Лето радужных надежд

Татьяна Труфанова, 2019

Богдан Соловей – никогда не унывающий красавец-мужчина, до недавнего времени успешный предприниматель – на грани банкротства. Вернувшись в родные пенаты, он решает наладить отношения с единственным сыном и познакомиться с внуком. Однако Степа, всегда считавший, что отец недооценивает его, не горит желанием общаться. Кажется, лишь бабушка Степы, Майя, способна хоть как-то их примирить… Что же должно произойти, чтобы отец и сын по-иному взглянули на события прошлых лет? И что может значить финансовое фиаско, когда на кону оказывается судьба дорогих людей?

Глава 3

— А вы с Юлей как познакомились? — спросил Богдан, снова сев за руль.

Синяя «богиня» плавно тронулась с места.

— На параде зомби, — ответил Степа. — Угу.

Богдан вытаращил глаза:

— Где?!

— Ну, это был первый парад зомби в Домске. И пока что, это, единственный. Три года назад, угу. От площади Восстания по Сахарной улице и до набережной. Хотели по проспекту Мира до кремля, но администрация не это, не разрешила. А я, в общем, люблю зомби, — невозмутимо сказал Степа, глядя прямо перед собой, на дорогу.

— Мой сын любит зомби… — скривил губы Богдан. — Взаимно?

— Получается, хм, получается, да. Раз мы с Юлей, ну, все такое.

«Похоже, у Степки все же есть чувство юмора», — подумал Богдан.

— Ясно. Трупные пятна и прочая романтика. Толпа оболтусов в белых тапочках…

— Да всего человек сто пришло.

— Сто оболтусов двигают по Сахарной, звеня наглазными пятаками. Как же ты ее разглядел, Юлечку? За кровищей.

— Она, это, без грима была. Случайно попала, угу. Она дорогу переходила. Переходила, а тут ее подхватили, закрутили, потащили. Юлька же маленькая, ее любой дохляк, угу, любой снесет. А она маленькая и тихая, — Степа помолчал, потом задумчиво добавил: — Была…

Богдан свернул на перекрестке.

— Какой дом?.. Так… — Они уже доехали до места следующего просмотра. — Тогда вопрос: как тебя на зомби-параде Юля разглядела?

— А вот это я сам до сих пор не понимаю.

Богдан припарковался возле четырехэтажного здания, выкрашенного в светло-кофейный цвет, выглядевшего элегантным господином в окружении панельных простушек-многоэтажек.

— Чем-то мне знаком этот дом… — сощурился Богдан.

Пока он скреб подбородок, пытаясь припомнить, Степа забубнил про то, что дом такой в районе один, был выстроен еще до войны для администрации сахарного завода, потолки высокие, лестницы широкие, а внизу холодный подвал, хочешь — картошку храни, хочешь — хамон, и в подъездах еще целы витражные стекла… Они вошли в строгий, выметенный подъезд. Внутри пахло сухой листвой и пылью. Вверх нужно было идти по лестнице, лифта не было, зато лестничные пролеты раскрашивал цветной свет из витражных окон: пчелы, ягодки, листочки резные — красиво жили сахарные управленцы. Но было что-то неприятное в этом старом, ухоженном доме. Будто какой-то дребезг зудел из-за дверей — то есть не из-за дверей, а в голове Богдана, конечно. Но почему?..

Они со Степой дошли до последнего этажа, Степа позвонил в дверь. И в ту самую минуту, как хозяин квартиры открыл им, Богдан вспомнил.

— Нет! — сказал Богдан уже приоткрывшему рот для приветствия хозяину. — Уж извините.

Он развернулся и пошел вниз.

— В чем, в чем, собственно, дело? — раздраженно спросил сын, догнав Богдана. — Ты даже не это, не взглянул.

Соловей-старший спускался быстро, только стучали по лестнице его каблуки. Сын спешил за ним, а Богдан молчал, пока не дошел до машины.

— Садись! Поехали отсюда, — он махнул рукой, указывая Степе на сиденье.

— Куда едем?

