Сказки Освии. Два брата

Татьяна Бондарь, 2020

Над богатыми домами Освии светятся магические купола, оберегая своих хозяев. Древнее заклинание делает невозможным для дворян нарушить данное ими слово. За порядком и миром присматривают добрейший король Альвадо и великие боги – Солнце и Хранительница Весов. Кажется, ничто не может нарушить покой мирного королевства. Но… Александра, по прозвищу Лисичка, оказывается втянутой в дела герцога Страха, которого боятся и ненавидят все жители королевства. В компании наглого кота Альберта ей предстоит раскрыть тайны короля, найти правду и помочь друзьям разобраться с серьезными проблемами. Сможет ли она восстановить справедливость – известно только великой богине, наблюдающей за жителями Освии из своего волшебного мира.

Спустя много времени после того, как произошли все эти события, я вспомнила, что в последнюю ночь перед отъездом мне приснился сон. Я стояла посреди поля лунных лилий, а напротив меня была Мать Хранительница. Вместо весов, которые она обычно держала, в руках ее был венок. Светлые волосы ее спускались до самой земли, и казалось, что уходили вглубь, как корни деревьев. Она надела венок мне на голову, и я поняла, что сама была Хранительницей. Это мои русые волосы уходили под землю, и меня согревал своей любовью бог Солнце.

Я проснулась с легким ощущением, будто и вправду была немного богиней. Это приятное чувство очень быстро пропало. Трудно сохранять добрые мысли, когда в твоем супе плавает дохлая мышь.

С чего все началось

Из приюта меня выслали с таким нескрываемым удовольствием, что это было даже неприлично. Старшая наставница еще сутра откупорила бутылочку неплохого вина в честь этого события, и до самого обеда из ее кабинета доносилось нескладное пение в несколько голосов, наводящее на мысль, что праздновала она не одна. Наставница не поленилась выйти на крыльцо, когда прибыла почтовая карета, чтобы своими глазами увидеть, как я в нее сажусь. Красная, довольная, она вышла меня проводить в одном из тех платьев, которое отобрала год назад, когда я пришла под двери приюта. Наставница была тощей, как щепка, только поэтому и смогла ущемиться в мое старое платье, полностью расшнуровав корсет. Платье смотрелось на ней неуклюже, обычно наставница одевалась куда приличней, наворованных денег хватало на роскошные наряды, но сегодня ей было необходимо поиздеваться надо мной напоследок. Пританцовывая на месте, она помахала сухой ручкой на прощанье, и на миг высунула язык. Широко улыбнувшись и помахав в ответ, я залезла в дешевую карету почтовой королевской службы, неудобную даже на вид, заранее предвкушая, как к концу пути у меня будет болеть все тело. Карета заскрипела и тронулась, увозя меня от противной вороватой старшей наставницы к еще более отвратительной тетке, жившей, как казалось мне тогда, на краю света.

Ехать предстояло долго. Сперва я смотрела в крошечное оконце на дверце, считая верхушки неспешно проплывающих деревьев. Это быстро наскучило, и я незаметно погрузилась в полудрему воспоминаний. В приют я попала год назад, когда «сердобольные» соседи сожгли дом моих родителей. Мне было очень горько потерять его, но людей можно было понять, в то время многие так поступали. Родители умерли от болотной чумы, которая свирепствовала в наших краях почти пять лет и свела на тот свет немало народа. Соседи побоялись, что заразу разнесут крысы, блохи или бродяги, готовые поискать добро даже в таком доме.

Моим бедным родителям не повезло, лекарство от чумы было найдено королевскими магами спустя пару месяцев после того, как их не стало, а меня спасло от нее то, что я жила и училась в соседнем городе и давно не видела родителей.

Трактир, который они устроили на первом этаже нашего дома, давал мне возможность учиться в институте для благородных девиц, к которым я никакого отношения не имела. Если сказать прямо — мне в нем совершенно было не место, но папа очень гордился мной и хотел дать лучшее образование, какое только мог, а с деньгами можно было устроить и это. Поэтому он отправил меня учиться в ближайший город, где благородство и деньги были почти равноценны.

Я проучилась там два года и узнала, что моих родителей не стало, только когда директриса выставила меня со всеми моими пожитками за порог, не получив оплаты за следующий месяц. Мне было тогда уже пятнадцать, я была достаточно взрослой, чтобы жить без посторонней помощи, если бы было где. Я вернулась в родной город и обнаружила, что не стало и дома. Из родственников, еще не отправившихся в храм к Хранительнице, у меня осталась только тетка Котлета, но о ней не хотелось даже думать.

На мое счастье, король Альвадо был добрым и мудрым правителем, он всячески помогал бедствующим людям, вдовам и детям-сиротам, таким, как я. Приюты работали по всей стране и принимали детей до шестнадцати лет. В один из таких я и пошла, вся в слезах, с четырьмя платьями в чемодане и с абсолютным непониманием, как мне дальше жить. Сначала меня не хотели принимать из-за моего возраста — я показалась наставнице достаточно взрослой, чтобы жить на улице, но рассмотрев в моем чемодане четыре прекрасных платья и узнав, что я умею читать, писать и считать — наставница великодушно передумала и разрешила мне остаться.

Жалеть о платьях было некогда, работы на меня навалилось гораздо больше, чем я могла себе представить. До обеда все мое время уходило на составление скучнейших документов. Они делились на два вида — в первых были слезные просьбы передать на содержание бедных сирот больше денег, а во вторых — описание, куда и на что были потрачены уже полученные. Второй вид писем требовал куда большего воображения и усилий.

