К дому рыбы. Проза

Татьяна Брехова

Сборник ранее опубликованных произведений.«Память прокладывает долгий путь к осознанию тяжести вины. Это бесконечный разговор с совестью, попытка честно посмотреть в любимые глаза, это всегда мокрые ноги, сырая одежда и бездомность. И этой дорогой – символов или простых слов – лучше идти до конца, до того момента, пока ветер не сорвет с дерева твой последний немощный лист» («К дому рыбы»).Книга иллюстрирована рисунками Розы Строковой.

ПЕЛЬМЕНИ

Очерк об одном семейном застолье

После вопроса, есть ли в доме пшеничная мука, следует другой, пристрастный:

— А хватит ли сала свиного? Или обойтись варениками?

— Ну уж нет!

— Вареники не нравятся? — слышится сверху. — А чем плохи мои вареники? — Дверцы навесного шкафа загудели металлически, и мама, наконец закрыв их, осторожно, придерживая полы халата, спрыгивает с табуретки. Запястьем поправляет очки. — На пельмени муки маловато…

— Сало нашел! Я же говорил, девки, там кусок должен остаться.

Из холодильника потянуло зимой. Мама будто и не слышит папиной реплики и медленно собирает по полу тающие льдинки, выпавшие из морозильной камеры.

— Отойди, Века. И не вертите, мадам, попой!

Мама разгибает спину, чтобы уступить место, но все-таки родители сталкиваются в кухонной тесноте между холодильником и раковиной, и мама протяжно пищит, как от щекотки, на всякий случай зажмурившись:

— А-а!

Папа довольно подмигивает мне и трусит к раковине задом, напирая на маму. А затем, совсем уж в задоре, кидает мороженое сало на стол и начинает вытанцовывать твист по-моргуновски.

— Ну отойди, говорю! — писк постепенно перерастает в визг.

— Сначала вы тушите одну папиросу…

Папа прижимает маму к раковине, и она поневоле утыкается носом в висящее на крючке полотенце. Пробует, от удовольствия прикусив нижнюю губу, поднять колено для пинка, но папа атакует сильнее.

–…а потом другую…

— Я тоже буду пельмени лепить!

— Я твои пёрья нежно поглажу рукою…, — запевает папа. — А кто сказал, что будут пельмени?

— Мама, давай пельмени!

— «Ну-у ма-ама, дава-ай пельме-ени!» — папа произносит эту фразу низко и гормонально, с капризной интонацией.

— Я не так говорю. Это Наташка так говорит. Я хочу пельмени!

— Отец, иди за мукой.

— А почему я? Вон Танька пусть сходит! Пробздится хоть! Ты на улице когда последний раз была? — папа на всякий случай подтянул на голый живот трико, перестав подтанцовывать.

— Не «Танька», а «Таня»! — поправляет мама.

— Пусть Наташка идет! Я долго буду одеваться!

— Наташка!!

— Ладно, сам схожу за харчами. Вас, девок, ждать — с голоду помрешь.

И идет надевать рубашку.

Мясорубка скрипит, чмокает, как нагруженная телега, меля куски говядины и свиного сала с луком и чесноком.

— Отец сам посолит. На глаз, — мама, поджав от усердия губы, быстро перемешивает фарш руками.

Я жадно вдыхаю в себя запах мяса и лука.

Моя воля — ела б фарш ложкой с хлебом. Я почти утыкаюсь в тарелку носом.

— Перестань.

Раздается дверной звонок. Папа звонит, как бьют в колокола, — радостно, залпом. Это повелось еще со времен полигонов: папа ездил на стрельбища и, когда возвращался, для оповещения применял свой «фирменный», как говорит мама, стук или звон. Я иду открывать и забираю пакет с мукой.

А потом солят и перчат фарш. Слегка выпятив живот, папа бросает в тарелку щепоть за щепотью. В его точном жесте есть что-то от благословения. При этом всегда помалкивают — боимся пересола.

— Девки, сначала — перекур!

В детской комнате на полу лежит острый клинок солнца. Сестра сидит за столом и делает вид, что возится с уроками, а я ложусь на кровать с книгой. Нам, старшеклассницам, говорить почему-то не о чем, а мне как старшей особенно.

Тут в самое острие клинка, из-за шифоньера, заслоняющего дверь, крадется папа. Сначала появляется его голова, а потом и он сам. В глазах бегают веселые огоньки — значит, началась игра! К нам крадется хитрый лис, и мы, глупые куры, вот-вот начнем кудахтать и сжиматься, боясь папиной щекотки. Но мы с Наташкой держим паузу, с трудом пряча улыбки.

