25 рассказов

Татьяна Чекасина, 2022

Каждая новелла в этой книге – кристалл, в котором отражена не только субстанция бытия, но и широкий мир объективной реальности. Все лучшие мировые новеллы написаны так, это вершина реалистического метода.

2. Баллада с задержанием

«Не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта»

Булат Окуджава

Дверь открыта.

На стук (звонок не работает) — из другой квартиры немолодая пара, он и она.

— Там никого, а дверь…

…никого? — глядят в отворённую квартиру: ковры, картины, хрусталь.

— Я к подруге, — громко объясняет девушка.

— Как её фамилия? — щурится пенсионер.

— Женя Горьковая.

— Такой нет! — пенсионерка напугано.

— Когда-то тут неплохие люди. Я как-то им помог, — неодобрительно оглядывает девицу, её заметную одежду.

— Буквально вчера! Нет, на той неделе. Женька! Горьковая! Моя однокурсница. Бывшая.

— Вы, наверное, перепутали квартиры? — он кривит лицо: «чудо в перьях», хотя перьев на ней нет.

— Не будем вникать, — пенсионерка глядит, будто говоря: она врёт!

Они уходят к себе в квартиру, а девица — в приоткрытую дверь.

Он и она в одинаковых креслах глядят в телевизор. Криминальная хроника. Участились квартирные кражи.

— Слышала?

— Да-да-да! Петровна с первого этажа говорит: в микрорайоне ходит миловидная дамочка. Вид такой, будто в гости. Ридикюль (в нём — фомка!) Коробка из-под торта набита пакетами, которые она набивает украденным в квартире добром. Когда эта воровка выбегает на улицу, вид у неё, будто на вокзал и просит кого-нибудь дотащить сумки до такси.

— Откуда у этой бабки такие детали, она что, в милиции работает?

— Не она, её племянник!

Оба глядят на телефон.

Милиция реагирует оперативно: отделение неподалёку. Он и она, отталкивая друг друга, у дверного глазка.

— Пройдёмте!

–…но Женя Горьковая! А квартира?

— Опечатаем.

Суета на площадке, кружевной рукав махнул прямо в глазок.

— Дай и мне, — умоляет пенсионерка.

Шаги, и оба — к кухонному окну. На подоконнике банки с вареньем, но видно, как выходят два милиционера. Один впереди с гитарой, девица, за ней второй. И пропадают из видимости.

— «Моя милиция меня бережёт», — хихикает девушка.

Ответа нет. Дождь падает на гитару.

— Переверните струнами вниз! — велит она.

Перевернул немного торопливо. Пришли.

В милиции снуют деловитые работники, кто-то (явно не работник) пьяно рыдает. Бабий визг, грубый баритон: «Век воли не видать, гражданин начальник!»

Кабинет.

— Спасибо, Влас, — говорит хозяин кабинета, гитару — к сейфу.

Влас выходит.

— Пишите, — дана авторучка и бумага, озаглавленная: «Объяснительная». — Кто вы, где работаете. Где живёте. Цель посещения дома номер двадцать три квартиры двадцать девять по улице Рабочих.

— Это так необходимо?

— Так необходимо, — торопливо, так и гитару перевернул на улице. — Садитесь вон там в углу.

Столик, как парта: каракули, пятна.

— Могу на коленях, дайте подложить какую-нибудь книгу. Как вас зовут?

Он дал промашку: не представился первым, а эта девка напомнила. И опять торопливо:

— Клековкин Виктор Викторович.

Влас вернулся. Глядит. На ней пончо (юбка еле угадывается), колготки, как паутина, туфли мелкие с большими пряжками в виде лир.

— Лейтенант, взгляни-ка на гитару. Дорогая?

Влас берёт гитару деликатно (не понёс бы под дождём струнами вверх). Оглядывает:

— Думаю, да. — Струны трогает, и гитара в ответ не бренчанием, аккордом. — На деке нацарапаны буквы.

— Мои инициалы! — девица следит за его движениями одобрительно.

— Наверное, в той квартире нацарапала, — мимоходом замечает Клековкин.

— Ха-ха-ха! — смеётся задержанная.

И лейтенант глядит весело.

— Столик, — говорит, — грязный, — будто жалуется Клековкин, мол, гнёт из себя. Но все гнут до определённого момента.

