Черный дар. Колдун поневоле

Татьяна Славина

Что делать, если ты получил в наследство черный колдовской дар: избавиться от него, или принять с благодарностью? Вместе с героями первой книги трилогии вы ответите на этот вопрос, пройдя тысячи дорог в нашем мире и встретившись с обитателями миров параллельных, став свидетелями любовных сцен и колдовских обрядов. Вы узнаете, что главное оружие против Сил Тьмы – это…

Глава 2

Дождь зарядил тягучий, осенний. Занавесил окна частой сеткой, отмыл до блеска ступеньки крыльца, повис свинцовыми гирями на головках запоздалых цветов. Солнце лохматой рыжей собакой вот уже целую неделю сидело в конуре облаков, и ни единый лучик не проклевывался через ее плотную стенку.

Все лето Поляна крутилась, как белка в колесе. Домашних дел хватало с избытком. Дочка изо всех сил старалась помочь матери, но отсутствие в доме мужских рук, сильных и сноровистых, рук ее Славеня, каждый раз оборачивалось то торчащим не на месте гвоздем, то отощавшей за зиму поленницей. Конечно, за все долгие годы без мужа Поляна научилась молоток в руках держать, да только рук на все не хватало.

Сколько раз соседские мужики масляными блинами подкатывались: то сделать, это починить. Не один заглядывался на стройную голубоглазую молодку. Да вот только платы за свои услуги все ждали одной и той же: так и стреляли глазами на сеновал, так и сыпали откровенными предложениями. Всех их Поляна посылала к лешему в болото, да так решительно, что вскоре и охотники заглядывать на ее подворье перевелись. Где им знать, что каждую ночь горячая молодая плоть жгутами свивала непокорную душу, что подушка вся искусана ртом, жаждущим поцелуя, а огня, пылающего в лоне, хватило бы, чтобы костер разжечь? Ах, Славень, Славень, где же ты, любимый?

Но каждый раз утро стирало следы ночных слез, и неприступная Поляна шла к колодцу с высоко поднятой головой, насмешливо взирая на алчные лица несостоявшихся ухажеров.

Официальных сватов никто засылать не решался: вдовой Поляну не считали, хоть и жила она десять лет без мужа. Никто не видел ее Славеня мертвым, но и никто не мог сказать, где он.

Тогда, десять лет тому назад, в такое же дождливое осеннее утро тревожный стук в окно остановил его ложку с кашей на полпути ко рту. Смахнув с усов случайные крошки, Славень встал из-за стола, шагнул к двери. На крыльце стоял невысокий мужичок в дорожной ферезее, сапоги его были облеплены комьями грязи, с бороды струились целые дождевые потоки.

— Славень, отец твой совсем плох. За тобой послал, проститься хочет.

Поляна вскочила, засуетилась, набрасывая платок, но незнакомец остановил ее:

— Тебя, молодка, свекор не звал, только сына.

Славень, уже одетый в плотный плащ и сапоги, скорбно улыбнулся жене:

— Не обижайся на отца, ты же знаешь, какой он.

Да уж, Поляна знала. Начать хотя бы с того, что Славень женился на ней против воли родителя.

Этого упрямого нелюдимого старика боялись и старались обходить стороной его дом на окраине села. Он никогда не бранился, но мрачный взгляд из-под нависших бровей мгновенно запускал под рубашку стадо мурашек. И люди старались поскорее убраться подальше от этих окаянных черных глаз. Никто никогда не видел, чтобы он приласкал свою молчаливую покорную жену, чтобы подбросил вверх или потрепал с любовью по голове своего единственного сына.

Никто не знал, чем живет эта семья: ни коровы, ни лошади на подворье, из всей живности — только черный кот, да десяток кур. Пашню они не пахали, жито не сеяли. Иногда на рассвете ранние путники видели чету выходящей из леса с корзинками, но что было в тех корзинках, оставалось для всех загадкой. Люди решили, что живут они грибами, да ягодами, которых было множество в окрестных лесах.

В отличие от родителей, Славень был открыт и доброжелателен. Как назвали его отец с матерью, соседи не знали, но до того славным был этот сероглазый мальчишка, тайком удирающий из дома, чтобы поиграть со сверстниками, что селяне назвали его — Славень. Дома-то, видно, его не баловали, поэтому тянулся парень к людям, расцветая от каждой доброй улыбки, от каждого сказанного ему доброго слова. И в ответ старался помочь всем и каждому.

Особенно нравилось ему бывать в кузнице. Запах раскаленного металла, перезвон молоточков и уханье огромного молота — все приводило мальчишку в восторг. А как радовался он, когда чернобородый белозубый кузнец доверял ему какую-нибудь немудреную работу! И как сладко было потом вместе с ним хрустеть ядреными огурцами и вонзать зубы в еще теплый ломоть свежеиспеченного хлеба, которые приносила на обед дочь кузнеца Поляна.