— Покатаемся, — хмуро ответил Богдан. — А в этом доме друга моего, приятеля убили. — Степа смотрел вопросительно, ожидая разъяснений, и пришлось продолжить: — Он, видишь ли, собрался экспроприировать некоторую долю того, что красиво блестело и плохо лежало. Он так думал, что плохо лежало. Старшие товарищи напели ему: квартира богатая, хозяин в отъезде, с отмычкой поможем… И Гена, дурак, пошел. Он не был невинной овечкой, но на такой гешефт решился в первый раз. Не повезло, хозяин оказался дома. Какой-то выживший из ума старикан. И этот старикан пальнул с перепугу из охотничьего ружья. Гене еще шестнадцати не было. Вот так. Абсолютно бездарная смерть. Ну! Садись!

Степа наконец влез в машину, и они тронулись.

— Мм-да-а… — промычал Степа — Приятель твой… ну и приятели у тебя были! Ты же, это, как говорится… я думал, из интеллигентной семьи?

— Ты, дорогой мой, не знаешь, что из интеллигентных семей самые отпетые бандиты выходят? Шучу. Нет, я был пай-мальчиком. По крайней мере, я всегда действовал в рамках гражданского, а не уголовного кодекса. Мы с Геной уже разошлись к тому времени, редко виделись, когда он… Про этот дом я потом узнал, на похоронах.

Степа помолчал.

— И что теперь? Угу. Куда возить тебя? А? У тебя что ни дом, так — ба-бах! Угу. То волкодав, то еще что похуже. Памятные места. Может, это… не нужно тебе, ну, не нужно в Домске квартиру покупать?

Богдан усмехнулся.

— Нет, господин риелтор, вы от своих обязанностей не увиливайте. Я подумаю. Давай-ка сейчас прокатимся по городу, на районы посмотрим. А я подумаю.

Соловей-старший прибавил газу и помчался по узкой улице, обгоняя редкие машины. Мимо мелькали тополя, фонари, подъезды. Он вырвался на широкий проспект и сразу стало легче. К реке! Нежно-синяя «богиня» полетела к Меже, отбрасывая в стороны здания и перекрестки. Распахнулась перед ними Соборная площадь, зазвенели золотом и серебром купола. Богдан покрутился по площади, ища место, выехал на набережную и там встал. «Выйдем подышать», — бросил он сыну. Ему нужен был воздух, воздух и небо, и спокойная зелень покатого берега, плеск и блеск реки и весь этот простор — чтобы перестало теснить в груди.

Первый раз он увидел Генку в троллейбусе, когда ехал в никуда. Был ноябрь, погода премерзкая, дождь заладил с утра. Особенно не пошляешься по улицам. А время где-то провести надо, потому что Богдан ушел из школы, еще со второго урока (последний месяц он часто так делал). Ну вот. Дождь. Пустое время. Куда? А в троллейбус. В любой, вот хоть в этот, второй номер.

Гена — тогда еще безымянный, просто какой-то парнишка тех же примерно лет, что Богдан, — вошел в троллейбус и плюхнулся на свободное сиденье, — как раз напротив Богдана. Тощий, зато высокий, а еще угловатый: локти, колени, скулы, уши — все в стороны торчит. И под губой — кривой шрам. Уу, класс! (Позже Гена рассказал, что это папаша по пьяни ему лицо разбил, давно еще, когда он с ними жил.) Сразу захотелось двинуть ему, нарваться на драку. Богдан уже примерился встать, задеть будто невзначай (дальше — понятно: «Ты чего?» — «А ты чего?» — и так далее). А парнишка вдруг вынул из кармана складной ножик, лезвие в пол-ладони длиной, и стал ковырять черную кайму под ногтем. Водитель объявил: «Следующая остановка…» Богдан текучим движением поднялся и ни единой былинки не задевая вышел.

В следующий раз он увидел владельца ножика в особый день. В тот день Даня школу отменил вовсе — потому что получил Письмо. Утром он проверил почтовый ящик в подъезде, как проверял каждый день, начиная с того августовского дня, когда догадался, что должно прийти письмо, телеграмма, посылка — в общем, известие. Прежде там обнаруживалась обычная дребедень — мамины журналы «Юность», «Новый мир» и тэ пэ, а если письма, то не те. А сегодня пришло то самое, долгожданное Письмо. Богдан схватил его, как горячую картошку, сунул внутрь в куртку и помчался — на улицу, прочь.