— Такую посетительницу (лейтенант нарочно говорит так, будто она не задержанная) вы бы и за свой, Виктор Викторович.

Влас одолел в этом году юридический институт. Клековкин давно школу милиции. Но уже капитан. Специалист по квартирным ворам. У неё приметы той, шныряющей в этом микрорайоне.

Лейтенант уходит и уносит гитару.

Пока девица пишет, Виктор Викторович — к форточке, у которой в тайне (руководители не одобряет) покуривает. В тёмном стекле лицо мелкое, глаза жутковато уходят к переносью, и это, как правило, пугает допрашиваемых. Работнику милиции и ни чему обаяние. У Власа Потёмкина есть, но полные потёмки, — выйдет ли из него крепкий работник. Красавцы, это, как правило, сутенёры. С этой категорией знаком Клековкин, от них и бывают наводки для ограбления квартир. Например, один, кликуха Штырь.

Другое дело он, Виктор Викторович, он не красавец, а воровок ненавидит. Он не доверяет никому. В райотделе некоторые думают, — Клековкин излишне бдителен, но он уверен: «излишней» бдительности нет! Бывает: дело о краже, а там вскоре и труп…

— Вот, — подталкивает она бумагу к середине стола.

Клековкин любит моменты первых объяснений. Как фотографа радует превращение негатива в фотографию.

— Так-так-так, — Поднимает трубку телефона: — Сергеев, проверь-ка данные… — И «данные» диктуются. — Вы пишете: «Нигде не учусь, нигде не служу». На что существуете?

— Наследство.

— Укажите, от кого и сумму.

— Полякова Анна Васильевна. Моя бабушка. Умерла в мае. Девять тысяч долларов.

— И нигде не работаете?

— Я работаю.

— Где?

— Дома.

— Надомницей? Укажите ремесло: вяжете кофты, плетёте корзинки?

–…веники, — хохот. — Я — творческий человек, свободный художник.

— А-а!

А вот его мать моет полы в заводоуправлении «Электрокабеля»! И сестра там. А он, Витька вкалывал станочником на «ящике номер тридцать девять», потом армия: деревянная продуваемая ветрами вышка, автомат до онемения в пальцах, тундра, зэки…

В поведении этой девицы цепляющее. Вот когда шли они в райотдел, она приказала гитару перевернуть, в голосе громком выдрючивание, а ведь в плетёных, как сеть, колготках! Правда, нет информации: точно этот контингент (воровка и одновременно проститутка)? С ними он любит. Ишь, художница! Знаем мы эти художества! Наглая, будто барыня, он для неё прямо дворник!

— Кем была бабушка?

— Доктором наук.

— Вот видите! А вы… — Девка моложе его на пятнадцать лет, готов преподать урок.

— Не могу я быть инженером.

— Ах, да, творчество! И какое?

— Пишу стихи и музыку, декламирую под гитару.

Глаза Клековкина сфокусировались. Главное в его работе недоверие.

Лейтенант Влас с гитарой. Держит так, будто имел дело с этим инструментом. Кладёт бумагу перед Клековкиным. Тот не доволен результатом экспертизы: инициалы на деке нацарапаны давно. Гитару в угол.

— Говорит: наследство получила и не работает.

— Я работаю, — с приходом Власа девица ощутила неявную, но поддержку. — Виктор Викторович, разрешите, я спою, сыграю.

У Клековкина ухмылка: как это разрешить!

Но тут входит майор, начальник, видит гитару:

— Опять музыканты? — добрый в этот день.

— Будьте любезны, — поняла субординацию Полякова. — Я покажу вам мою работу, для дела…

— А давайте, «для дела»! — майор подмигнул Клековкину.

— Моё сценическое имя Мага Полякова, — жест в направлении гитары. Оглядев, подтягивает на колках струны, будто спрашивает, не обидели тебя в милиции?

Входит Сергеев, капитан, это он проверял данные, бумагу отдает, но не уходит.

— «Осень», — объявляет она так, будто перед ней обыкновенная публика.

Гитарная интерлюдия. И мелодичная декламация:

За окном ветер

перелистывает пёструю дорогу,

в окно рвётся.

Я не хочу уходить в осень.

Пусть все уходят,

я в лете хочу остаться.

Жаль, что тёплых дней не вернуть…

Не песня, но нормально (оценка Власа).

