Рыцарь веры

Татьяна Гончарова, 2023

Ничем не примечательный паренек уходит в армию. Что ждет его в пореформенной России начала 1990-х?Выживший в новогоднем штурме Грозного, Федя Горкин не раз погибал и воскресал. Он вернулся домой цел и невредим, но разучился жить. Неизвестно, что бы с ним стало, если бы встреча с неказистым монахом. Этот старичок, непонятны, смешной и нелепый, вскоре стал единственным жизненным ориентиром для Феди. И Федя наконец видит свой путь.

Глава 3. С Новым годом!

31 декабря 1994 года капитан Барышев со своими десантниками въезжал в город Грозный по холодной и безлюдной долине во главе мотострелкового полка. Настроение у капитана было препаршивое.

С самого начала этой, с позволения сказать, чеченской кампании он чувствовал себя круглым идиотом. За всю свою службу в ВДВ он не получал и не отдавал столько дурацких приказов.

С самого начала, как только он прибыл сюда, ему приказали разбиться на столько-то оперативных групп. Людей под эту затею не хватило. Тогда ему дали приказ доукомплектоваться и отправили в Моздок.

В Моздоке, на аэродроме, он побирался два дня. Первый же офицер, к которому он сунулся со своим приказом, обещал содействие. Отлучился куда-то что-то согласовать и исчез без следа, прихватив с собой всех своих солдатиков.

В следующей партии не нашлось офицера, чей ранг позволял бы отдать нужное распоряжение.

В третий раз его просто послали по матери.

В четвертый, пятый, шестой, седьмой и восьмой — тоже.

Тогда Барышев стал разыскивать телефон, чтобы доложить о своих трудностях. Найдя телефон, он стал разыскивать того, кто ему этот приказ отдал. Перезвонив невероятное количество раз, он получил новый приказ, которого так добивался. Выслушав его, капитан понял, что мир вокруг рушиться.

— Ввиду того, что ваше подразделение для активных боевых действий не предназначено, разрешаю набрать в других родах войск, — сказали ему в телефонной трубке.

Ему, капитану ВДВ, голубому берету, велят набирать своих десантников с бору по сосенке!

Капитан Барышев набрал их и привез в свой штаб.

Следующие два дня он приказов не получал.

На третий день он получил приказ, который на четвертый день отменили.

На пятый он получил приказ, который отменили через два с половиной часа.

На шестой день Барышеву была поставлена задача. Нужно было организовать подкрепление для танковой роты, которая будет сторожить некий объект.

На седьмой день рота прибыла в виде одного-единственного танка. Доложив о своем прибытии, танкисты немедленно получили другой, новый приказ, и сразу же уехали вместе с танком. Не успел Барышев этим возмутиться, как его самого открепили от штаба и прикрепили к ближайшему полку мотострелков в качестве разведроты. Пополнившийся полк стал потихоньку подбираться к Грозному. 29-го декабря стояли на Октябрьской дороге, 30-го ночевали в Старом Поселке. А сегодня с утра пораньше выехали сюда.

Выехали ресковские десантники в полном составе, включая моздокское благоприобретение Барышева. Которое, по дальновидному замыслу командования, ни в коем случае не предназначалось для активных боевых действий.

И вот теперь, сидя на головном бэтээре колонны, Барышев хмуро оглядывал город, который, казалось капитану, он уже всей душой ненавидит.

«Но ведь не мог же я, не мог, — повторял он вновь и вновь про себя, — не мог я кинуть их при бывшем штабе. Это ведь все равно, как если б они сами дезертировали. Не мог, а что мог?»

Отправить их назад? А где это «назад»?

Куда, на каком транспорте и с кем они бы уехали, в который раз спрашивал себя капитан. Может, их прежняя часть тоже переформирована уже так, что родная мама не узнает. А главное, когда он этим должен был заняться? Ему не дали даже времени раздобыть на всех промедол, и пришлось всеми правдами и неправдами запасаться уже в дороге.

«И почему этот чертов подпол их со мной отпустил? Почему с этой чертовой Чечней столько проблем? Почему у нас все всегда идет через задницу?»

Своих новых подчиненных Барышев по одному рассадил на бэтээры. Если не дай Бог что, на каждого из этих сопляков придется по нескольку ребят более-менее, тьфу, тьфу, не сглазить. Пока его группа вынуждена была бездельничать при штабе, капитан попытался провести экспресс-обучение для своих новобранцев. Теперь он вспоминал, какие из них бойцы, и ему самому хотелось их перестрелять.

Вот они и ехали наводить конституционный порядок в Грозном.

Федя попал на машину, которая ехала сразу за капитанской. Если бы не холод от брони, на которой он сидел, Федя ощущал бы полное умиротворение.

Вся чехарда с призывом, переброской на Кавказ, прибытием в Моздок и передачей Барышеву ошеломила его. События валились с такой скоростью, что напоминали ему невероятное и не очень ясное сновидение. Барышевские тренировки стали для него жестоким пробуждением. Он пережил эту непосильную для него встряску только благодаря твердой вере, что этот кошмар не может долго длиться. И точно: скоро его оставили в покое, а потом опять куда-то повезли.

