Антихорошесть. Путь от маленькой девочки к пробудившейся женственности

Татьяна Сарапина

Эта книга – для «хороших девочек», кто не по своей воле вынужден были рано повзрослеть.Это не мотивирующий рассказ из серии «как из точки А, где я никто, прийти в точку Б, где я стала всем». Скорее, как из минуса и отчаяния постепенно прийти в точку ноль и отсюда начать движение туда, куда хочется. Все это на примере собственной жизненной истории.Основная задача этой книги – помочь слышать свои потребности, смело действовать в сторону их реализации.

Глава 3

Детство

Детство — это когда у деревьев не ветви, а руки, на деревьях не листья, а деньги. У месяца есть глаза и рот, тополиный пух становится письмом, а под кроватью кто-то живет.

В пору моего детства была такая игра — «секретики».

Для этого нужно было откопать небольшую ямку, положить в нее цветок или красивый камешек, найти кусочек битого стекла и сверху накрыть им свое сокровище. Потом закопать ямку.

С этого момента ты становился обладателем личного сокровища, маленького секрета, который можно в любой момент извлечь. Но, чаще всего, «секретики» никто не раскапывал, забывал о них, попутно создавая следующие.

С каждым днем ты становился богаче еще на один «секретик». С любопытством искал чужие, рассматривал их.

Сейчас пишу и думаю: сколько же «секретиков» оставлено во дворе того дома, где я выросла. Где летом, днями напролет, бегала по двору в шлепках, сделанных кухонным ножом из старых сандалий.

Оставлено и забыто.

Забыть детский «секретик» не страшно. Куда печальней обстоит дело с желаниями и мечтами, которым так и не суждено было реализоваться.

Из года в год их количество также росло.

Ты научился прятать то, что когда-то зажигало душу. Обещал себе вернуться к ним завтра, но завтра никогда не наступало. Каждый новый день — это сегодня, со своими первоочередными задачами и нуждами.

Но однажды ты вспоминаешь, что среди назойливого шума из секретных секретов чужой успешной жизни, ты забыл о драгоценных «секретиках» собственной души.

***

Никополь — город в Днепропетровской области Украины.

Далек от шумной столичной жизни, никогда не видавший пробок на дорогах. За последние пятьдесят лет здесь не построили ни одного нового дома, на карте городе не появилось ни одного нового микрорайона, школы, детского сада. Молодежи почти нет: многие уехали в большие города или эмигрировали из страны.

Когда в романе «Двенадцать стульев» я читала описание маленького уездного города N, то представляла, что речь идет о Никополе. Хоть здесь не было изобилия парикмахерских и похоронных бюро, но было много предприятий металлургической промышленности.

Почти каждая никопольская семья гордилась предком металлургом, который всю свою трудовую деятельность посвятил одному из местных заводов. Это было почетно и гордо. Одним из самых ярких праздников в городе всегда был День металлурга. В этот день город преображался и даже те, кто ежедневно сетовал на нелегкую рабочую жизнь, в этот день гордо именовал себя почетным металлургом.

На маленькой площади перед городским советом ставили сцену, разворачивалась уличная торговля. Большим подарком для горожан были бесплатные выступления столичных звезд, которых в остальное время можно увидеть лишь с экранов телевизора.

Такие события выбивались из привычного контекста жизни никопольчан, оставляли яркие воспоминания на целый год. Привычный сценарий рядового никопольчанина — дом-семья-работа. Раз в год отпуск на Азовском или Черном море, после 30 лет начать жить ради детей. Мало кто пытался что-то поменять в этом сценарии. Наоборот, тревожились, как бы жизнь пошла не по сценарию.

Я тоже родилась в семье металлургов.

Папа с мамой работали на трубном заводе всесоюзного значения. Я помню значки на ковре в гостиной с гравировкой «ударник двенадцатой пятилетки». Не понимала, кто такой ударник, что такое «двенадцатая пятилетка», но помню энтузиазм родителей, с которым они рассказывали о рабочих бригадах, сменах, повышении разряда своей специальности.

Я росла обычным советским ребенком.