Шли годы. Славень освоил все премудрости кузнечного дела, мышцы его стали тверже железа, а вот сердце — нет, сердце осталось мягким и трепетным. Да и могло ли быть иначе, если каждый день ему улыбались васильковые глаза Поляны, Ляны, Ляночки?

Поляна закрыла глаза, пытаясь поймать, запутать в ресницах слезы. Но тяжелые капли, накопившие в себе столько горя, столько боли, протаранили черный густой частокол и поползли дальше, по щекам, неудержимо и упрямо.

— Мамочка, ты опять плачешь! Почему?

Легкие пальчики Яси пробежали по мокрым дорожкам, поймали и стряхнули соленые капли.

— Тебе больно, ты заболела?

— Ах, доченька, если бы больно было только от болезни! Хотя ты права. У меня болит душа. Так болит!

Поляна зарылась лицом в светлые кудри дочери и заплакала навзрыд.

— Не надо, мамочка, не плачь! Ну, что мне сделать, как тебе помочь?

В отчаянии девочка обняла Поляну за шею, прижалась к ее лбу, стараясь заглянуть в глаза. И их обеих стала бить дрожь. Она просто сотрясала сплетенные тела матери и дочери, синхронно поднимаясь откуда-то снизу, заполняя все нутро, заставляя вибрировать каждый волосок и стучать зубы. И, странное дело, возбуждение постепенно сменилось умиротворением, сиреневое тепло окутало невесомым покрывалом, отгораживая Поляну и Ясю от всего мира. В голове женщины несколько раз металлическим эхом с убывающей громкостью продребезжало: «Как тебе помочь, как тебе помочь?» И — все. Из нее будто все вытряхнули, все до единой мысли. Потом в оглушающей тишине всплыл голос:

— Вы нужны ему. Вы нужны людям. Готовьтесь!

Сначала в пустоту сознания пробились капли дождя, барабанившие в окно, потом потрескивание огня в печи, потом — аромат перетомившихся щей.

Поляна открыла глаза, ничего не понимая. Ее встретили удивленно распахнутые серые глаза дочери:

— Мамочка, ты слышала? Кто это говорил с нами? К чему — готовиться?

Значит, ей не почудилось. Яся слышала то же, что и она. Кто же это?

Залаял во дворе Серок, простучали торопливые шаги по крыльцу. В избу без стука ввалилась мокрая до нитки бабка Поветиха.

— Ой, что деется, что деется-то! — запричитала она, валясь на лавку и стаскивая с головы платок. — Ну, какому изуверу он помешал, какому окаянному? И как рука-то поднялась у зверя этого лютого на убогонького! Ой, лишенько—лишенько, что на свете творится, что деется!

— Да что случилось, бабушка, что стряслось?

— А вы что, ничего не знаете?

Поветиха перестала раскачиваться и причитать и уставилась на Поляну.

— Ноне дурачка нашего убогонького, Синюшку, утром мертвого нашли. Да как нашли-то, ой, лишенько! Привязали его, родимого, к коньку на крыше избы твоего свекра. Изба-то уж десять лет пустая стоит, с тех пор, как помер свекор твой, а муж пропал — ты знаешь. И кто ж дурачка на крышу затащил, да привязал кверху ногами, если все дом тот стороной обходят, боятся? А язык-то, язык Синюшке вытащили, да веревкой к камню пудовому привязали. Ой, лишенько, лишенько!

Бабка Поветиха зачерпнула ковш воды из стоящей рядом бадейки и выпила, не отрываясь. Переведя дух, запричитала снова:

— А сердце-то, сердце вырезали, гады ползучие. Все в кровище кругом! А сердце на кол посадили, на плетне вместо крынки.

— Ой, бабушка, не говори больше, я не могу! — Яся побледнела и стала сползать на пол, цепляясь за столешницу непослушными пальцами.

Поляна подхватила дочку и уложила ее на лавку, стала гладить по голове, успокаивать.

— Ну что ты, что ты, Ясочка моя!

Под ласковой рукой матери девочка притихла.

— Успокойся, доченька, поспи лучше, поспи.

Яся и вправду закрыла глаза и задышала ровно. Хоть и было ей уже четырнадцать лет, но ранима и впечатлительна она была, как малый ребенок.

Поляна повернулась к Поветихе:

— Ну, как можно, бабушка, рассказывать такое при ребенке? Она же у меня чужую боль, как свою, чувствует. Ты ее чуть не убила!

