Венчание со страхом

Татьяна Степанова

В подмосковных поселках в одно и то же время совершается ряд кровавых убийств. Их зверский характер, необычность орудия преступления позволяют предположить, что в области действует изощренный маньяк. Милиция выходит на след преступника, но погоня остается безуспешной – до тех пор, пока к расследованию не подключается журналистка Катя Петровская.

Глава 10 О ВИШНЕВЫХ САДАХ,

УЧИТЕЛЬНИЦАХ И БАЙКЕРАХ

На следующее утро в Каменск снарядились всей честной компанией — втиснулись в кравченковскую «семерку». Катя села сзади вместе с Чен Э и Павловым.

— Спасибо вам за дачу. Должник ваш, — поблагодарил он.

— Может, еще не понравится.

— Да нам все равно какая, лишь бы крыша над головой не слишком худая и дорогая да воздух свежий.

— В Братеевке воздух отличный.

— Место известное, старые дачи, довоенные еще. Думаю, Тимур и его команда, а также их враг Квакин обитали именно в таком дачном раю. А я вот на подмосковной даче последний раз был в восемьдесят втором, перед самым Афганистаном. Тетка нас с мамой тогда пустила на постой. У нее дом в Раздорах.

— Вы в Афганистане служили? — спросила Катя и с невольным уважением взглянула на Павлова.

— Было такое.

— Дела давно минувших дней, — Мещерский крутанулся на переднем сиденье. — Ты где «духов» бил, под Кандагаром?

— Кто кого бил… М-да… И там я был, и на Гильменде на переправе… Чистые воды потока Гильменде с отрогов Гиндукуша. И в Пандшерском ущелье. В общем, Запад есть Запад, Восток есть Восток, им не сойтись никогда.

— Самые стремные места, говорят, были, — важно изрек Кравченко и прибавил газу: «семерка» заняла третий ряд и пошла на обгон по Новому шоссе. — Гиндукуш — самая-самая «травка». Отборная — караванные тропы, Синдбад-мореход, Али-Баба — все, что тебе угодно. Перевалочные базы — опий из Китая, героин и терьяк из Пакистана.

— Я вот с этим героином с ума сойду скоро, — пожаловался Мещерский. — Следователь Седова — очень милая дама, старовата только для меня, увы, так она попросила еще и на очных ставках попереводить и, может, в будущем на предъявлении обвинения. Согласился я — как женщине прекословить? Только этот героин… В печенках он у меня. Кать, у тебя энциклопедия была по ядам и наркотикам, так напомни мне, пожалуйста, взять ее у тебя. Мне надо уяснить для себя действие сильного наркотика на человеческую психику.

— Хорошо, только зачем тебе это надо? — спросила Катя, она обняла китайчонка и показывала ему в окно машины белый пароход, плывущий неведомо куда по Московскому водоканалу, мимо которого они проезжали.

— Интересно стало.

— Вы чем-то опечалены, Катюша? — спросил Павлов тихо. — У вас в Каменске дела служебные?

Она тяжко вздохнула.

— Там мальчика убили. Зверски. Я репортаж пишу о том, как идут розыск и следствие.

— Маленький мальчик?

— Десять лет. Стасик Кораблин.

— Не нашли убийцу еще?

— Нет.

— Сволочь он, — Павлов посмотрел на Чен Э. — Я б на месте отца ребенка эту тварь своими прикончил бы руками. И ни один суд у меня б его не отобрал.

— У этого мальчика отца нет. А мать… Иная мачеха лучше. А ваша жена, Виктор, где? — Катя задала свой вопрос чисто механически — думала-то совсем о другом — и тут же поймала в переднем зеркальце заинтересованный взгляд Кравченко. Чувствовалось, тот насторожился.

— Мы развелись пять лет назад, — Павлов ответил просто, буднично. — Она полюбила другого и ушла. Впрочем, — он взъерошил волосы Чен Э. — Нам теперь и вдвоем хорошо. И никого больше не надо. Правда, партизан?