С 9 месяцев в яслях и с 6 лет в школе. Как и большинство детей того времени, рано научилось быть взрослой. Всегда умела себя чем-то занять, мне никогда не было скучно одной. Я понимала, что родители тяжело работают на заводе, возиться со мной никто не будет.

«Вот и хорошо, — думала я, — значит нужно придумать себе интересное занятие, поменьше обращать внимание родителей на себя».

Корка хлеба с маслом посыпанная сахаром, сладкий «хворост» и газировка за 3 копейки из автомата были моими любимыми лакомствами. А еще заварные пирожные. Они продавались в картонных коробках по 6 штук. По утрам такая коробка часто появлялась у нас дома. Возвращаясь с ночной смены, папа часто покупал пирожные и большой вкусный рогалик с повидлом внутри.

У меня была старшая сестра, но десятилетняя разница в возрасте почти исключала наше сестринское взаимодействие. Мы не играли вместе. То немногое, что я помню из совместных занятий, это походы домой к ее подружкам. Мне нравилось быть среди взрослых девочек, украдкой слушать о мальчиках и свиданиях. Думали, что я ничего не соображаю, но я все мотала на ус. Даже понимала, что мне нравится один из одноклассников сестры, но это был самый большой секретный секрет в мире.

А еще я очень обижалась на сестру, когда в разговоре с подружками она называла родителей «стариками». Возмущалась, протестовала, ведь для меня они были самые красивые и молодые. Помню, хотела наябедничать на сестру, чтобы мама запретила ей так говорить. Но не сделала этого, не хотела расстраивать маму.

Вскоре сестра вышла замуж. Пока ее муж служил в армии, вместе с маленькой племянницей она какое-то время еще жила в родительском доме, но потом все вместе уехали.

Так у меня появилась своя комната. Большая, светлая, где я могла спокойно читать книги.

Выходила из комнаты, когда родители напоминали о необходимости поесть или «подышать свежим воздухом» на улице.

А еще я много фантазировала, оставаясь одна.

Украдкой, пока мама была на работе, обувала туфли на каблуках и перед зеркалом, в воображаемый микрофон, который по совместительству был лаком для волос, пела песни. Я представляла себя народной артисткой СССР, а вокруг толпы детей, которые хотят со мной дружить.

В жизни я почти ни с кем не дружила. Во дворе не было детей моего возраста. Были ребята постарше, но когда тебе 8 лет, то для тех, кому сейчас 9—10 ты все еще «малявка».

Была у меня подружка Лена. С ней нас связывала очень странная дружба. В ней было много жалости, которую я испытывала к Лене и ревности, если вдруг Лена начинала дружить еще с кем-то, кроме меня. Я не могла понять, почему, когда я рассказывала ей о чем-то, она слушала и вертела головой, как будто не соглашалась. Сначала я очень злилась за это на Лену, старалась привести еще больше аргументов для убедительности. Тогда Лена, почти плача, говорила, что она всегда трусит головой, даже тогда, когда согласна со мной. Мне это было непонятно. Я спросила у мамы, почему так бывает. На что мама сказала, что отец Лены бьет ее маму, брата и саму Лену, а головой она вертит на «нервной почве».

Вот тут я совсем растерялась, потому что не понимала смысла сказанного. Родители меня никогда не били. Я была настолько сверхчувствительна, что малейшее повышение голоса со стороны взрослых поднимали волну обиды и слез. Я уходила в себя на несколько дней, чувствовала самым несчастным ребенком в мире. Никто не догадывался о глубине моих переживаний, так как снаружи я демонстрировала безразличие и невозмутимость. История Лены меня шокировала. Каждый раз, встречая во дворе Лениного отца, я замирала от ужаса, переставала слышать, что он говорит мне. Я пыталась, но не видела ничего, кроме картин ужаса и насилия, которые рисовало мое воображение.

С Леной мы дружили недолго. Она все же ушла дружить с другой девочкой, а я не смогла простить этого предательства.