Папа стоит у стола и вдруг, почему-то забыв, что он хитрый лис, начинает бить чечетку, пока с ног не слетают тапки.

— Чё гузки прижали? А, девки?

— Я щекотки боюсь, — не выдержав, шепчет сестра, почти не разжимая губ. Ей становится совсем смешно.

— Щ-щикотки! — папа поворачивается к ней, растопырив руки.

— Нет, ще-котки. А-а, только не щекоти!

— А чё делаешь-то? — папа заглядывает в Наташкины «уроки». — Журналы опять разрисовываешь? Изукрашиваешь, значит?

Сестра закрывает рукой лица манекенщиц из старой «Крестьянки».

— А ты чё делаешь? — это уже ко мне. — «Гаргантюа и Пантагрюэль»? В школе задавали? Нет? Чита-ал. Ну и книжка!

— Ага, сам прочел оба тома — залпом.

Я смеюсь, вспомнив, как папа читал Рабле.

— Да просто взять было нечего. Ты лучше «Москва и москвичи» почитай! У-у! Такая вещь, я тебе скажу… А чего гузки прижали? Девки, идите помогать матери. Кто пельмени лепить будет?

На кухонном столе с бледно-голубой столешницей, изрезанной ножом, под целлофаном томится большой колобок. Мама убирает катышки лишнего теста, насыпает рядом свежую муку.

Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Когда-то от моей бабушки Лиды должен был уйти колобок. Но он так и скис на горячем от летнего солнца подоконнике. Его вылепили специально для меня в пельменной столовой, где несколько лет работала моя бабушка. Никто, кроме меня, не верил, что колобок живой и укатится восвояси.

— Я буду катать.

Иду мыть руки в ванной. А там — воды нет! Папа стоит рядом, глядя на пыхтящий воздухом кран, и задумчиво чешет голову.

— А ну-ка, полей! Из чайника!

В чайнике воды мало, и я, скупясь, медленно лью на руки папы. Их тыльная сторона всегда сухая, и даже вода, кажется, не промокает папиных рук по-настоящему — струйки впитываются в кожу бесследно, словно в песок.

— Лей! Еще.

— А мы с уксусом пельмени есть будем?

— С уксуком.

— С «суксуком»! — из кухни поправляет мама.

— А я как сказал?

— Ты — не так.

«Суксук» — мое слово, и мама бережет его, как и многое из нашего детства, в памяти и в записях на страницах старого фотоальбома. Пельмени с уксусом мы с Наташкой ели даже маленькими — в слабой консистенции, под чутким и ревнивым контролем мамы. Считалось, что он помогает переваривать «тяжелое» вареное тесто.

— А может, с майонезом? — предлагает мама.

— Нет!!

Майонез — это чуждое, никак не связанное с нашим представлением о пельменях, а лишь только — с маминым еще советским «Провансалем», жидким, кислым, серого цвета, но почему-то замечательным в «Оливье». То же ревнивое отношение — и к сливочному маслу: оно ослабляет пельменный вкус и насыщает слишком быстро, не давая насладиться трапезой в полной мере.

— Ну, с суксуком, так с суксуком…

Мама берет неглубокое блюдо и кладет в него немного фарша.

— У-у, какой аромат! Слюнки текут!

Глубоко вдохнув его запах несколько раз, она задумывается, прищурив один глаз и плотно сжав губы; внимательно смотрит на потолок, скорее, по привычке, так как люстра днем не горит; высоко поднимает брови, затем аккуратно ставит тарелку на стол, встряхивает головой и, наконец, поймав чих, залпом выпускает его из себя. Так запуливают пробку из бутылки с шампанским.

— Раз… два… три… — Мама чихает всегда семь раз — ритмично и смачно. Нам остается завидовать и повторять:

— Будь здорова… будь здорова… Бу-удь здоро-ва-а!

Папе я тоже говорю «будь здорова» — по привычке, так как в детстве считала эту фразу одним словом, без указания на мужской или женский род. Папа давно не обижается. Из таких же объединенных мною пожеланий — «спокононочи», «доброутро», «слехким-с-парком» и «мапа».

— Я буду катать.

— Катай. Мать, давай скалку. Дочь будет катать. А мы будем лепить.

— А когда вы разрешите и мне лепить?

— А кто будет со скалкой? Я, что ли? — папа усмехается.

— Мама, давай ты покатаешь.

— У меня спина не выдержит. У тебя, Танюша, хорошие сочни, а пельмени — пока не уме-ешь! Учись!

— Как я буду учиться, если мне не дают…

— Ладно, девки. По местам. Века, мне вилку. Себе вилку. Для фарша.

— Сережа, нарежь тесто для сочней.

