Верные спутники моей жизни

Татьяна Дегтярева

В книге автор рассматривает творчество местных писателей-современников (Оренбуржье) и размышляет вместе с ними о культурно-исторических вопросах развития России в разных исторических периодах.

О романе Юрия Васильевича Бондарева «Берег»

«Он оставил нас со своими книгами, исполненными великой надеждой,

что мы одолеем всё-таки выпавшие нам новые исторические испытания,

как он сам, как его поколение героически вынесло неимоверную

тяжесть самой разрушительной и жестокой в мировой истории войны»

П. Н. Краснов

С чувством особого волнения приступаю я к разговору о романе Юрия Васильевича Бондарева «Берег».

Перечитывая произведение через много лет, радостно обнаружила, что оно не только не утратило всепоглощающего воздействия на читателя, а словно ещё более поднялось в своей творческой и содержательной мощи.

В переживаемом нами времени беспринципной размытости культурно-нравственных ориентиров роман нашего выдающегося земляка Юрия Васильевича Бондарева видится величественным литературным маяком, излучающим чудный свет ничем не замутненной истины, мужественной правды, долга и чести.

Несмотря на то, что в романе почти нет больших военных действий, центральное и всё определяющее его событие — война. Она — главная точка отсчета и главная мера всего, происходящего в романе. Её страшный, холодящий душу лик предстает перед читателем с первых строк воспоминаний главного героя.

«Четыре долгих года набирая сумасшедшую скорость, поезд войны ворвался в Германию, как бы вонзаясь раскаленными колесами в каменный тупик огромного поверженного Берлина, торчащего из горячей земли мрачными скалами обгрызанных бомбежками домов с чернеющими глазницами окон, наглухо закрытыми подъездами, где мертво остановились лифты, где на площадках лестниц не пахло из затихших квартир немецкими супами и не слышно было ни шагов, ни стука дверей, ни обыденно приветливых голосов раскланивающихся в подъезде соседей, ни этих вежливых „данке шен“, „битте зер“ — везде стыла сумеречная тишина пустыни, без единого во всем городе выстрела. Последняя оборона Берлина — рейхсканцелярия и рейхстаг пали. Всё было кончено».

Роман «Берег» погружает читателя в то полное волнующим напряжением время, когда «…весь цветущий и поющий в сердце май» 1945-го года уже начался, но окончательная точка в войне ещё не поставлена. А остававшийся и такой, в сущности, коротенький путь до нее оказался для главных героев романа временем настоящего испытания.

Никак не ожидавшаяся атака немцев в тылу вынуждает к бессмысленному уже бою воинское подразделение, вверенное главным героям романа, молодым офицерам Андрею Княжко и Вадиму Никитину. Этот бой, отмеченный крайней предгибельной жестокостью немцев, вмещает в себя всю неимоверную тяжесть войны, весь ужас ее нечеловеческого напряжения и ежеминутного невероятного риска. Словно в фильме ужасов встает перед глазами созданная мастерским словом писателя и кажущаяся невероятной картина поистине безумия человеческого.

«В течение нескольких минут всё исчезло, всё утратило реальность — горячий пот тек по воспаленному лицу Никитина, глаза слезились от огненных толчков пороховых газов, брызжущих жаром осколков над щитом незащищенного землёй орудия, и было ощущение железно порхающей в накаленном воздухе смерти, а она звенела ангельскими голосами, гремела, мстительно взвизгивала, в жадном поиске твердого тела наугад мокро врезалась в стволы сосен, топориками срубала ветви, вспарывала землю, вздыбливала асфальт шоссе, осыпая его разрушенную плоть на потные спины ещё живых солдат, зачем-то тоже с одержимой ненавистью посылавших смерть наугад, как если бы в этом был весь смысл существования на земле. И немецкие самоходки, и наши орудия, потеряв пространство, расстояние, видимость цели, стреляли, будто окончательно лишенные зрения, и ожидание слепого осколка и чувство, подобное буйному безумству рукопашной схватки впотьмах, которую ничем нельзя было остановить, охватывало Никитина нервной дрожью бессилия, страха и бешенства».

