Золотой мальчик, золотая девочка

Татьяна Соколова

«Золотой мальчик, золотая девочка» – повествование о том, как неповторимо красива первая любовь и как трудно определить, любовь ли это или только её предзнаменование. А также о том, как невыразимо прекрасна, сказочно богата и трагически коротка юность человеческая, как велики заложенные в ней возможности для будущего счастья человека, как важно эти возможности вовремя разглядеть и не упустить.

Дождь (полотно)

… Слова о чём, или про что?

Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь. Третью неделю не видно солнца, дни похожи на вечера, а вечера — на одну сплошную, непонятно отчего тревожную, обманно мягкую, реально ветреную и бесконечно дождливую ночь.

Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться. Кажется, капли его — мокрые, маленькие, серые, вёрткие букашки — проникли в человечьи землянки, дворцы и дома, размочили до хлипкой кашицы каждое дерево и травинку.

Самых терпеливых и смиренных животных эти капли превратили в затаившихся в непредсказуемой злобе зверей, людей сделали совершенно бесцельными и ужасно одинокими — до настоящего ужаса, когда внутри, кроме пустоты, ничего в человеке нет!

Конечно! Ведь одиночество не одинокость, при которой вокруг тебя просто нет необходимых тебе людей, или нет у тебя пары в этой жизни, или нет у тебя родных, или даже тех, кто хоть немного понимает тебя.

Одиночество — это когда бесцельность и пустота внутри тебя.

Когда никто и ничто не живёт в твоём сердце — такое — тайное, высокое и великое, ради которого можно перенести всё, которым всегда можно утешиться, укрыться вместе с ним в сердце своём от врагов, переждать внешнюю непогоду и даже радоваться, «внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская».

Хотя, может, оно там всё-таки живёт? А ты не умеешь его услышать?

Так совпало в том августе. Так должно было зачем-то совпасть — дождь и принимаемое за одинокость одиночество.

Главной общей цели — учиться в школе — больше нет. И конкретно они — восемь человек — будто карандаши из картонной коробки, уже словно бы роково рассыпавшиеся каждый по одному. Или абстрактно — карандаши пока в коробке, но сама коробка валяется бесхозно на невидимом краю, на обрыве — вот-вот налетит штормовой ветер и сбросит ненароком коробку в бушующий внизу океан.

Остались считанные дни, и все разъедутся по городам — снова учиться — остаться в селе не хочет никто — почему, непонятно, неинтересно — уехать надо обязательно.

И вот глупость какая — каждый вечер, в течение двух недель, в мокрых сумерках, почти в темноте, собираются на старой школьной веранде — хоть видимо побыть ещё немного вместе, будто никакой высшей цели и радостного единства не потеряно.

Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир. Компания не вся, почти половина уже разъехалась.

Но и оставшаяся — закадычная, сросшаяся до того, что называет друг друга по именам и прозвищам, а не фамилиям, как принято в школе.

Александра — чаще — Санька. Георгий — Гера, Георг — ни в коем случае Жорж или Жора. У Володьки прозвище от фамилии Бутерус — Бут или Бутик, Даниил — Дан, Данчик, Казимир — Каз или Казик. Геля и Ниночка — именно так, без вариантов. Галина, как исключение, строго по фамилии — Голобродова.

Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.

Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают. Курение, алкоголь и мат при общем сборе компании не приняты — собираясь без девчонок, мальчишки этими взрослыми штуками балуются, иногда допуская в свой круг Саньку.

Семечки презираются абсолютно, жёстко и коллективно, как «деревня», или «отстой», по терминологии их будущих внуков.

Курящие мальчишки из восьмёрки и примкнувшие к ним время от времени покидают веранду и скрываются в хлюпающей неперестающим дождём темноте школьного сада. Возвращаются в ароматах дешёвого чаще всего табака, несколько смущенные, старающиеся смущения не показать.

Свобода, почти абсолютная, после школы, наконец, наступила — они пока не привыкли к ней — открыто закурить при взрослом человеке или девчонке теперь можно — радости от процесса нет — дурацкая неловкость, стыдливость как драгоценный атавизм, который позже предстоит изжить, пока продолжает сковывать.