Папа и сам знает. Выпятив живот, не спеша снимает с теста целлофан, отрезает от его бока большой кусок и принимается раскатывать в длинную колбаску. В шершавых руках тесто податливо — не то змея с узкой длинной и болтающейся головой, не то веревка. Раньше я съедала «змеиную голову», но потом стала брезговать — в сыром тесте замешаны яйца. Да и падает оно на дно желудка резиновым мячиком, как ни жуй.

И вот змея разрезана на части. Крупновато. Маме не нравится: сочни, а значит, и пельмени, получатся слишком большие. Я из-за маминой спины — с видом знатока:

— Да уж-ж!

— Не вертите, девки, попой, — папа берет куски теста и окунает их в кучку муки, сжимая с обеих сторон так, чтобы получались ровные кружочки, а потом слегка раздавливает их. Мама помогает ему, а я, предчувствуя азартную гонку, беру скалку и начинаю раскатывать сочни.

Надо успеть до того, как родители рассядутся по местам: папа — возле холодильника, мама — по другую сторону доски с мукой для вылепленных пельменей. Я устраиваюсь ближе к окну — тут у меня больше простора для работы локтями. Надо успеть, пока папа не взял в левую руку первый мой сочень, а в правую — вилку с фаршем и пока мама не начала помогать ему, управившись с подготовкой доски.

Сначала тесто не поддается. Получаются овалы, многогранники, но никак не круги, идеальная форма для будущего пельменя.

— У-у! — папа берет в руки уже третий сочень. — Разучилась, что ли?

Мама старательно, крепко сжав губы, кладет в сочень фарш, отбрасывает вилку и — залепляет края пельменя. Получается идеальная шляпка с узкими полями и тонким узлом.

— Вот как надо. — Пельмень красуется на кончиках ее длинных пальцев. — Ты просто не умеешь. Тебя в детстве не научили. — Это реплика к папе.

— Я? Да я все умею. — шепчет он. — На!

В его крупной ладони пельмень кажется крохотным и тоже красивым, если бы не «шляпное поле». Он всегда лепит не аккуратные мужские «котелки», как мама, а гангстерские шляпы. Я посмеиваюсь.

— Что «на»? Это что? — мама осторожно берет у него пельмень. — Сергей, ты где такие видел? Ты зачем их переворачиваешь, когда залепляешь края?

— Нормальный пель-мень!

Мама кладет его на доску рядом с другими, ею изготовленными «котелками». Там пельмени преображаются: выстроенные в точные ряды, они теперь похожи на солдат и офицеров в белых парадных мундирах. Если пельмень оказывается каким-то иным, пусть даже симпатичным уродцем, он сильно выбивается из общего ряда, словно новобранец, уставший от строевой муштры.

Я продолжаю катать, ритмичным жестом закидывая стол теперь уже круглыми сочнями. Вылепить бы пару пельмешек, пока папа не примется за очередную «змею».

— Таня, рот прикрой.

— «А»? — передразнивает мама. — Я говорю, когда что-то делаешь, рот закрывать надо.

Она молчит, ловко готовя к строевой муштре очередного новобранца, а потом начинает вспоминать:

— Когда мы с сестрой Леной были маленькие, бабушка — моя бабушка Шура — тоже лепила пельмени с дедом. Ча-асто лепили! И всегда крохотные, ро-овненькие. Настоящие уральские пельмени. И откуда у них, стариков, терпения хватало, не знаю. На-ле-пят, бы-ва-ло! Нас позовут… Придешь к ним… Сядем. За столом шумно, весело. Скажешь, баб Шур…

— Я сейчас тоже слеплю.

— Ну, лепи. Только не пукни от старания. И рот прикрой, — папа начинает наблюдать за мной и от предвкушения неудачи сам раскрывает рот.

— Да я… — в сочне оказывается слишком много фарша, — сейчас такой пельмень сделаю…

Шляпа испачкалась мясным соком, и я переворачиваю ее, с трудом залепив края, из которых лезет фарш и кусочек лука.

— На!

На кончиках моих пальцев развалился какой-то хмельной пузатый старикан в штатском. Его короткие, больные подагрой ножки, кажется, вот-вот дернутся.

— Это что? — мама запястьем поправляет съехавшие с носа очки.

— Пельмень, мать! — громко произносит папа и снова становится похожим на хитрого лиса. — Га-га!

— А зачем ты его перевернула? — она брезгливо берет старикана, чтобы как следует рассмотреть его пивное брюшко с ножками. — А края-то какие толстые и грязные! — мама всерьез подавлена. — Такого на доску! Вся в отца. Ну вся!.. В его родню… Бабы Лиды на вас нет. Вот уж она бы выдрала! За такие пельмени у нас на Урале… А как меня драла? Чтобы ровненькие, маленькие получались. Чуть что — как даст скалкой!