Сначала он дернул в сторону школы — на тот случай, если мама выглянет из окна: пусть увидит, что ей надо увидеть. (Ему совсем не хотелось расстраивать мать, она и так после идиотских, фальшивых похорон была как замороженная — она-то думала, что отец погиб.) Завернув за угол, Даня остановился и посмотрел еще раз на письмо. Углы бумажного конверта были чуть помяты, а сам конверт был иной, не чета тем, что продавались на почте. Те были белые, небольшие, с картинкой сбоку: розы или маршал какой-нибудь. Этот — сразу видно, что иностранец: длинный и вытянутый, без всяких роз, из желтой, чуть глянцевитой и похрустывающей бумаги. Адрес написан латинскими буквами: «Tavricheskaya 20, Domsk, Russie». Кому? «Anatoli Solovej». От кого? «Bernard Deniot» — и адрес в Париже. Paris. Письма от иностранцев приходили и прежде, только прежде их Богдан не брал, они сразу отправлялись на стол к отцу, это была его, международного гроссмейстера, переписка. Правда, в последние два года, после проигрыша отца Фишеру и закрытия для него границ, писем стало в разы меньше. Это письмо маскировалось под одно из прежнего ряда: письмо гроссмейстеру Соловью от коллеги-француза. Маскировалось, но не было таковым! Богдан это знал. Он был уверен, что внутри — лист, исписанный отцовским почерком. Наконец-то — известие от него! Отцу приходилось шифроваться, потому что все должны были думать, что он погиб. Даня прежде тоже сомневался. А теперь было ясно: он жив! И не только жив, а уже до Парижа добрался. Видимо, поселился у кого-то из своих шахматных знакомых, как-то устроился.

Фальшивая смерть, похороны, морской побег через границу с Турцией — если изложить это кому-нибудь из взрослых, они бы не поверили. Сказали: фантастика. Но для тринадцатилетнего Богдана все это было вполне реалистичным. Именно так, в мире фантастических авантюр, жили герои его любимых книг Жюля Верна, Дюма, Буссенара. И он знал, что его отцу провернуть авантюру, невозможную для других, — под силу. В конце концов, его отец переплывал Москва-реку с завязанными руками! Единственную ошибку совершил отец: не рассказал маме и Дане. Эх! Мы бы не выдали! Но сейчас — Письмо, Письмо! — ошибка будет исправлена.

Письмо жгло ему карман, но было страшно распечатать. Из-за крохотной вероятности, что внутри — обычные каракули от обычного француза, не от отца. Богдан сел в троллейбус — какой подошел, любой. Второй номер? Да пожалуйста. Он сидел, уставившись в окно, грыз ноготь. Через пару остановок кто-то плюхнулся рядом с ним на сдвоенное сиденье. Богдан бросил взгляд: ха, это же тот парень с ножичком. Не до него сейчас. Что там, в письме? Только привет? А если там инструкции… Что им с мамой нужно сделать, чтобы перебраться к нему… Может быть даже, отец написал инструкции именно для Богдана. Теперь ведь Даня — единственный мужчина в доме.

Все, невозможно уже было таить письмо в кармане! Надо было срочно, срочно вскрывать! Но не здесь же. «Дай пройти», — грубым голосом сказал Богдан, протиснулся мимо тощего со шрамом, встал у дверей троллейбуса. Он теребил хрустящий конверт в кармане, рука нервно дернулась — и желтый конверт вылетел на пол.

— О, какие марочки!

Тощий метнулся, как змея, и схватил конверт. Даня без лишних слов вцепился ему в руку, но тощий не отпускал. Тут троллейбус остановился, открыл двери, и они оба выкатились наружу.

Короткая борьба на остановке закончилась победой тощего. Тот вывернулся из Даниного захвата, подло лягнул его ногой в колено и отбежал. Чуть оправившись от дикой боли в колене, Богдан захромал за ним. Погоня ушла во дворы, в тень деревьев, к линии гаражей и в простенок меж гаражей. «Дурак, — подумал Богдан. — Сейчас я его!..» Из простенка некуда было деваться. Но за углом гаража Соловей увидел гнусную картину.