Как и многие произведения писателей-фронтовиков, роман Юрия Бондарева «Берег» — это в первую очередь дань памяти тем, кто множество дней и ночей нес это ни с каким другим не сравнимое бремя — быть солдатом на страшной войне. А кто, как не человек, сам много раз смотревший смерти в лицо и обладающий при этом редким даром художника, может лучше всего рассказать об этом. Подчеркивая бесценность личного душевного опыта, вынесенного из войны каждым её участником, автор романа напишет: «Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулёзной точностью подсчитывают историки. Да, они подсчитывают количество потерь, определят вехи Времени. Но они не смогут подслушать разговор в окопе перед танковой атакой, увидеть страдание и слёзы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого гудят прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулемётной очереди, убивающей жизнь».

Чем дальше отодвигает нас время от Великой Победы, тем отчетливей понимание того, что страшную силу фашизма оказалось способным одолеть именно то, взращенное советским временем, пропитанное его идеалами неповторимое поколение людей. Поистине, уникальное племя человеческое, взращенное удивительными учителями!

Это они, учителя того времени, не просто давали знания, но, веря в своё высокое назначение, воспитывали у учащихся любовь к Родине, формировали понятия долга и чести, заражали детей образами возвышенной русской классики. Будущих воинов воспитывало и само время, весь состав той жизни, самый ее воздух, пропитанный огромной верой людей в справедливость строящегося в стране нового общества, воспитывала культурная среда того времени, направленная исключительно на подъем духовных сил человека.

Вот почему совсем не случаен в романе такой безупречный, а с позиций нынешнего времени почти нереальный лейтенант Андрей Княжко. Его нравственный императив, его абсолютная бескомпромиссность во всем, что касалось дела, поражала даже близких ему людей. Из короткого письма Андрея, чуть приоткрывающего завесу его личности, узнаем мы, как благоговел он именно перед образом Андрея Болконского, любимого толстовского героя, человека высокого ума, долга и чести. Из этого письма понимает читатель, откуда и его холодность, даже суровость отношения к прекрасной Галине: очарованный тургеневскими девушками, этот молодой офицер не хотел, не считал для себя возможным унижать глубокие чувства чем-то недостойным и мелким в быстро меняющемся военном быте. Ходульное «война всё спишет» было абсолютно не для человека с таким неколебимой нравственной установкой. Думается, таких, как Княжко, и тогда было немного, и, конечно, такие мало сохранялись, погибая в первую очередь. Но все-таки такие, к счастью, были. Они заражали своим примером, поднимали дух, и, подобно горьковскому Данко, вели за собой.

И неслучайно, что друг Андрея Княжко — Вадим Никитин, такой же честный, целеустремленный и надежный офицер. В нём нет стопроцентной сдержанности и непреклонности Княжко, он мягче и в чём-то гибче своего товарища, которого, тем не менее, считает высшим для себя авторитетом. Всегда, даже в самых острых, самых жестких и непредвиденных обстоятельствах оставаться человеком — вот принцип, которым руководствуются главные герои романа. Но в условиях войны обстоятельства практически всегда и жесткие, и непредвиденные.

События в Кениксдорфе это особенно подтверждают. Встреча с Эммой и Куртом, неожиданная атака немцев, обстрел дома с засевшими там молодчиками обнаруживают не только высокие душевные качества обоих молодых командиров, но и их великолепную военную выучку, знание дела, умение взять на себя ответственность.

Комбат Гранатуров, словно в оправдание своей фамилии, человек крупный, громкий, грубоватый, но при этом смелый и честный. Понимая, что в каких-то вещах не дотягивает до вверенных ему молодых офицеров, он тем не менее знает им цену и умеет в нужный момент обуздать своё самолюбие.