Поветиха и сама видела, что сваляла дурака. Не она ли говорила Поляне об ее необычности? А яблоко ведь от яблони недалеко катится.

— Вижу, виновата — прости. Ну, ты-то пойдешь?

— Куда?

— Да туда, к дому свекра твоего. Там вся деревня теперь. Хотели Синюшку снять, да все боятся. Может, ты пособишь, он же свекор тебе был, ты же в дом тот ходила раньше.

— Ну что ж, пойдем

У околицы собрались все, от мала до велика. Толпа напряженно гудела. Первая волна эмоций уже схлынула, каждый притерпелся к необратимости этого ужаса. Увидев Поветиху со спешащей следом Поляной, люди облегченно вздохнули и подались им навстречу. Теперь каждый решил, что ответственность за принятие решений лежит не на нем, а на этой вот голубоглазой женщине. Ее свекор жил в доме, оскверненном убийством, вот пусть она и решает, что делать дальше.

Поляна не видела ничего, кроме зловещей крыши дома. Да, Поветиха ничего не приукрасила, ужаснее картины трудно представить. Воронье уже облепило соседние деревья, но, опасаясь людей, не решалось начать пир. Изредка одна — две птицы срывались с ветвей и, пронзительно каркая, решались сделать круг над трубой с вожделенной закуской.

От вида того, что еще вчера было деревенским дурачком Синюшкой, самым безобидным, приветливым и немудреным жителем деревни, Поляне стало дурно. Но на нее смотрело столько глаз, смотрело с надеждой и доверием, что женщине пришлось взять себя в руки.

— На крышу можно попасть через волоковое окошко, — сказала Поляна, забывая, что проще было бы принести из сарая лестницу. — Кто пойдет со мной?

Несколько наиболее решительных мужчин вышло из толпы.

— Пошли.

В доме никто не жил вот уже десять лет, и, хотя замка на двери не было, никто не решился за эти годы переступить его порог. Славень, похоронив отца, похоронив скромно и одиноко (никто из односельчан не пришел на похороны, как не пришли они раньше и на похороны его матери), избегал заходить в осиротевший дом родителей. Неделю он ходил мрачнее тучи, а потом, не простившись, не сказав ни слова жене и малютке — дочке, ушел на рассвете и не вернулся. Поляна, было, кинулась искать мужа, оббежала всех соседей, все окрестные поля и леса. Пересилив страх, зашла и в дом свекра, где не бывала до этого ни разу, — ее здесь не жаловали — Славень как в воду канул.

И вот Поляна во второй раз переступает порог этого проклятого жилища. Любая женщина знает, сколько пыли может накопиться в доме, если не убирать в нем неделю, что же говорить о десяти годах запустения! Пыль взметнулась из-под ног вошедших, заставляя их кашлять и отплевываться. Паутина космами свисала с пучков сухих трав, развешенных вдоль стен. Солнечные лучи едва проникали сквозь грязные подслеповатые окошки. В остальном же ничего не изменилось за последние десять лет. Запах сырости и тлена был густ до осязаемости. Однако ничего не говорило о том, что здесь побывали убийцы.

Взобравшись на печь, мужчины отворили окошко, через которое обычно выпускался дым, и выбрались на крышу. Они сноровисто отвязали тело Синюшки от деревянного петуха, венчающего конек, обрезали веревку с камнем и опустили останки на землю. У Поляны так закружилась голова, что она едва удержалась на ногах.

— Подождите, не оставляйте меня одну! — крикнула она вслед уходящим спутникам.

Синюшку положили на траву возле дома. Бабы взвыли, запричитали, дети разбежались по соседним домам. Мужчины сурово потупили взоры.

— А сердце, как же его сердце? — Поляна обернулась к плетню.

Никто не хотел брать в руки окровавленный комок, надетый на кол. Даже Поветиха проворно сунула руки под передник.

— Не можем же мы похоронить человека без сердца, не можем позволить воронам расклевать его!

Поляна решительно шагнула к плетню и коснулась ладонями Синюшкиного сердца.

Она не поняла, что случилось дальше. Люди исчезли, солнечный свет померк, на ночном небе, закрытом облаками, — ни звездочки. Оглянувшись, она узнала сгорбившуюся в темноте избу свекра. В окошке горел свет! Страха она не почувствовала, только любопытство: интересно, кто это зажег свечу в пустующем доме? Прокралась к окошку и прижалась лицом к мутному бычьему пузырю.

Свеча не стояла на столе, а висела над ним, озаряя трепетным светом собравшихся вокруг. Их было четверо — все в черных охабенях с капюшонами, из-под которых выглядывали бледные лица с дьявольски горящими глазами. Одного она узнала — это был ее покойный свекор! И опять она не почувствовала никакого страха, только любопытство. Почему от черных фигур ни одна тень не скользнула по стенам? Почему пыль, густо устилающая все вокруг, ни разу не взметнулась под ногами пришельцев?

