случилось с ними пять лет назад. Может быть, восемь. Нет разницы.

А дальше-то что? Вот я легла спать и вдруг наступила ясность сознания. Я подумала, что утром напишу на тыльной стороне обоев: «Не надо…». Последнее слово диалектное. У нас его все понимают. Спустя минуту я решила, что напишу только «…». Еще через минуту мое сознание прояснилось настолько, что я поняла — ничего не напишу.

Пустота и ясность сознания — это одно и то же. Я еще долго не могла уснуть, потому что перед сном начиталась пустейшего Мураками. Кто его читал, меня поймет.

Следы пожара

Почему ночью следы пожара смотрятся естественно? Причем, летом, когда ночь коротка, эта естественность непродолжительна. А зимой при долгой ночи и белом снеге она противоестественна.

Сегодня ночью у едва передвигающего ноги старика сгорел бревенчатый дом. Он располагался в глубине старинной усадьбы с множеством домишек, и — каково было соседям стоять и потеть совсем рядом с пламенем?

Это можно представить. Наш деревянный дом на противоположной стороне улицы. Наши окна выходят в наш двор. Мы ничего не видели и не слышали. А соседи из квартир, чьи окна выходят на проезжую часть, думали, что наш дом тоже загорится.

Первая пожарная машина пришла без воды. Ее красный цвет выглядел как естественное включение в ткань пожара, который становился все объемнее.

Обугленная древесина — подобное часто можно увидеть в ландшафте нашего старинного города.

Старик давно еле ходил, шаркая ногами в допотопных ичигах. Он держал в столетнем курятнике куриц и всегда рвал для них свежую траву за оградой. А еще совсем недавно он держал белых коз и каурого коня с бричкой. У него все было по-настоящему. Поэтому и дом его сгорел по-настоящему, а не так, как если смотреть по ТВ.

Почему же соседи не стали тушить пожар? Они прикинули, что без толку и не стоит суетиться. За забором старика в каменном здании, до Октябрьской революции это была мужская гимназия, расположение отряда ОМОНа. Но там тоже видимо, решили, что тушить без толку.

Вторая и третья пожарные машины сильно опоздали. Они пришли, когда первая машина набралась водой из древней, древнейшей колонки. В деревянной части города полно таких водоколонок.

Старик не забыл прихватить свой паспорт, и никаких проблем у него теперь в жизни нет. Его пустили к себе в прихожую жить соседи. Потому что они алкоголики, а им все равно. Пожарные получили премию. У них Всемирная организация. Им тоже все равно.

Ночью следы пожара смотрятся естественно, потому что ночь темная. Об этом есть у Василия Розанова — «В темных религиозных лучах».

Он будет есть борщ

А что подумают дома? А дома подумают, что надо сварить борщ. Борщ считается частью украинской кухни, и это, наверное, из-за свеклы. Но свекла растет повсеместно. В любом сибирском огороде растет свекла. А сибиряки — это татаро-монголы.

NN выйдет из автобуса в парк, будут шуметь деревья. Парк — красивее. Красивее, чем борщ со сметаной. Скорее всего, из-за размеров. Если бы какое-нибудь озеро представляло собой борщ со сметаной, было бы тоже красиво. Борщ едят и с майонезом, но те, кто выросли в деревне, предпочитают сметану.

Будут шуметь деревья и не понадобится говорить. Будет непогода. В хорошую погоду в парке много людей и брюки не расстегнешь. Точнее, джинсы. Чтобы никто ничего не подумал, одежда должна быть небрежной. А трусы красивые.

А дома в это время уже будут думать о компоте. О том, что теперь узбеки стали продавать чистые сухофрукты. А в советское время такого не было. Сухофрукты всегда продавались грязные.

С мокрого дерева будут капать дождинки… А, может быть, перевести текст в прошедшее время? Ведь такое уже было.

Говорила же Елена Енакиевна, что она, как пришла работать в Дом литераторов, сразу поняла, что писатели не мужчины. И только один NN оказался мужчина. Опытная женщина, она это определила на глаз. И вот этот мужчина мой. Наверное, это касается всего мира: все писатели — не мужчина, а NN — мужчина.