Поступить так, как поступил Княжко, выйдя безоружным с белым платком в руке к засевшим в особняке вооруженным немецким подросткам с единственной целью — избежать напрасных теперь уже жертв, не стреляя в неумеющих воевать мальчишек, мог именно такой, как он.

«…совсем не предполагаемое и отдающее жутью действие Княжко, его приказ не продолжать неравный бой с засевшими в доме немцами, то, что казалось одной гранью правды или всей правдой, было и бессмысленным риском, и выходом из безумия, которое тем же безумным шагом своего трезвого разума хотел прекратить Княжко, не выдержав этого животного вопля немцев, вызванного двумя выстрелами орудия по окнам в упор».

«…Княжко, невысокий, узкий в талии, спокойный с виду, сам теперь похожий на мальчика, шел по поляне, размеренно и гибко ступал сапожками по траве, размахивая носовым платком. Он выкрикивал отчетливые немецкие фразы, прикладывая руку ко рту, чтобы яснее услышали его в доме. Обезумелые вопли впереди стали затухать. И видно было, как в нависшей звоном сжатой тишине возникли, появились пятна голов среди проемов нижних окон…».

Ах, как нестерпимо больно читать о гибели этого удивительного, молодого воина. И, перечитывая роман, хорошо зная его содержание, как и Никитин, всё-таки надеешься поначалу на чудо и ищешь какое-то подтверждение своей нелепой надежде. Но — не находишь… Как это мучительно несправедливо! Но как высвечивает гибель Княжко сущность каждого из окружавших его бойцов, расставляя всё по своим местам. Как страдают, строго пересматривая свои поступки, Галина и Вадим. Как возникает в Никитине мощная решимость не только сказать в глаза подлецу, что он подлец и негодяй, но и, рискуя всем в своей дальнейшей судьбе, не взвешивая для себя плюсов и минусов, а сообразуясь только с чувством справедливого негодования, захотеть убить его.

Невольно после случившегося с Княжко и с Никитиным изменяется, притихая и смягчая свои чувства накануне метавший гром и молнии эмоциональный Гранатуров.

Нельзя не задуматься и о таком герое романа, как сержант Меженин. Справедливости ради следует отметить, что в романе мы видим его как смелого, хорошо умеющего делать своё дело бойца. Он был сметливым и ловким, знал жизнь, чувствовал людей. Его заслуги в общем солдатском деле безусловны. Но при всем том этот человек никогда не забывал о своём интересе, умел пользоваться случаем, не всегда чистоплотно. Вот почему в последние дни войны так боялся он за свою жизнь, так оскорбленно негодовал по поводу «излишних, карьеристских», как ему представлялось, намерений своих командиров.

Напряжения последнего ожидания скорой победы сержант Меженин не выдерживает, а потому в самый рискованный для всех момент со всех сторон проявляет себя подлецом. Никитину не удалось наказать его, наказала всевидящая судьба.

И неслучайно именно к Никитину так прикипает попавшая в сложную ситуацию юная Эмма. Почти сразу безошибочным полудетским своим чутьем определила эта натерпевшаяся от ужасов войны девочка доброту и человеческую надежность этого русского офицера. Сразу и навсегда она назначила его в своего «рыцаря», сравнив его появление со сказкой. Любовь Эммы и Никитина короткой ослепительной вспышкой озарила происходящее вокруг, показав всю уязвимость человеческих представлений о «своих» и «чужих», всю нелепость иногда неправедно разделяющих людей законов, высветив в качестве высшего закон человеческого сердца.

И всю свою дальнейшую жизнь Эмма помнила эту короткую чудесную сказку, а может быть, волшебный сон: и когда выходила замуж, и когда у нее родилась дочь, и когда ездила с мужем в свой любимый Рим. Прошло 25 лет, но, как и прежде, мечта о том, чтобы чудо повторилось, не отпускала ставшую уже солидной и вполне успешной дамой госпожу Эмму Герберт. И невозможно без слез, без чувства бездонной горечи и сожаления читать ее отчаянную исповедь Никитину через 25 лет: «Я ждала… Я думала, что вы приедете. Знаете, о чём я молилась? Мне страшно вспомнить, о чём я думала после войны. Господи, — молилась я, — пусть снова будет война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы вернулся русский лейтенант… чтобы приехал в Кёнигсдорф, в Гамбург со своими пушками, сказал бы: «Эмма, я люблю тебя», и я ответила бы: «Я умираю без тебя…».

