Зеленый подъезд

Татьяна Веденская, 2011

Отношения – это всегда непросто. Михаил обожает свою жену Алису, но она почему-то отгораживается от него, уходит в себя. Супруг понимает, что с ней что-то не так. Однажды он находит несколько тетрадных листков, исписанных ее нетвердым почерком. Из них понимает, что с любимой произошло что-то ужасное. То, что она до сих пор не может пережить. Но что именно случилось, а главное – что делать? Пробиться через стену молчания невозможно. И Михаил решается показать Алисин дневник профессиональному психологу. Вдруг тот сможет пролить свет на ее прошлое и дать добрый совет. Но все оказывается гораздо сложнее, чем можно себе представить. Книга также выходила под названием «Вся правда».

Памяти моего погибшего мужа Сергея

Посвящается моим родителям с благодарностью за подаренную мне жизнь

Несколько тетрадных листков

День Y

Он утонул как раз в тот день, когда я узнала, что беременна. Вернее, не узнала, конечно, а только почувствовала. Заимела такое дурное предчувствие, глядя на непочатую уже непонятно сколько времени пачку с крылышками. После того как он утонул, я не могла спать несколько недель, мне все снилось, как он летит, потеряв равновесие, в черные густые воды Невы. Непонятно, зачем сделаны на набережной эти странные портики, с которых и не захочешь, а грохнешься. Тем более, зимой, когда кругом лед и слякоть. В ночь на шестое января, когда он утонул, на термометре высвечивалось плюс три. Если бы были морозы, если бы только были морозы, он остался бы жив. Но Нева не заледенела полностью, у берега ее вода только еще больше почернела, загустела наподобие подсолнечного масла и плескалась на ветру, заливая гранит портика. Если бы ее сковало льдом, Эдисону некуда было бы падать, бестолково размахивая руками. Если бы, если бы, если бы… Их так много, настолько много, что можно до бесконечности крутить их в голове, нагнетая иллюзии, что от этого что-то изменится. Ничего подобного. Он уже утонул. Конец. Его смерть останется только в памяти, моей и Лекса, и все же, на тот случай, если я когда-нибудь рискну забыть этот день и решить, что все у меня прекрасно, я оставлю себе это напоминание. Тоненькая тетрадка, собрание моей боли. Хранилище моей смерти, пусть несет память на бумаге, если моя исчезнет в сумерках пропащей жизни. Итак… День Y. День второй. Мы гуляли. Мы подошли к Неве, как-то совершенно случайно наткнувшись на набережную, которая развернулась перед нами лентой после очередного поворота. До этого мы бродили по ночному Питеру уже несколько часов, периодически уничтожая очередной косяк. Осматривали достопримечательности. Лекс таскал с нами Эдисона, хотя именно у нас с Лексом была настоящая любовь. При чем здесь Эдисон, я не понимала, но перечить моему новоявленному супругу не хотела.

— Какая красота! — закричала я, вылетев к Неве из грязной подворотни. Впервые в жизни я видела такую красивую и просторную реку. У меня захватило дух.

— Нравится? — удовлетворенно и покровительственно притянул меня к себе Лекс.

— Элис, ты что, никогда не была в Питере? — удивился Эдисон. Он вытаращил глаза и принялся строить дикие рожи. Что ж, целый день в компании Лекса с полными карманами травы уже сказывался на нем. Он был бледен, глаза светились нездоровым возбуждением. Он бурно жестикулировал и на мои вопросы отвечал не всегда с первого раза.

— Никогда! — радостно кричала я и кружилась, размазывая по толстенному граниту поручней вязкий снег.

— Ты такая смешная!

— Лекс, как хорошо!

* * *

Мы хохотали и шли, полируя дорогу под ногами. Нам было все равно, куда идти. Около двенадцати ночи, на набережной — ни одного человека. Редкие машины тревожили наше уединение посреди ночного города. На самом деле даже странно, как теперь кажется, насколько пустынной оказалась набережная в тот момент. Все-таки центр культурной столицы, новогодние праздники, должны же были оказаться там какие-нибудь другие бесцельно шатающиеся люди, кроме нас. Но эта мысль тоже из разряда «если», которых я перебрала массу, только чтобы как-то успокоить воспаленный мозг.