Мальчик повернул голову от окна и улыбнулся, затем снова прилип к стеклу: мимо, бешено вращая мигалкой, промчалась пожарная машина, и от восхищения ее алым великолепием он высунул свой розовый язык.

Они высадили Катю у отдела милиции и отбыли в Братеевку. Она направилась к Сергееву. Через пять минут уже тихонько сидела в углу его кабинета и рассматривала фотографии с места происшествия.

Нет, о любопытстве тут и речи не было. Врагу не пожелаешь видеть такие снимочки! Любопытство, правда, было самой сильной чертой ее характера. Именно оно двигало Катей, когда она услышала странные замечания Колосова насчет следа, задавала ему вопросы — ей уже не терпелось быть в курсе событий по розыску убийцы старушки. Но здесь, над этими жуткими фотографиями, запечатлевшими истерзанного ребенка, она уже не любопытствовала, она просто задыхалась от ослепившего ее гнева «Гад, гад, гад! Тысячу раз — гад, — твердила она. — Все равно мы тебя найдем такого. ВСЕ РАВНО».

Сергеев, окончив читать какой-то документ, поднял голову от бумаг.

— Разглядела?

— Да.

— Вчера Бодров звонил. Предварительные результаты вскрытия сообщил. Так вот, этого нет. Странно, но факт.

Катя знала, что под этим подразумевается половой контакт. Слова, приемлемые в отношении взрослых, употреблять в отношении маленького ребенка — язык не поворачивается.

— Может, он не успел, его спугнули, — она возвратила фотографии. — А кто обнаружил Стасика?

— Загурский. Он на свалке — это ж его участок — бомжей искал. Говорит, вроде повадились какие-то. И наткнулся. Редкий случай, когда милиция вот так сама, без вызова со стороны…

«Ничего и не редкий, — подумала Катя. — И не такое еще бывало. Вон ребята из Следственного управления на Длинное озеро на шашлыки ездили в выходной. Рыбку хотели половить, а вместо рыбки спиннингом зацепили утопленника — синего-пресинего, вздутого. Пришлось тут же вспомнить, что они не простые отдыхающие, а милиционеры. Полезли доставать тело. А там уж перчатки смерти: кожа, как мокрый картон, расслаивалась. Какие уж после этого шашлыки! Передали труп местным работникам, удочки да шампуры в багажник побросали — и давай Бог ноги с этого Длинного озера».

— И все-таки он, наверное, просто не успел над ним надругаться, — продолжила она. — Иначе для чего он убивал?

— Может, не успел, может, не смог, не… — Сергеев запнулся. — Ну ладно. Жука мы установили, и не одного, а целых двух: братья Жуковы — Роман и Иннокентий. Живут действительно в седьмом доме. Одному — девятнадцать, другому — одиннадцать.

— А с кем Стасик дружил?

— Ну, думаю, с младшим, конечно, с Кешей. Старший — как неуловимый Ян, он вожак кодлы нашей, ну, что на мотоциклах по ночам гоняет. Байкеры, что ли, черт их знает. Я вчера к ним ходил — дома только бабка глухая. Родители на Севере, что делают там — неизвестно, какие такие капиталы заколачивают? Кешке я через бабку наказал быть сегодня непременно дома и брата отыскать, он нам тоже нужен. Так что…

— Ты когда к ним собираешься?

— В обед.

— Я с тобой. А пока, — Катя оглянулась. — Ты у учительницы вчера был?

— Нет.

— Нет?

— Я, Кать, это тебе хочу поручить, — Сергеев чуть улыбнулся. — Если хочешь, конечно. Я думаю, женщина там больше толку добьется.

— Вот, — Катя встала, обрадованная, что и ей дело нашлось. — Я же говорила тебе, Саша, без женщин и в розыске уголовном не обойдешься!

— Пустяки, обойдусь. — Сергеев был ярым противником приема женщин в оперативные службы. — От ба… прости, от прекрасного пола — один содом и склоки. А если разовое поручение подвернется, — он беспечно махнул рукой, — всегда найду ту, кто меня выручит. Сегодня ты вот. Но в общем и целом — никаких юбок.