Настоящее искусство слова — это когда просыпаешься утром и чувствуешь, как болит от чего-то мучительно пережитого накануне сердце. От чего? И вдруг всплывают в сознании: Княжко и Галина, Никитин и Эмма. Всё произошедшее с ними так пронзает и расцарапывает сердце болью непоправимого, будто произошло это вчера и на твоих глазах. Так действует, так потрясает удивительная сила слова Юрия Бондарева.

И в который уже раз болезненно осознаешь всю губительность для каждого потенциального читателя никем, к сожалению, почему-то неотменяемую порочную, губительную для подлинной литературы практику так называемого «краткого содержания» произведения. Этими «краткими содержаниями» лучших произведений русской и советской литературы изобилует сегодня интернет. Что можно понять, как почувствовать всю глубину, сложность и неповторимость произведения подлинного мастера из такого, всегда примитивно сужающего, а по сути уничтожающего главное в произведении краткого изложения?!

Роман Юрия Бондарева «Берег» — это роман о войне и о мире после неё. И потому ещё один важнейший план этого произведения — идеологическое противостояние Запада и России. Диалог Вадима Никитина с представителями Западной Германии на литературной встрече в Гамбурге через 25 лет после войны не только не потерял своей остроты, но, удивительное дело: прошедшие после него ещё полвека делают обсуждавшиеся тогда вопросы не менее острыми и не менее актуальными.

В сущности, этот диалог-спор о самом важном: о том, каким стал мир и человек после страшной второй мировой войны и о том, чего же всем нам ждать дальше.

Сразу, что называется, берет в оборот советского писателя Никитина главный редактор солидного немецкого книжного издательства Дицман. Говоря о своих немецких соотечественниках 70-ых годов, он вроде бы и снисходительно осуждает их, и не верит, что в новых реалиях в Советском Союзе может быть иначе.

«… современные западные немцы слишком много думают о новых моделях „мерседеса“, о холодильниках и уютных загородных домиках, и у среднего немца исчезает или уже нет ни высокой духовной жизни, ни духовной веры… Прагматизм подчиняет всё. Истоки и модель — Америка. Боюсь, господин Никитин, что через несколько лет Советский Союз тоже зажрется, и у вас тоже исчезнет духовная жизнь: машина, квартира, загородный коттедж, холодильник станут богами, как на Западе. И вы постепенно забудете сороковые годы, войну, страдания…». « — Вряд ли. Хотя знаю, что нас тоже ждет испытание миром вещей».

Советский писатель 70-ых годов и не мог сказать иначе: таких «испытаний», такого безудержно низкопробного прагматизма, который вошел в нашу жизнь, при всём том, что ответственными людьми это предполагалось, полвека назад нельзя было себе и представить. И, как ни тяжело это осознавать, но, так или иначе сбылось это, казавшееся тогда немыслимым и унизительным для народа-победителя пророчество западного идеолога. Опьяненные успехом, уставшие от войны, мы долго ещё не понимали, что нашей победы нам не простят, и так незаметно войдет в нашу жизнь то, о чём ещё в 1945 году предупреждал прославленный маршал Г. К. Жуков»: « В следующий раз они попытаются взять нас изнутри». И в определенной степени взяли. И, одурманив всеми прелестями безудержных «свобод», не гнушаясь никакой ложью, без устали насаждают желанные для себя приоритеты, чернят нашу историю, наращивают комплекс «русской вины» за всё, пытаясь не просто умалить, а перечеркнуть заслуги советского солдата, советского народа в Великой Победе 1945 года.