Папа вздыхает:

— Я-то думал, пацан родится…

Родители продолжают лепить, а я сижу, уцепившись за скалку и боясь прикоснуться к сочням. Краем глаза замечаю, что мой штатский испортил весь порядок на мучном плацу.

— Думал, на ры-ба-ал-ку ходить со мной будет. В часть, на слу-ужбу. По танкам лазить. Ва-анькой хотели тебя назвать в честь отца. Ваню-юшкой… А помнишь это: «Снимите меня отсю-до-ва-а!»?

Папа громко смеется и даже поперхнулся. Закашлялся. Эту историю, как и многие другие, мы всегда вспоминали, когда садились лепить пельмени. Еще в Чехии, во Френштате под Радгоштем, папа иногда брал меня с собой в военную часть — такие дни становились особенно счастливыми. В одном из боксов стояло много танков. Папа поднял меня, четырехлетнюю, на руки и, видимо, еще не забыв свою отцовскую мечту о воспитании сына, поставил на одну из машин. В этот момент папу позвали солдаты, он отошел. А вскоре все услышали: «Снимите меня отсю-до-ва-а!».

— Испуга-алась, «тамкист»!

— Конечно, оставил ребенка на танке, а сам ушел! Отец называется. — Маме этот случай представляется не очень смешным.

— Да все не так было.

Я несколько раз за свою жизнь пыталась оправдаться, но никто не верит. И чтобы наконец выслушали, быстро поясняю:

— Я не испугалась, а увидела, как на соседнем танке солдаты открыли люк — это же интересно! — я попросила быстрее снять меня, чтобы залезть на другой танк и заглянуть внутрь. Что там, внутри?

— Это ты сейчас так рассуждаешь. А тогда ты была слишком маленькой… «Тамкист»!

Вот и весь разговор.

Когда мы жили в Бикине, папа тоже водил меня в часть — чаще в праздники, на седьмое ноября или девятое мая. А тут случились будни, и мамы почему-то с самого утра не было дома, и папа не решился оставить меня, пятилетнюю, одну. Взял с собой в казармы. Я не знала, что такое «казармы», лишь смутно представляла со слов мамы, любившей напоминать своему мужу: «Если бы не я, ты бы до сих пор жил, как в казарме». Но то, что я увидела, мне понравилось: в папиной роте светло, просторно и очень чисто, постели солдат заправлены идеально гладко. Где-то в общей тишине бормотал телевизор. Папа был слишком занят и завел меня в каптерку, где сидел темноволосый солдатик. Он часто хлюпал большим горбатым носом. «Русланчик, посмотри за ней». — «Не волнуйтесь, Сергей Иваныч», — гнусаво отозвался Русланчик и тут же нашелся, чем развлечь ребенка с короткой стрижкой и в вельветовых брюках. Достал несколько фломастеров, явно не советского производства, — ярких и тоненьких.

Я жадно накинулась на них и стала рисовать на бумажке, которую едва успел подсунуть услужливый Русланчик, робота с антеннами и добрыми глазами, как во многих моих тогдашних каракулях. Я прищурилась и откинула голову назад, чтобы внимательнее рассмотреть цветные линии. От удовольствия во рту стало сладко. «Серега, рот прикрой». — «Я не Серега», — роботу не хватало чего-то. — «Серега, давай ты меня тоже нарисуешь». — Я посмотрела на Русланчика, потом на его солдатский ремень. — «Я не Серега, а Таня». — «Хорошо». У робота появился ремень с большой бляшкой. — «А давай, Серега, я сам тебя нарисую?» — «Нет», — я привесила роботу желтую медаль на грудь. У Руслана такой не было. Я сглотнула. «Ну ты молодец, Серега!» — «Я НЕ СЕ-РЕ-ГА!» — «Хорошо, Серега…» — парень совсем растерялся. Он не понимал, почему я сержусь. «Я девочка!» — крикнула я, не отрывая взгляд от робота. Потом вошел папа и увел меня. «Приходи еще, Серега!» — радостно попрощался Русланчик и отдал рисунок.

Я его храню до сих пор.

…Папа снова раскатывает кусок теста.

— Чё улыбаешься-то? Ты катай, катай, не отвлекайся!

— А где Наташка? Наташк! — кричит мама.

— Чё? — сестра бесшумно заходит на кухню и встает возле свободной стены.

— Да ничё. Мы тут лепим. А ты чем занимаешься?

— Я? Ничем.

— Она журналы изукрашивает.

Наташка вскидывает ресницы на папу и смущенно улыбается.

— Ты бы на улицу пошла прогулялась. А?

— Не хочу.