«Если бы кто-то проходил мимо, если бы мы гуляли по оживленной Дворцовой набережной, если бы портик был закрыт, ничего бы не случилось…» — как заклинание повторяла я, глядя перед собой и трясясь от холода всю следующую неделю. По иронии судьбы, именно я первая заметила ступеньки, ведущие к воде. Спуски к Неве имеются по всему периметру реки, они сделаны таким образом, что спустившийся оказывается прямо у плещущейся кромки. Вода облизывает ботинки, притягивает к себе, чернеет и пугает. С тропинки, тянущейся вдоль набережной, человека не видно, и получается такой укромный уголок.

— Смотри, вода.

— Первый раз воду увидела?

— Лекс, прекрати. Просто она так близко. Почему она не заледенела вся?

— Тепло.

— Да, тепло. — Кромка льда отступала от границы набережной метров на десять. И сам лед был каким-то странно-уродливым, изломанным, наваленным грязными кучами по телу реки.

— Как будто тут прошел ледокол.

А может, и прошел. А куски потом сбились обратно и слиплись.

— Послушай, Эдисон. Ты как, не считаешь, что этот уголок Вселенной нам подходит больше всего? — таинственно и одновременно игриво спросил мой Лекс.

— Ага… — промычал тот и принялся рыться в карманах. Я была в курсе, хотя в тот момент весь мой опыт употребления наркотических веществ сводился к траве. Меня пробивало на «ха-ха», и все. Собственно, откуда взяться большому жизненному опыту в восемнадцать лет?

— Элис, ты уже большая девочка? — спросил меня Лекс.

— Я же вышла за тебя замуж, — усмехнулась я. Лексу было двадцать пять, и он казался мне воплощением вселенского знания и опыта. Гуру, вуду и моя первая учительница в одном флаконе. К тяжелым наркотикам я отнеслась положительно, они давно вызывали мой интерес. Но никто не предлагал. В Москве, откуда я три дня назад уехала навсегда, как-то не было принято употреблять на улицах ничего тяжелее травы. И вообще, у нас народ как-то больше традиционно пил, в крайнем случае курил анашу и кололся кетамином. Ненаказуемо.

— Тогда отойди от воды и не отсвечивай.

— А что будет?

— Тсс. Увидишь.

— Тебе понравится, — уверенно добавил Эдисон, вытащив из-за пазухи какой-то флакон.

— А что это? — я не могла уняться. Мне так много рассказывали, что мой Лекс — парень с большим и обширным опытом, но все то время, что я его знала, он ни разу не достал шприц. Может, только при мне, я не знаю.

— Винт. Это винтик, отлили мне раствора добрые люди, — успокоил меня добрый-добрый Эдисон.

— А на всех хватит? — заглянул через плечо Лекс.

— Надо аккуратно раздербанить. Ей децл выберешь — и хватит.

— Почему? — возмутилась я.

— По кочану. Мала еще.

— Вот так всегда. Мне же интересно! Сделайте сколько надо.

— Да тебе и правда много не надо в первый раз. Расколбасит по-любому. — Эдисон начал греть пузырек горящей зажигалкой. У него была бензиновая «Зиппо», жирненькая серебряная бляха.

— Ты специально такую зажигалку носишь? — восхищенно присвистнула я.

— А как же! — Эдисон вынул маленькую упаковку со шприцами. — Тебе расчехлить? — предложил он Лексу.

— У меня портативный набор, — ответил тот и достал из рюкзака черный кожаный пенал. Это была его фишка, своеобразная визитная карточка, добавлявшая ему колорит. В пенале лежали жгут, пара шприцев, флакончик со спиртом и жвачка. Я еще в Москве много раз рассматривала содержимое пенала и думала, что все-таки выхожу замуж за удивительного человека. За того, кто не боясь следует своему «Пути». И который не побоится взять меня с собой.