Я пойду тихим городом осени.

Мне никто не сделает больно,

Ведь я для всех я придумала одну

Добрую-добрую песню.

Гитара звенит, а исполнительница объявляет:

— «Яблоня»

Громадный куст яблони, именно куст,

потому, что яблоня низкая и широкая.

Ветки её лежат на заборе.

Весной цвела эта яблоня таким

Парашютом:

сараев и помойки не было видно,

одна яблоня. Воздушная,

будто из мыльных пузырей.

Но ты не видишь яблоню.

Ты видишь мусорный ящик.

Ты рационалист.

Ты думаешь: опять не увозят мусор.

Машина придёт и увезёт отбросы…

А яблоня…

Она по-прежнему хорошеет в углу…

— И с отбросами надо кому-то, — говорит майор.

Его подчинённые одобрительно кивают.

Она довольна:

— Этот цикл навеян прозой Сэй-Сёнагон.

Милиционеры не в курсе, кто такой (такая), и Полякова комментирует: это древняя писательница близка ей по мироощущению.

— Можно ещё одну балладу?

— Валяйте, — кивает майор.

— «Шишки».

Лейтенант Влас уверен: глядит прямо на него, но непонятно (кокетства нет).

Ты жевал когда-нибудь шишки?

Шишки обыкновенные с ёлок?

Ответа на такой вопрос не ждёт, обращаясь к запрятанному в нём. Музыка печальная, будто гитаре больно.

…Больно было смотреть тебе вслед.

Ещё больней было бы

бежать за тобой и догнать.

Ты уходил уверенным шагом!..

Коричневый плащ

на ветру,

как флибустьерский парус.

Это так модно!

Все ходят в коричневых плащах!

Но в том, как ты уходил,

была такая горечь!

Ведь это у нас была когда-то гроза в лесу,

поваленные ёлки и много клейких шишек.

Срывать нелегко:

пальцы слипались, а под ногами

сорванные грозой провода.

Между проводами прыгаем

шишки рвём, пробуем.

«Бойтесь электричества,

— кричат взрослые с дачи, —

вас током убьёт».

Мне показалось, — я опять

разжевала шишку (а ты уходил!)

и зубы склеиваются,

и запах во рту зелёный…

Куда ж ты уходишь?

Ведь это с тобой мы сидели

на упавшей ёлке…

Ну, почему я тогда не ступила

На оголённые провода?…

Гитара умолкла и пение умолкло. И в милиции, и в этом отдалённом районе огромного города тихо, но ненадолго, прибывает патрульная машина.

— Добре, ребята, — Майор — на выход.

Сергеев за ним.

А Влас… Его отец гитару ударил о косяк, мол, отвлекает от учёбы. Теперь отец доволен, а он, Влас, иногда видит во сне гитару, раздробленную (хотя только дэка отломалась), и плачет, как о друге умершем, утром щёки мокрые. Девица эта умеет играть, и он бы так мог. Её привод в милицию не его дело. А Клековкин в тупике. Но «эта задница» в тупике, пока не начертает любому на лбу статью уголовного кодекса. Лейтенант вышел.

Клековкин во время пения делал вид, что он не осуждает чудачества старшего руководителя, но намерен и далее работать с Поляковой, этой исполнительницы баллад.

Реакция холодноватая. Хотя не перебивали, ну, и нормально. Баллада про шишки отыграна лучше, чем в общежитии на её премьере перед недавними однокурсниками.

В милиции опять не ночь, а ненормальный день. Сапоги в коридоре звякают подковами. Кто-то орёт утробно: «А ну, без рук!»

Клековкин хмыкает: какие это песни! Так, речитатив! Слово, вроде бы, не его, и удивило. А лицо-то накрашено не так, как у девок! Грим не добавляет Поляковой привлекательности. И одета… Одеяние клоуна (в белых и оранжевых яблоках). Это новое для него понимание, как предательство. Он предаёт этим Виктора Викторовича Клековкина! И тот, другой думает: отпустить её! Вот и патрульная, могут даром, такси дороговато.

— Не вызвать ли такси? — не перейдя с актёрской на обыденную интонацию.

Да её не колышет оплата ночного авто! Доллары падают с неба, чёрт возьми! Не-ет! Так дело не пойдёт! Волю в кулак.

