МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Том 3

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2018

Герои становятся старше, ещё сложнее запутывая нити взаимоотношений. Отцы и дети, кто возьмёт на себя ответственность, кто откажется от неё, кто продолжит любить несмотря ни на что. Всё сложнее сохранять чистоту душ и намерений. Испытания, опасности, ложь и правда. Все справятся с испытаниями, кто сдастся? Ложь затягивает в свою тёмную воронку, как чёрную дыру, меняя реальность переворачивая всё с ног на голову. Герои, считавшие, что счастье наконец вернулось к ним, вновь оказываются разлучены и разведены на сей раз ещё дальше. Но что может держать их вдали друг от друга? Похоже, такой силы не существует. Стерх оказывается в прицеле и бандитов и спецслужб, но на линии огня он теперь не один… Что и кто спасёт его? И как станут строиться взаимоотношения всех героев дальше. В самый, казалось бы, светлый и радостный период своей жизни герои сталкиваются с нападением таких врагов, каких они ещё не встречали. И чем кончится для всех это происшествие?..

Часть 11

Глава 1. Льдинки

Алёша, по-прежнему потерянный, ушёл в свой Склиф, а я набрал номер Наташи, она в это время уже на работе. Я не звонил несколько дней, я был в Н-ске неделю назад. Наташа ответила сразу. Приняла поздравления, поздравила и меня тоже с нашим с ней общим праздником, а потом сказала, помолчав несколько секунд, и чуть приглушив голос:

— Ты… Кирилл, ты не приезжай… не приезжай, как собирался…

— Что случилось? — мне стало не по себе от её странного голоса и холодных слов.

— Ничего. Всё вернулось на круги своя. Не волнуйся, тебе не надо уже жениться на мне.

У меня похолодело под сердцем:

— Наташа… что ты сделала? — спросил я, осипнув.

— Сделала. Так что живи как жил.

— Зачем ты так, Наташа?

— Пока, Кирилл, Алёше я позвоню ещё…

Вот так, захлопнула дверь перед моим носом… Я не обольщался. Не думал, что мы можем быть по-настоящему счастливы или близки с Наташей, мы никогда особенно не сближались, слишком разные по темпераменту, взглядам, устремлениям, предпочтениям в самых мелких вещах, нам с ней трудно было ужиться даже, когда нам было едва за двадцать, что уж говорить про теперешние годы…

Но ребёнок… Наташа… Всё же не выдержала возможного провинциального осуждения или вовсе не хотела его сразу? Или… Ах, Наташа… Как нехорошо стало на душе… как славно всё было несколько часов назад, когда мы втроём сидели за столом и угощались тортом, специально заказанным мной для сегодняшнего утра! Как счастлив я был видеть двух самых дорогих для меня на свете людей, моего сына и ЕЁ, Лёлю… быть с ними, радоваться тому, что им вновь хорошо со мной. Что всё прощено, но ничего не забыто, не отпущено, «все видят»… Ах, Наташа…

Что теперь будет с Алёшей и Лёлей, только бы он не натворил глупостей, не признался бы только! Кто это простит из женщин… тем более жена… Если она уйдёт опять… Что я стану делать, если они опять разойдутся?!..

Диагностические выскабливания я сделала безупречно, дай Бог, чтобы у этих женщин не оказалось каких-нибудь тяжёлых диагнозов вроде рака. Гистероскопию на новом эндоскопе тоже провела на «отлично», что называется, но это уже не в первый раз.

Следующая пациентка вошла как раз, когда из смотровой вышла даже акушерка. Мне показалась странно знакомой эта девушка, но только первые пару минут я не узнавала её, потом воспоминания встрепенулись в моей голове — это же та самая девушка, немного рыхлая красивая блондинка, что так нахально вешалась на Лёню когда-то возле Склифа.

Что она… на аборт пришла?..

— Фамилия ваша? — спросила я.

— Нарышкина, Ольга Викторовна. Я… это же вы… — вот чёрт, узнала меня… — вы жена Алексея… Моего Лёши!

— Вашего?! — я задохнулась от возмущения и от того как болезненно сжалась моя душа от этих слов: «моего Лёши»…

— Отпустите его! — вдруг вылупив большие белёсые глаза, запричитала девушка, называющая Лёню «мой Лёша». — Он из-за вас меня на аборт заставил идти! А я его люблю и он меня любит, он просто думает, вы узнаете и опять с его отцом станете… ну… крутить…

Меня затошнило, ударило будто в голову: «крутить».… Лёня рассказывает об ЭТОМ ей, этой девушке?! Это предполагает серьёзные отношения… Очень серьёзные, чтобы Лёня мог такое рассказать, то, чего даже друзьям не говорил…

— Вы такая красивая, вы, наверное, добрая, отпустите Лёшу, я ему сыночка рожу… Не заставляйте его… Ему так стыдно, он страдает из-за того, что вы и Кирилл Иваныч…

Боже мой… да замолчишь ты…

— Он хороший, он меня так любит. Он говорил, что у нас всё будет, только он вас не хотел… ну, обидеть… Отпустите Лёшу! Ему со мной будет лучше. С вами он стыдится, что вы с его отцом, не может вам сказать, а сам… он только об этом и думает, как вы унижали его… Не спит ночами…

Боже мой, сжалься, убей меня сейчас… жаль, что не убил раньше, пока я не слышал ещё всего этого…

Я постаралась начать говорить:

— Вы… Ольга Викторовна, вы идите. Аборт не надо делать, вообще… не волнуйтесь… Ребёнка Алексей всегда хотел, — я встала из-за стола. — Вы идите, на учёт встаньте по беременности, наблюдаться надо. И про аборты больше не говорите, малыш всё слышит…

— Елена Николаевна!.. — она хлопает большими ресницами.

— Идите…

— Вы добрая! Спасибо вам! — улыбается, зубы толстые…

Наконец-то её вынесло из кабинета, не успела я перевести дух, вообще вернуться к реальности, как вошла моя преподаватель:

— Что это женщина шарахнулась? Передумала аборт делать?

— Передумала, — сказала я. — И я, Анна Романовна, передумала… вернее и не думала… Я не буду делать этого. Никогда. Считаете это непрофессиональным, выгоняйте. Я могу и буду делать всё, но ЭТО я делать отказываюсь.

Анна Романовна прищурила чёрные глаза:

— Что это ещё?!

Я стою, думая о том, как бы мне поскорее вырваться отсюда, скорее, на воздух, я задыхаюсь… «Я Лёше сыночка рожу»… «Ему так стыдно»… «Отпустите Лёшу»… А Анна Романовна ещё спрашивает, почему я отказываюсь убивать детей, вот «Лёшиного», например…

— Хорошо подумала?

— Очень хорошо подумала, — я смело встретила её взгляд, подняв голову.

Она ещё несколько мгновений сверлила меня взглядом, но не злым, не раздражённым, а чуть ли не гордым и восхищённым?.. Анна Романовна, отпустите, на воздух, ради Бога…

— Насчёт «всё могу», ты не зарывайся, Легостаева, Елена Николаевна, — она нарочито отчётливо проговорила мои имя и отчество, — ты ещё только начинаешь превращаться во врача, только окукливаешься, а выйдет ли из кокона бабочка с прекрасными крыльями, мы ещё посмотрим… — в уголках глаз брызнуло что-то, как лучики улыбки. — Тэк-с… Иди сейчас домой. Подумай пару дней. Надумаешь работать, придёшь. Сейчас ничего не говори. Иди.