Сад размером с полгектара почти в центре села, сразу за огромной бывшей церковью — сирени, черёмухи, акации, клёны и небольшой огород в нём — примыкает к трём школьным зданиям — толстостенным каменным постройкам середины девятнадцатого века. В одном из зданий первоначально было волостное правление с кутузкой, в которой останавливали на ночлег шествующих в Сибирь арестантов.

Главная аллея школьного сада шириной сорок метров и пятьсот в длину с двухрядными посадками акаций по бокам расположена на участке пролегавшего здесь сто лет назад Сибирского тракта, после строительства Транссиба сместившегося на десять километров к югу.

Ничего этого — неприкаянная, после выпускного вечера как бы потерявшая землю под ногами, наизусть знакомая друг с другом, теперь друг другу словно чужая, стайка недавних десятиклассников — не знает.

Им превосходно, в концепциях и деталях, рассказана всемирная история и история России как череда всяческих революций и постоянного угнетения трудящегося народа.

Они приготовлены для великих дел и мечтают о как можно более далёких дальних странах.

Революционная, а вместе с нею и вся прочая история родного, знакомого, которое рядом и вокруг, кажется им привычной, скучной и абсолютно неинтересной, хотя никто им не внушал, что это именно так.

Откуда взялась эта «химия» даже и презрения к своему и родному, непонятно и неизвестно никому из них — никто из них об этом совершенно не размышляет — всё происходит на уровне ощущения, подсознания и некоей неизменимой данности.

Хотя данность эта, как всё нетривиальное, проста.

Всё обозримое, доступное, окружающее, земное, здешнее кажется русскому человеку мелочью и даже ничем по сравнению с тем огромным, невместимым, неизвестным, далёким, высоким и непостижимым, которое находится где-то невообразимо далеко, для достижения которого необходимо совершить какие-то великие дела и освоить не виданные прежде дальние страны.

Когда-то эти дальние страны простирались необозримо далеко и высоко — аж до Царствия Небесного. И хотя в двадцатом веке эти страны ограничились лишь горизонтальной плоскостью, силы своего притяжения не потеряли, напротив — общедоступностью своей превратились для многих порой и в наваждение.

Скоро! Теперь совсем уж скоро!

А пока — будто последняя минута — дощатая веранда, покрытая облупившейся салатовой краской, слегка украшенная по арке карниза самой простой резьбой — словно ветхий плот, с которого предстоит броситься в тот самый океан тех дальних стран.

Веранда стоит метрах в двадцати от главной аллеи школьного сада — Сибирского тракта — и предназначена для малышей до восьмого класса, летом работающих на расположенном поблизости школьном огороде.

На веранде около шести вечера тёмным дождливым августом выпускная стайка лишь собирается — перебрасывается последними сельскими и личными новостями, ждёт около часа непонятно чего.

Два-три человека мусолят какую-нибудь всем надоевшую тему — остальные вставляют короткие реплики. Потом так же бесцельно почти до полуночи бродят по селу, от одной свободной для них крыши до другой, под неостановимым дождём.

Сегодня на веранде они несколько задержались — растерянности в мокром воздухе с каждым вечером, с каждым уехавшим больше — каждый вечер в принципе может быть последним — встреч на завтра никто для себя не планирует и друг другу не обещает.

— Вот это совершенная ерунда! — холодно и сухо восклицает Санька — похожая на мальчика, длинноногая, худая, в круглых очках, с тёмно-русыми короткими кудряшками на маленькой голове. — Череп не может быть с волосами. Мозги включи.

Характером — решительным, даже резким — Санька тоже больше похожа на мальчика. В начале выпускного класса она на спор обрила голову под ноль и месяца три ходила в школу в завязанном на затылке белом с мелкими чёрными точками ситцевом старушечьем платке.

Отец Саньки — председатель колхоза, мать домохозяйка. Завтра Санька едет учиться в Новосибирский университет на что-то физико-математическое.

Разговор сегодня, как обычно, начал Даниил — Дан, Данчик — среднего роста ладный мальчик с правильными чертами красивого лица.

Лицо Данчика было бы даже слащавым, если б не твёрдые, хотя подвижные, чутко выражающие настроение даже при молчании губы, тяжёлый волевой подбородок к ним и всегда неожиданно режущий, пронзительной синевы, из-под опушенных длинными ресницами глаз, взгляд.

Конец ознакомительного фрагмента.