— А пельмени есть будешь?

— Буду.

— Ме-елины тож-же будешь? — папа смеется. — Га — га!

«Мелины» — значит «пельмени». Это Наташино слово.

— Ма-аленькие такие были, — папа ладонью показывает на полметра от пола, — а уже ме-елины! На четыре части разрезали пельмень. И все: «Суксук, суксук!»

— Да-а! Забавные были! Ой, даже не верится, — вздыхает мама.

— Таня бутылкой из-под пива сочни катала, аж язык высовывала! Га, га! Помнишь, на фотографии?

— Помню.

Все вздохают.

— Века, доску другую давай. И воду на огонь ставь.

И снова, уже вполголоса, сладко, как шаман:

— Ставь, ставь.

Он энергично режет тесто на кусочки, на этот раз маленькие. Мама убирает доску, на которой красуется парад пельменей.

— Не рано?

— Не, нормально. Соли сразу.

— Соли сам. У тебя глаз алмаз, — мама гремит кастрюлями, ища самую широкую.

— Влюбилась что ли? Я те дам… Лаврушки не забудь кинуть. Танька, а ты помнишь, как ты бутылкой рыбу ловила?..

Обычно мы ходили на рыбалку в воскресенье рано утром. Меня брали, потому что я просыпалась и начинала проситься «тож-же», как говорил папа. Мама боялась рыбы, и я хватала пятерней мятущуюся на леске форель, чтобы она не шмыгнула в воду. Или начинала «ловить» на обычную палку или бутылку. Мне казалось, рыба непременно «споймается»! Папа смеялся. У берега стояла маленькая скамеечка. Она цепляла меня за колготки. В руках кусок теста — корм для рыб, форель любит тесто, пахнущее валерьянкой и подсолнечным маслом. Мама взмахнула удочкой. И вот папино, азартное: «Тяни, тяни! Тяни-и!». Отодрала себя от скамеечки. Бегу к маме на помощь. Из тумана, оттуда, где кусты, послышался чей-то знакомый голос, наверное, папиного сослуживца: «Ну, Вера Васильевна! Поймала! Вы нам всю рыбалку испортите!».

А как хотелось пить, когда мы шли обратно, с речки мимо площади с ратушей и древнего каменного колодца! Папа сделал несколько снимков «Зенитом». Я позировала как будто неохотно, к тому же мама отчего-то сердилась, а папа, сменив ее у фонтана, примирительно подмигивал. Так и получились: мама в полуобороте с серьезными большими глазами, высокая, худенькая в рубашке и брюках-клешах, в руках очки; я — в белых колготках и теплой кофте, с палкой, с прищуром от утреннего солнца. А затем — усатый папа в своей рыже-полосатой рубашке с закатанными рукавами. Он казался совсем домашним. Мы не привыкли видеть его в штатском.

Дома родители сложили рыбу в раковину. Снова пахнуло речкой и валерьянкой. А в душной, пахнущей постельным бельем комнате тихо-тихо. Шторы задернуты. Сестра, как ни в чем не бывало, спала кверху «баранбаном», раскинув кулачки по подушке. Я залезла на родительский диван с ногами в тапках, поближе к свернутому одеялу. Тепло. Если полежать с закрытыми глазами, то снова увидишь речку, потом дорогу домой и каменный колодец. Говорят, в древности чехи брали из него воду. Леску рвануло. Тяни, тяни-и… Бегу, бегу-у!..

— Так и уснула! Утомилась, Танюшка! — мама крутит в руках очередной пельмешек. — Красавец!

— Эх, числолакия! — вздохнул папа. Если кому из знакомых было не понятно, мама обычно поясняла: «Это Танюшка так в детстве говорила: «Числолакия!». Вместо «Чехословакия».

— Наташк, ты бы хоть спела или сплясала, что ли.

Это папино предложение всегда вызывало у нас недоумение — мы с сестрой никогда не умели ни того, ни другого. — А ты помнишь… Га, га!

Все помнят.

–…как она тогда навернулась? — у мамы этот Наташкин трюк до сих пор вызывает удивление.

Это случилось уже в Бабстово, за обедом. Надо было достать вилки и ложки и для этого открыть ящик в столе, за которым мы с Наташей сидели. Я рванула за ручку ящика со всей детской силой и локтем задела шестилетнюю сестру. От удара она упала с табуретки, кувыркнулась через голову. Потом сразу встала, подняла табуретку, села обратно к тарелке, и, взяв протянутую мной ложку, сосредоточилась на супе. И все молча. Никто не успел понять, как это случилось…

— Ты бы хоть заревела, чё ли… Во девка!