— Я…

— ИДИ! — почти рыкнула Анна Романовна, длиннорукая, похожая на мясника моя неутомимая и всегда жизнерадостная куратор, впервые сделавшаяся такой строгой.

Но сейчас я не думаю о том, что, возможно прикончила свою карьеру, я думаю о том, что я смогла настоять на своём в этом деле.

О Лёне я не могу думать. Мне так больно, что это выше моих сил сейчас думать о нём, о том, что я нарисовала себе несуществующий мир и в нём пребывала… Господи, ты делаешь нас слепыми и глухими, когда хочешь наказать… Ведь я видела же её, много раз видела у Склифа… а эти звонки… Лёня… как ты жил-то в этом аду?

Жить на две половины, ничего хуже нет. Как ты это вытерпел? На аборт послал девочку, этакий грех на душу берёшь, ради чего, Лёня… нет, не могу, не сейчас, не могу…

Я вошла в квартиру, рассчитывая никого не застать. Но Кирилл оказался дома. Я это поняла не сразу. Я, босая, не чувствуя ступнями холодного пола, прошла в нашу с Лёней комнату. Нашу… что теперь может быть «наше»…

Кирилл заглянул в открытую дверь:

— Ты почему вернулась? Не заболела?

— Кирюша… — выдохнула она, будто с облегчением, — ты дома? — я так рада видеть его, его добрый взгляд, обеспокоенный, искрящийся. Хотя бы что-то не изменилось пока в этом мире…

Лёля выглядит странно, бледная и рассеянная, смотрит, как будто соскучилась… не так как всё последнее время, когда за Алёшей она вовсе не видела меня, а тут подошла ко мне и обняла:

— Как хорошо, что ты дома, — она положила голову мне на грудь под шею, макушкой под подбородок, босиком она сразу значительно меньше меня… — как же хорошо, что ты есть, Кирюша, милый…

Она подняла лицо, продолжая прижиматься ко мне:

— Ты ещё любишь меня? Или всё похоронил? — она смотрит на меня тёмно-синими блестящими глазами.

— Ты уверена, что хочешь это знать? — улыбнулся я.

Что толкает её сейчас в мои объятия? Про Алёшкины шашни узнала? Что дальше будет?.. а не всё ли равно?!

— Знать?.. Я хочу почувствовать это! — её рука, всегда такая…как прикосновение воздуха, прохладной воды в жару… едва касается, будто она кончиками пальцев, ладонью хочет почувствовать, словно увидеть моё лицо… — Я так тебя люблю! Ты это знаешь?.. Нет, подожди…послушай! Я не знаю, как это происходило и продолжает происходить, почему это происходит, что за обратная сторона Луны, моя любовь к тебе… Я тебя люблю с того дня, как… помнишь, мы встретились в Н-ске летом?.. даже, если ты не помнишь, это не имеет значения, помню я и буду помнить… с того дня я не могла не думать о тебе и не понимать, что хочу тебя… Я всегда, с первого мига стыдилась и бежала от этого, но всегда желала того, что было после. Всегда буду тебя любить! Ты меня прости…

— Простить? За что? — я коснулся ладонью её волос, её лица.

— За то, каким это стало несчастьем для тебя — меня любить.

Ну нет, это совсем не так Лёля!

— Нет, милая, это всегда было счастье. Без тебя я никогда не узнал бы его… С того самого летнего дня… Я помню всё, что тогда было. Что я чувствовал, что я чувствовал от тебя… Почему ты говоришь сейчас всё это? Что случилось? Что с тобой?

Она мотнула головой, волосы качнулись на мою руку. Не хочет сказать.

— Расскажи мне… — надо, чтобы сказала, сама сказала, я не должен показать, что знаю что-то… Ей будет ещё больнее. А ей сейчас больно, я чувствую, чувствую её боль, чувствую сильнее, чем свою…

— Рассказать?.. Я отказалась делать аборт. Сегодня и всегда. Теперь меня, возможно, выкинут из ординатуры, — она отпустила меня из своих рук, от своего тела, но не от себя… Не отпускай меня от себя никогда, Лёля.

— Не надо так огорчаться. Никто не тронет тебя. А выгонят, на дерматологию пойдёшь, там абортов делать не надо.

Он улыбается. Какой ты всё же славный человек… Я снова обняла его.

— Спасибо тебе, Кирюша, милый… Ты… ты сейчас не… я хочу побыть одна. Ладно?

Я подошёл к двери, да…да, я сейчас уйду. Но… кому ещё я могу сказать, если не тебе…

— Наташа избавилась… избавилась от… от нашего ребёнка, — сказал я, обернувшись.

Лёля нахмурилась, бледнея, смотрит на меня:

— Господи… ты… тебе больно? От этого больно?

— Больно?.. Нет, пожалуй… Но… Когда я думаю, что и Алёши могло не быть… так же могло не быть…

Мы смотрим друг на друга. Это ещё одна тайна, которая объединяет нас… что до остальных, они раскрыты, но не перестают притягивать, связывать нас друг с другом.

— Не надо, Кирюша, ты не терзайся.

— «Не терзайся»… — вздохнул я. — Я так привык не терзаться. Я привык жить легко… — говорю я, чувствуя ком в груди.

— И, слава Богу, хоть кто-то по-настоящему лёгкий человек… Светлый, — она так улыбается, право, развеиваются тучи с сердца.

«Светлый человек», спасибо тебе, Лёля… И болезненный ком сразу пропал. Наверное, ты, правда, любишь меня. Кто ещё меня так любит?..

Она села к столу. Расстроена, девочка. Я подошёл к ней, сжал плечи ладонями, мне хочется согреть, защитить её, и её тучи развеять. Но как? Что тебя тревожит, что мучит? Почему ты не хочешь сказать? Узнала об Алёше? Скажи, и я смогу успокоить тебя! Скажи, я не могу сказать сам!

— Я… я завтра буду дома. Мне сказали, пока не приходить…

— Даже так?

— Да… но… может это я не права?

— Нет, я так не думаю, не думаю, что ты не права.

Нет, расстроена из-за работы, из-за учёбы, понять легко. И всё же, почему мне кажется, что это не всё, не вся правда? Я чувствую в ней трещину и она увеличивается… завтра будет дома… это хорошо, может быть завтра скажет…

Я наклонился, чтобы поцеловать её, но она остановила меня, накрыв ладонью моё лицо, мои губы, но наклонилась к руке, лежащей на её плече, прижав на мгновение щёку. Тепло и тихо. И так, как касаются того, кто по-настоящему близок и дорог. Тысяч разнообразных чужих поцелуев стоит это прикосновение…

Я спешил домой. Будто чувствуя, что что-то происходит снова, снова начала шататься и рушиться моя жизнь. Отец был дома, когда я вошёл.

— Ты рано, что стряслось? — он вышел в переднюю.

— Стряслось?.. Лёля… не приходила ещё?

— Давно уже. В «гараж» ваш ушла, сказала, ваши придут, юбилей твой отмечать. Ты что? — он вглядывается в меня. — Что с тобой? Бежал всю дорогу, что ли?

Алёша сел на большой пуфик в прихожей, опустив руки.

— Не знаю… В «гараж», значит. Ты… пап… Нет, ладно… — он посмотрел на меня, — завтра увидимся.