— Элис, иди сюда, — охрипшим голосом произнес он. Я задрожала от предвкушения чего-то неизвестного. Говорят, что наркоманом можно стать с первого укола. А про меня говорили: Элис пропадет в любом случае, рано или поздно. От наркоты, от водки или сама собой. Такие оторванные не живут долго. От этих разговоров мне становилось не по себе. Но и странным образом они меня радовали. С некоторых пор я и представить себе не могла, что проживу долгую обывательскую жизнь, рожая детей и мечтая о постройке дачи. Нет уж. Только не я. У меня с этим миром нет ничего общего. Уж лучше рано или поздно умереть от передозировки, выброситься из окна, оставив на асфальте кровавую отметину. Улететь в небо и стать наконец свободной от всего.

— Чего вылупилась? Волнуешься? Руку давай, — не напрягая себя тактичностью, выдал Эдисон. Он явно нервничал, оглядываясь на ступеньки.

— Давай-давай. Быстрее. В этом городишке еще не перевелись строгие дядьки в форме.

— Что ты так дергаешься? — спросил Лекс. — У тебя вон руки дрожат.

— Холодно.

— А как же ты ставиться-то будешь?

— Уж как-нибудь попаду. Опыт не пропьешь.

— Элис, давай.

— Почему я первая? — не поняла я.

— Потому что сама ты не уколешься. А мы потом можем и не смочь.

— А… — Я протянула руку, накинув куртку на плечо. Свитер мешался, и жгут наложили прямо на него. Мои глаза расширились, все внутри запротестовало в природном нетерпении боли и чуждого проникновения. Каждый раз потом эти чувства охватывали меня, но к ним привыкаешь. А вот к боли, которая жгла изнутри, я так и не смогла привыкнуть никогда.

— Ну как ты? — заботливо поинтересовался муж. Как я? Кто?.. Ах да, а как я, кстати? АХ!

— Вставило! — удовлетворенно произнес Эдисон, глядя на меня.

— Ну, поскакали?

— Ага, — Эдисон склонился над пузырьком. Я из-под ресниц наблюдала за ними, и мне хотелось пуститься в пляс. Взрыв сознания, который заполнил меня всю, нельзя было сравнить ни с чем, что я переживала ранее. Да, однозначно, я пошла правильным путем. «Правильной дорогой идете, товарищи».

— А где раствор?

— Да тут.

— Тут нет ни черта. Ты все себе засадил.

— Как нет? Не может быть.

— Да иди ты к черту, ублюдок! Ты все засосал себе.

— Я оставил половину.

— Нет, ты ни хрена не оставил!

— Оставил, — уверенно отбрехивался Эдисон. Ему было уже все равно, поток эйфории уже накрыл его. Я хотела гулять, хотела петь, плясать. Меня напрягали звуки нарастающего скандала.

— Сколько там было? Ты помнишь?

— Много.

— Идиот. Сволочь, — зверел обездоленный Лекс. Никогда раньше я не видела, что от ярости он готов рычать и скалиться. Как ужасно он похож на волка.

— Ты не гони, Лекс. Ты сам небось все пролил. Не сваливай на меня.

— Я и в руках твой дерьмовый пузырь не держал.

— Ну, хочешь, поехали за эфедрином.

— Ты скотина.

— Сам скотина, — решил защитить свою честь Эдисон.

Я стояла, вжавшись в гранит набережной. Холод вдруг протек волной по моему телу. Воздух над Невой сгустился и почернел. Словно исчезла граница между водой и небом, и все вокруг превратилось в вязкое масло. Я смотрела сквозь орущих друг на друга на черную воду, и она превратилась в живое существо, лижущее языками своих двадцати голов ноги Эдисона. Водяной дракон шевелил пальцами, пытаясь зацепиться за его шнурки.

— Ты мне будешь говорить, что я говно? — орал, брызгая слюной, Лекс.

— Да ты достал меня. Убирайся, а то хуже будет.

— Ты мне угрожаешь? Ты меня испугать, что ли, хочешь? — изумился Лекс и толкнул в плечо Эдисона.

Тот в ответ с размаху шлепнул кулаком по Лексову лицу. Муж пошатнулся. Из губы потекла кровь, а из глаз — бешенство и слепая ярость. Я завизжала, но было уже поздно.

— Чтоб ты сдох, — плюнул на Лексову куртку Эдисон.