И вдруг папа громко начинает тараторить свою любимую, им когда-то сочиненную в поезде песню на частушечный мотив:

Самолет летит,

Мотор работает,

А там Наташка сидит,

Картошку лопает!

Картошка вкусная,

Да рассыпается,

А Наташка сидит да улыбается!

Вообще-то песня была посвящена Наташкиному «баранбану», то есть животу, но она не была согласна, дулась на всех, спорила, и так никогда не решили мы окончательно, кто летел в самолете, — Наташка или Танька.

…А там Танька сидит, картошку лопает!..

— Танька, а ты сейчас чё рисуешь-то? Хоть рассказала бы отцу. А?

Я не знаю, что ответить.

— Таня, расскажи, раз отец просит, — мягко просит мама.

— А помнишь, как ты сам рисовал? — я давно хочу поговорить с ним об этом. — Где твои акварельные рисунки? А помнишь, карандашом?

— Где?.. Не знаю где. Поищи у себя.

Папа не придает особого значения былым увлечениям. От них остались три разделочные деревянные доски с резьбой, с аккуратно выдолбленным рельефным рисунком, подкрашенным цветными карандашами, — папа изображал яблоки, виноград, высокий изящный бокал с надписью «8 марта» и прочее. Доски были подарены маме еще в Чехии и всегда с тех пор, где бы мы ни жили, красовались на месте кухонного «фартука», под навесными шкафами. А рисунки пропали, и в моей памяти остался только один — его сюжет тревожил и мучил меня дурными предчувствиями многие годы.

Этот рисунок папа сделал в Бикине в период моего наивного увлечения роботами. На альбомном листе в духе саврасовских этюдов он набросал простым карандашом церковь с луковичными куполами и высокими крестами, тропинку к храму и на ней — две, похожие на нищих, фигурки. Женщина в длинной простой одежде и с опущенной в платке головой вела за руку маленькую, так же одетую девочку. Шли они к церкви. Получился вид сверху и чуть сбоку, а над всей панорамой, суровой, безвременной, безлесой панорамой, парили черные вороны. Я спросила: «Кто идет по тропинке?» — «Это? Ты с мамой», — чуть улыбаясь, ответил папа. Казалось, вороны закаркали: га, га! — «Мы? Почему мы?!» Казалось, моя рука была в маминой ладони, и полы длинной юбки мешали уставшему шагу. То ли весна, то ли осень. Зябко. И хочется есть. — «Не похоже, что ли?». Колокола звенели призывно, но не радостно. И в маминой легкой руке я чувствовала отчаяние и беспомощность.

В моих рисунках с тех пор исчезли роботы, зато сразу появились длинные тропинки и церкви.

— Так, девки, лепить заканчиваем, перекур!

— Смотри, Сергей, осталось немного теста. Фарш весь вышел! Один в один почти.

— Тогда налепим ушек! — прошу я. — Давайте ушки!

— Ушки так ушки, — соглашается мама и быстро соединяет сочни посередке. — Но что хорошего в пустом тесте, не понимаю.

Папа уходит в ванную, оттуда слышится улюлюканье крана, и вода, наконец, полилась. А в умывальнике гремит грязная посуда, на плите гудит большая кастрюля с солью и лавровым листом. На столе красуются две доски с одинаковыми рядами пельменей. В ровную массу офицеров и солдатиков, слепленных родителями, затерлись и несколько моих, — не считая штатского, в основном ленивые, пузатые, в потертых кителях прапорщики. И еще на столе — два заполненных по окружности (словно на площади старого Френштата, у самой Ратуши собралась воскресная публика) больших блюда, которые потом мама уберет в морозильную камеру.

И вот некоторое время, пока закипает первая порция пельменей, мы, по выражению папы, нагуливаем аппетит, лежа на прохладных покрывалах кроватей, и думаем о том, насколько сочен фарш и стоит ли есть пельмени с бульоном — так их меньше поместится в желудок, — и не окажутся ли они вообще, по нелепой случайности, разварены до дырок в мундирах… Но последнее быть не может: тесто получилось упругим, но не тугим, и мама с папой хорошо знают, сколько времени требуется для варки каждой порции.

Солнце ушло, оно должно было обогнуть весь пятиэтажный дом, чтобы потом, ближе к вечеру, оказаться здесь, в большом окне нашей гостиной и на кухне.