Парень со шрамом стоял, нагло поставив ногу на ржавую канистру, и держал конверт зубами за край. Еще ухмылялся. А в руках у него был коробок спичек. Он чиркнул спичкой и поднес пламя к письму.

— Агумыгуму? — судя по ухмылке, говорил он что-то, казавшееся ему весьма остроумным.

Язык пламени колебался в сантиметре от желтой бумаги. Секунда — и пойдет плясать вверх.

Богдан хмыкнул и вальяжно оперся плечом о стену гаража.

— Умный человек спросил бы, — Богдан смотрел на пацана искоса и небрежно, будто плевать ему было и на конверт, и на огонь, — спросил бы: что внутри конверта?

Тощий помялся, но все-таки вынул конверт изо рта. Спичка догорела, он бросил ее, а коробок держал наготове.

— Ну. И че там?

— Ты про марки верно заметил. Интуиция работает у тебя.

— Че?

— Угадал, говорю! В десятку попал.

На этих словах Богдана тощий самодовольно засиял.

— Только снаружи марки — дрянь. Им цена — пятак, — продолжал Богдан все тем же небрежным тоном. — Плюс гашеные, сам видишь. Ничего не стоят. Зато внутри… — он многозначительно замолчал.

— Врешь.

— Это мне француз шлет. Друг по переписке, нам в школе адреса дали. Отличный мужик, Бернар. Коммунист, ясное дело. У него этих марок — жопой ешь! Он мне самые дешевые из своих присылает. Только эти дешевые у нас по два рубля идут.

Тощий усмехнулся, спрятал в карман грязных штанов спички, оттянул ворот свитера и бросил конверт за пазуху. Богдан при этом невольно дернулся вперед, и в ответ на это движение парень выкинул из-за обшлага ножик, вмиг раскрыв лезвие.

— Да пожалуйста, иди, — Богдан посторонился и даже рукой махнул приглашающе. — Только тебе без меня никуда. Думаешь, тебе в магазине «Филателист» дадут нормальную цену? Ха-ха три раза. Они не только не дадут, они еще сдадут тебя. Причем не ментам, — и Даня сокрушенно покивал головой.

— А кому? — недоверчиво спросил тощий.

Он все же вышел из простенка между гаражами и пошел наискосок через зеленый двор, а Богдан шагал рядом с ним.

— КГБ сдадут, естественно. Откуда у вас, гражданин, французские марки? Так ты, пацан, связи с иностранцами имеешь? Доказывай потом, что ты их честно спер. Тебя как зовут, кстати?

— Ну, Гена.

— А я Богдан. Я эти марки знакомому коллекционеру толкаю. Он мне платит рубль, оба довольны. Нужно знать, кому толкнуть, такие дела, Ген.

Тощий остановился, посмотрел на Богдана с прищуром.

— Ладно. Пошли вместе к твоему, этому, — он протянул руку. — Пополам?

— Идет! — Богдан хлопнул его по руке.

Партнеры устроились на лавочке возле песочницы. Тощий Гена залихватски вскрыл конверт ножиком, потряс — оттуда выпали два сложенных пополам листка. Пока он тряс конверт дальше и исследовал его, Богдан подхватил листки. Он молниеносно водил глазами по строкам. «Cher Anatoli… Je veux discuter avec vous un défi intéressant…» Везде шли лишь французские строки размашистым и округлым почерком, ничуть не похожим на острый, частый, будто стиснутый почерк отца. Ни единого слова по-русски. Начальных знаний французского Дане хватило, чтобы понять, что речь идет о каких-то шахматных задачах.

— Блин! — Богдан стукнул кулаком по скамье. С усилием удержал подступившие к глазам слезы.

— Я не понял, где марки? — нахохлился парень со шрамом.

— Сволочь! Как будто трудно ему… — вырвалось, и Богдан поправился: — Бернар сволочь. Пишет, что в этот раз ничего не прислал, потому что… Хрень какая-то. Пишет, жена убиралась у него на столе и случайно выбросила те самые марки, которые он для меня приготовил.

— Вот жопа!