Сейчас, сидя на броне, Федя наконец-то видел вокруг себя нормальный город с улицами. Пусть какой-то неуютный и безлюдный, но это был город, где живут люди, а не мерзлые поля и бараки. Федя вспомнил, что сегодня Новый год. Этот Новый год Феде предстояло встретить настолько необычно, что он невольно ждал, как в детстве, чудес и сюрпризов. Забывался чужой, нахмурившийся город. Десантники вокруг него, еще неделю назад такие чужие и страшные, теперь тоже казались праздничными. Видно, и у них в душе наступал Новый год. Ехали все тихо, погрузившись в свои мысли — а может, в мечты.

Грозный оказался совсем неинтересным, каким-то стертым и однообразным. Сменялись кварталы, но они были так похожи один на другой, что мерещилось, будто время стало и колонну кружит на месте. И какие здесь плоские и унылые улицы! Вот дорогу обступили многоэтажки. Вот справа вскипел островок голых деревьев. Вновь поворот, и дома опять повсюду. А город все равно глядит пустой, длинной, блеклой равниной.

Приближался вечер.

— Гляди… — перекликались десантники.

— Да, убогое местечко.

— Дыра… а название-то какое? Грозный, матерь честная.

— Разговорчики, — окрикнули из сумерек начальнически.

Солдаты примолкли на мгновение. Заговорили вновь почти сразу же, но слух успел выхватить какую-то небывалую пустоту вокруг. Не было слышно людей — ни прохожих, ни своих с бэтээров.

— Однако стремно здесь. Где народ? От нас разбежался.

— Да, жутковато. Люди ушли, город остался.

— Ушли — нам же лучше, никого разгонять не придется.

— Ага, может, они сбежали про нас настучать. Идут, мол, встречайте.

— Кому настучать-то?

И солдаты притихли вновь.

Грозный молчал. В его молчании не ощущалось беды, но отчего-то оно грызло сердце. Молчание это не было ни сном, ни угрозой, ни затаившейся опасностью. Это было молчание того, кто уже… да, кому уже нет места среди живых. Так, должно быть, молчат призраки. Так молчат покойники, загримированные под живых. Эти дома, в которых могли двигаться люди, эти улицы, на которых могли звенеть трамваи, молчали с упорством смертника.

Грозный знал, что его уж нет. И еще он знал, что люди, которые сейчас по нему ползут, этого пока не знают.

Все изменилось в считанные секунды. Улица, которая миг назад равнодушно вилась, словно стылый змеиный труп, вдруг ожила и хлестнула по колонне машин огнем. Ужасом залило всех, кто не сумел умереть сразу, кто успел разглядеть происходящее. Солдаты скатывались с машин, гибли и спасались в полубезумном зверином порыве, не разбирая своих действий. Многим из них казалось, что хуже быть уже не может. Но некоторым было хуже. Это были те, кто раздавили свой ужас и сообразили, что происходит. Их в развернувшемся аду ждала своя казнь — гнев и отвращение.

Им — тем, кто успел прийти в себя, — привиделась смерть не просто мучительная и несправедливая, но также и невыносимо гадкая и грязная. Конечно, кто-то не готов был умереть немедля и кто-то не готов был умереть в мучениях. Но ведь струйка бэтээров, в которую впился очнувшийся мертвец, была армией. А значит, это были люди, для которых проливать свою и чужую кровь было службой, работой. Вот им-то и предстояло страдать не от близости боли и смерти, а от осознания нестерпимой гадости происходящего.

Это был миг, когда растерянные мальчишки-срочники, и готовые к убийствам профессионалы одной сплошной душой застонали от того, что им предстояло.

Нет, не умереть им, как умирали на войне их деды. Не свалиться под лезвием, чистым и ясным, как молния. Не принять горячего поцелуя пули. Не упасть в теплую от ран землю.

Родное правительство кинуло их сюда, в огонь, смрад, холод и грязь, отказав в том, что испокон веков принадлежало российским солдатам. Не было у них за спиной земли, за которую вышли умирать. И не было перед глазами врага, за которым вина, достойная смерти.

Нет, им предстояло другое.

Те, кто знал — что же именно, — ждали этого в гневе и в бессилии.

Они знали, что шагнули туда, где исчезнет всякий смысл, а будут только отворенные брюшнины и черепа, вывернутые наизнанку люди, опустевшие сапоги да мясные клочья, размазанные по жирной чеченской грязи. Здесь им предстояло жить и здесь же умереть.

Те, кто не поняли, куда попали, ждали беды безликой и неясной. Впрочем, ожидание это было напряженным, но не долгим. С каждой минутой прибавлялось трупов и исковерканных раненных. С каждой секундой уцелевшие все меньше нуждались в ликбезе.