За весь период начальной школы я так и не нашла себе такой близкой подруги, какой была для меня Лена. Я поддерживала приятельские отношения со всеми одноклассниками, но не было никого, кто бы позвонил в дверь, отпросил меня у мамы погулять вместе во дворе. Будучи очень стеснительной, мне даже в голову не приходило навязываться другим детям со своей дружбой. Я украдкой наблюдала в окно за играми сверстников и грезила, что когда-то они вспомнят обо мне, позовут в свою компанию.

Однажды мама застала меня за наблюдением и спросила, почему не иду гулять во двор. Обычно не обременяя взрослых своими переживаниями, в тот день мне захотелось поделиться с мамой своими страхами и сомнениями.

— Мама, я стесняюсь этих детей. А вдруг они будут смеяться надо мной?

— Ерунда, — ответила мама и за руку вывела меня во двор.

Подвела к детям и сказала, что я их стесняюсь и, неплохо бы, нам поиграть всем месте.

В тот момент мне хотелось провалиться от стыда сквозь землю. Мало того, что теперь дети знают о моих страхах, так еще и дружить со мной вынуждены, потому что так сказала взрослая тетя. А еще я сильно обиделась на маму за то, что она, по моим ощущениям, совсем не поняла моих переживаний. Зачем вообще она это рассказала детям: теперь, вместо радости, я хочу провалиться сквозь землю.

Да, с одной стороны она пыталась мне помочь, а с другой — я не просила о такой помощи. Теперь ребята знают, что я наблюдала за ними из окна, хочу с ними дружить. Знают о моей слабости, а так хотелось, чтобы они первые захотели дружить со мной, чтобы сами увидели во мне интересную девочку.

Дружбы с дворовыми ребятами у меня не получилось, как и не получились доверительные отношения с родителями. Я знала, что они любят меня, но для сокровенных бесед и совместных игр лучше подыскать кого-то другого. Я совсем не обижалась на них за это, даже наоборот — полагала, что это моя забота осуществлять свои желания. Мои желания — это мои заботы, а у родителей свои — им нужно думать, как обеспечивать семью. Мои заботы маленькие и неважные, а их — большие, серьезные.

Родители действительно тяжело работали, чтобы обеспечивать нас с сестрой. Мама с утра до вечера на работе, папа работал по сменам. Выходные — едим на огород или в село к бабушке. Там 25 соток земли и вечные хлопоты со своевременной посадкой, уборкой и хранением урожая.

Я не любила ездить к бабушке в село.

Мне было там скучно. Каждый раз, находясь там, я радовалась, что живу в городской квартире, где все удобства находятся прямо в квартире. Где горячая вода течет прямо из-под крана, по телевизору показывают диснеевские мультики и «Санта Барбару». Я плакала, когда меня оставляли на лето у бабушки, считала дни, когда заберут обратно. Родители считали, что деревенский отдых мне будет на пользу, но для меня лично польза в нем была весьма сомнительная. Не было моей комнаты, моих книг, телевизора. Вместо сестринских подружек были бабушкины. Только разговоры у них были скучными и тяжелыми: то про болезни, то про подготовку «узелка на смерть». У бабушки тоже был такой узелок. Она с гордостью показывала его содержимое, рассказывала, какие из приготовленных платочков для перевязывания предплечья тех, кто будет нести ее гроб, а какие — для тех, кто будет нести венки. Ее последний нарядный халат, который в разы был красивее тех, что она носила при жизни. Мне было грустно от того, что сейчас она не может позволить себе носить красивые халаты, а самый нарядный она оденет тогда, когда уже не сможет полюбоваться собой в зеркало. Удивительно, но я не пугалась этих разговоров. Наверное, потому, что чувствовала, насколько спокойней бабушке говорить о своей смерти, чем о жизни.

О жизни она почти ничего не говорила. Лишь вздыхала о своей одинокой жизни, о младшем сыне, которому писала длинные письма в колонию. Она много думала о том, что о ней скажут люди. Несмотря на свой возраст, я понимала ее печали, старалась не огорчать бабушку. Читала, играла с котом Мурчиком. Позже Мурчика убил из ружья бабушкин сосед, когда кот пытался украсть птицу из его голубятни. Окровавленный, кот приполз з крыльцу бабушкиного дома в надежде найти спасение. Но спасти не удалось.