— Сейчас вроде для женщин новую форму вводят. Брюки-галифе, — Катя любила, чтобы в подобных беседах последнее слово всегда оставалось за ней.

В школу, где преподавала Светлана Кораблина, Катя отправилась пешком. В Каменске вообще транспорта мало. Маршруты рейсовых автобусов пролегали в Новом микрорайоне, а здесь, в старой части городка, раз в три часа проезжал по улицам дребезжащий «ЛиАЗ» под номером «К».

Вначале Катю удивило: каникулы в самом разгаре, почему Кораблина торчит в школе? Но Сергеев пояснил:

— У нее квартира служебная во флигеле. Это ж наша старейшая школа, там до революции еще гимназия была городская. Имелись при ней казенные квартиры. Ну, их и сохранили — сделали учительскую коммуналку. На лето, правда, там все разъехались, так что девица одна там сейчас кукует.

Катя шла и глядела только себе под ноги. После тех фотографий ее не радовало ни это тихое солнечное утро, ни шелест лип в Парке труда, ни шаловливый щенок-водолаз, метнувшийся к ней шерстяным колобком от своей зазевавшейся хозяйки.

Катя брела, как она любила говорить, «чеканя шаг», — грозная и неумолимая, как Рок и Судьба (так ей представлялось в ее грезах). И если бы этот ГАД сейчас вот попался ей на пути… О, он бы пожалел об этом! На всю оставшуюся гадскую жизнь пожалел.

Она вспоминала, как на судебно-медицинском языке называлось нездоровое влечение к детям. Кажется, педофилия. Ну-с, господин подонок, ты у нас такой? Ты из тех, кто тайно подглядывает за детьми в щель туалета и душевой кабинки? Ты любитель «Лолиты»?

Она сама впервые прочла этот роман Набокова в университете. В те времена он ее просто заинтересовал: модный, тогда еще полузапрещенный. Во время своей работы следователем она прочла его снова. Прочла и… положила томик Набокова на самую дальнюю полку, где хранились книги, которые она никогда уже не брала в руки. Набоков с тех пор стал абсолютно для нее закрыт. Она знала, что это талантливый, отличный писатель, но… тон «Лолиты» она простить ему не могла. Поработав следователем, поварившись во всей этой каше, щедро сдобренной детскими и взрослыми слезами, Катя слишком хорошо себе представляла, что делал герой романа с той двенадцатилетней девочкой.

Педофилия…

Итак, в Каменске завелся господин педофил. Двуликая тварь с огромным ножом. Кровожадная, жестокая тварь. Какое же сердце надо иметь, чтобы двадцать девять раз погрузить клинок в детское тельце? Из железа? Из камня? Двадцать девять раз он его ударил — получал удовольствие, наверное, балдел, наслаждался его мучениями. Как ТОТ…

Катя вспомнила: аналогичные события происходили и во время операции «Лесополоса», когда ловили Чикотило. Трупы детей, попадавших к нему в руки, находили изуродованными до неузнаваемости.

Тогда тоже ломали голову: зачем он это делает так, а не иначе? Почему наносит столько ран? Почему, нередко, погружая клинок в тело жертвы, ворочает им, вращает?

Эксперты, составлявшие психологический портрет маньяка, высказали предположение: нож воспринимается убийцей как половой орган. Нанесение ран для него — некий оргиастический ритуал, при котором проникающее в плоть лезвие ножа выполняет функцию чудовищного оплодотворителя. «Имитация полового акта, обладания жертвой». Эксперты тогда выдвинули версию, что убийца — импотент. Что впоследствии и подтвердилось.

«Сволочь, какая же сволочь», — она тут же обругала себя: становишься слишком грубой. Не следишь за своими выражениями. Забываешься. А как тут не забыться? Тут и не такими еще словами заговоришь!

В дверь учительской коммуналки пришлось долго звонить. Никто не открывал. Катя оглянулась: жилище Кораблиной занимало левую часть одноэтажного школьного флигеля. Обстановочка тут была как в «Вишневом саду» — французские окна, облупившаяся штукатурка стен, лепной, местами обитый карниз, поросший зеленым мхом фундамент. А в окна лезут ветви старых вишен, на которых сражаются за недозрелые ягоды полчища воробьев.