Хороший аппетит, самый злющий и нетерпеливый, конечно, не чета нашему, комнатному, естественно пришедшему вслед за легким завтраком. Хороший аппетит мы, еще маленькие и с родителями, нагуливали, например, в лесу с бабушкой Лидой. Она всегда шла впереди — легкой игривой походкой, в болоньевом плаще, с тяжелой корзиной, до зависти полной белыми, подберезовиками, сыроежками, иногда груздями. «Черт, черт, поиграй да отдай», — бормотали мы на ходу, а что толку: в усталых глазах сливалось все — и сухой бурый дерн, и гнилые ветки, и листья земляники с черникой, и шапки хитрых грибов, не хотевших, чтобы их нашли. И если попадалась многошляпная грибная семейка, за ее гостеприимство мы платили тем, что дико вопили на весь лес и подрезали всех, кроме самых маленьких. Бабушка, завидев семью первая, учила нас уважению: ступала еще тише обычного, говорила шепотом, наклонялась, не спеша и аккуратно срезала грибы по старшинству, стараясь не нарушить подземный покой грядущего потомства. И у них будут дети, и они станут радоваться лесу, дождю и солнцу!

И мы, нетерпеливая, шумная детвора, притихали от едва уловимого присутствия какой-то тайны, — тайны, которую знали только такие люди, как наша бабушка.

На кухне пахнет сигаретным дымом, лихо ныряющим в раскрытую форточку, но аромат вареных с лавровым листом пельменей ничем нельзя перебить.

— Так-так, сказал бедняк…, — деловито бросает папа и хлопает себя по ляжкам, видимо, приготовившись сплясать в кухонной тесноте.

Мама:

— Ты уксус хорошо разбавил?

— Разба-авил.

— Вилки-ложки доставай.

— Таня, вилки-ложки доставай.

— Кто будет пробовать? — спрашивает мама, не отходя от плиты.

Она достает с сушилки первую тарелку, вылавливает из кастрюли пельмень и медленно ставит блюдо на стол.

— Ну-ка! — папа тянется к маленькому, с беленьким, будто атласным пузом и тонкими ножками — сколько раньше мы спорили, как «залепливать» тесто, чтобы узел был как можно тоньше! — похожему на раздобревшего генерала пельменю. Пар от него устремляется к форточке.

— Ну-ка, отойди! — я шустро разрезаю пельмень вилкой, внимательно разглядываю плотный узелок и кладу кусочек в рот. Горячий! И сочный! Папа берет вторую половину, точным жестом окунув ее сначала в чашку с разбавленным уксусом, широко открывает рот, запускает туда пельмень и задумчиво, по-лисьи скосив глаза в сторону, начинает медленно жевать. Затем мы деловито киваем головами. Мама ждет только этого жеста.

— Готово, Века! Накладывай!

К пельменям у нас не полагается делать салатов и дополнительных горячих блюд. И вообще никаких супов, закусок, пирогов, кроме иногда квашеной капусты и хлеба, к которым в такие дни тоже никто не прикасается, мы на стол не ставим. Конечно, не экономии ради, а в силу давно укоренившегося кулинарного снобизма: сегодня едим и смакуем только уральские пельмени.

— Таня, зови Наташку.

— Наташа, иди суп хлебать!

— Га, га!

Это обычная шутка: «Суп вчерашний кто будет доедать? Гороховый!». Наташка на шутку не реагирует — привыкла. Папа садится во главе стола, а мама по-прежнему стоит с шумовкой у плиты и раскладывает пельмени по тарелкам.

— Ме-елины! — с чувством произносит папа, глотая пельмени один за другим. В чашке с уксусом уже плавают круги от мясного жира.

Я жду, когда за стол сядет мама, иначе ей придется есть одной. «Мечите пореже», — обычно напоминает она и всегда ест не спеша, смакуя. Ее выдержки нам никогда не хватало. К тому же папа считает, что здоровый человек должен есть много, быстро, с ярко выраженным чувством аппетита и получаемого от трапезы наслаждения.

— Ну, числолакия, сколько каждый из вас слопает? Эх, раньше съедали… Сколько я раньше съедал, Века? Сто мог зараз слопать!

— Ну да, сто.

— Ну, пятьдесят.

Мама согласно кивает.

— И один! Нало-опаешься-а бывало! От пуза! Во!

Папина тарелка уже пустая. И он смотрит в мамину.

— Бери у меня.

— Да не, — папа облизывает губы, смотрит в окошко и начинает тихо свистеть, помахивая тапком под столом.

— Бери, говорю! Сейчас еще сварятся!

Три пельменя из маминой тарелки исчезают в одно мгновение.

— Ну ты даешь! — не выдерживаю я.

