Хореограф

Татьяна Ставицкая, 2022

Книга о влечении и одержимости. Об отношениях двух мужчин: успешного хореографа и начинающего музыканта – ярких, харизматичных, талантливых, но имеющих противоположные взгляды на личные ставки в творчестве и в любви. О переосмыслении того, что ты делаешь на сцене, что выносишь на люди. Навязанное ощущение греха и острое желание открыться миру как побудительный мотив. Книга о том, насколько ты открылся, чтобы претендовать на внимание. Возможно, тебя, обнажившегося, потом сожрут. Или это будет стоит тебе рассудка. Комментарий Редакции: Впечатляющий роман о том, что искусство не терпит полумер, а любовь почти всегда граничит с безумием. Как не потерять себя в мире, который уже давно не ждет гения, а получив его, отворачивается? Глубокая книга о страсти, исключительности и трагедии.

6

Аэропорт — прекрасная сценическая площадка. Реальная драма расставания в скупой пластике. Плотно прижатые к бокам локти — не просунуть ладошку, и она отчаянно тычется, как рыбка в непроницаемое стекло аквариума, ищет лазейку: а вдруг пожалеют, передумают и возьмут с собой? Рядом — наигранная драма, с повышенной аффектацией жеста: руки лгут невнятное, как бы оправдываясь, главное — не встретиться взглядом. Расставание с плохо скрытым облегчением: последний кофе, суета с багажом, бесстрастный голос объявляет посадку и… никто никуда не летит. Опять никто никуда не летит. Куда улетишь от себя?

Залевский сердился: едва они поднялись на борт самолета, парень надел наушники и прикрыл глаза. На вопросы отвечал односложно, чаще просто кивал. Хореограф решил не учить его хорошим манерам — он еще успеет, а выспаться наконец, если удастся принять удобную позу. Но колени упирались — как обычно, некуда было девать длинные ноги. Желанный сон не приходил. Он поглядывал время от времени на спутника, но тот был погружен в свою музыку, а может, и дремал. Марину почему-то казалось, что парень должен был заглядывать ему в глаза, поминутно приставать с расспросами, проявлять любопытство и нетерпение, свойственные юноше, впервые отправляющему в столь далекое путешествие. Но ничего подобного не происходило. И это было так не похоже на него, с его возбужденным состоянием на грани психоза в последние предотъездные дни, когда оформляли документы и ожидали визы. Неужели перегорел? Или успокоился наконец?

Оживлялся спутник, только когда подъезжала тележка с едой. Контейнер с горячим обедом открывал с таким выражением лица, как будто рассчитывал найти там новенький гаджет. Марин украдкой наблюдал, как он ест — с аппетитом, без суеты. Усмехнулся: даже это действо выглядело в его исполнении на удивление эротично. Иначе с чего бы это он так завелся?

Вольно или невольно мысли хореографа устремлялись к спутнику. Он вспомнил обидную подпись «Я и мой папа». Но если посмотреть с другой, не такой обидной, стороны, у него есть слабое место — мечта о мужском покровительстве, размышлял Залевский. Возможно, он готов из мужчин творить себе кумиров. Или ищет в них отеческое тепло и опору. И как бы ему ни казалось, что он — сам себе хозяин и делает только то, что сам считает нужным, он подвержен их влиянию, как никто. Именно из-за сыновней тяги к ним. Но только к авторитетным, каким мог бы быть отец. Каким бы он хотел его видеть. И по этой причине он тянется к персонам статусным, ярким.

Хореограф рассматривал ситуацию со всех сторон, обстоятельно и отстраненно, оценивал как фактор влияния с точки зрения весомости и глубины его переживаний, потребных ему на сцене. И в то же время просчитывал возможные перспективы лично для себя. Ведь теперь юнец открыт к тем, чье слово, чьи речи покажутся ему мудрыми, новыми, участливыми. Он готов довериться тому, от кого повеет теплом. И тогда тот, к кому он потянется за советом и покровительством, сможет делать с ним все, что пожелает: захочет — раскрутит на любовь (или просто секс), найдя правильные слова или поманив карьерными перспективами, захочет — обратит в любую веру. Образно говоря.

Впрочем, Залевский сомневался, что одно только сиротство могло так повлиять на него. В безотцовщине нет ничего исключительного. Что-то еще было в его жизни, разочаровавшее жестким опытом и, возможно, едва не погубившее. Что? Захочет ли рассказать? Доверится ли Марину? Ему ведь необходим настоящий рычаг — самый болезненный, чтобы сделать артиста полностью управляемым и чтобы предложить публике настоящий эмоциональный деликатес. Хореограф смотрел на кисть его руки, лежавшую на подлокотнике кресла, и откровенно любовался ею: кисть пианиста, она выглядела одновременно сильной и нежной. И вдруг прямо у него на глазах эту руку — скульптурных линий, фарфорового оттенка — подсветил первый солнечный луч, заглянувший в чрево самолета. Она наполнилась живым теплом и стала почти прозрачной. Чуть подрагивала, словно крыло птицы, вздумавшей упорхнуть. Нет, нельзя! Он уже не отпустит. Марин накрыл кисть спутника своей горячей ладонью, увидел его медленную улыбку и почувствовал, как семя, занесенное в какую-то потаенную расщелину его жизни, проклюнулось упругим ростком и прорастает в его подреберье.