Федя понял, что происходит, одним из последних. С бэтээра его столкнули, а до бетонного забора он добежал, кажется, сам. Кругом него, кувыркаясь и ползая, стреляли его бывшие соседи по машине. В первые минуты Феде страшно было и пошевелиться. Он был уверен, что стоит только двинуться — и он угодит под огонь своих. Потом бойцы стали перемещаться куда-то, и Федя, наконец расчехлив свой автомат, стал бояться, что промахнется и попадет в них. Из этой нерешительности его вывела ужасная мысль: солдаты куда-то уходят, даже раненные куда-то передвигаются, а он все лежит на месте, и вот-вот останется здесь один. И эта мысль была ужаснее страха схлопотать пулю или пристрелить кого-то ненароком. Федя зажмурился, потом открыл глаза и пополз вслед за десантниками.

Ему казалось, что стреляют отовсюду. Он никак не мог понять, откуда ведут огонь, и уж тем более не мог сообразить, как от него укрыться. Он только прижимался к десантникам. Те матерились и отталкивали его, а он даже не понимал, что они чего-то от него хотят.

Наконец, все забились в какой-то подвал. Откуда-то вдруг в нем загорелась электрическая лампочка. При ее свете Федя разглядел, что у многих солдат окровавлены уши, и в страхе схватился за свои собственные. Все было сухо.

Десантники рассыпались по подвалу. Другие стали в углу и принялись говорить о чем-то. Федя был поблизости, но в смысл их слов вникнуть не мог. Наконец, кучка в углу распалась. Кто-то вышел из ее центра и подошел к Феде.

Федя узнал Барышева.

Барышев был чумаз и грязен. Видно было, что он собрал своими боками всю грязь, какую нашел на пути сюда. На лице капитана к тому же засохла кровь, хотя ран не было видно.

Но грязный и потрепанный, Барышев показался Феде куда дружелюбнее и счастливее, чем он был до Грозного. Глаза капитана возбужденно сияли. Брови хмурились не зло и не брезгливо, а сосредоточено. Всегдашнее его кислое выражение свалилось с лица, как маска.

— Живой? — наклонился к Феде капитан. — А других с твоей партии не приметил?

И странное дело, Федя сейчас же отчетливо это вспомнил. С капитановой машины соскочил Макс Васнецов. Но он был около капитана, и тот должен был сам про него знать. А на машине за Федей ехал Саша Басарев. И он убежал вместе с десантниками, которые укрылись на противоположной стороне улицы.

Федя рассказал все это капитану. Тот посерьезнел.

— Молодец, — хлопнул он Федю по плечу и выпрямился, собираясь отойти.

Но капитан задержался и, обернувшись к Феде, кивнул ему на двух десантников:

— При них держись.

Федя подошел, ему дали кучу автоматных рожков и велели их заряжать. И Федя успокоился настолько, что стал гадать, откуда эти рожки взялись здесь в таком количестве.

Текли часы. Все было спокойно. Стрельба глухо доносилась издалека. Десантники лежали и сидели, уходили из подвала и возвращались. Раз только они взревели и кинулись друг к другу обниматься. Один вояка сгреб в охапку Федю, который от него и узнал, что наступил Новый год. Потом все опять успокоились. Барышев появлялся и опять куда-то убегал. На Федю он больше внимания не обращал, но Федя следил за ним и видел, что оживление капитана постепенно уступает место его всегдашнему недовольству.

Вдруг раздался взрыв где-то вверху, прямо над головой Феди. Все здание пошатнулось, и он испугался, что сейчас обрушится потолок. Люди вокруг него повскакивали на ноги и кинулись вон.

Федя выскочил вслед за всеми, схватив в охапку доверенные ему автоматы. Он думал, что снаружи глухая ночь, и очень удивился, застав утренние сумерки.

Грозный горел. Он еще сильнее побледнел под полосами летящего огня. Совсем убогими, стертыми и ненужными стали его улицы, стелились они низко и молчали приниженно. Грохот летел в Грозный со всех сторон. Валился с воздуха. Был фонтанами из каждой щели, куда только мог просочиться человек с оружием. Кувыркался эхом в еще спокойных кварталах. Словно чудовищные щупальца, оторвавшиеся от туловища, отдельные удары не замирали. Они врастались в серое тело города и начинали самостоятельную жизнь. Трещал огонь. Мусор затягивал асфальт, словно гигантская протоплазма, и шуршал словно бы сам по себе, даже когда его никто не трогал. А там, где смолкали выстрелы и крики, в тишине нудно змеился скрип разрушенной электропроводки. Именно эти звуки, да толпы двуногих фигур, да редкое пламя были реальностью. Дома же, прозрачные деревья, брошенный и разбитый транспорт — то, что было реальностью прежде — все было стерлось, все было бледно, словно сон смертельно уставшего человека.

Десантники огляделись и вмиг разобрали свои автоматы. Потом, откуда ни возьмись, перед Федей возник Барышев. Он велел парню идти за собою в трех метрах, держать оружие наготове и хорошенько глядеть по сторонам.

Они куда-то свернули и стали пробираться вдоль призрачных домов. Все было спокойно.

Вдруг дорога опять осветилась вспышками. Десантники брызнули в разные стороны. Федя тоже прыгнул к ближайшей стене. Падая, он так сильно ударился об нее плечом, что испугался, как бы не рухнуло его укрытие. Стена в самом деле дрогнула и стала валиться, погребая Федю под собой. Он потерял сознание.