И тут мой муженек бросился вперед. С разворота он по инерции всем корпусом упал на Эдисона. По сути, они должны были упасть оба. Но Черная Питерская Река, это живое существо с аппетитом беженцев Эфиопии, утянула за ноги Эдисона, отвергнув Лекса. Нелепо размахивая руками, Эдисон заскользил на портике, корпус отклонился от вертикали, и с громким всплеском он опустился в воду. Течение тут же понесло его в сторону искрящегося красивого моста. Его затягивало под лед. Воронки раскручивали руки, которые он тянул, безнадежно пытаясь нащупать опору. Его крик захлебывался в ледяном холоде. Нева заливалась ему в рот, спутывала его руки, утяжеляя одежду. Через несколько минут он ушел под лед, но мое сознание само дорисовывало картину того, как он перебирает ладонями по льду, пытаясь его пробить. Как остатками лишенного кислорода разума он ищет направление берега. Как жутко холодно и темно под этим грязным изломанным льдом.

— НЕ ВИЗЖИ! ЗАТКНИСЬ! — раздался голос над моим ухом, и тут же наступил воздушный вакуум.

Я не сразу поняла, что мне заткнули рот и нос, но с яростью начала вырываться. Наркотический кайф добавил мне силы, но Лекс был сильнее, намного сильнее меня. Он повалил меня на портик и накрыл собой. Он дал мне дышать, но рот по-прежнему держал, больно обхватив окостеневшими пальцами подбородок. Я билась всем телом и рыдала. Все, что я видела, — это кусок его груди, его подбородок и еле различимые глаза. Его глаза впились в реку и смотрели, не отрываясь, на то место, где вода скрыла последний раз выплывшего обдолбанного эфедриновым винтом Эдисона.

— Ты что, хочешь за ним? — спокойно и безмятежно спросил он.

— Нет, — замотала я головой. Когда-нибудь я наверняка выброшусь из окна. Но сегодня я не могу умереть. Не могу опуститься в грязную ледяную воду вслед за человеком, о котором знаю только то, что он Эдисон из Волгограда, старый знакомый Лекса, моего новоиспеченного мужа.

— Так-то. — Он убрал руку с моего рта. Но ничего, кроме щенячьего повизгивания, из меня не вылезло.

— Ты его убил.

— Я его не убивал, что ты плетешь. Он сам упал.

— Ты его толкнул.

— Так, ну-ка, вставай.

— Нет! — я страшно испугалась его разъяренного вида. Он был убийцей, он, не задумываясь, убил бы и меня, если бы счел это необходимым.

— Да не бойся. Нам надо отсюда убраться по-быстрому.

— А вдруг нас кто-то видел?!

— Час ночи, это же пролетарский район, одни заводы. Никто никого не видел. И мы никого не видели.

— Ага, — всхлипывала я. Передо мной неотрывно стояло лицо Эдисона.

— Иди сама, я не могу тебя все время волочь.

Я оглянулась и поняла, что мы с Лексом уже некоторое время тащимся в обнимку по набережной и уже подходим к тому самому мосту, на фоне сияющих огней которого течение утащило Эдисона под лед.

— Почему в Неве течение такое сильное?

— Не знаю. Это же все-таки морская река.

— А может, чего-то сбрасывают.

— Может, — согласился Лекс так, словно мы вели светскую беседу.

Я снова впала в истерику.

— Что мы делаем? Ты с ума сошел? А вдруг он еще жив?

— Кто?

— Эдисон.

— Это кто такой? Ты его знаешь? — спокойно и страшно глядя мне в глаза, спросил Лекс.

— Что?

— Не чтокай! — Что-то горячее обожгло мне щеку. Я с изумлением проследила за его ладонью, которая только что залепила мне пощечину.

— Ты меня ударил, — вылупилась я. Никто и никогда не бил меня по лицу.

— Дура, я пытаюсь привести тебя в чувство.

— Эдисона никто никогда не приведет в чувство.

— Ты хочешь, чтобы меня посадили? Ты этого хочешь, моя женушка?!

— Нет. — Я и правда не хотела. На место ужаса потихоньку вползала пустота.

— Эдисон утонул. Но я тут ни при чем. Это был несчастный случай. Ты поняла?

— Да. Несчастный, — как обезьяна, повторяла я.