Всемирный смысл

Я легла в постель и стала думать. Мое благополучие ужаснуло меня, и я стала думать о всемирном смысле. Иногда хочется расслабиться и подумать о чем-нибудь таком, неблизком.

Однако, этому мешала «Нокия» в левой руке. Я забралась под одеяло, так как в квартире сохранялся холод предыдущей ночи и сегодняшнего утра. На улице, откуда я пришла, было жарко, несмотря на семь вечера.

Всемирный смысл не мешал мне попутно думать о предстоящем телефонном звонке. Вдруг на моем ноутбуке зазвучали мощные тибетские мантры. Если я позвоню, они будут слышны на другом конце связи, и меня спросят: «А чо это?». «Отче наш» звучащий с ноутбука, вызовет не меньше вопросов.

Я долго медлила с телефонным звонком, ожидая, что ламы умолкнут. Мне не хотелось покидать постели и выключать столь серьезное и глубокое исполнение. Я нашла в списке нужного мне абонента и позвонила. В ходе разговора с ним вопрос о фоновом звучании мне задан не был. Когда я выключила телефон и снова вслушалась в голоса лам, я поняла, что их моления похожи на работу огромного сверлильного цеха. После окончания школы я работала в МСЦ-2 на Красноярском заводе комбайнов.

Сплав меди, никеля, железа и серебра применяется при изготовлении тибетских поющих чаш, и в тембрах, подобным исходящих от этих металлов, звучали голоса монахов. Ноутбук замолчал.

И стал слышен скрежет строек вокруг. Рабочий коллектив из Китая возводил жилой комплекс, охвативший улицы Провиантскую, 25 Октября, Седова и Трилиссера. Рабочие — мускулистые, толстенькие коротыши строем ходили на работу, на обед и с работы в оранжевых касках. Оранжевые одеяния носят тайские монахи, а наши ламы носят бордовые. Скрежет стройки с их пением можно было сравнить лишь отчасти.

Я снова стала думать о всемирном смысле.

Деньги на земле

Чтобы попасть из нашего дома в центр города, надо пройти через двор и заброшенную стройку с ее антисанитарией. Тогда будет центр — улица Седова.

Проезд на маршрутке стоит 12 рублей. Два у меня было. Десятирублевую монету мне хотелось найти на земле. Только я пошла через стройку, как нашла рубль. Это меня вдохновило. Я решила больше смотреть вниз, а не в небо, которое так разгружает зрение.

Следующую монету я обнаружила, подходя к ЦПКиО. Это было 50 копеек, и я не стала их подбирать. Не хотелось вынимать руки из карманов.

Я пошла по могилкам ЦПКиО, которые едва выступали своими бугорками. Под дорогой они вообще утрамбованы, а на тропинке видны. Больше монет мне не встретилось.

Спустя несколько часов, когда я шла по улице Трилиссера в Противочумный институт, я увидела на земле пятьсот рублей. Есть Некто, кто знает, что я искала деньги на земле!

Едва я убрала денежную бумажку в карман, как мне позвонила одна знакомая и спросила меня, о ком сведения я подала для энциклопедии Иркутской области. «О себе, конечно», — ответила я с довольной улыбкой. И добавила: «Когда будете представлять шефа, не забудьте дать его фото с лентой Почетного гражданина нашего города». В голове у меня были иллюстрации Андзая Мидзумару к сборнику рассказов Харуки Мураками, выпущенных издательством «ЭКСМО».

Вы спросите, а как же я утром обошлась без десяти рублей? А мне пришлось в аптеке разменять тысячу. Я взяла леденцы и получила сдачу 970 рублей. Девять сотен, полтинник и две десятирублевые монеты. Маршрутчики всегда спешат, и неудобно затруднять их со сдачей.

Укроп

Что мне делать? У меня нет микромира.

Я заварила зеленый чай, и стала ждать, когда он остынет до семидесяти градусов, чтобы положить мед. Выдержка этого меда превышает тридцать лет, а он не загустел. Старика пасечника, и даже его детей давно нет в живых, а мед все едят внуки и правнуки.