Наконец в окне кто-то отодвинул кружевную занавеску. Через минуту глухо брякнул запор — дверь отперли. С порога на Катю смотрела молоденькая тоненькая девушка в простеньком ситцевом сарафане. Лицо ее, опухшее и покрасневшее, было таким заплаканным, что Катя опешила.

— Здравствуйте, я — капитан Петровская из милиции, вот мое удостоверение. Меня зовут Екатерина. Я хотела бы с вами поговорить о…

Девушка закрыла лицо ладонями, плечи ее тряслись. Толстая русая коса подпрыгивала между остреньких, точно сложенные крылышки, лопаток.

— Прох-ходите, — она с трудом подавила рыдания, обернулась: слезы текли по щекам. — Вы… о Стасике… да?

Катя молча кивнула. Она поняла, почему Сергеев не пошел к Кораблиной сам, а направил ее.

В комнатке — от двери направо по длинному темному коридору с тусклой лампочкой — чисто и бедно: стол с лампой, видно, что казенный, с биркой, такой и за рабочий, и за обеденный сойдет, диван с пестрыми подушками, над ним — размытая акварель в самодельной рамочке, на столике телевизор «Юность» и старенький маг — «Шарп». На платяном шкафу — связки книг, под стулом — пушистые клетчатые тапочки.

Такие и у Кати имелись, она купила их в ГУМе — так называемые швейцарские «степки». Эти тапочки пусть и будут той ниточкой, что протянется через этот океан горя.

— Красивые какие, — похвалила Катя, усаживаясь на диван. — Тапочки чудесные. Вы где такие приобрели?

— В Гуу… ГУМе, — девушка всхлипнула. — На рас-с-спродаже.

— На распродажах сейчас выгодно покупать, — поддакнула Катя. — Скидки. И детское можно кое-что приобрести…

— Я с прошлой зарплаты Стасику куртку купила в «Бенеттоне». Хотела подарок ему на день рождения сделать. У него шестого ав-вгуста…

— «Шестое августа по-старому, Преображение Господне», — Катя вздохнула: Пастернак и не знал, что родится в его любимый день лета маленький Стасик. — Он, значит, в ту неделю к вам не приходил?

Учительница покачала головой, сидела она сгорбившись, обхватив себя руками за плечи, точно мерзла в этот жаркий день.

— А прежде он у вас часто бывал?

— Да. Прежде — да. Когда мы с Сережей жили, даже хотели его насовсем забрать. С тех пор как у Любови Ивановны поселился этот жуткий Колян, там никакой жизни для мальчика не стало. Но потом… — учительница густо покраснела, — когда Сережу арестовали…

— Господи, на кой черт ему эти машины сдались? — Катя посчитала, что столь эмоциональное восклицание только подхлестнет этот печальный разговор. — Он же — я в этом убеждена — порядочный парень.

Девушка опустила голову.

— Он очень хороший. У него с работой были трудности. Зарплату не платили. Я и понятия не имела: он не говорил, наоборот, сказал — нашел интересное место, деньги приносил… А сам, — она снова всхлипнула. — Они машины угоняли, разбирали их в каком-то гараже, продавали детали какие-то. А все этот мотоцикл проклятый! Он на него копил, копил и… — Она махнула рукой.

— Вы где познакомились с мужем?

— В зубном кабинете. Я трусила дико, а он шуточками своими меня успокаивал. Он очень хороший, — повторила Кораблина горячо. — И Стасика он любил. Да если бы он был сейчас тут, разве с мальчиком такое бы случилось?!

— А когда Стасик у вас был в последний раз?

— Двадцать пятого июня. Два дня у меня прожил. Потом я его домой отвела. Он не хотел. Я знала, что ему там тяжело, но… У меня тогда выхода не было, — девушка подперла голову кулачком. — И потом… Любовь Ивановна — все же его мать, если б не этот Колян отвратительный…

— Вы в компании взрослых мужчин Стасика когда-нибудь видели? — спросила Катя.