И ушёл. Такой же бледный и встревоженный. Всё же, как они чувствуют друг друга. Даже на расстоянии…

Я бегу, теперь в «гараж». Мне действительно кажется, что я опаздываю, что я не успею, не застану её и упущу. Почему? Из-за этого пришедшего в мою жизнь кошмара, ведь если кошмар в моей жизни, то и в её… у нас одна на двоих жизнь.

Надо сказать, надо сказать всё и решить, как поступить, как быть дальше.

Я вошёл в незапертую дверь.

— Кто там? Кирюша, ты? Ты чего?..

«Кирюша»?!.. Меня обдало жаром… и он дома… И она не на учёбе… пришла давно… Что это? Что, опять, всё по-новой?!.. Почему она не удивляется его приходу, больше того — для неё это обычное дело, то что он пришёл. Что пришёл Он, не я!.. И «Кирюша», не как-нибудь…

Лёля увидела меня, улыбается, показывая издали грязные руки:

— Ты? Ты рано… а я вот мясо решила к вечеру приготовить, пока замаринуется… Что с тобой? — она меняется в лице, вглядываясь в меня.

— Со мной?.. — мои веки прищурились будто сами собой. — Ты… отца ждала?

— Нет, с чего ты взял?

— Ну… «Кирюша» и… я не слышал ещё, чтобы ты так называла его при мне.

Лёля посмотрела на меня:

— Не называла при тебе? Всё может быть… — она пожала плечами. — Но разве это важно?.. Давай, помогай, раз пришёл так рано. Вино открой, вином мясо зальём.

Делает вид или правда не придаёт значения тому, что… что они тайно встречаются… Встречаются…

Я всё забыл от этих мыслей, мыслей о том, что они… и как её вывести на чистую воду, когда она притворяется, что всё как всегда?

Я же вижу, что притворяется, не всё как всегда…

Я так и не сумел подобрать слова, правильно задать вопрос, чтобы понять, что с Лёлей, почему она смотрит, но будто не видит… Говорит, но будто не со мной, а с кем-то, кто будто за спиной у меня…

Пришли ребята, все с жёнами, кроме Масла, он пока не обзавёлся девушкой. Ребятишек не брали сегодня, оставив с бабушками. Так что мы могли позволить себе развлекаться допоздна и самым «разнузданным» образом. И хотя с утра всем было нужно на работу, кроме девочек, потому что двое были в декрете, а Лёля так толком и не объяснив, почему, но сказала, что завтра останется дома. То есть здесь, в «гараже».

— Масёл, что ж ты всё бобылём? — Мила усмехнулась будто бы игриво, но мы, зная её, видели, что она балуется. Масла, впрочем, смутила, к всеобщему веселью.

Мы танцевали. Мы пели под аккомпанемент гитар и бубна несколько песен. Новых, я только в последний месяц написал, Лёля слышала, девчонки ещё нет. Хлопают, хвалят, хмельные все, но, кажется, искренне…

Юра с Серёгой учатся в ординатуре в Онкоцентре на Каширском шоссе, всегда посмеиваются надо мной, «ненормальным», которого понесло скоропомощную больницу.

— С «красным» дипломом ты мог бы…

— Уймитесь вы уже с советами, — смеюсь я, тоже в сотый раз отвечая на их подначки.

Юрка замахал рукой на меня:

— Комсомолец первых пятилеток, — сказал он. — Такие, как ты и Комсомольск-на-Амуре какой-нибудь строили, надо думать.

— Без таких, как наш Лютер, вообще всё давно кончилось бы, — неожиданно серьёзно сказала Люся.

— Без всех нас всё кончилось бы, — улыбнулась Лёля.

Мы все посмотрели на неё, удивлённые немного её серьёзным голосом и тоном, но она снова улыбнулась легко и спросила Юру:

— Когда в «звёзды»-то выходите?

— Зря хихикаешь, твой муж даже нотную грамоту осилил между делом, туда-сюда и настоящими профи станем.

Мы все засмеялись. И я был бы счастлив, если бы не льдинки на дне Лёлиных глаз… что с ней…из-за него, из-за «Кирюши»?..

Разошлись все, в полночь, чтобы не опоздать на метро, смеялись, что в прошлые времена остались бы, но работа не учёба, малыши…

— Да и оставаться с ними, с этими бешеными тут… пока сидели, взглядами щёки прожгли друг другу. Когда медовый месяц-то закончится, проказники из психушки? — смеётся Мила. Этот фильм давно устарел, когда-то на первом курсе мы всей группой смотрели его, но никто не помнит ничего, кроме бойкого названия.

И опять все смеялись. Мы расцеловались, прощаясь. Я запер дверь, а Лёля прошла внутрь, остановившись у стола, спросила со вздохом:

— Простишь, если останется этот бедлам до утра?

— Я сам уберу утром.

Лёля посмотрела на меня, с усталой улыбкой, включила водонагреватель, снимает одежду за полиэтиленовым занавесом, обозначающим нашу «душевую». Я зашёл к ней, пока она подняв изящные руки, закалывала волосы повыше на затылке, открыл ещё слабо нагретую воду. Я уже раздет, всё как всегда, как каждый день… и каждый день как впервые, как впервые мы видим нагими друг друга…

Лёд растаял, если и был, если я не выдумал его себе. Какой лёд… Какой может быть лёд… в Лёле никогда не было льда… ни одной снежинки…

…И всё же мне снова снится кошмар. Снова, я вижу, как Лёля отделяется, уходит… я уезжаю на поезде в Чечню, а она остаётся… Уходит, на её плечах чьи-то руки… Лёля!.. но руки увлекают её за собой… Нет, ты рядом, ты со мной… ты всегда будешь со мной…

Утром я ушёл, пока она ещё спала, я убрал всю посуду, как и обещал. И снова вспоминаю, что надо поговорить… эта мысль хуже адского наваждения… Снова Оля… Оля, с которой я теперь должен стать чем-то единым.. Господи, неужели я так сильно провинился перед тобой, что ты так жестоко наказываешь меня?

Глава 2. Тяжесть

— Привет, — Лёля вошла, открыв дверь своим ключом. Я из кухни услышал, как она входит. Я знаю, что это она, потому что больше ни у одного человека нет ключей от моей квартиры. Она сразу пришла ко мне на кухню. — Что это ты слушаешь? Театр у микрофона? — бледная немного, огромные глаза. Что ж… я всё-таки хорошо узнал тебя, Лёля.

— Это Бунин, Иван Алексеевич, — сказал я. — Ты что? — я смотрю на неё незамутнённым взглядом честного человека. Я отрепетировал этот взгляд уже давно. Я ждал тебя, Лёля, ещё вчера… спектакль был разыгран по моему сценарию идеально, всё в своё время.

— «Что»? — рассеянно переспросила Лёля.

— Что с тобой? — спросил я.

— А что со мной? — она не ответила взглядом.

— Почему ты вдруг пришла?

Она вздохнула, села к столу, она не может, похоже, ни говорить, ни смотреть не только на меня, на весь мир, больно тебе… Прости, Лёля, без мести не получилось.

— Возьмёшь пожить к себе? — слабая тень улыбки.

— Станешь жить со мной? — спросил я.

— Ну, если позволишь, — проговорила она, опять вздыхая.

Я отодвинулся от стола, мне хорошо, я не могу не улыбаться:

— Прямо сейчас можно начать?

Она качнула головой не глядя на меня:

— Нет. Прогонишь?