С тех пор бабушка больше не заводила котов. А я с тех пор не любила бабушкиного соседа.

Мне маленькой было очень одиноко рядом с бабушкой. Как бы она не пыталась скрасить мое пребывание у нее, я не чувствовала себя живой в ее доме. Как маленькая взрослая, я старалась понять, что «деревенский воздух» мне полезен, что папа с мамой заняты, а бабушка им помогает со мной. Что бабушке очень скучно одной и мне нужно немного потерпеть до осени.

Я не помню, чтобы мы когда-либо над чем-то вместе смеялись или дурачились. Мы никогда не обнимались. Самым радостным событием дня была вечерняя церемония подготовки ко сну. Кладя в кружку черешневое или абрикосовое варенье, бабушка заливала его кипятком и, вприкуску с халвой или сладким щербетом, мы пили чай. Перед сном она рассказывала мне украинские народные сказки, мы вместе молились. Она научила меня молитве «Отче Наш». Хоть я не понимала, к кому мы обращаемся в молитве, мне нравился этот момент дня. Это был наш совместный ритуал, который ни с кем другим не был возможен. Родители мне не читали на ночь сказок, в нашем доме никогда не говорили о Боге. Это было особенное пространство, в котором я чувствовала себя важной частью происходящего, а не просто послушным ребенком. Это с одной стороны. А с другой, такой вечерний ритуал означал завершение дня, а значить оставалось все меньше дней до моего возвращения домой.

Я с большой радостью возвращалась домой. И пусть не было друзей, которые ждали моего возвращения, у меня оставалась моя отдельная комната, много книг, возможность самостоятельно распоряжаться своим временем. Больше не нужно улыбаться бабушкиным подружкам, чувствовать себя обузой рядом с сестринскими подружками, а можно придумывать самой себе развлечения. Как взрослая.

Я рано поняла, что уже взрослая. Что детство позади и нужно становиться серьёзной.

Не припомню эпизодов, чтобы я капризничала или баловалась. Такая себе маленькая старушка, которая хорошо понимает трудности родителей, без возражений откликается на слово «надо», очень чувствительна к настроению родителей.

В театре есть три звоночка, которые предупреждают зрителя о начале представления, необходимости вовремя занять свое место. У меня была личная система звоночков, которые предупреждали, к какой черте лучше не приближаться. Я старалась не допустить даже первого звоночка и, если все же он звучал, делала все, чтобы моего присутствия никто не заметил. Сбегала в свой тихий рай — собственную комнату, чтобы наедине с собой пережить обиду, которая поднималась в ответ на повышение голоса. Вернее, не так. Сначала, чтобы справиться с волной накатившегося ощущения собственной плохости, а потом, когда пик переживаний спадал, с обидой, которая рождалась в ответ на замечания родителей.

На какое-то время я закрывалась, всем видом демонстрируя, что обижена. Молчала, игнорировала, не обращалась с просьбами, а внутри отчаянно ждала, что кто-то из родителей осознает свою неправоту, скажет, что сожалеет о случившемся и все снова будет хорошо. Так же, как мечтала, что ребята со двора сами придут ко мне и скажут, что сожалеют, почему до сих пор я не их подруга.

Но ни ребята, ни родители не догадывались о моих ожиданиях, от чего ощущение собственного одиночества внутри росло.

Во времена моего детства существовало такое понятие как дефицит.

Достать что-то дефицитное можно было при наличии «своих людей» в магазинах.

Помню, как перед первым сентября простояла целый день в очереди, чтобы купить 5 тоненьких тетрадей в линию и 5 в клеточку (больше не продавали). И хоть они были из ужасной серой бумаги, я безумно радовалась своему приобретению. Мечтала еще о тетради на 96 листов, но таких даже через длинные очереди невозможно было достать — только «по знакомству». Без очереди, в любое время можно было только купить счетные палочки, кассы для букв, копировальную бумагу и деревянные линейки.