— Эй, отрок, открой глаза! Я знаю, что ты не спишь!

— Я боюсь. А вдруг это все — неправда?

Значит, он все-таки ждал волшебства. От путешествия или от Залевского?

Наконец, самолет пошел на посадку, и парень прилип к иллюминатору.

— Снимай свои наушники! Слушай Индию! — воззвал Залевский, ступив на бетон посадочной полосы аэропорта Даболим. Он надеялся окунуть мальчишку в море звучащих красок, чтобы тот услышал в них новую музыку. Хотел побыть для парня чародеем — дарить ему красоту. От себя лично.

Пройдя на удивление дотошный паспортный контроль и дождавшись багажа, они вышли из здания аэропорта. Залевский выгреб из портмоне остатки прошлогодних рупий и купил в дорогу упаковку воды.

— Я тебя потом научу пить, не касаясь губами емкости, — пообещал он спутнику. — И не покупай тут ничего, пока не загоришь. С новеньких дерут вдесятеро.

Мальчишка улыбался раннему утру, разноцветью ландшафта и напористым таксистам, осаждавшим прибывших путешественников. Марин провел переговоры со знанием дела, и вскоре они уже ехали на север штата, тряслись с легким дребезжанием на поворотах и колдобинах по загруженной трассе, увиливая от раздувшихся автобусов без боковых зеркал и от лихих байкеров: каждый ехал, как умел и как ему хотелось. Неожиданно возникшее зрелище целого моря придорожных лачуг, антисанитария, вонь испражнений и гниющих фруктов шокировали мальчишку.

— А что ты хотел? Жизнь тут примитивная и безыскусная в бытовом смысле. Многие наши даже подсаживаются. Но там, где мы будем жить, там почище. Я в прошлый приезд кондиционер купил. Надеюсь, он еще жив, — утешил спутника Залевский.

К Панаджи дорога постепенно сужалась, и накал дорожных страстей возрастал. Происшествия мгновенно обрастали толпами зевак, словно проводящих время у дороги в ожидании зрелищ. Образовавшаяся пробка нетерпеливо гудела, толпа гомонила. Начинало припекать. И уже давали себя знать последствия долгого сидения в самолете и в машине. Хотелось размять затекающие ноги и спину. А до Арамболя был еще час пути.

— Скоро уже, — обещал хореограф извертевшемуся спутнику и воображал с тайным ликованием, чем же обернутся для них индийские каникулы, чем наполнится его жизнь. Он примерно догадывался, но предвкушал (с неожиданным для себя волнением) что-то особенное. Его все-таки не покидало ощущение, что это никакой не совместный вояж, а он именно везет с собой этого парня в свою собственную Индию, в свой насиженный дом на берегу, в Индию, обустроенную так, как он всегда хотел — подальше от любопытных недобрых глаз, чтобы предаваться чистой радости и потреблять без оглядки все доступные удовольствия. В Индии, по-детски простодушном и удивительно мудром, непритязательном, но роскошно декорированном раю, где всего было чересчур — цвета, света, неги — на Марина непременно обрушивалась истерическая радость бытия, свободы делать все, что заблагорассудится, баловать себя.

Залевский поглядывал на спутника, изводимый соблазном и внезапным чувством вины за то, что должно было неминуемо случиться. Откуда взялось это непонятное и странное чувство вины, совершенно не свойственное ему, неуместное вовсе?

— Айо! Намасте! — хозяин гостевого домика, господин с брюшком и лоснящимся лицом цвета черешневого дерева, вышел им навстречу.

— Что он сказал? Так здороваются здесь?

И, не дождавшись ответа, повторил «намасте!».

— Он сказал: кланяюсь тебе, как божественному существу, — засмеялся Залевский, и с удовольствием отметил досаду на лице спутника.

Первым делом Марин проверил кондиционер. Тот работал исправно. Что же до самого жилища, то оказалось, что господин с брюшком не слишком озаботился его подготовкой к приезду гостей. Даже постельное белье не сменил.

— Жесть… — констатировал мальчишка, всерьез расстроенный увиденным. — Слушай, ты уверен, что нам надо жить именно здесь? Я брезглив до ужаса! Если ты думаешь, что у меня не хватит денег на отель, то не переживай, я вполне потяну стандартный сингл. Я смотрел в интернете.

Сингл никак не вписывался в планы Залевского.

— Успокойся, — усмехнулся он, — жилье оплачено, а тебе будет, на что потратить деньги. К тому же, здесь даже в «пяти звездах» не так уж чисто. И если мы поселимся в гостинице, ты не поймешь и не почувствуешь страну. В чужой стране надо жить так, как живет ее население.