— А ты помнишь, мать, как Танька: хвать апельсин! И — за мою спину! — папа хитро скашивает глаза, изображая меня. — Ты маленькая была. Не помнишь. А мать твоя с Наташкой в роддоме лежала. Ее долго не выписывали из-за высокого давления. И вот взял я тебя и пошел к ней — она скуча-ала по тебе, страсть! — а ты, дуреха, только до поворота из военного городка выйдем, всё время в штаны обделывалась. Я тебе штаны поменяю, на руку посажу, дальше идем до автобуса, — папа сгибает локоть, изображая ношу. — Ты опя-ать!.. Других ползунков нет. Я тебя — домой обратно, к соседке, а сам — к матери. Прихожу, она: «А где Таня?». Я: «Так и так…» — развел руками. — «Другой раз обязательно с ней приходи». Ну, ладно… Однажды я тебя все-таки донес — весь рукав кительный мне обкакала. Добрались мы до матери, прошу вызвать «пани Веру». Она, конечно, к тебе тянется на руки взять, а ты ни с того ни с сего — за мою спину спряталась! Она тебе апельсин протягивает, а ты — апельсин хвать! — и снова за меня! Что тут мать… Разревелась! Ты, говорит, ей обо мне не рассказываешь! «Она забыла меня!» — и плачет…

Мама стоит у плиты и помешивает пельмени в кастрюле, гудящей и вот-вот готовой закипеть.

— Ну, — мама кладет на папину тарелку пельмень из второй порции, — я к ней — а она от меня. К отцу жмется… Пробуй, на!..

— Накладывай. Говорю, накладыва-ай! Готово, — папа едва не обжег нёбо. — И соль нормально. Больше воду не соли… Таня, язык покажи! Ты бы пореже пельмени в уксус макала!

— Пап, еще чё-нибудь расскажи!

Пока в тарелках пусто, охота поговорить.

— А чё рассказать-то?

— Как вы с мамой до нас с Наташкой жили.

— В Числолакии? А как? Вера оставалась в Союзе, пока я служить начал во Френштате… Боялась рожать в Чехословакии. Напугал ее кто-то: «Там опа-асно! Происки антисоветчиков!». Я ей пишу: «Приезжай, Верунчик. Тут такие магазины. Сама увидишь»… Мне накладывай с горкой… Накладывай, накладывай!.. — папа снова макает пельмени в уксус и целиком глотает их. — Она приехала — я ее не встретил: срочно на полигон отправили. Поручил беременную жену Русанову, взводному. Вера зашла в квартиру…

— Ага, а там шаром покати… — Мама говорит так, будто все случилось только вчера. — Мебель казенная, комнатка маленькая, холодная! Легла я на солдатскую койку и давай реветь! Потом уже купила обогреватель…

— Я приехал… Ну, дальше ты родилась. Заболела почти сразу воспалением легких… Помню, мать тебя качает, а ты всё ревешь и ревешь не переставая. Она вся была измученная тобой. Я прихожу, беру на руки — на ладони помещалась! Во! — папа показывает открытую ладонь. — Ма-аленькая была! — и успокаиваешься вроде. Странно: у матери орешь, у меня — сопишь спокойно. Мать чуток отдыхает. Однажды всю ночь тебя укачивал. Вера дремлет слегка, а я по комнате хожу. Держу тебя, боюсь дернуться как-нибудь. Утром — на полигон собираюсь, не спавши, а мать снова с тобой возится…

— Молодые были, глупые: Сергей — вчерашний курсант, мне — двадцать один год. Вот и застудили. Такой холод в квартире… — мама помолчала. — В больницу ложиться с тобой, трехмесячной, отказалась. Врачу говорю: «Я медсестра и сама дочку вылечу. Только рецепт напишите, чем колоть».

— Забавные были… Суксук, суксук. Пельмень на четыре части… Тамкист. «Снимите меня отсюдова»!

— А сейчас? Большие уже.

Истории эти я знаю с раннего детства. Но каждый раз в рассказах родителей появляются новые детали, и каждую я ловлю, чтобы встроить в мозаику памяти. И так всегда — шаг за шагом, слово за словом. Но до сих пор, чем дальше удаляюсь от первых разрезанных на четыре части пельменей, тем тусклее становятся самостоятельные, не рассказанные впечатления раннего детства. Протираешь стекло, а оно еще больше запотевает.

Третья порция всегда подается с бульоном, съедается медленно и обычно с критикой в адрес теста, фарша, лепки, варки. Такое у нас бывает на сытый желудок.

— Ну, что, Сергей? — спрашивает мама. — А-а? Как?

— Хорошо, Века. Нету слов… Слов нету.

На этот раз папа не расположен к критике. Лицо его осоловело, губы лоснятся.

— Наелись от пуза!

— А-а, девчонки? Довольны ваши душеньки?

Мы с сестрой не спеша доедаем. Наваристый после почти сотни пельменей бульон в конце нашего пира — как торжественный марш-прощание, когда под ноги бросают цветы, целуются и льют слезы. И хорошо, и грустно отчего-то…