Однажды папа купил мне набор из 6 цветных карандашей и переливающуюся линеечку.

Со словами «держи, это от папы», старшая сестра передала папин подарок.

Я почти не дышала.

Мне бы обрадоваться, а я растерялась от неожиданности. Не просила, специально не заслуживала, не стояла целый день в очереди и вдруг такое сокровище у меня. Просто так.

«Ничего просто так не бывает. Лучше ни от кого не зависеть», — вспомнились слова родителей. Я тут же насторожилась. Вроде бы у меня есть то, о чем мечтала, но пока не понимаю, что взамен нужно отдать.

Стать еще более послушной? Не спорить с папой?

Наши отношения с ним всегда были сложные, непредсказуемые и ранящие. Его авторитарные методы воспитания я научилась отражать единственно доступным на тот момент способом — отстраняться, изображая равнодушие. Делая вид, что ничего от него не жду. Радуясь, если в разговорах со своими друзьями он подчеркивал, как я на него похожа. Говорил, что я — любимая дочь.

«Ты поблагодарила папу за карандаши и линейку?» — спросила сестра.

«Нет. За что я должна благодарить, если это ты дала карандаши?» — ответила я, пряча глаза.

«Я только передала их тебе, но деньги платил папа. Это он купил».

«Я не видела этого. Не буду его благодарить».

Мне казалось, что благодарностью я невольно признаю его важность для себя, значимость наших отношений.

При этой мысли становилось страшно. Очень.

Я так и не поблагодарила папу.

Карандаши быстро растерялись, а линеечка еще долго напоминала мне о моем «некрасивом» решении.

Это был выбор ребенка, который боялся подступиться к своей зависимой части, признать ее у себя. Ребенка, который бравировал своей отдельностью, взрослостью, независимостью и очень ждал, что у взрослого хватит терпения и любви, чтобы продолжить движение навстречу.

Когда развалился Советский Союз, мне было 10 лет. Довольно осознанный возраст, чтобы понимать, с чем пришлось столкнуться моим родителям в 90-е.

Была работа, но не платили зарплату. Выживали за счет огорода и продуктов, которые выдавали в заводской столовой в счет задолженности по заработной плате. Стоимость этих продуктов в несколько раз превышала их реальную рыночную стоимость, качество оставляло желать лучшего.

Я знала, что такое нет денег на хлеб и пустые макароны на ужин каждый день.

Противное ощущение, когда классный руководитель с осуждением, перед всем классом объявляла, что я одна не сдала деньги на ремонт школы. Мне хотелось провалиться от стыда сквозь землю, потому что знала — у родителей нет денег на ремонт.

И вот в то непростое время я придумала способ, как себя поддерживать.

Создавала островки изобилия в океане тотального дефицита. Проживала мгновения «мне можно», «я могу себе это позволить» в среде, где «это дорого» или «мы этого позволить не можем» были стандартными ответами на любое желание.

Например, подаренную гостями шоколадку Poulain делила на 16 частей, чтобы каждый день съедать по кусочку. Отсыпала из общей банки Nescafe несколько столовых ложек растворимого кофе, припрятывала, чтобы потом, с шоколадкой, неспешно, из красивой кофейной чашки пить кофе в одиночестве и тишине.

Я брала чашку из серванта, садилась возле ночной лампы, представляла, что я сижу в кафе где-то в Париже или Нью-Йорке. Выключала свет, чтобы знакомые стены комнаты не напоминали, где я, мысленно переносилась в будущее, где шоколад и кофе не роскошь, а привычная ситуация, вела внутренние монологи из той версии себя, у которой все хорошо. Растягивала мгновение на столько, сколько это было возможно, полностью погружаясь в состояние изобилия. Со стороны, наверное, это выглядело комично, так как я улыбалась, манерничала, воображала, что даю кому-то интервью.

А еще мне пришлось полюбить молоко, потому что в моем любимом сериале «Beverly Hills 90210» герои на ночь выпивали стакан молока. Тогда я тащила стакана молока к телевизору, чтобы в момент, когда они будут пить молоко, сделать это вместе с ними. Как будто, я такая же, как они. И все у меня хорошо, живу не хуже, чем жители Beverly Hills — молоко на ночь пью.