Говоря о вопросе веры русских в идеалы, в добро, Дицман констатирует: «…А на послевоенном Западе этой веры в идеалы нет, всё изверились в евангелическом добре и в человеке, старые боги-добродетели умерли, их нет, и нет, к примеру, уже понятия прежней семьи, любви, брака. На чём, по-вашему, держится современный мир?»

— «На ожидании и надежде, как я представляю».

— «О, понимаю! Русские мечтают держаться на двух китах — всеобщего равенства и ожидания стереотипных, равных благ для каждого, в то время как западный мир продолжает держаться на трех китах — спорте, сексе и телевизоре. И есть ещё один мерзкий китенок — политика. Хочу заметить, что этот китенок плавает и на Востоке».

Как же нестерпимо беспардонно вплыли эти «киты» секса и телевизора, с его убивающим все приличия «киномусором», в нашу нынешнюю жизнь. И хотя без «китенка» политики не обойтись, «китенок» этот, когда-то ещё малый, превратился сегодня в огромного, нечистоплотного и всем заправляющего кита.

В преддверии недавнего 100-летия Октябрьской революции 1917-го года сколько было политических дебатов о ее сущности, ее ошибках, ее роковой «напрасности». Время показало, как всё непросто, как уязвимы многие, в том числе и прямо противоположные позиции. И как они непримиримы. Но когда читаешь роман Юрия Бондарева, особенно ясно видится то, что победу Октября 1917-го года во многом определил наличествовавший тогда феномен человеческой веры, веры в возможность построения общества на справедливых (по совести) началах. Феномен, кажется, мало исследованный, недооцененный, и, наверное, смешной для прагматиков. Но, как к ней ни относись, есть в такой вере, великая, именно горы сдвигающая сила. И именно она, такая вера, выросшая из извечной человеческой потребности в справедливости, во многом формировала сознание советских людей и привела к Победе 1945-го года.

Читая роман «Берег», понимаешь, что революция стала возможной во многом потому, что многие искренние ее сторонники, как и писатель Никитин, не сомневались:

«Революция — это отрицание безнравственности и утверждение нравственности, то есть вера в человека и борьба, и, конечно, совесть, как руководство к действию».

Сегодня о социалистической «совковости» талдычат, не переставая, а вот про главный советский критерий — жизнеустройство на основах труда, совести и веры в человека-созидателя — как-то умудряются не упоминать.

Как не упоминать и о том, что без Октября 1917-го года при всей неоднозначности событий не было бы и Великой Победы 1945-го года.

Ведь, как справедливо заметил воронежский поэт Александр Нестругин:

«Всё, что случилось, было — с нами,

Мы с этим жили и росли.

Октябрь — и слом, и гром, — и знамя,

Что до рейхстага донесли».

Из веры советского писателя в справедливость строящейся жизни проистекает и его понимание добра и зла:

— «Я сказал, что веру в спасение человечества и добро можно понимать по-разному: брать злу на вооружение добро и добру — на вооружение зло. Это прекрасно знали ещё в Древнем Риме.

— «О да, о да! Такая тонкая рвущаяся грань лежит между добром и злом, в своём роде сиамские близнецы, соединяющиеся кровеносные сосуды, не так ли? И это наиболее интересная сторона внутреннего мира современного человека, зыбкость границы, — это ваш Достоевский, самое главное в его романах, которые пользуются на Западе большой популярностью. Вы об этом знаете?».

— «По-моему, главное в Достоевском — поиск истины в человеке и поиск бога в мире и в себе».

Поиском истины как высшего, именно божественного начала в человеке, занималась, как это ни парадоксально для атеистического времени, вся лучшая литература советского периода. В бога писатели наши официально вроде бы и не верили, крестами себя прилюдно не осеняли, а человека к небу поднимали.

Содержание представленной в романе дискуссии дает представление о том, как задолго до слома советской власти представители западного мира с их перешагивающей через любые преграды «свободой» готовились к тому, чтобы, настойчиво подвергая ядовитому сомнению все важнейшие составляющие русской культуры и русского самосознания, разрушать их.