К тому же пить чай под сто градусов немного не то. Моя бабушка всегда пила такой чай. Видимо, так пили его в старину. И эта привычка была выработана спешкой. Некогда ждать, пока остынет.

В старое время тысячи верст дорог одолевались собственным усилием. Бабушка была рода очень крепкого. Ее село возникло по пугачевскому восстанию. Прадедушкиного отца сослали за Байкал по восстанию декабристов. Потомки пугачевцев и потомки декабристов заключали браки. Нужна обширная архивная работа, чтобы понять, откуда у бабушки была привычка пить каленый кипяток. Чай всегда был со своим молоком, крепкий, с топленым маслом, солью, китайский. Это у нас был чайный путь из Китая. А китайцев звали ходями.

И на упаковке того чая, что я заварила, написано, что это сорт китайского чая Чан Ми. На упаковке можно написать, что угодно. А когда появляется запыленный ходя со сбитыми ногами, понятно, что чай не из Лондона.

Дома у меня очень холодно. Создавая сквозняк, настежь открыты окна на кухне и в большой комнате, где стоит компьютер. Дует юго-западно-северный ветер. Окна не выходят на восток, может быть, дует заодно и восточный. Приходится одеваться теплее. Поверх футболки с надписью «I climbed the Great wall» свитер, а сверху жилет из шерсти монгольского верблюда.

Говорят, что к 2030 году у человека будет кибернетическое тело, а мозг натуральный. Хотят стереть генную память. У робота точно, есть только микромир. Может быть, по наличию макромира мы только и люди.

Снова задумываюсь. Что делать, у меня нет микромира! Из всех человеческих чувств только обоняние привязывает к нему, мы ощущаем ближайшие запахи. Август, и из кухни пахнет мелко нарезанным укропом.

Омуль

В детстве мне очень нравился Акутагава. Том его рассказов был в составе «Библиотеки всемирной литературы». Сейчас у меня нет этого издания, но я помню, что иллюстрации к нему выполнял наш местный уроженец, Юрий Селиверстов. Рисованию он учился в студии Дворца пионеров на Желябова, окончил Архитектурный институт в Новосибирске. Потом сказал: «Архитектуры в Советском Союзе нет» и занялся книжной графикой.

Акутагаву я перечитывала и позднее.

Мы поехали в Бурятию, и мой старший сын Коля купил в «Продалите» в дорогу Лескова и Мураками. Лесковым он увлекся в последнее время, это была не первая его книга, что Коля купил. Жаль, что Лесков не получит ничего с продажи, он умер 120 лет назад. Про Мураками Коля сказал, что хочет посмотреть, как пишут сегодняшние авторы. Коля предприниматель, а не филолог, он может читать, что ему взбредет в голову, вот он и взял Мураками. До этого он взялся было читать «Триумфальную арку» Ремарка и бросил: «В книге много пьют». Хемингуэя он, точно, не стал бы читать вовсе.

И я взялась за Мураками, так как Коля начал с Лескова. Просто мне понравилось, как выглядит книжка и графика Андзая Мидзумару. Говорил же Леонардо, что изобразительное искусство — главнейшее и стоит впереди литературы.

Я и сама не читала прежде Мураками. Я тоже не филолог, и мне все равно, что обо мне подумают. Из всех книг для меня на первом месте стоит роман «Туман» Мигеля де Унамуно. Разумеется, после «Мороз и солнце, день чудесный».

И читать я стала не с первого рассказа. Это была «Игрунка в ночи». Я и романы читаю с середины. В этом году прочла два.

И вот мы добрались из Каменска до Шерашово. «Я думал, это ближе, — вздохнул Коля. — У меня бензина было на пятьдесят километров». А я ведь успела спросить его, почему он так долго не заправляется. И это было возле заправки. В Шерашово мы спросили у Людмилы Григорьевны, где можно здесь купить омуля. В нашем селе его не было. Она пояснила: «Здесь рядом, на третьей пристани». Я вздохнула: «Людмила Григорьевна, наша сторона — Посольская, и я не знаю, где третья пристань». «В Дубинино. Поедете в Дубинино и на третьей пристани купите». Заодно она предложила нам выпить водки. «Я не пью даже чая!» — возмущенно сказал Витя, младший сын. Коля замотал головой. Здесь водители запросто ездят пьяные. Арине водки не предлагали. Я промолчала. Мы осмотрели Литературный музей и поехали. Все, кроме меня, были на этой трассе в первый раз.