— Или жопа, или зажал. Я ему в последний раз такой клевый наборчик отправил… — Богдан вдохновенно врал, и волна вранья отодвигала слезы и кинжальную обиду оттого, что в конверте оказалось заурядное письмо от какого-то отцовского знакомца, пустышка вместо известия, которое он ждал больше всего на свете.

Как обычно, Даня словеса плел убедительно, и нужно было очень хорошо знать его, чтоб распознать вранье. Гена тогда не знал — и поверил. Дальше они отправились шляться по улицам вместе — а что? Все равно надо было время скоротать.

Так они и сдружились. Богдан был умнее, зато Генка был быстрей, бесшабашней и подначивал Даню на такие штуки, до которых он сам бы не дошел. И еще был в этой дружбе легкий оттенок превосходства. Тринадцатилетний Богдан отлично сознавал, что он — способный мальчик из семьи шахматного гроссмейстера и заслуженного врача, с заранее выстроенной для него линейкой перспектив: комсомол — окончание десяти классов — институт — некая престижная, самим им выбранная профессия — достижения, ордена и тэ дэ. В то время как тощий Гена — троечник, у которого мама — повариха в заводской столовой, а папаша разведенный — пьянь (считай нет его), и перспективы у Гены тоже выстроены: ПТУ — станок на заводе — домино и портвейн по выходным. (Потом, много позже, Богдан догадался, что и Генка тоже чувствовал превосходство — свое, превосходство знающего жизнь пацана, знатного хулигана, перед домашним мальчиком.)

Превосходство Богдана держалось, но истончалось — и наконец лопнуло. Потому что проходили дни, недели, месяцы, а Письмо так и не появилось. Почтовый ящик зиял дырой, и такая же дыра зияла в сердце. Отец бросил их с мамой. Вот что стало ясно. Понятно, они с матерью ссорились. А уж в тот последний вечер как ссорились — оо! Собственно, было глупо надеяться. Отец же сказал тогда матери: «Кончено! Прощай». Но Богдан, идиот, надеялся. Что отец одумается, из своего прекрасного далека — куда он там сбежал? в Лондон, Париж, Калькутту? — он пришлет известие, позовет и Даню, и маму. Ведь мы же были родные, не чужие тебе… нет? Но отец их бросил. Вот уже весна кончалась, подступали жаркие дни — такие же дни, как в прошлом августе, когда мать рыдала на фальшивых похоронах. Письма не было. Стало ясно, что и не будет.

Ну а тогда — чем Богдан лучше Генки? Такая же безотцовщина. Это слово, «безотцовщина», услышанное где-то, ворвалось со свистом и упало на дно души. Богдан — безотцовщина. Ощущать себя таким было странно. В этом было понижение статуса, кувырок по социальной лестнице вниз — к пэтэушникам и чудикам, детям матерей-одиночек, детям пьяных, безответственных, плевавших на них папаш. Но более того, это слово содрало какой-то защитный слой с мира, в котором жил Богдан. Небо придвинулось, стало ниже и грубей. Богдан чувствовал его, небо, ощущал, как оно теперь царапает его наждачкой. Ты, безотцовщина. Брошенный, ненужный пацан.

— Опять пробка на Александровском мосту, — сказал Степа.

На мосту через Межу действительно скучали грузовики, легковушки и застрявший ровно посередине троллейбус.

— Обещают, это, от объездной дороги мост сделать. Давно обещают, угу, — гудел Степа, стоя на берегу рядом с Богданом. Руки он сцепил за спиной и смотрел на пробку, будто ничего интересней здесь не было.

— Так построят. Мост — это хороший бюджет для распила, — равнодушно прокомментировал Богдан.

— Ты, мм, это… нормально?

Богдан надменно задрал нос.

— Я — прекрасно! Кстати, вдруг вспомнил: я благодаря Гене, мир его памяти, чуть не утоп здесь. Искупался в реченьке Меже в марте месяце.

— М-м? — сын проявил слабый интерес.