Несмотря на все ограничения, благодаря вот таким ритуалам самоподдержки у меня остались хорошие воспоминания о том периоде моей жизни. Механизмы психзащиты так спасали психику от тяжёлой реальности, помогали не провалиться в уныние, депрессию.

Но самое ужасное, что я помню с того периода — это дикий холод в квартирах, начиная с осени до конца весны. Отопление включали, когда за окном несколько дней стояла минусовая температура. Горячей воды не было вообще.

Мы жили на первом этаже. Все межсезонье и часть зимы (зимы были теплыми), когда не было мороза, в квартире было сыро и холодно. Температура воздуха в помещении колебалась от +7 до +10С. В постель ложились с бутылками, наполненными горячей водой, по утрам не хотелось выползать из-под одеяла. Чтобы искупаться, грели большие кастрюли воды, но после таких купаний всегда был насморк. От холода воспалялись сосуды на руках и ногах, весь подростковый возраст у меня был цистит. Чтобы перемыть посуду, нужно было тоже греть воду. Я ленилась ее греть. Если посуды было немного, старалась быстро перемыть ее в голодной воде. Вот только зимой вода была не просто холодной, а ледяной.

Руки быстро синели от холода. В такие моменты я спасалась горячей батареей: прикладывала руки к ней и отогревалась. Если батареи были холодные, обхватывала горячий чайник.

Так мало нужно было для счастья: просто немножко тепла в батареях и горячая вода в кране. А в целом, все хорошо: взрослые рядом, на столе теплый чай из смородиновых веточек и листиков мелисы, абрикосовое варенье, единственно доступное лакомство того периода. Я пила чай и думала: вот выросту, буду купаться, набирая полную ванну горячей воды, а не по щиколотки, как сейчас. И пену мыльную сделаю. Ароматную, густую, чтобы одна голова была видна. И не 5 минут буду купаться, пока вода не остыла, а сколько захочу.

Столько оптимизма во мне было, столько надежды на будущее. Какой-то необоснованной, но очень сильной. Она пронесла меня сквозь тот нелегкий период, оставив в памяти больше положительных, чем отрицательных моментов.

В детстве и мечты детские. Красивый плащ, лаковые туфли, пенал на молнии и наручные часы. Вместо этого у меня было безобразное пальто на 2 размера больше нужного, купленное «на вырост». Такие же ботинки, пластмассовый пенал со счетами внутри. Стандартный гардероб из местного райпотребсоюза.

Вообще, в моем советском детстве было много стандартов, но они меня не особо волновали. Меня печалило другое — мне не давали мечтать. Не ругали, не смеялись, а просто мягко опускали на землю, объясняя, почему мои мечты невозможны. По ряду причин: семья наша небогатая, мы — десятое поколение династии рабочих и крестьян, богатых родственников у нас нет, помощи ждать неоткуда, деньги с неба не падают, а зарабатываются тяжелым трудом. Из этого я делала вывод, что «прекрасное далеко» мне не светит. Как часть этой семьи, я должна следовать установленному порядку.

До сих пор помню это гнетущее состояние безысходности.

Казалось, что моя судьба предопределена, а изменить ход событий невозможно. Хоть из трусов выпрыгни, но рожденный ползать летать не будет. Я с завистью смотрела на тех детей, у кого дома был видеомагнитофон, городской телефон, злилась на детей, у которых мама и папа работали на руководящих должностях. Стыдилась, что у нас нет городского телефона и видеомагнитофона. А еще я стыдилась, что моей маме пришлось оставить работу на заводе и пойти на рынок торговать. Она пополнила ряды челночников, которые заполонили просторы бывшего Союза в начале 90-ых. Это позволяло как-то выживать нашей семье в те лихие годы. Так у меня появились модные вещи: джинсы «мальвины», лаковые туфли, я попробовала шоколадные батончики, которые рекламировали по телевизору.

Конец ознакомительного фрагмента.