— Да нет. Я добрый, — улыбнулся я, — оставайся так.

Лёля засмеялась. Сначала весело, нормально… Но вскоре смех её превратился в рыдания… она зажала рот обеими руками, сжимаясь в комок. Я подошёл к ней, хотел обнять, успокоить её, но она отталкнула мои руки, вся трясясь.

— Не бойся меня. Я тебя не обижу…

Лёля… ты доверяла мне когда-то, обними меня, позволь мне тебя успокоить… Позволь мне позаботиться о тебе, я могу, ты это знаешь… Лёля обняла меня, доверчиво прижимаясь, обняла за шею, как ребёнок. Такая, слабая, почти неживая, она нежная, податливая… Я всё вернул себе. Всё, что она сама отобрала когда-то. И куда надёжнее, чем прежде, когда всё было предоставлено судьбе и происходило само собой…

— Где Лёля? — Алёша влетел ко мне в кабинет прямо от входной двери, как вихрь.

— Что значит, «где Лёля?» Вы вместе ушли вчера… — я едва успел развернуться от стола, за которым сидел, занимаясь новой монографией.

— Хочешь сказать, она не приходила сюда сегодня?.. — он сверлит меня глазами, будто опять подозревает в чём-то. Будто даже уверен, что я виноват перед ним.

— Что происходит, Алексей? — я обеспокоился и лицом его и тем, что он говорит. Поздний вечер, если Лёли нет с ним, то… где тогда Лёля?!

— Это ты мне скажи! «Кирюша»!.. — он скривился, коверкая голос. — Ты сказал ей всё? Ты сказал ей, чтобы она бросила меня?!.. Это когда-нибудь закончится?! — орёт на меня мой взрослый сын. Может быть я и виноват, но не в том, о чём он говорит сейчас…

— Прекрати! — и я прикрикнул на него. — Твои косяки, причём тут я?! Я предупреждал тебя, надо было слушать больших мальчиков.

Он подскочил ко мне:

— Твою мать, где Лёля?! «Большой мальчик», чтоб ты провалился?! — Алексей готов вцепиться в меня, уверенный, что я «сдал» его Лёле.

Если мы сейчас рассоримся в хлам, это никому не поможет.

— Успокойся! — примирительно сказал я. — Объясни всё толком. Я не знаю ничего, я вас обоих видел вчера. Сам подумай, где бы я прятал её и для чего?! Если Лёля пропала…

— Она ушла… наверное, узнала всё и ушла… — он сел в кресло, хватаясь за виски, стискивая длинные волосы между пальцев. — Ни в общаге, ни на работе её нет, и не было…

— Ты бы с Олей своей поговорил.

— Да пропади она пропадом, Оля!

— Послушай, что бы ни было с Олей, но ребёнок это… не надо так злиться на ту, что собирается родить тебе. Это важнее.

— Важнее? — Алёша посмотрел на меня. — Важнее чего?! Оля важнее?

Я не стал спорить. Всё сам поймёт и оценит в своё время. Я был моложе, когда оказался почти что в его положении…

— Может быть, она любит тебя?

— Пап! Я умоляю, не надо только о любви сейчас!.. — взмахнув руками, орёт Алексей с бледным перекошенным лицом.

— Это твоё дело, как решишь… но поверь мне, ребёнок это…

Но Алёша посмотрел так, будто я ударил его… Я встал, подошёл к нему, потрепал по плечу:

— Утро вечера мудренее, Алёша, уже двенадцатый час ночи, если Лёля ушла от тебя, ты ничего не сделаешь сейчас. Ты… спать сейчас ложись.

— Спать?!! — он посмотрел на меня, как будто я предлагаю что-то несусветное.

— Можешь не спать, метаться из угла в угол. Хочешь, выпьем вдвоём. Можешь напиться в выходные. Но что ты сделаешь, если она ушла?!

— Я не верю, что она сама вдруг ушла, — уверенно сказал я.

— Как это понимать?

— Я ЗНАЮ, что она не могла вдруг вот так уйти. Даже из-за Оли. Я… не могу объяснить, но она не могла уйти так… Что Оля, ребёнок… конечно, ничего хорошего, что у меня будет ребёнок не от Лёли, но… она не ушла бы из-за этого. Лёля не ушла бы… Или… — твёрдость в голосе сменилась нерешительностью, — может, она на время ушла… злится и…

— Ну, хватит, — я остановил турбулентный поток его речей, ясно, что они продолжение мысли, что вертелась неотвязно в его голове много часов. — Ты не найдёшь ответа, пока не поговоришь с ней.

Мне до боли, до душевной судороги жаль его, но что сейчас мы сделаем? Если Лёля ушла… вчера, значит, решила… поэтому и говорила со мной так, как говорила… вчера бы ушла, если бы не день рождения Алёшкин. Ушла бы… Но почему? Почему? Из-за ребёнка этой Оли? Из-за этого не ушла бы… тут Алёша прав и поговорила бы сначала с ним. Может быть, действительно, просто обиделась?.. Да нет, не похоже… я не помню у неё этой манеры — обижаться.

Алёше казалось, за ней следят… кто? А если похитили её? Это не такая редкость сейчас с беспределом этим чеченским… но тогда уже, наверное, потребовали бы выкуп? Или нет? Как это происходит?..

Я нашёл в записной книжке номер своего старого знакомого ФСБэшного полковника, думаю, извинит за поздний звонок.

— Когда пропала твоя невестка? — деловито спросил он, выслушав мой вопрос.

— В течение сегодняшнего дня.

Он помолчал, потом сказал глухим безрадостным голосом:

— Не хотелось бы огорчать тебя, Кирилл Иваныч, но всё может быть… — сказал он. И добавил: — Однако вначале по знакомым поищите, прежде, чем всё на террористов списывать. Может она банально к другому мужику ушла и дело с концом? Если ничего нормального не найдётся в её исчезновении, позвони снова, идёт? Я пока узнаю, кто сейчас в Москве из тех, кто обычно этим занимается…

Поговоришь… понадобилась неделя, чтобы, наконец, увидеть её… Я приехал в очередной раз к акушерству в Первой Градской. И вот Лёля. Я не сразу узнал её… Она была одета в шёлковое незнакомое платье. Босоножки на тонких каблуках, таких высоких и тонких, что она будто парит над землёй… даже волосы выглядят как-то по-новому. И помада и… даже духи. Я чувствую аромат новый, незнакомый…

— Лёля… — выдохнул я.

— О… привет. Что случилось? Нормально всё?

— Ты ушла. Это нормально?

Лёля, дёрнула плечом, небрежно скользнув по мне взглядом:

— Не знаю. Я вернулась к Игорю.

— Что за чушь?! Он что, чем-то шантажирует тебя? — почти заорал я.

— Шантажирует? Чем? — усмехнулась Лёля, больше не глядя на меня. — Нет, конечно. Просто я поняла, что с тобой мне нечего больше делать. Вот и всё.

Я схватил её за плечо, но тут два мясистых мордоворота отделились от окружающего пейзажа и двинулись к нам со словами:

— Парень, ручонки прибери!

— Что это, Лёля, телохранители у тебя?!

Она вывернула руку из моих пальцев:

— Я опаздываю. Пока, не грусти. Найди себе девочку попроще, Лютер, — так и не посмотрела на меня… Она никогда не называла меня Лютером… и тона такого я не помню у неё… и чтобы так подбородок вскидывала.