— Это мы с ним забрались на прогулочный катер зайцами. Ладно, то история долгая. Но вообще с Геной было не соскучиться. Как мы с ним в колхоз поехали! Тырить яблоки из колхозного сада. Набрали по мешку руки загребущие, а потом-то унести мешок надо. Двадцать кило. Ползком, да мимо сторожа, да пешком до шоссе три км, а потом на попутках… Яблоки мы продали, а на вырученные деньги я, как сейчас помню, купил букет роз Тане… Тоне? Оле? М-да. А ведь когда-то с ума по ней сходил…

— Бывает, — безразлично кивнул сын.

Тефтеля ты паровая! Хоть что-то искру из тебя высекает?! Богдан скривился.

— А какие мы с Геной шутки на кладбище отчебучивали! Огненная голова на могилке, например. Художественная резьба по арбузу, внутри спиртовка… Для вечернего путника — сильное зрелище.

— Это на каком кладбище?

— На старом, Девяткинском, разумеется. Зачем переться на край города, когда в центре Домска есть такое шикарное место для молодежи. Потом мы с ним там портвейн распивали на гранитных плитах, по примеру алкашей. Как говорил Гена: «Качественно отдыхали». Тишина, свежий воздух, дубовая тень. Его бы воля, он бы там поселился.

— Мм-м, — кивнул Степа. — Хорошее кладбище, угу. Я одно время тоже думал там поселиться. В детстве. Ну, то есть в девятом классе. Присматривал место.

— Да что ты? — сощурился Богдан.

— Угу. Даже маму попросил посадить на моей могиле эту… секвойю. Ха! Откуда она бы секвойю взяла?

Богдан тоже улыбнулся.

— Секвойя — это масштабно! Одобряю. А с чего тебе в голову такие фантазии взбрели — место на кладбище искать?

Ветерок гулял по берегу Межи, ерошил пепельные волосы сына. Степа стоял рядом, смотря на реку, на ее спокойный, голубой, плещущий бег.

— Началось все с того, что у меня ухо опухло. Ну и ладно, делов-то — ухо. Хожу так неделю, две, никого не трогаю. А потом я как-то раз забежал в гости к бабуле. Без звонка, типа пирожок перехвачу — и вперед. Ага, щас! У Майи сидела какая-то ее подруга, тоже врачиха. Она меня — цап! Шмяк! Говорит: это что такое на голове? Что на голове? Быстро к онкологу! Опа. Зашел за пирожком. Майя звонит маме, они меня берут в клещи и тащат. К онкологу, угу. А у того шприц — как у клоуна в цирке. Я чуть под стул не залез со страху. Взяли у меня эту… пункцию. Мама ждет результатов, зеленеет. Майя говорит: все путем, отсечем худший вариант. И тут результаты: злокачественная! Угу, опухоль у вас, говорят, злокачественная. Майя говорит: ошибка! Я думаю: ексель-пиксель! Снова подходит ко мне дядя-онколог со шприцом. Вторая пункция — и опять: злокачественная. Ну тут я про кладбища задумываться и начал. Все же у нас в городе их три, выбрать есть из чего. Бабуля — женщина упорная, она меня на третью пункцию потащила. Нет, ничего радостного мы не узнали. Один онколог маме сказал: два месяца ему жить осталось. Мама — хлоп! В обморок. Тогда Майя другого онколога подключила. Тот был подобрее. Говорит: три месяца. Будем операцию делать, химией травить, а дальше — все в руце божьей. Я думаю: ладно, зато экзамены не сдавать. Опять же, секвойя внушительно смотреться будет.

Богдан прикрыл глаза. На сына смотреть было невозможно, а тот все рассказывал, чуть усмехаясь, рассказывал о том, о чем Богдан не имел ни малейшего понятия и что, судя по всему, было правдой.

— А потом мои мечты о секвойе пресекли. Артем напряг своих армейских, как их — побратимов, те нашли в Питере профессора. Ну, мы с мамой и Артемом втроем к нему в Питер поехали. Профессор оказался — вылитый Цахес Циннобер. Ручонкой меня — хвать! Признавайся, говорит, насекомые тебя кусали? Я говорю: а кого они не кусали? Он мне ухо крутит: в последние полгода кусали? Пришлось, угу, напрячь мозг. Да, говорю, летом мы с классом в Крым ездили, там меня какой-то клоп укусил. В степи, угу. Клоп, комар, муха цеце. Подбежала, укусила и скрылась, не представившись. Профессор говорит: ясненько! Боррелиоз. Типа бывает такая ерунда, по анализам очень на рак похожа. Но гораздо симпатичней, в том плане, что от нее все же лечат, а не закапывают. Выкачали из меня еще кровушки на анализы — и действительно: боррелиоз. Дальше — антибиотики и прочие приятные колеса, и через пару месяцев я стал свеж и весел, как огурец. Угу. Вот так.