На самом деле хореограф знал, что ему так и не удалось проникнуться ментальностью этого народа, постичь его. Он все равно был здесь пришельцем, туристом, а они, как и все аборигены популярных туристических мест, обслугой, которую он подозревал в разнообразных мелких кознях с целью нажиться и получить некое моральное удовлетворение, которое испытывает Третий мир при оплошностях Первого, хоть и зависит от него, как любой бедный труженик от богатого нанимателя.

— Разве все население так живет? Давай жить как те, кому повезло!

— Так и будет. Те, кому не повезло, живут в трущобах. Ты же видел по дороге из аэропорта. К тому же отели — на юге. А хорошие пляжи — здесь. На такси больше просадим. Здесь можно найти отличный, почти дикий пляж. Еще оценишь. Я терпеть не могу весь этот курортный набор: приставучих пляжных торговцев, лежбища неприглядных тел…

— Неприглядных тел? — тихо переспросил мальчишка.

— Кстати, надо еще воды купить. Ты не вздумай тут пить из-под крана. Фрукты можно есть только те, с которых снимается кожура. И в заросли не заходи: там водятся змеи и крысы.

На этом экспресс-инструктаж был завершен. Он говорил об Индии так, словно сам ее изобрел для личных надобностей и теперь жалел о некотором несовершенстве, вполне простительном, полагая, что красота искупает все прочее. Но мальчишка был не на шутку раздосадован.

— Ё-ё-ё… Куда ты меня затащил?

В дверь робко постучали, и на пороге, как по волшебству, возникла отроковица лет двенадцати — темноликая, с медовыми глазами. К груди она прижимала флакон дезинфицирующего средства.

— Всем надо жить, — объяснил Залевский спутнику и впустил фею чистоты. — И хозяин предпочитает, чтобы за уборку апартаментов платили отдыхающие. Пойдем, прогуляемся, пока барышня наведет тут порядок.

— Мы будем эксплуатировать детский труд? — смешно поднял бровь парень.

— Она и ее семья счастливы будут заработать на нас. А-то можешь сам.

— Нет-нет! Я предпочитаю держать для этих целей личного раба, — засмеялся он. — А пятна на стенах? С ними что делать? Не включать свет?

— Вечером увидишь, — отрезал уставший объясняться Залевский.

Спустя некоторое время, потраченное с пользой и удовольствием на первую индийскую трапезу в ближайшем ресторанчике, мальчишка вновь с огорчением оглядывал свежевычищенное жилье — чуда не случилось.

— Ну и рухлядь…

Гостиная с продавленным, видавшим виды диваном и резным колченогим столиком из пальмового дерева отнюдь не располагала к сибаритскому досугу. В просторной спальне распласталась низкая тахта с вылинявшим покрывалом некогда ориентальной расцветки. Стены носили особый оттенок охры, как будто в краску была подмешана оранжевая уличная пыль. Мутное зеркало в изголовье тахты, оправленное в старую раму, сохранившую местами следы голубой краски, множило светильники и окна, влекло отражением двух потусторонних мужчин, бледных странников, преодолевших тысячи километров в поисках рая. Весь уют этого дома сосредоточился в кресле-качалке с цветными подушками и резным изголовьем ручной работы. Отсутствие респектабельности до некоторой степени искупала веранда с окрашенными бирюзовой краской опорами навеса.

— Тут даже стиральной машины нет! А у меня не слишком много одежды с собой.

— Не нервничай. Мы в раю! — провозгласил Марин.

— Я не нервничаю, я немного, сука, злюсь.

Злится — это хорошо, подумал Залевский. Это намного лучше и продуктивней, чем предаваться печали.

— Послушай, когда у нас кончится чистая одежда, мы просто купим местную. В этом тоже есть удовольствие. И еще можно отдать вещи в стирку местным. Здесь все по-другому. Позволь себе быть неприхотливым.

— И горячей воды нет! — закричал мальчишка из ванной, покрутив кран.

— Оставь, пусть немного стечет. Пойдет теплая. Зато есть кондишн и вай-фай! — отозвался Залевский, раскачиваясь в кресле. — Боже, я только сейчас понял, до какой степени устал! Буду неделю так качаться.

— А потом?

— Потом настанет шанти.

— Что за шанти?

— Наверное, умиротворение. Долго объяснять. Поживешь здесь — сам поймешь. Или не поймешь. Настоящее понимание придет, если впустишь в себя это состояние. — Залевскому захотелось «перекодировать» парня, сбить его лихорадку, с самого начала задать правильный ритм и настроить на здешнюю волну. Ритм волн — накатывающих и отбегающих — самый размеренный и безупречный. — Индия, друг мой, — это опыт, кардинально меняющий отношение к жизни. Здесь иные ориентиры у людей. Здесь время течет по-другому — как сам захочешь. Мы с тобой здесь — гости, а у тех, кто перебрался сюда с концами — длинный тормозной путь. Здесь им открылось, что для счастья надо совсем немного. И ты ничего не должен этому миру. Никто ничего от тебя не ждет. Так что запомни, парень: никакой суеты!