— «…вы, и вся ваша литература пытаетесь сохранить старый миф о человеке, созданный ещё романтическим Шекспиром и вашим Толстым. Тот, кто у вас называется героем в жизни и литературе, в сознании западного человека оценивается совсем иначе, ваш герой в нашем понимании совсем другое».

«Совсем другое» — это, надо понимать, наивный, упертый в своей принципиальности (то есть западным сознанием презираемый) идейный бессребреник, способный на самопожертвование. Не потому ли такое значение придают западные идеологи вопросу о героях, что отлично понимают, что именно такие бессребреники, как Княжко и Никитин, то есть воины, воспитанные как раз на произведениях Шекспира и Тургенева, Толстого и Достоевского, и выиграли небывало страшную войну.

Как почти не нужное и как бы отжившее для нового мира рассматривают представители Запада такие важнейшие государствообразующие понятия, как «родина», «народ», «ответственность».

«Понятия „родина“, „народ“? „Ответственность“? Они давно претерпели инфляцию! Они были использованы Гитлером в нацистских целях и дискредитировали себя! Старые понятия „отчизна“ и „долг“ теперь опять используются маленькой кучкой реваншистов! Вы плохо знаете современного западного человека, если говорите о довоенных добродетелях. У западного человека нет сейчас родины в вашем понимании! У него есть паспорт, есть формальное гражданство, только это соединяет его с государством! На немецком паспорте написано: для всех стран!».

Да, многое изменилось и в мире, и в сегодняшней России, в том числе и у нас появились люди, у которых теперь не один паспорт и, по логике вещей, видимо, не одна родина. Только родина ли это?

Да, наученные горьким опытом, слова «отчизна» и «долг» мы произносим с меньшим пафосом, но от этого они не перестали обозначать для большинства наших соотечественников, даже совсем молодых (это показала акция «Бессмертный полк») того, что и всегда обозначали. И страшно представить, что было бы с нами, и 75 лет назад, и в более поздних наших испытаниях, если бы не было у наших воинов за душой, в сокровенном уголке их сердца, родительского дома, любящих глаз матери, умелых и сильных рук отца, любимых учителей, «заветной скамьи у ворот» и «той самой березки, что во поле, под ветром склоняясь, растет», — то есть всего, что и называется «родина», и составляет сакральную единственность того, что никогда никем и ничем из души нашей не изъять. И только это (а не холодные корочки паспорта) и греет, и поддерживает человека в самых сложных обстоятельствах. Только это формирует в человеке гражданина, с его чувством ответственности, долга и ничем не замутненной памяти о подвигах отцов.

И тут никак нельзя не согласиться со словами прямолинейного приятеля главного героя романа — Самсонова, что «без ответственности перед прошлым настоящее — лживый рай».

Как несколько наивные и подлежащие определенному сомнению в новом времени рассматриваются представителями западного мира и категории нормального и ненормального, исключающие, стало быть, честность судопроизводства.

А уж о чистоте любви и говорить не приходится. Вот как своё представление о ней излагает Дицман:

— «Любовь в современном мире лишена ложных предрассудков, и свободной цивилизацией опрокинуты ложные сигналы „стоп“, эти, пожалуй, архаичные запреты, которые сковывали свободу человеческих чувств между ним и ею, или… между ним и ним, или ею и ею… Каждый свободен в выборе партнера».

Советский писатель Никитин уже имеет представление об этом: накануне побывав в одном из «интим-баров», он был сражен «унизительной оголенностью» намерений его посетителей, «кем-то узаконенных, обыденных в своей простоте» и шокирующих впервые такой бар посещающих людей.

И потому писатель не сомневается в своём ответе на вопрос Дицмана:

« — Видите ли вы в сексуальной проблеме непристойность?»,

« — Когда насилуют и извращают саму природу, она заболевает и гибнет, и вместе с ней, конечно, человек. А это уже страшнее, чем заражение химическими отходами биосферы…».