Богдан дышал, раздувая ноздри. Через грудь поднималась жаркая волна гнева.

— А почему вы мне не сказали ничего?! — наконец взорвался он. — Почему я ничего не знал?!

Степа аж отодвинулся.

— Тише-тише. Значит, беспокоить тебя не хотели. Майя, мама. Как говорится, что волновать по пустякам? И ты, это, занят был. Бизнес, контракты, Мальдивы. Мы тебя видели — в году раз. Извини, извини.

В этом нарочито спокойном говорке сына была явная издевка.

— По-онятно, — процедил сквозь зубы Богдан. — Ладно, пока. Мне по делам надо. Бизнес, контракты, знаешь ли.

Он развернулся резко и широкими, тигриными шагами пошел к машине.

Синяя ракета «дээс» мчалась по окружной дороге вокруг Домска. Девяносто, сто, сто десять, сто двадцать… Мелькала разметка на сером асфальте, мелькали пыльные кусты на обочине. Богдан летел злым шмелем, вилял, обгоняя редкие машины. Руки стиснули неповинный руль, словно только он мог удержать в бушующем море ярости и вины. Он придушить бы хотел дуру Алену, которая скрыла от него болезнь сына. О чем ты думала?! Когда собиралась сказать мне? На похоронах? Да я бы в сто раз быстрее, чем твой Артем, нашел приличного врача в Москве, который сказал бы то же самое, что Цахес из Питера! И не пришлось бы Степе секвойю присматривать, могилу выбирать! Ты хоть понимаешь, что твой сын пережил, идиотка?!

Богдан злился на мать. Тоже хороша, чтоб ей! Привыкла за других решать. Почему ты мне не позвонила, мама?! Да я бы бросил любой контракт, я бы с любых Мальдивов прилетел, с вулкана слез, из Марианской впадины вынырнул! Нет, вы с Аленой решили за меня, вы решили, что мне плевать, что я паршивый отец, с которого только шерсти клок — денег клок — заметим, хороший, очень хороший клок!.. И кроме денег, вам от меня больше ничего не надо. Эх ты, мама…

Богдан злился на сына. Разумеется, на взрослого Степу, с умыслом, с подначиванием эту историю рассказавшего, а не на того четырнадцатилетнего парня, растерянного, оглушенного новостями, поверившего врачам-охламонам про два месяца жизни. Не на того мальчишку — но и на него тоже, потому что: почему ты не позвонил мне? В первый же день, сразу, как только узнал, ну или хотя бы на второй день, на третий?! Почему не попросил у отца помощи и совета? Почему какой-то Артем, отчим, вез тебя к профессору в Петербург? Почему ты не поделился со мной? Да потому, что я сам не звонил тебе и не приезжал, а когда приезжал — в году раз, — то не знал, о чем говорить с тобой, неожиданно выросшим, но все таким же непонятным, молчащим, моим сыном-тюфяком. У меня была классная, яркая, быстрая жизнь, а ты был в ней лишний, и ты это чувствовал. Почему ты не позвонил? Потому что я действительно паршивый отец.

Возник у дороги и мигом вырос квадратный указатель: поворот на московскую трассу. Богдан свернул на развязке. В Москву, в Москву! Хватит! Хватит петлять с сыном по городу, делая вид, что собираешься купить ему квартиру. Кого ты обманываешь? Ты банкрот. Кого ты обманываешь, делая вид, что спустя двадцать лет можно вернуть себе сына?.. Нет-нет, все потеряно, и потеряно очень давно.

Шины шелестели по ровной трассе, чуть гудел, успокаивая, перебранный до блеска мотор. Безмятежно-синяя «богиня» летела в Москву, и на крыльях ее пел-зудел ветер.