Поляне захотелось поздороваться с теми, кто был в доме, ведь она всегда здоровалась со всеми, и все любили ее за это. Она постучала по раме пальцем. Взгляд черных глаз свекра прожег ее насквозь. Удивительно, как он разглядел ее в темноте, да еще через потрескавшийся бычий пузырь, едва пропускающий свет?

— А-а, это всего лишь деревенский дурачок, — губы свекра искривились в усмешке. — Его можно не опасаться. Даже если он расскажет о том, что видел нас, все примут его слова за бред сумасшедшего.

— Оно так, конечно, — возразил другой. — Но ведь нам все равно нужно как-то дать понять этим людишкам, что мы пришли, а им — ха-ха-ха — пора убираться из этого мира. Вот мы и оставим им свой знак.

Все четверо глухо расхохотались и, повернувшись к окну, протянули к Поляне руки. Руки эти, странно удлинившись, прошли сквозь бревна и схватили Поляну за горло, плечи, ноги, руки. Вот тут она испугалась, но сознание спасительно отключилось…

Поляна огляделась — кругом толпились односельчане, серый свет дождливого осеннего дня не оставлял сомнений в том, какое сейчас было время суток. Ладони, в которых лежало Синюшкино сердце, кололо тысячами ледяных иголок.

Поляна выронила сердце из рук, силы оставили ее.

Хоронили Синюшку всем селом, да и могло ли быть иначе? Все любили славного малого, все привечали, а тут — такая страшная смерть. Пересудов было немало, но никто не мог додуматься, кому помешал безобидный дурачок, за что его так зверски убили?

Хуже всего было то, что никто не видел в деревне чужаков, значит, убили свои, деревенские. И каждый стал коситься на соседа, боясь, что прожил столько лет бок о бок с тайным убийцей.

А Поляна молчала. Ей было стыдно перед односельчанами за свой внезапный обморок: никогда не слыла она неженкой. И тем более, никому не могла она рассказать о своем видении. Кто бы ей поверил? Она и сама-то сначала не придала значения тому, что увидела: кто же придает значение кошмару? Но что-то заставляло ее снова и снова вспоминать увиденное, и вдруг до нее дошло: она чувствовала себя Синюшкой! И убит был Синюшка, а не она, Поляна. О, Боги! Возможно ли, чтобы прикосновение к вырванному из груди сердцу позволило влезть в чужую шкуру, почувствовать себя другим человеком, увидеть то, что видел он перед своей смертью?

— Да что же это за напасть такая на нашу деревню! — сокрушался стоящий рядом дядька Ивень. — Мало того, что все лето беда за бедой! То корова в болоте увязнет, то дети в лесу заблудятся, то на овец мор нападет — так теперь человека убили!

— И какой же гад это сделал? Неужели — свой? — подхватили бабы.

— Быть такого не может! — бабка Поветиха покрутила головой. — Я каждого в деревне чуть не с пеленок знаю — никто до этого дойти не мог, чтоб зверство такое учинить. Чужой это, пришлый!

— Так не видели же никого чужого-то!

— Эх, бабоньки, не хотела говорить, да теперь скажу. На прошлой неделе иду это я домой от соседки. А уж поздненько, теперь-то рано темнеет. Так вот — темень, хоть глаз выколи. И вдруг гляжу — навстречу мне кто-то — шасть! Я так и обмерла. Мужик такой здоровенный. Кругом темно, сам он в черном охабене — а я его вижу. И такой озноб меня тут забил. Ужасть! Чужой мужик-то. Я и рта раскрыть не успела, а он меня за титьку — хвать. И давай тискать! И тянет за угол, где сеновал. Тут я очухалась, вырвалась и — бежать! А говорите, чужих никто не видел!

— Ну и дура ты, Ветка, — заржал Ивень. — В кои-то веки на тебя кто-то позарился, а ты — бежать!

— Фу, срамник, — зашикали бабы. — Все бы тебе, охальнику, с ног на голову переворачивать! Не слыхал разве: чужой мужик-то был. Может, он и Синюшку убил?

— А может, он и сейчас где-нибудь в селе прячется?

Страх накрыл деревню. Ядовитым туманом вполз он в каждый дом, в каждую душу. Женщины пугливо оглядывались на каждый шорох, строго—настрого запретили детям выходить на улицу с наступлением темноты. Мужчины достали и наточили оружие. Теперь они сопровождали своих жен даже в хлев корову доить, если дойка приходилась на темное время суток.