— Нет.

— Вспомните поточнее: сосед какой-нибудь, знакомый, дядя-прохожий, добрый, словоохотливый.

— Нет, таких не видела.

— А на станции он часто крутился?

— Мальчишки туда как мухи на мед летят с тех пор, как там игровые автоматы поставили. Я его там ловила, когда он школу пропускал.

— И такое было?

— И такое. Зимой. В мае тоже у него пропуски были…

— И что же он делал, когда не ходил в школу?

— Ну, как он мне потом говорил — зимой они с мальчишками на канал лед смотреть бегали, на санках катались. А в мае — жуков ловили.

— Каких жуков?

— Майских, — Кораблина бледно улыбнулась. — Он их в спичечные коробки сажал. Одного мне подарил. От всего сердца. Я его тихонько в форточку потом выбросила. Жутко насекомых боюсь.

— Я тоже. Особенно гусениц, — согласилась Катя. — Вы в школе младшие классы ведете?

— С первого по четвертый. Стасик был мой ученик, — Кораблина закрыла глаза рукой. — Скажите, того… ну, того, кто это сделал, поймают?

— Обязательно.

— Он сумасшедший? Маньяк?

— Он последний гад, Света.

— Да.

Они посмотрели друг на друга. Многое иногда может сказать женский взгляд.

— Скажите, а о том, что мать снова выгнала Стасика, вы знали? — спросила Катя после паузы.

Щеки Кораблиной вспыхнули.

— Что вы! Да если бы я знала, разве позволила бы ему на улице ночевать!

— А почему вы решили, что он ночевал на улице?

— Не знаю. А разве нет?

— Мы пытаемся установить, куда он мог пойти, где жил все эти дни. Вы такого Жука не знаете? Кешу Жукова?

Кораблина наклонилась зачем-то.

— Н-нет, — голос ее прозвучал неуверенно. — Это не мой ученик, не из нашей школы.

— Простите мой вопрос, — Катя встала: все, больше из этой «училки» ничего не вытянешь. — Света, а сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Вы что окончили?

— Педагогический.

— А сами откуда?

— Из Ясной Поляны. Моя мама в музее работала. Если бы не Сергей, наверное, после института туда бы вернулась, а тут…

Тут вдруг за окнами раздался оглушительный треск. Катя отвела занавеску. На дорожке под самыми окнами газовал мотоциклист. Мотоцикл у него был яркий — черно-красный, точно жук колорадский. Катя разглядывала его владельца: молодой длинноволосый загорелый шатен. Сюда смотрит, на окна Кораблиной. Руки и плечи у него еще по-мальчишески худые, но уже тянет юнец на стиль, на прикид — черная майка-безрукавка, кожанка завязана узлом на поясе, черные джинсы в металлических заклепках.

— Ваш ученик? — пошутила она.

Кораблина взглянула в окно и резко задернула занавеску. Глаза ее были пустыми.

— Когда можно будет забрать тело из морга? — спросила она глухо.

— Вы в прокуратуру позвоните, дело следователь Зайцев ведет. Он вам все скажет.

— Хорошо.

— К матери его, вашей свекрови, не пойдете?

— НЕТ, — учительница отвернулась. — НИ ЗА ЧТО.

— А в прокуратуру сходите, если вызовут. Может быть, вспомните что-нибудь.

— Хорошо.

Она проводила Катю и тут же захлопнула дверь.

Мотоциклист снова поддал газу — машина его взревела, описала по двору круг и в мгновение ока умчалась в направлении Нового шоссе.

Катя возвращалась в отдел. Итак, дела тут такие: учительница младших классов знакомится в зубном кабинете с красивым парнем, который впоследствии оказывается шефом шайки автоугонщиков. Бурный роман, брак, следствие, суд. Как все просто в провинциальных городках! И как все сложно — это вам не «Весна на Заречной улице», хотя тема та же, вечная тема…

И еще имеется тут мотоциклист-байкер под самыми окнами. Занятный мотоциклист. Что его привлекло в вишневый сад этой старой школы — вишни или учительница, а?