— Вы поёте где-нибудь? В клубе, в филармонии?

— В клубах — да, бывает, в филармонии — нет. Концерты в институте редко. Но творец радуется: «сон золотой». А вот «сон разума» «рождает чудовищ». Мне главное — воплотить некоторые идеи.

— Девочек «с идеями» полон спецлагерь! — Виктор Викторович о колонии для проституток.

— В лагере за идеи? Потрясающе! Я в милиции! А Франсуа Вийон стихи писал в тюрьме.

— Вор или тоже поэт?

— Я не поэт, я только ищу себя.

— Ага, пьёте, курите, да с «травой». Ваша бабка не одобрила бы!

— Можно искать себя, но различать, где верх, где низ, где чёрное, где белое. Днём дома работаю (вы говорите: это не работа), езжу в гости.

— К кому?

— К друзьям.

— И у них наследство?

— И они ищут себя.

— Дурью маетесь!

— Найти себя важно. — Будто просвещает этого необразованного человечка.

Клековкина коробит от её наглости. Бабёнки в милиции ниже травы! А эта гордая!

— К вашему сведению, — даёт ход главному аргументу, — Евгения Горьковая не живёт по этому адресу, — его глаза в этот миг сфокусировались, и это напугало Полякову.

— Но на той неделе, вернее, в том месяце…

— Как фамилия квартиросъёмщика?

— Я… я не знаю.

— Хватит врать, Полякова! Кто вас направил в эту квартиру?

— Никто.

Клековкин гремит ключами сейфа, добывает оттуда папку, выкладывает бумаги. — Написано у того столика, которым брезгуешь ты.

— Не надо мне тыкать, мы с вами не пили на брудершафт!

— Я не пью и вам не советую. А будете кричать — примем меры.

— Какие?

— Узнаете.

Она читает:

Объяснительная

Я, Непоренкова Алла, была задержана в квартире неизвестного мне музчины. Он ушёл. А я его электробритву поклала к себе в сумочку, да деньги пятьдесят долларов. Он мне дал за ночь всего сто рублей. Этот адрес мне дал парень, имя не знаю, а кликуха Штырь.

Объяснительная

Я была задержана в номере с мущиной Олегом. Он оказался домушник. Я приходила в гостиницу «Маленький приют». Шла в номер, куда говорила администратор Камова Л. Т.… Там были и другие девочки, они работали, как я. Платили, когда как. Парень по кличке Банкет мне знаком, но никаких адресов я от него не получала.

Объяснительная

Говорю вам честно о том, что занимаюсь тем, что встречаюсь с мужщинами и получаю от них суммы денег, но бумажник не брала. Адрес мне дал Бойко, имя Вовка, а кличка Штырь.

— Фу! — бумаги отталкивает.

— И тебя нашли не в твоей квартире!

–…с мУЗЩиной?

— Нет, но квартира не на Горьковой, а на мужчине. И ответь мне, как близко ты знаешь Бойко, он же Штырь, он же Банкет?

У Поляковой хохот (правда, немного нервный).

Клековкин намерен жениться на тихой «Белой Мышке». Она готова. Но он… Он повидал баб. Он отравился их красотой, их откровенными импортными тряпками, их ртами, их умением. Он эту «Белую Мышку»-Машку и обнять не хочет. Нет, теперь ему такую: и сегодня моют пол в коридоре, ночь проведут в «обезьяннике». И он опять не устоит, и в его телефонной книжке прибавится новый номерок. Но брак с такой, криминогенной, навредит карьере: майорские погоны могут и не дать.

Дуализм Клековкина и в отношении девицы Маргариты Поляковой. Да, грим не такой, но и она, как те, что вечерами не дома, не как его сестра Глашка, не как её подружка «Белая Мышь». Глаза Виктора Викторовича — к переносице.

Опять прибыла патрульная машина.

— Вот что, Рита, — (он меняет тактику), будто старший брат: — Вы не видели трудностей. Вам, Рита, надо думать о профессии, да и главное — замуж выйти.

— Не Рита.

— А… а как? Тебя же Маргаритой…

— Да, полное моё имя Маргарита, а сокращённо — Мага. Мага Полякова. Я, по-моему, представилась, когда знакомила с моей работой как исполнительницы. Меня никто никогда не звал Ритой и этого имени у меня не будет. А для вас я Маргарита Всеволодовна!