— А вот и Третья пристань, — воскликнул Коля. Оказалось, это не пристань, а название улицы и магазина на ней.

— У вас здесь можно купить омуль? — спросила я у выскочившей из подсобки магазина молодой бурятки.

— На следующей улице в сорок четвертом доме, — сказала она. У нее был расстроенный вид. Я заметила, что у всех местных жителей расстроенный вид.

Перед домом сорок четыре горкой лежали сосновые бревна. На них сидела пожилая полная бурятка. Увидев наш «фольксваген», она встала.

— Сто рублей килограмм, — сказала она.

Мы пошли во двор. Во дворе на дощатой лавке под шумным тополем ворочался пьяный бурят. Видимо он и был добытчик. Мы прошли мимо него и поднялись по ветхому крыльцу в такую же ветхую веранду. Хозяйка открыла древний холодильник. Пошатываясь, она взвесила рыбу контарем. Было всего-то шесть с половиной килограммов.

— И что за мелочь! — воскликнули мы.

— Двести рублей килограмм, — сказала бурятка.

Мы унесли рыбу.

«Доедете до Энхалука, а там шлагбаум, — еще объясняла нам Людмила Григорьевна. — Плата за проезд на берег 300 рублей. Рядом дорожка, чтобы съехать бесплатно.

Мы поехали в Энхалук. Бензин заканчивался. Заправок не было видно. Коля ехал 180 километров в час. Там, где асфальт закончился, и началась грунтовка, он сказал: «Здравствуйте!» В Энхалуке шлагбаум нам не встретился, и мы съехали в песок берега, как вела нас дорога.

Дул ветер, собирался дождь, и было холодно. В такое время температура воздуха и воды одинаковые. Мы разделись и бросились в хмурую волнующуюся массу Байкала. Витя уплыл очень далеко. Коля проплыл раз и бухнулся в чуть теплый песок читать Лескова. В нашей стране у предпринимателей очень тяжелая жизнь. Коля предприниматель. Я плавала долго, но недалеко. Арине разрешили смочить ножки.

Потом Коля сказал, что хочет поесть и повез нас в позную. Она называлась «Самовар» и на каждом столе стояли неработающие электрические самовары. Вышла полная бурятка в цветастом фартуке и приняла заказ. Витя попросил пустую тарелку. На тарелку он вывалил полкилограмма деревенского творога, залил двухсотпятидесятью граммами жирной сметаны и стал есть, угощая Арину. Мы стали ждать позы.

После купания в холодной воде меня вдруг пробрала дрожь. Витя предложил мне свою ветровку. Вместе с Колей они пошли к машине. Наверное, потому, что машина Колина, а ветровка Витина. Я согрелась в ней быстро.

— Что читаешь? — спросил Витя, заметив мой довольный вид.

— Антитеза измельчала, — сказала я. Увидев недоумение на лице Вити, я спросила:

— Ты что не знаешь, что такое антитеза?! Это противопоставление. У вас что, в университете не было философии?

— У нас была только культурология.

Теперь в технических вузах не преподают философию.

— Омуль тоже измельчал. Теперь нигде не выловить такого длинного и жирного омуля, что был раньше, — вздохнула я.

Бурятка принесла позы.

Конфетка

Я доклеивала последний кусок обоев и тут подумала о свободе. Свобода — это свободное дыхание.

Я увидела синее небо и открыла настежь большую створку окна. Впервые с начала лета окна простояли закрытыми в течение суток.

Мне не хотелось синего неба и тепла. Вчерашние тучи больше подходили к моему настроению. Синее небо зовет на улицу, а пойти некуда. Завтра я полечу на самолете, и тогда синее небо будет кстати. Куда полечу? Ничего не знаю.

