Золотой мальчик, золотая девочка

Татьяна Соколова

«Золотой мальчик, золотая девочка» – повествование о том, как неповторимо красива первая любовь и как трудно определить, любовь ли это или только её предзнаменование. А также о том, как невыразимо прекрасна, сказочно богата и трагически коротка юность человеческая, как велики заложенные в ней возможности для будущего счастья человека, как важно эти возможности вовремя разглядеть и не упустить.

…Очевидно, так должно быть — чем дальше, тем больше — кажется мне, что всё это бывшее было совсем не со мною. По крайней мере, я в нём не участвовала. А, может, всего этого не было вовсе. Хотя — все, кто участвовал, говорят — было — только не так, или не совсем так, или не так совсем.

Но это — конечно — это банально — каждому видеть всё по-иному — а мне всё чаще хочется и вовсе не бывшего…

Дворник (монолог)

…Каждое утро, ровно в шесть, ни минутой раньше или позднее:

–…Так-так! Так-так!

— Скрр-скр-р! Скрр-скрр!

— Шыы-ы-рк!

Откуда он взялся?

Был хороший типический дворник — неприметный, «не видно — не слышно», швыркающий острым красненьким носиком, в куцей пятнистой штормовочке и такой же кепке.

Я смотрела из окна моей гостиной, как у соседнего дома в утренних сумерках безмолвный ветер элегически — будто одинокую ветлу на высоком угоре — раскачивает его длинную, держащуюся за метлу фигуру.

Я смотрела — и мне становилось теплее в моей маленькой прохладной квартире, в нашем день ото дня холодеющем мире.

И вот, кажется, уже по осени…

Да, именно по осени — я не сразу догадалась — как это так совпало?

По осени со мной стало происходить то, чего в реальности быть не может. Вернее так — в мою реальность вошло что-то ей совершенно не нужное и не столько даже бесполезное, сколько вредное.

Конечно, у меня довольно нетривиальное понятие о реальности — она вовсе не состоит из одного видимого нами мира, но органично включает в себя и мир невидимый.

Особенно важно, что невидимую реальность физическим зрением мы видеть не можем — это закон. Всё остальное — те или иные отклонения от него, всяческие ясновидения и прочая паранормалика — возможны, но неполезны, а порой и смертельно опасны для человека.

Так вот — однажды мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Ну, так, ни с того, ни с сего — иду по улице и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд — замираю, оглядываюсь — никого.

Так и должно быть — никого — теперь люди ходят даже в толпе словно бы в пустоте. Особенно чувствуешь это в столицах и мегаполисах — чем ближе к центру — тем заметнее.

В маленьких городках тысяч до ста — та же картина, смягченная разве тем, что многие знают друг друга. Но к незнакомцам и в маленьких городках реакция год от года типичнее — от пустоты к пустоте.

А тут этот взгляд в спину.

Ну, что же — рельсы по привычке на себя перевела — может, каракульчу рано надела — мех, даже тонкий, у многих ассоциируется только с зимой — или сумка моя новая от Шанель кому-то приглянулась — ладно.

Однако взгляд не исчезает, нет-нет да опять, будто стёклышком острым, через лопатку, в сердце кольнёт — и не то чтобы тревожит, но неприятно за себя — закоренелую реалистку.

Тут необходимо добавить, что реалистка эта ко всяческим взглядам давно привыкла и умеет отличать взгляд случайный от взгляда любопытствующего, взгляд слежки от взгляда изучающего, даже испытующего.

Серьёзных источников последнего в заштатном этом городке никак в отношении моей персоны быть не могло.

И примерно в то же время — последовательности я не фиксировала — тот неприметный дворник от соседнего дома незаметно исчез, а на его месте появился новый, будто впервые до работы дорвавшийся.

Сначала я смотрела на него из окна моей гостиной без гостей по привычке — дворник и дворник — какое мне дело? Очень настоящий, без всяких привычных мне киношных придурств или конторских закосов.

Ну, рьяный чересчур, чрезмерно старательный — никакой в нём элегичности, от близости с природой задумчивости, привычных для дворника пролетарских манер — вы когда-нибудь видели дворника с носовым платком?

Да мне-то что? Пусть.

Однако с наступлением зимы стал он меня несколько утомлять — шуму от него до моего окна долетало больше, чем от того дворника, что работает у нашего дома.

Вот и теперь — лишь начало седьмого — он уже долбит, скребёт и метёт. Конечно, у каждого своя функция. Как писал из лагеря Никон Оптинский — «Радости моей нет предела».

Потому что утро, несмотря ни на что, дивное — тихое, синее. Видимое из окна моей гостиной, замкнутое между двумя пятиэтажными домами пространство похоже на вольно разросшийся сад.

Чёрная графика кустов и дерев, невообразимой формы веток — на белом, пушистом, воздушном, вздыбленном волнами скрытых под ним высоких пней снегу.

В ста тёмных метрах, через этот сад — фонарь на вершине матово белеющего в темноте бетонного столба.

Сам эллипс белого света от фонаря не виден. Конус освещенного им пространства направлен к дому напротив, рассеян.

В центре светового конуса, внизу, между узенькой мостовой и серым домом — тротуар перпендикуляром к подъездной двери.

Алый крошечный уголёк сигнализации на этой двери мелко-мелко дрожит, кажется суетливым, зловещим, несчастным. Несчастен он словно бы оттого, что слишком маленький и не может сделать такую большую злобу, какую ему бы хотелось.

В этом же конусе новый дворник долбит чугунным ломом, скребёт железной совковой лопатой и синтетической жёлтой метлой до последней льдинки выметает с тротуара добытое ломом и лопатой крошево.

Широкий щербатый тротуар между двумя забранными в низенькие ажурные решетки газонами после его ударной работы девственно чернеет.

И падает снег!

Идёт конец ноября и падает снег.

В тёмном воздухе падающего снега не видно. Словно бы нет его и в светлом конусе, освещающем часть двора. И только там, где свет выходит из абажура фонаря, в маленьком, буквально на полметра, полутёмном эллипсе, снег падает.

Каждый раз по-иному. То — крупными хлопьями — валится, танцует, проносится — и даже иногда в задумчивости как бы останавливается. Мелким сечивом, сырым и серым — обрушивается, сечёт, рубит плотный воздух. А бывают ещё шарики — белые, шершавые, плотненькие зёрнышки небесного пшена — сыплются мягко, пушисто, благодатно.

В тишине тёмного ноябрьского утра падающий снег кажется единственным живым существом — дышащим, изящным, настоящим, которое никогда не спит, лишь проявляется, когда считает необходимым.

А новому дворнику всё нипочём — долбит, скребёт, метёт. Неужели ему недоступна никакая красота?

Да, мне вчера сказали, что бывают люди, которым изначально недоступна никакая красота — у них просто нет эстетического чувства.

Не думаю, что это возможно…