По правую руку мимо нас текли роскошные и невероятно эстетичные особняки, но Лекс не давал мне возможности осмотреться. Он тащил меня и тащил вперед, тащил даже тогда, когда я со слезами просила остановиться.

— Ты же под винтом. Вообще не должна уставать, детка. Пошли, нам надо уйти как можно дальше.

— А куда мы идем? Мы же собирались ночевать у… — Мы собирались ночевать у Эдисона.

— Да уж. Хорошо, что никто не знает, что мы с ним виделись.

Действительно, никто. Я вспомнила, как утром мы вышли из дома, пошлялись по городу и на Невском подобрали совершенно никакого Эдисона, подпиравшего колонну собора Казанской Божьей Матери. Он спал, у него в кармане грелся пузырь с винтом. А у нас было немного денег и остатки травы. Мы совместили наши ресурсы и пошли в маленькое питерское кафе подкрепить общие силы. А потом мы угостили Эдисона нашей травой и пошли гулять.

— А в «Молоке»?

— А кто будет спрашивать в «Молоке»? И вообще, о чем ты?

— О «Молоке». — Это был клуб, около которого мы тусовались чуть ли не весь вечер. Там-то нас кто только не видел. Но никто не смог бы точно сказать, вместе мы или так, косяк забили и разбежались.

— Ты хоть знаешь, кто такой Эдисон?

— Ну…

— Эдисон — парень, живущий по вписке у Барышни. А там живут все, кому не лень.

— И что? — мои мозги отказывались мне служить.

Была глубокая ночь, холодная, несмотря на плюс три. Мы дошлепали до Марсова поля и зависли у полыхающего газового огня. Он горел в честь не то партизан, не то пионеров-революционеров. А может, в память о баррикаде. Но горел он очень в тему, согревая своим не офлажкованным милицией и прочими людьми в форме огнем бомжей и наркоманов вроде нас. Тех, кто не нашел, куда вписаться на ночь. Но в эту ночь тут никого, кроме нас, не оказалось.

— Кто он такой? Откуда? Что написано в его несуществующем паспорте? А?

— Он из Волгограда.

— Может, и так. Это он так говорил. А может, он из Сыктывкара. Или Ашхабада.

— Почему нет? — вяло согласилась я.

— И кто его тут станет искать?

— Барышня.

— Да Барышня круглыми сутками только эфедрин ищет. И вряд ли она сама знает, кто такой Эдисон. Так что расслабься. Его, скорее всего, никто и никогда не хватится.

— Но его же найдут!

— И что? Найдут весной очередного утопленника.

— Их называют подснежниками, — некстати вспомнила я какую-то дурную передачку какого-то патруля.

— Дура. Его даже не опознают к тому времени.

— И что? Все? Мы можем его забыть?

— Именно. И не просто можем, а должны. Мы же молодожены. Мы будем наслаждаться семейным счастьем. А сейчас тебе надо успокоиться. У тебя небось отходняк.

Точно. То, что я чувствовала, иначе, как отходняк, не назовешь. Причем вовсе не от винта. Не только от винта, первого в моей жизни укола, после которого я навсегда перестала переносить вид питерских рек и мостов, стараясь избегать взглядом плещущуюся там, внизу, воду. Мои мозги пытались найти ответ на вопросы: как я оказалась здесь, на этом Марсовом поле, с этим мужчиной? Как и когда исчезла с лица земли девочка Алиса Новацкая, которую любили папа с мамой и не очень любил братец Павлик? Откуда взялась эта Элис, которая греется около странного заброшенного газового костра неподалеку от пресловутого Зимнего дворца и курит анашу вместе с мужем, убийцей и наркоманом по кличке Лекс? Элис, которая, скорее всего, беременна? И которая все время крутит в голове различные «если».

Если бы я не захотела вместе с ними колоться…

Если бы я не увидела этих проклятых ступенек к портику…

Если бы я не потеряла Артема…

Нет, только не это. Если я стану думать об этом «если», то сойду с ума. Нет. Не было в моей жизни никогда никакого Артема. И меня не было. Всегда есть и будет только Элис. И никаких «если». Все они остаются здесь, на этих листках, похожих на абсурдное школьное сочинение. А больше нигде.