Диалог главного редактора немецкого книгоиздательства Дицмана и советского писателя Никитина заканчивается важнейшими вопросами и для времени 70-ых годов, и для дня сегодняшнего.

« — Испытываете ли вы прежнюю ненависть к немцам как к нации, которая воевала против России?».

« — Нет, не нахожу. Я не испытываю ненависти к немецкой нации, как вы сказали, потому что всякий национализм — последнее прибежище подлеца. Народ никогда не виноват. Но наши взаимоотношения не раз замутнялись кровью. И я всё время помню, что в последней четырехлетней войне Россия потеряла двадцать миллионов¹, а Германия — восемь миллионов человек. Это страшные, невиданные в истории потери».

« — В шестом веке, господин Никитин, от легочной чумы погибло сто миллионов человек».

« — В вашей фразе есть оттенок успокоительного сравнения. Однако те люди шестого века погибли не оттого, что стреляли друг в друга».

Ах, если бы почаще напоминали об этом амбициозным водителям нашего сегодняшнего, многое забывшего или много не знающего (?) неспокойного мира.

Говоря о творчестве русского писателя, Дицман убеждённо настаивает:

« — И, тем не менее, вы больше пессимист, чем оптимист. В ваших книгах нет умиления».

« — Вы чересчур категоричны насчет пессимизма. Вы не правы, я оптимист. Мне всё время кажется, что ключ от истины лежит в ящике моего письменного стола. Писание романа — это терпение и мучительный путь к цели. И всё тогда наполнено смыслом. До следующей книги».

Поиск истины, выстроенной на правде, и всегда наполняющее произведение смысловое содержание — вот творческое кредо Вадима Никитина и стоящего за ним и восхищающего искусством творческого воплощения сложнейших вещей, много и нестандартно думающего русского писателя Юрия Васильевича Бондарева.

Вот почему сегодня, когда со времени написания романа прошло уже 45 лет, совершенно очевидно, что диалог Никитина и Дицмана о смысле человеческой жизни, о поиске истины, о пути к смысловому искусству при всей сложности и неоднозначности происходивших и происходящих событий остается чрезвычайно интересным, нужным, важным.

И — незаконченным…

Конечно, роман не исчерпывается темой войны и политического противостояния Запада и России. Он и о неостановимом для всякого серьёзного писателя поиске истины.

Почему невозможно забыть лейтенанта Андрея Княжко, с белым платком в руке ступающего по майской траве к особняку с немцами?

Для чего поистине божественная красота мира, открывшаяся герою романа в сибирской тайге, так неожиданно и жестоко разрушена, расстреляна вместе с прекрасными белочками, радостно ожидавшими восхода солнца?

Почему вообще так легко сломать «великую и хрупкую целесообразность земли»?

Взять чужую боль на себя — как это? Это вина перед чужой болью, попытка ее уменьшить? И не в этом ли самое человечное, самое существенное, что в нас есть, в чем и проявляется божественная суть человека?

Для чего произошла встреча Никитина с Эммой?

Почему пребывание в Германии двух писателей-друзей разрушила их дружбу?

Бесконечные мучительные вопросы Никитина самому себе.

И нет исчерпывающего ответа ни на один этот вопрос. Есть только неустанное движение писателя, а вместе с ним и читателя навстречу всем заложенным в эти вопросы смыслам, движение к заветному берегу безусловной истины, любви и надежды.

Читая роман «Берег», эту удивительную книгу о войне и о последующей жизни, которая, к сожалению, не становится проще и легче, ловишь себя на том, что надо многими возникающими при чтении мыслями, поверх них, всплывает, какое-то необъяснимое, пробивающее содержание даже самых тяжких, самых горестных страниц чувство, сравнимое разве с умиротворением? Казалось бы, откуда оно в такой серьёзнейшей книге? Мне представляется, всё идет от автора, от удивительной гармонии писательского чувства, рожденного большим напряжением душевного поиска, глубиной честной мысли и чистотой внутреннего состава самого писателя.