— Ты об Оле… о ребёнке узнала? Лёля! — я отчаянно пытаюсь уцепиться, остановить её.

— О какой ещё Оле? У тебя Оля?.. — не своим голосом сказала Лёля с кривенькой усмешкой. — Ну, так есть с кем утешиться. Удачи!

— Это было до тебя, до нашей встречи… до… — я спешу остановить её и всё это неправдоподобное безумие, в которое превращается наш разговор. — Лёля! Да стой ты!

Но меня хватают её громилы и, хотя я справился бы, может ценой синяков и травм, но… Лёля не дала мне и попробовать ввязаться в потасовку:

— Не трогать его! Пусть идёт, куда шёл… — побледнев, крикнула она.

И уходит. Даже не посмотрев ни разу, не то что мне в глаза, но даже по-настоящему в мою сторону. Ревновать к Оле? Да устроила бы сцену и всё, скандал, ругань, даже драку — это бы я понял, это нормально, ты всё равно поговорила бы, Лёля, но не делала бы то, что я вижу. Это вообще не ты…

И то, что она идёт к машине, ей открывают дверцу, она садится на заднее сиденье сверкающего чёрным лаком полностью затенённого автомобиля, будто в другую реальность выходит…

У меня ноги приросли к земле. Что происходит… я не могу понять. Я всегда понимал всё, что ты делаешь, Лёля, но не теперь. Никто не знает тебя, как я, ты не можешь быть той, в кого ты пытаешься перевоплотиться теперь. Что с тобой?! Что случилось? И про Олю будто и не знает…

Или не знает? Или правда ушла к Стерху опять? Ведь волновалась за него, когда он на грани оказался… я помню, какое у неё было лицо, какой ужас в глазах, когда она думала, что он умер… и в больнице навещала его… пока не выписался, навещала…

Я много дней думал об этом. Прошло недели две, наверное, когда снова позвонила Оля.

— Алёша, возьми трубку, — сказал отец, заглянув ко мне.

— Лютер! Ты… привет… Это Оля. Ты… как дела? — нерешительно проговорила она.

— Дела… отлично, Оля. Особенно после того, как ты сходила в моей жене! — сказал я, всей душой я ненавижу её сейчас.

На том конце провода замерла пауза, потом удивлённый голос Оли промямлил:

— К жене? Да я… Ни к кому я не ходила… Ты что?

— Всё, Оль, давай потом как-нибудь поговорим? — взмолился я.

Не ходила… Не ходила, так это ещё хуже тогда…

Потекли тоскливые однообразные дни. Я не замечал их. Дни, недели… Прогорало лето, по утрам становилось прохладно и начинало пахнуть осенью всё отчётливее. По асфальту катались сухие листья, опадающие с тополей, шуршали, цеплялись, как и лето, не желая уходить, но московская осень нетерпелива и настойчива, дышит полной грудью уже в середине августа…

Приехал мой брат Юра, неожиданно долговязый, ростом с нас с отцом, молчаливый и куда более заносчивый, чем раньше. Будто туману английского внутрь, в душу набрал. Мы пытались веселить его нашими московскими развлечениями, но не слишком удачно получалось, быть может, потому что нам двоим не было весело, а может быть потому что на все затеи мы встречали его снисходительный взгляд и усмешку. Словом, когда Юра уехал, легче себя почувствовали мы оба. Но не обсуждали это. Отец сказал только:

— Это… возможно юношеский нигилизм…

— Или английское высокомерие, которое он перенял, — не мог не ответить я.

Дефолт, от которого, кажется, содрогнулись и взвыли все вокруг, не имел значения для нас. У меня не было никаких сбережений, у отца все его деньги были в валюте, так что он не потерял, даже напротив, а долгов он не делал, так что даже возросшие цены, для нас двоих, немало зарабатывающих холостяков, значения не имели…

Отец погрузился в написание новой монографии с головой, пропадая в своих лаборатория, а дома дни и вечера просиживая перед монитором компьютера, на котором на этот раз я постоянно видел фотографии микропрепаратов. Я спросил о теме работы. Оказалось, это дерматология, которой он раньше уделял внимания меньше, чем венерическим болезням. И посвящалась сравнительной гистологии различных кожных болезней. Я удивился:

— Ты и гистолог?

— И неплохой, чему ты удивляешься? — отец удивился моему удивлению. — Или ты совсем учёным не считаешь меня? Я не такой выдающийся человек, как ты, конечно, но не совсем пустое место в науке. Особенно в последнее время. Может, глядя на тебя.

Словом, отец оправдывает звание академика. Я смотрел на него и думал, есть ли в Академии ещё более молодые люди…

Осень подтащила дожди, мрачные дни и холод. Мы с отцом опять были одни. Я позвал его вместе с нами в студию прослушать сведённый альбом, чувствуя себя виноватым за то, что набрасывался из-за Лёли.

Мне понравилось. Действительно. Я не разбираюсь особенно в музыке, тем более не могу критиковать то, что делает мой сын. Но я получил удовольствие. Хотя смотреть на них поющих — это не сравнить, видеть лица, живые эмоции, это не просто звук. Наверное, я просто глазами лучше чувствую мир…

С того дня как ушла Лёля, прошло почти два месяца. Мы с Алёшей не говорили о ней. Ни разу. Ни он, ни я не могли не думать о том, что она ушла к Стерху. К Стерху!.. Это не вписывалось в то, что я знаю о Лёле. В то, как они жили с Алёшей. Вообще во всё, что происходило со всеми нами это не вписывалось… И отчаяния, которое владело ею перед тем как она ушла я не могу объяснить для себя с этой точки зрения.

Алексей привёл Олю познакомиться со мной. Это был мрачный вечер. Даже погода, кажется, была в согласии с моим восприятием происходящего. И с Алёшиным тоже. Оля оказалась очень красивой девушкой, аппетитной, я легко понял моего сына, она очень привлекательная. Но непосредственность её утомляла. Странно смотрелась одежда дорогая и яркая, что не очень вязалось с тем, что она работает продавщицей в продуктовом магазине и вообще, оказывается, из Орехова-Зуева…

Вначале она выглядела смущённой, по большей части молчала, но быстро освоившись, начала говорить, жестикулируя, особенно пальцами, и обильно пересыпая речь выражения вроде: «На самом деле», «Типа», «Вау!». Вначале долго рассказывала, что после обрушившегося в августе дефолта и выросших вследствие этого сразу в три раза цен, намного меньше стало покупателей, живо интересовалась, сильно ли это потрясение задело конкретно нас, наши сбережения…

Расспрашивала меня о моей работе и когда я сказал, чем я занимаюсь, опуская для первого знакомства подробности о своих должностях, да и специфике специальности, полагая, что она не знакома со словом «венерология», но я ошибся. Оля моментально начала рассказывать о своих подругах и друзьях, о том, как нескучно они живут…

Мы с Алёшей невольно обменялись взглядами. И после того, как он проводил Олю домой, вернувшись, предупреждая любое моё слово, Алексей сказал:

— Не говори ничего, ради Бога!

— Много хороших девушек, Алёша, но ты выбрал с кем свои гены смешать…

— Не выбирал я. Кого я выбрал, не выбрала меня, — огрызнулся он, — и давай закончим!