Какая, чёрт, Мага! Он к ней как к человеку, а она ему — Магу! Я покажу тебе Магу, Маргарита Всево-ло-дов-на!

— Вот что, Рита, — повторяет с тихой злобой. — Ты из тех, кто тёмным городом шляется. Ты ведь так угодишь к не очень добрым людям!

Улыбка в ответ, но будто укол.

Хватит! Он прекратит этот непонятный, не правильный разговор и… прекратит Полякову! Всю. С её голосом, манерой говорить, унижая его, Виктора Викторовича, хозяина в этом (лучшем в отделе) кабинете! Клековкин готов на выход: одёргивает мундир.

— Гитару!

— Можно не отдавать? — так, будто гитара её защитит.

— Нет, нельзя.

Да она беззащитна перед этим милиционером, она в плену. Но тот, немолодой руководитель? Она думает: для какой-то формальности её ведут к нему, доброму, а потом одна проблема — такси. И как бы не «угодить к не очень добрым людям».

— Пройдёмте!

Клековкин закрывает кабинет, а в нём гитару, точно прервав контакт двоих, более сильный из которых, конечно, не Полякова. Без гитары она выглядит неуверенно, идя за своим конвоиром.

— Да, никогда не бывала в милиции, — говорит, бодрясь.

Вниз лестница. Что-то в виде маленькой приёмной, и в ней тот милиционер, молодой и непротивный Влас. Дальнейшее мгновенно: её берут под локоток, и она — в полутьме за дверью. Ну, будто переход в какой-то кинофильм, где героиню вот-вот будут пытать, убьют.

Она давит руками плиту. Толкнуть, выйти! Напрягает руки, но никакого эффекта! И тогда она ударяет кулаком. Звук глухой, но чёткий ободряет, и она колотит:

— Откройте, откройте, вы не имеете права!

Она в могиле, где ничего, кроме лавки, свет в оконце, видна «приёмная», Клековкина нет, но тот лейтенант у стола.

— Уважаемый Влас, откройте, будьте добры!

— Я не имею права.

— Но я не могу тут быть, никак не могу!

У неё рыдания:

— Немедленно откройте! Гады! Ублюдки! — этот синоним незаконнорождённого не употребляла никогда.

Она падает. С высоты. «Это гибель! Я умираю?»

— Не могу тут, откройте, откройте! — с ней истерика.

Рядом в камерах ворчат: дрыхнуть не даёт «какая-то курва».

— Полякова, так вы заработаете срок.

Дверь открыта. Она идёт на прорыв между дверью и человеком. И видит не благородное, как во время баллады про шишки лицо милиционера Власа, а ущербное, как у Клековкина. Рука Власа хватает её локоть. Боль. Она вдруг видит косые глаза Клековкина, а в них древний опыт: трупы растерзанных людей: мужчин, женщин, детей. Подвал, некая вполне реальная преисподняя. И добрая философия «открытой двери», будто мозаика на облицовке храма, падает, как от сейсмического толчка.

Она на лавке в камере. Рука болит, но пальцы смогут зажать струны.

Какая вышла история из этого вояжа городом, для всех людей которого она придумала одну добрую песню! Правая рука в порядке, выбивает ритм о тюремную лавку, будто о гитару:

Вечер поздний, улицы пусты.

А мне так хотелось увидеть тебя,

Спеть тебе мою новую песню…

Тебя нет дома,

а дверь не заперта.

Что ж, я сяду на диван,

буду петь новую песню,

будто пою её для тебя.

Мелодия, ритм, как вода пробивают русло.

И вот я одна в чужой квартире.

играю и пою. Мне хорошо.

Я, словно уснувшая царевна

Из сказки о семи богатырях…

…Её выгнала мачеха. В лесу домик, а в нём добрые охотники, они отвозят царевну к жениху.

Утром её освобождают, отдают гитару какие-то незнакомые люди, они сменили Клековкина и Власа. Из ворот милиции Полякова выходит одновременно с девками. Те матерятся громко.

Дождь, гитару завернула в пончо. Идёт она, не видя домов, людей, автомобилей на дороге, которую готова перейти в неположенном месте, но её останавливают, не дав угодить под колёса: незнакомый милиционер с добрым лицом…