И ещё, думается, многое в творчестве Юрия Бондарева идет и от того, что в жизни его случились люди, встреченные им на войне. Ведь совсем не случайно, что конец войны главный герой романа «Берег» будет вспоминать с большой теплотой, как особенное и даже счастливое время своей жизни.

И не только потому, что война подходила к концу, цвели яблони, и пришла любовь, а ещё и потому, что в том, невероятно трудном времени были удивительные люди, и был Андрей Княжко. Присутствие таких людей в человеческом сообществе накладывает на всё особый отпечаток, придает всему смысл и особую цену. Когда такие есть — всё оправдано. Такие люди — идеал, на абсолютной необходимости которого в человеческой жизни, по крайней мере, в русском миропонимании настаивал Лев Толстой: «Идеал — вот путеводная звезда. Без нее нет твердого направления, а нет направления — нет жизни». Думается, что память о таких людях и об объединявшей их великой цели, каждый раз поднимая планку возможного, немало способствовала тому, чтобы в авторе романа утвердилось именно то, что сделало его большим и уважаемым человеком и писателем даже в среде яростных идеологических противников.

Пожалуй, трудно сказать наверняка, откуда пошло, думается, неслучайное сравнение человеческой жизни с рекой. И если жизнь наша — река, то у нее должны быть, не могут не быть берега. Осознавал ли прекрасный русский писатель Юрий Васильевич Бондарев всё значение, которое он вкладывал в название своего романа «Берег»? Возможно тогда, в 70-ых, он задумывал произведение прежде всего о смысле человеческой жизни, о необходимости в ней заветного берега как высокой мечты о достойной цели своего пребывания на земле. Именно к такой высокой цели своей жизни устремлены главные герои его романа.

Но вот прошли десятилетия, и наступившие времена вносят в название романа новые смысловые оттенки. Берег — ещё и от слова «беречь», оберегать», в рассматриваемом же случае оберегать реку нашей жизни, сохранять ее, являя собой преграду всему портящему чистоту и устойчивость живительной влаги. Объявленная Западом пресловутая «свобода» всё духовно — нравственные табу отменяет, все смысловые берега человеческого присутствия на земле размывает, превращая полноводную, радующую глаз реку нашей жизни в болото. Может ли нормальный и ответственный человек это допустить?

После развала СССР, в период нашего мучительного переосмысления своего советского прошлого, в годы глухого бессилия перед почти всё перекрывшими душными западными «ценностями», нетрудно было отчаяться и впасть в уныние. Но время показывает, что спор Запада и Востока о правых и виноватых, о победителях и побежденных, о том, во что верить современному человеку, куда идти, далеко не окончен. И роман Юрия Васильевича Бондарева — мощное подспорье в поиске истины и правды.

Ведь ещё тогда, в 70-ых, его вполне преуспевающей героине госпоже Герберт, так полюбился почему-то Навон — красивая и тихая площадь в Риме.

В интернете читаем: «Каждый, кому удалось здесь побывать, отмечает необычную и величественную атмосферу этого места, его живописность и умиротворенность». Это площадь ушедшего навсегда старинного покоя, где всё твердо стоит на своих незыблемых местах.

И нетрудно почувствовать за любовью к этому месту страшную тоску умной, тонко чувствующей женщины по тому желанному устойчивому покою, который дарует только чистая человеческая жизнь с ее предсказуемыми и честными правилами. Об этом мечтала и мечтает, думается, не одна она.

Слово «берег» означает ещё и покой, некую абсолютную (в которой не может быть сомнения) надежность и незыблемость.

Роман Юрия Васильевича Бондарева «Берег» о вечной и, думается, самой достойной мечте человека — выстроить жизнь, в которой были бы высокие, красивые и надежно защищающие ее берега.

Примечания

1

по уточненным данным — более двадцати семи миллионов