Мне жаль его. У него будто надломлена спина… сброшены крылья. Он не злится, как это было, когда в прошлый раз Лёля потерялась. Теперь она не терялась. Теперь мы знаем, где она и что с ней. И причём Алёша вообще знает так много, что мне начинает казаться, что он за ней следит.

К тому же алкоголь снова вернулся в нашу жизнь. Алексей взялся «поддавать» каждый вечер. Не до пьяна, но молча на кухне до поздней ночи. Что-то тренькал на гитаре при этом, много записывал на больших альбомных листах, но к следующему вечеру я всё это находил скомканным в мусорном ведре… Может мне начать спасать его творения?

Что чувствую я теперь? Растерянность поначалу и тоску, когда стало ясно, что Лёля выбрала другого мужчину, предпочитая… его благосостояние? Или действительно любя? Но это здесь, в этом доме была любовь… Я не понимал и продолжаю не понимать…

Слежу за Лёлей? Отец прав, я слежу за ней. Когда мне удаётся. Я приезжаю в Первую Градскую каждый день, когда не дежурю. Приезжаю в надежде хотя бы один раз застать её одну, без машины, без охраны. В машине, как я подозреваю, её всегда поджидает Стерх.

Пытаться говорить в этих условиях бессмысленно. На ней теперь одежда, какой Лёля никогда не носила при мне. С началом осени — тоненькие короткие шубки, каждый день, буквально, новые, сапожки, сумочки. У меня появилось ощущение, что она развлекает себя этими покупками…

Я ищу способа, возможности наедине увидеть её. Я уверен, что если бы мы остались вдвоём хотя бы на четверть часа… даже, если бы она просто посмотрела на меня, мне в глаза, всё вернулось бы. Как было уже. Иначе не может быть, она меня любит, я не верю, что всё закончилось, такого быть не может.

С Олей я почти не встречаюсь, разговоры о том, чтобы жить вместе, я пресёк сразу, тем более о том, чтобы пожениться. Но я снабжаю её деньгами, а она подробно рассказывает мне, как чувствует себя сама и наш ребёнок. От этого я не чувствую ничего, кроме нарастающего раздражения. Других женщин за всё это время я не знаю. Я в таком капкане сейчас чувствую себя, что это отбивает всю охоту к развлечениям этого рода. К тому же я вижу Лёлю несколько раз в неделю и мучительно желаю только её… Тем более мучительно, что она совершенно недоступна. Как никогда не была… даже когда в школе я, избегая встречаться с ней глазами, смотрел на неё.

Глава 3. Ветер

Лёлина тоска затягивалась. Сказать, что я мог что-то сделать с этим, было бы самонадеянно. В первые же дни Лёля, шутя как будто попросила меня купить ей одежду.

— У меня совсем ничего нет… — немного смущённо говорит Лёля к вечеру первого же дня. — Я… всё почти оставила… — это более, чем правда, она с одними книжками пришла…

Я обрадованно улыбнулся. После целого дня молчания и пребывания в комнате в полном одиночестве, куда я не вторгался к ней, она не выходила, не ела, то смотрела в телевизор, я видел через полуоткрытую дверь, то листала книги, то присев за стол, пыталась писать что-то, то скомкав то, что написала, просто смотрела в окно.

Поэтому, когда она сказала, что ей надо в магазины, я обрадовался. Мы развлекались покупкой одежды несколько дней, посещая самые приятные магазины в центре. Лёля, которая никогда не интересовалась дорогой одеждой, не очень-то воодушевилась, быстро устала, и затосковала опять. Мы зашли в кафе, и за кофе, сидя напротив неё, я сказал:

— Лёля, ты… я тебя прошу, позволь мне хотя бы это. Поверь, для меня это радость, тем более, что другой радости ты не хочешь мне дать, как я понимаю.

Лёля посмотрела на меня:

— Я… — она опустила ресницы, краснея слегка, — ты настоящий друг, Игорь.

— Ну уж нет! — я покачал головой. — Я совсем не друг. Я не хочу дружить с тобой, хотя это, конечно, приятно… Я хочу с тобой жить. Я не собираюсь делать вид, что это не так. Я согласен подождать, пока тебя отпустит немного, как говорится, но я не собираюсь быть твоим другом, уж извини.

Я смотрю на Игоря. Может мне не льстить его желание? Его, вот такого, совершенного физически, необычного во всех отношениях человека? Нет, мне это приятно. Мне это льстит, меня это привлекает, волнует и он это знает. Всегда так было, но не теперь. Сейчас у меня паралич сердца, я ничего не чувствую кроме сгустка боли в нём. Расставание с Лёней заполнило мрою душу полынью. Цветов нет. Только горечь, ветер шевелит длинные стебли…

— Сколько девушек у тебя было за эти месяцы? — спросила я.

Игорь засмеялся:

— По-твоему, я подсчитывал? — засмеялся Игорь. — Но, если честно, можно сказать, что нисколько.

— Почему можно так сказать? Как это получается у тебя? Как это вообще у вас получается?!

— Ну… — я придвинулся, сцепив пальцы в замок, и глядя на неё поверх них, — может быть, потому что я влюблён в тебя?

— Вы все так делаете, трахаетесь с кем придётся, а при этом можете быть в кого-то там влюблены?

— Кто это «все»? Твой муж так делает? Что, изменил тебе?

— Изменил… нет… только… Он сделал ребёнка чужой девчонке, — сказала я, вздрогнув от собственных слов. Мне больно даже от слов.

— Поэтому ты ушла? Что, так трудно это пережить? Просто интересно…

— Интересно? Ну и ну… — разозлилась я. — Если бы… а впрочем, не хочу я это обсуждать.

— Не обсуждай, как хочешь, — согласился Игорь, отодвигаясь, — лох он, твой муж. Потрать как можно больше денег на тряпки, девушки говорят, это помогает.

Я потратила. Не помогает. Очень-очень-очень много денег. Так много, что в какой-то момент я перестала понимать, что мы тратим деньги… только в первых двух магазинах я ещё удивлялась как легко Игорь расплачивается, даже не спрашивая цен.

Когда через неделю взорвался дефолт и все цены выросли в несколько раз, Игорь хохотал до слёз:

— Ты даже в этот раз умудрилась сэкономить, Лёля, умора! Как тебе это удаётся?! В кои-то веки решилась потратить мои бабки и сделала это за три дня до взлёта цен!

Игорь держал себя джентльменом. Даже не входил ко мне в комнату без разрешения. Даже не так, как было до того, как мы стали любовниками.

О, да! Я держался из последних сил вообще-то. Деликатничать с женщиной, которая принадлежала тебе, которую ты любишь и хочешь, не так-то просто. Я ждал момента. Я радовался, что она даже в мыслях не держит, что я могу быть причастен к тому, что случилось между ней и её благоверным. Но, действительно, с чего бы она стала предполагать это?

Мы много времени проводили вместе. Мы полюбили ходить в кино «Иллюзион», что в высотке на Котельнической. Мы гуляли, болтали, я рассказывал о моей Москве и проехали всё же на троллейбусе по Садовому кольцу, я провёл шикарную экскурсию для неё во время этой поездки. Мы были вместе почти постоянно, почти всё время, что она не была на своих занятиях. Она рассказала, почему едва не вылетела из своей ординатуры.

— Что отказалась от… Слушай, но почему? Ты разве сама не делала этого никогда?

— Мне повезло.

— И ты такая принципиальная? Выбрала бы другую специальность.