От нас лететь одинаково до Бангкока и до Москвы. До Бангкока в два раза дешевле, и теперь вся Сибирь там, в юго-восточной Азии.

Я увидела конфетку и была потрясена. Она у меня осталась со второго сентября 2013 года. Тогда этих крошечных конфеток в блестящих фантиках была горсть…

Мы встретились на остановке. На мне был красного цвета рюкзак «Mammut» с висюлькой Uralairlines. NN не сказал мне: «Дай понесу». Меня пробрала дрожь и его тоже.

Ранее того тридцатого августа я еще была в Листвянке. Мое внутреннее напряжение в тот день было так велико, что я ощущала свое отсутствие в этом мире. Эта была точка, от которой у многих не бывает возврата. С этой точки, к примеру, начинается живопись Михаила Врубеля.

Мое внутренне состояние заставило меня спуститься из трехэтажного особняка, где я была одна, вниз на набережную. Серые, тяжелые, смертельно жгучие волны Байкала звали меня на глубину, чтобы испытать соразмерность моих ощущений. Над водой с риском для жизни парил дельтапланерист, и это зрелище принесло мне удовлетворение.

Неподалеку по правую руку был памятник утонувшему здесь драматургу Александру Вампилову. Глядя на массу воды, я почувствовала, как распространился тогда по ней сигнал его смерти. Это было 17 августа 1972 года.

Что-то надо было делать. Я приехала в город и на другое утро села в самолет. Еще вчера у меня не было на это денег.

И вот, я будто перестала существовать. Мы с NN прошли мимо нескольких домов и поднялись по лестнице одного из них. Я вставила ключ в дверь квартиры. Но он не повернулся. Пораженная открытием — того, что квартира не была пуста, я нажала на звонок.

Открыл незнакомый мужчина. Он был расстроен тем, что его покой оказался нарушен. Мы представились.

— Впрочем, я не должен был здесь находиться, — сказал мужчина, — Я собирался улететь сегодня утром, но так получилось, что купил билет на десять вечера.

Я молча поставила рюкзак «Mammut» с висюлькой Uralairlines, умыла руки и лицо в ванной, и сказала незнакомому мужчине: «Я вернусь позже». Мужчина закрыл за нами дверь.

— Здесь я заметил рядом небольшой парк, — сказал NN, — Идем.

Он сразу обозначил предо мной свое намерение, и это понравилось мне. Я люблю кратчайшие пути. Мы вышли в парк. Он оказался небольшим и недостаточно густым. По нему гуляла женщина с собачкой и пробежала стайка детей. Сразу за парком начиналась школьная ограда.

— А, может быть, тогда на лестничной площадке? — предложил NN. Мы вернулись в подъезд. Но по лестнице его шли люди. Рискованность NN произвела на меня впечатление. Вы были бы поражены тоже, если бы я назвала вам его имя.

Я проводила его, докуда он позволил мне. Около двух часов мы ехали с ним на разных видах транспорта, исключая, разве что, тук-тук.

Я вернулась в квартиру. Незнакомый мужчина слушал концерт Венского симфонического оркестра и высказал мне несколько соображений, выдающих в нем настоящего знатока музыки. Он был несколько смущен, но не задавал мне никаких вопросов. Я пошла в душ. Вода в нем была только холодная. Мужчина упаковывал свой чемодан, собираясь на рейс. Когда я вышла, мы посидели по старинному обычаю, на дорогу. Мужчина насыпал на стол горсть мелких конфеток, и я осталась в квартире одна.

Это было год назад. Я открываю окно и вижу синее небо. Ликвидирую все, что может напоминать о наклеивании обоев, стряхиваю конфетку в ящик компьютерного стола, включаю ненавистного для Мураками Хулио Иглесиаса, The best, и жду машину в аэропорт.

Флейтистка

Сначала аэроэкспресс, потом метро, потом ночь и дождь. Не встретит никто, никогда. И все надо делать быстро — до наступления ночи успеть найти пристанище — мастерскую художников на Вавилова.

Конец ознакомительного фрагмента.