Проносились мимо домишки с шиферными крышами, картофельные огороды, зеленые поля с редкими козами. Мигнул справа знак: «Левшино». Как всегда, это название ужалило оводом. Где-то здесь, возле этой деревни, разбился отец. Когда сбежал от них с матерью и дернул то ли в Москву, то ли еще куда, но не доехал. Богдан желал бы ему долгой жизни — где-нибудь в Париже, или в Парамарибо, пусть даже он забыл бы про них и не слал писем. Но отец именно погиб. Он вспомнил, как поверил в это: в пятнадцать лет, когда услышал, как дед Альберт… Дед Альберт сидел у себя на кухне с каким-то седым усачом, своим однополчанином, на столе была водка, сельдь с луком, черный хлеб. А Богдан зашел в ванную и через неплотно прикрытую дверь слышал: «…Мокрая дорога… Заскользил и на встречку… А там грузовик. В лоб. Толя от удара вылетел… все лицо изрезано, грудь изрезана стеклом… Я на опознании не поверил сначала… Лицо-рана. Хоронили в закрытом гробу…» Богдан прижал к ушам ладони, но продолжал слышать дрожащий голос деда — и он выбежал, выбежал из дедовой квартиры стремглав, не захлопнув дверь, и на улицу, и куда глаза глядят…

А вот на подъезде к Москве есть щит: красивый парень полулежит, руку небрежно положив на колено, падает смоляной завиток волос на лоб, бровь воздета с вопросом — и так уже лет пятнадцать лежит, падает, воздета. Имя на щите: «Златан». Вроде был такой цыганский певец, девочкам нравился, большие залы собирал, а потом разбился. И давно бы его забыли (у девочек каждый год новые кумиры), но вот кто-то (мать, отец, дядя) на месте аварии поставил щит с немым призывом: «Помяните Златана». Что, если и мне щит поставить? «Анатолий. Он был паршивый отец, но большой шахматист. Помяните Анатолия!» Нет, не так. «Анатолий Соловей. Гроссмейстер, а также любящий (в меру своих сил) муж и отец. Вечная память!» Не так. «Анатолий Соловей. Получил от судьбы шах и мат…» А? Поставить щит у дороги? Денег хватит. Тьфу! Раньше бы денег хватило.

Уезжали назад зеленые волны холмов. Солнце светило в спину. По обочине ехал велосипедист с удочкой, отбрасывая длинную паучью тень. А позади оставался город, похожий на колодец: в нем канула безвозвратно юность Богдана, утекла по капле его любовь к Аленушке, когда-то не только беспомощной, но и прекрасной… в этот колодец ухнули отношения с сыном, их общий смех, догонялки, поездки в зоопарк, мороженое без ограничений — все, что было когда-то, когда Степка был не выше поясного ремня… Утеряно и забыто, лежит под глубокой темной водой. К черту!

Кстати, вещи остались на квартире у Кеши. Возвращаться? Нет уж. Пусть мать высылает бандеролью. Нет, только вперед. В Москву!

Если бы мог, Богдан прибавил бы еще газу, прорезал бы воздух ракетой — двести, двести пятьдесят, триста километров в час. Но его «богиня» все же не год назад была на конвейере собрана. Больше ста тридцати она не давала. Тем не менее скорее в Москву, прочь от города-колодца.

Зазвонил телефон. Богдан бросил взгляд на экран: кто? Мама. Мама, чтоб ее! Он нажал на «отбой». Через минуту проклятый мобильный снова запиликал. Богдан зарычал, но трель не унималась. Мама, ты опять?! Нет, этот звонок был из другой оперы — Краснобоков, всеобщий знакомец, агент, деловой сводник, сваха на проценте.

— Да! — с раздражением сказал Богдан.

— Это Виктор Степаныч. Дошел до меня слух, Богдан Анатольевич, что вы в наше трудное время инвестора ищете…

— Искал, было дело.

— Как, уже нашли?

Богдан расслышал огорчение в голосе собеседника и почувствовал, как в нем просыпается азарт.

— А вы расскажите, Виктор Степаныч, на какой предмет интересуетесь?