— Я не хочу другую, — сказала Лёля с твёрдой убеждённостью в голосе. — Я не хочу делать этого и всё. Ты не представляешь, поэтому тебе кажется, что…

— Я не представляю, потому что и мне, как ты говоришь, повезло, никогда я не имел возможности стать отцом… Ни разу в жизни.

— Тебе от этого грустно?

Я не знал ответа на этот вопрос, у меня никогда не было момента в жизни, когда я задумался бы об этом, кроме того времени, когда Лёля была моей, улыбаясь, смотрела на меня и предполагала со мной жить.

Теперь же она, похоже, не хочет жить вовсе… Мы много разговариваем. Я ищу пути к тому, чтобы вернуть себе все утерянные мной позиции. Мне удалось это только в день, когда муженёк Лёли явился выяснять отношения к больнице, где она работает и около которой мы ждали её в машине.

Это она придумала, чтобы машина привозила и увозила её от больницы, машина и мордовороты.

— Зачем тебе это? Ты что-то хочешь показать? Что ты настоящая бандитская маруха?

Она смутилась немного:

— Ну… в этом роде…

Я не стал возражать. Я люблю играть, а уж в игру, которую Лёля придумала из-за меня, тем более. Я сам нередко сопровождал её. Машина довозила нас до дома за три от моего, мы выходили, шли в подъезд и там проходили через очень удобные переходы в наш дом, не замеченные никем. Так что никто, даже эта липовая охрана так и не знает, где мы живём. Осуществлять это мне помогают всё те же пресловутые знания, которыми я обладаю с детства. В данном случае, знания планировки чердаков и подъездов домов на Садовой.

В тот день, когда Легостаев младший явился выяснять отношения с Лёлей я как раз был с ней. Их разговор вышел недлинным, она почти летит на высоких каблуках к машине…

— Расстроилась? — спросил я, и потянулся было к ней, но Лёля предупредительно подняла руку, не позволяя коснуться себя.

— Если так его любишь, простила бы… — внутренне сжавшись, сказал я. Возьмёт и последует моему совету.

— Не в прощении дело. И не во мне. Не за что прощать мне… И не мне вообще судить его. Просто… пусть живёт новой жизнью. Он начал новую жизнь. Та девушка и ребёнок не виноваты, что я так напортила в его душе. Он цепляется по привычке… — вздохнула она.

Мы доехали до дома больше не разговаривая. Поднялись в квартиру, Лёля ушла к себе в комнату. А я…

Я расстегнула платье, сняла пояс, собираясь раздеться. Мне невыносимо было даже слышать голос Лёни, не то, что смотреть на него… не надо Лёнечка, не ходи за мной, что я тебе… ты Оле доверяешь больше, чем мне… И… Разве ты не прав? Ведь я предала тебя. Самым низким способом… Кто бы верил на твоём месте?..

Вдруг дверь распахнулась и со стуком ударилась о полки с книгами на стене. Я не успела обернуться, только повернула голову… Игорь налетел на меня как волна наваливается в море, мощно и непобедимо. Я не отталкивала его и не сопротивлялась. Это правильно… Всё правильно… Я пришла к нему не для того чтобы он не касался меня… это, может быть и лучше… Так легче перестать думать о Лёне, о Кирилле о том, что мой мир с ними…

Отдаться страсти — это лучшее лекарство… Тем более Игорь — человек, которого легко любить…

Легко, но ещё несколько месяцев назад мне проще было это делать, и я уже сдвинулась, казалось, по пути к нему. Но я вернулась на «Сушу»… и теперь мне отдельно не жилось. Но от того, что я не могу ответить Игорю тем же, что он чувствует ко мне, я с ним стала нежнее и предупредительнее, чем раньше. Мне хочется подарить ему хотя бы это, хотя бы ласку, если я не могу любить его как хотела бы.

Чувство вины — главное чувство во мне теперь. Я клином вошла между отцом и сыном когда-то, но, и оставив их, я не могу о них не думать, не желать вернуться, понимая, что всё потеряно безвозвратно, что Лёня не только не простил меня, но, испытывая стыд и отвращение от моего предательства начал совсем другую жизнь, которую я снова едва не скосила на корню…

Только Кирилл, похоже, оправился от моего вторжения в его жизнь. Что ж, он взрослый, закалённый человек, это вам не мальчик, для кого я первая любовь, и не тот, кто никогда не влюблялся, как Игорь… Слава Богу, хотя бы он не стал несчастным и разочарованным из-за меня…

Но как выяснилось уже в середине осени, и Кирилл вовсе не свободен от меня… он неожиданно приехал в Первую Градскую в наше Акушерское отделение часов в десять утра, едва закончились все планёрки.

Роженица была всего одна и та уже благополучно разрешилась и отдыхала со льдом на животе, а в остальном предродовая пустовала. Мы с акушеркой, пожилой весёлой тётенькой, Евдокией Семёновной, которую все зовут почему-то Дульсинея, сидели в коридоре, я дописывала историю родов той самой роженицы, а Дульсинея разглагольствовала о старых временах:

— Ох, чтобы раньше мы вот так сидели без дела… Кафедральный роддом… Ординаторы, ассистенты, доцентша, профессор, на одну роженицу по семь человек врачей — это что?! Раньше по тридцать родов за сутки было. И не кесаревых этих теперь любимых, все рожали у нас как положено и никаких разрывов вам, никаких эпизио!.. — вздохнув, Дульсинея добавила, будто подсчитав ещё раз в уме: — А то и по тридцать пять!

Я восхищённо покачала головой, оторвавшись от писанины — представить такое в наше время я не могу. Больше восьми рожениц одновременно при мне не было ещё ни разу. Я посмотрела на Дульсинею внимательнее сегодня, она кажется моложе, чем есть на самом деле, вон и морщинки, меленькой сеточкой на щеках, и холестериновые кольца в зелёных некогда радужках её небольших живых глаз. Только седины немного, или незаметно в светлых волосах?

— Может быть, роддомов настроили много? — сказала я.

— А народу что тоже меньше в Москве стало? — она отмахнулась. — Рожать перестали — вот что! Вот и вы, Елена Николавна, не обижайтесь только, вот вы и замужем, а что тянете? И другие все… кто карьеры строит, кто… — она вздохнула громко. — Не знаю, в наше время ни памперсов этих «пью и писаю» не было, а рожали! А щас? Совсем бабы с ума посходили… И курят все… Что происходит?!.. О, мужик какой-то! — она удивлённо вглядывается вдоль коридора, — глядите-ка…

Я обернулась и замерла на мгновение, это Кирилл в распахнутом белом халате шёл по коридору к нам в этот коридора конец, где мы сидели за столом у окна серди серого кафеля и серых бумаг. Я встала.

Он улыбнулся:

— Здравствуйте, я профессор Легостаев, за вашим доктором. Профессор Макаров позволил забрать Елену Николаевну на консультацию к нам. Отпустите? — он любезно обращается к восхищённо замершей Дульсинее.

Она кивнула, улыбаясь:

— Несомненно…

Всё же Кирилл умеет очаровать кого угодно, даже Дульсинею, которая не очень жалует мужчин почему-то.

Ничего не оставалось, как пойти «на консультацию» с профессором Легостаевым. Мы с Кириллом двинулись по коридору от стола, видавшего виды, и заставшего, думаю, не только Брежнева, но и Хрущёва, возле которого так и осталась сидеть Дульсинея, я чувствую, как моя пожилая акушерка смотрит нам вслед. Впрочем, я сразу перестала об этом думать:

— Что… что-нибудь случилось? — я замираю от мысли, что могло привести Кирилла сюда.

— Случилось, соскучился безумно, вот что случилось. Нельзя так со стариком, — он улыбнулся, обнажая крепкие белые зубы, кокетничает, «старик».

— Ох и демон ты, Кирилл! — я покачала головой.

А он только улыбается, искря глазами:

— Я правда отпросил тебя на весь день, поедем, по… позавтракаем что ли?

— Отпросил? — засмеялась я. — Обаяние безотказно?

— С Макаровым вашим мы однокурсники. У нас одна alma mater. Так что, без всякого обаяния, на одних ностальгических чувствах.

Неожиданно для себя самой я рада ему. Тому, что вижу его, такого, каким я люблю, лёгким, весёлым. Он никогда не постареет с таким нравом.

И мы поехали бездельничать на весь день. Я позвонила Игорю и сказала, что сегодня машины не надо, что я приеду сама. Я делала так, когда дежурила или встречалась с моими милыми подругами Милой и Люсей, хотя это и случалось нечасто.

В кофейне мы с Кириллом продолжили разговор всё в том же игривом тоне, будто я и не уходила никуда из нашего общего дома. Будто мы и не расставались вовсе. Он рассказывает, как поругались два ассистента на его кафедре из-за темы для статьи, при том, что работу, о которой оба намеревались писать, делал вообще третий человек.

Кафе это на Старом Арбате, по которому мы прошли с ним перед этим пешком, в старинном сером доме. Это новое кафе. Я давно не бывала на Арбате. Он изменился ещё больше от того, что я помню с перестроечных времён, и даже с начала девяностых и теперь — ювелирные и антикварные лавки, палатки матрёшечников. Художники только с шаржами, никакого вернисажа, но хотя бы торговля военной формой и всей советской атрибутикой свернулась, всё продали что ли?

Кирилл усмехнулся на это, но не слишком весёлой усмешкой:

— Никогда всё не будет продано, — сказал он и взгляд у него светлый без печали.

Мы вышли на улицу опять, холодно, я поднимаю капюшон пиджачка из меха норки на голову.

— Красивая шубка. Мои подарки носить отказалась, значит, категорически, а Стерху позволяешь одаривать себя? — ревниво сказал я.

Она улыбнулась, отодвинула волосы, убирая за ушко, чтобы показать мне, и я увидел звёздочку-серьгу, из тех, что я подарил ей когда-то. Это маленькое ухо, шея, лёгкие завитки волос… я прижался губами к её шее, притянув её к себе. Как ни удивительно, но она не отстранилась, напротив, повернула лицо ко мне, близко глядя в моё лицо и касаясь моей щеки ладонью, поощряя на продолжение… и даже легонько притягивая мою голову к себе.

И я поцеловал её в губы… И мы целуемся, стоя посреди Арбата… Целовать тебя, Лёля… Боже мой, когда я целовался в последний раз?! Когда ты ушла…

— Идём! — я взял её за руку.

— Идём? Куда? — смеётся Лёля…

…Такого у нас не было раньше. Раньше, когда мы уже были любовниками. Никогда не было так, потому что теперь ни Лёля, ни я не думали о том, что мы предатели, что мы преступники, что то, что происходит между нами, это чудовищно… больше ни о чём таком мы не думали.

Я чувствовал, что она любит меня, быть может, во мне получая часть Алёши, но разве имело значение, почему она меня любит?.. И я не испытывал больше постоянного гнетущего, почти уничтожающего чувства вины. Я устал от этого. Думаю, и она тоже.

И я никогда не был таким живым. Даже, когда она была со мной прежде. Теперь она не страдала больше, она была со мной и всё…

Отдаться чувству, которое живёт в тебе много лет, то прорываясь наружу, то прячась, то сгорает всё и утопает в той огромной всепоглощающей любви, что заполняет мою душу всю мою жизнь… Но та любовь под страшным запретом, как под заклятием, заперта, запечатана в темницу, в глубокий подвал, почти похоронена, и даже не мной, я никогда не отказалась бы от неё, но самой жизнью, и не может мешать теперь мне стать огнём, водой, воздухом, плотью, голосом, вскриком, улыбкой, шепотом… всем, чем хотел бы меня чувствовать Кирилл. Хуже, чем теперь, обо мне всё равно думать уже нельзя, теперь мне всё остальное безразлично, теперь я счастлива его счастьем… Люби меня, люби меня, как ты хочешь, я стану любить тебя так, как хотела всегда и не позволяла себе даже думать об этом… даже видеть во сне…

… — Что это за ужасная квартира? — смеясь, спросила Лёля, оглядываясь вокруг. — Твоя?

— Чёртову уйму денег стоит, между прочим, — сказал я.

— Не сомневаюсь — Арбат. Но… ты… девок небось водишь сюда?

— Если скажу — да, обидишься?

Лёля засмеялась, смешно прыснув:

— Нет. Много тут было?

— Вообще-то я только намеревался начать «водить сюда», как ты говоришь. Я купил её весной. Но… ты вернулась… и водить опять расхотелось.

Она смеётся, уже сгибаясь, собирая уже смятую нами простыню на матрасе:

— Так уж… прямо ни с кем не был!.. Ребёнка сделал бывшей жене между делом… Много их у тебя? Девушек твоих?

— Три. Нет, четыре. Нет, пять… — я сам начинаю смеяться вместе с Лёлей.

…Она обнимает меня, улыбаясь глядя мне в лицо:

— Люблю тебя ужасно, Кирюшка! Есть вещи, которые нельзя не делать. Например, нельзя не любить тебя.

— Да можно! — я накрыл своей её руку, — твоя мать, например, меня не любила.

— Ещё как любила! — воскликнула Лёля. — Если бы не это, меня, может, и не было бы! Она вышла за моего отца, чтобы отомстить тебе за твою Наташу. И любила тебя, пока дядю Валеру не встретила. Не представляешь, сколько разнообразных маминых мужей я знала до пятнадцати лет!

— Ты не похожа на Юлию, — я любуюсь ею.

Лёля опять засмеялась:

— Сомнительный комплимент! — намекая на Юлину бесспорную красоту.

Я засмеялся тоже, поворачиваясь к ней всем телом:

— Я люблю тебя, — я касаюсь ладонью её горячих над шеей, влажных волос.

— Почему? — она так красива сейчас, как никогда не была. Будто освобождённой, яркой, яростной красотой. Как раскрывшийся цветок. Алый, благоухающий цветок…

— Разве можно знать почему?

— Ты скажи мне, — её глаза светятся.

— Я знаю, почему ты любишь меня, — говорю я.

— Не знаешь. Я сама этого не знаю… ты только… ты не люби меня слишком сильно, а то я героиней трагедии себя чувствую всё время. Выпусти меня из тюрьмы хотя бы ты.

Я засмеялся:

— Ты считаешь меня легкомысленным ловеласом?

— Конечно! — она тоже смеётся.

Но потом становится серьёзной, глядя мне в лицо говорит:

— Стало так мало воздуха, Кирилл… Давай вдохнём?.. Отдадимся ветру?.. и не будем ни планировать, ни договариваться ни о чём? Никаких прав и правил…

— Это… сложно. Это куда сложнее, чем с правилами. Сможем?.. — улыбаюсь я.

— Можно всё, если захотеть.