После скудного обеда мне приходилось идти в корпус с новорожденными, кормить, стирать, прибирать без конца, и все это под непрекращающийся плач вечно недовольных младенцев. Впрочем, другие взрослые дети делали почти все то же. Приют наполовину держался на труде таких же подростков, как и я. От усталости мы еле добирались до кроватей каждый вечер, и то короткое мгновение, которое у меня оставалось перед сном, я жалела, что пришла сюда.

Так я прожила полгода, пока однажды не выдержала и не сказала наставнице, что отказываюсь вести за нее всю бумажную работу, и, что дети не должны трудиться больше, чем наставники. Я подкрепила свою речь несколькими сильными словами, которые были строжайше запрещены в институте для благородных девиц. Наставница на миг застыла с открытым ртом, а потом разразилась такими проклятьями, что даже мои запрещенные слова показались вечерней молитвой. Когда она, наконец, иссякла, меня отправили к самой лютой воспитательнице, какая была в приюте — ведьме Мут. Ведьмой она на самом деле не была, а прозвище получила за жестокость. Основной ее обязанностью были физические наказания провинившихся детей, и это у нее получалось выше всяких похвал. Ведьма Мут наказывала меня по категории «крайне строго» примерно час. Я неделю не могла сидеть и пролежала в больничном крыле с компрессом на том самом месте.

Наставница ожидала, что после этого я вернусь к обычным своим обязанностям, но мне было так обидно, что я опять отказалась работать — на этот раз из гордости. Наставница чуть не взорвалась от злости — за эту неделю ей пришлось самой делать все то, что делала я, и ей это не понравилось. Сначала она кричала, потом как-то неестественно переключилась на лесть и уговоры. Но у нас в институте даже был предмет «Лесть и уговоры», так что я не поддалась — и опять попала к кошмарной Мут, которая на этот раз превзошла саму себя. Потом я опять долго лежала больная.

Как раз в это время случилась очередная королевская проверка, смотритель заинтересовался причиной моей болезни, и несмотря на то что нянечки юлили как могли, большой компресс на моих ягодицах выдал их с потрохами. Не знаю, что смотритель говорил потом наставнице, но больше меня не трогали. Ненавидели, но не трогали.

Как оказалось, после этого наставница стала воодушевленно искать способ от меня избавиться, да так, чтобы сделать побольнее, и нашла. Тетка Котлета, каким-то чудом, согласилась меня принять. Почтовую карету наняли на следующее же утро, и теперь встреча с теткой казалась неизбежной. Оставалось трястись по брусчатым дорогам и смотреть, как неумолимо темнеет за окном. Все тело, как я и предвкушала, болело от бесконечной тряски.

Королевская почта работала даже по ночам, поэтому остановки на ночлег не предвиделось, предстояло трястись до следующего утра. От этой мысли ломота еще больше усилилась. Мы проезжали какую-то деревушку, забытую Хранительницей, но не королем, чтобы сбросить там один мешок с почтой, подобрать другой и поехать дальше. В деревушке было домов пятьдесят, и выглядела она неказисто. Здесь не было не то что ни одного магического купола, но даже и мощеной дороги, что в наших краях редкость. Карета остановилась всего на минуту, почтальон выгрузил тощую стопку писем встречающему нас сельскому коллеге. «Чудо, что тут вообще кто-то умеет читать», — подумала я, когда карета снова заскрипела и тронулась.

От шума и тряски начинала болеть голова, но я знала, что худшее еще впереди. Завтра утром тетушка, с распростертыми хищными объятьями, примет меня в свой дом. Хотелось бы мне знать, зачем я ей понадобилась? Может, съесть меня хочет? Это многое бы объяснило. Мне понравилась эта мысль, и я стала придумывать историю про тетушку-людоедку, про ее шестерых сыновей-упырей и про наставницу приюта — кровопийцу и душегубку, вступившую с ними в преступный сговор.

У тетки действительно было шестеро сыновей, но звали ее, конечно же, не Котлета. Она носила благородное красивое имя Эльза, не подходившее ей, насколько это возможно. Котлетой ее прозвал мой отец, когда его брат, мой дядя, приехал в очередной раз жаловаться на собственную жену.

— Я говорил тебе, не женись на этой холодной котлете, — сказал тогда отец. Вряд ли это сильно утешило дядю. Он боялся Эльзу больше, чем кто-либо другой. Его можно было понять. Тетя Котлета, высокая и тощая, всегда была всем и всеми недовольна. Ее сухое лицо вечно кривилось, а на голове торчала гулька из темных с проседью волос, смещенная набок и в самом деле похожая на котлету. На людях она вела себя сносно, иногда даже приветливо, но стоило дверям в ее дом закрыться, как на родных опрокидывался поток неиссякаемой злобы, часто подкрепленный тяжелыми ударами. Такое поведение еще можно было бы терпеть раз в месяц, но не каждый день. Любовь дяди к тетке иссякла почти сразу, и потянулись годы каторжной необходимости быть вместе, скрепленной узами брака.

Несмотря на все это, через пару лет мы ехали к дяде в гости поздравить с рождением очередного ребенка, уже третьего по счету мальчика. На скромном застолье я случайно разбила чашку с желтой розочкой. Это и стало роковой случайностью, испортившей наши отношения с теткой навсегда. Как она тогда кричала! Ее не смогли удержать ни дядя, ни отец. Все жители захудалой деревни слышали, как меня лупили ремнем под злорадный хохот двоюродных братьев, а вот то, что на этом наказание не кончилось, знали только домашние. Меня заперли в чулане, в полной темноте без еды и воды на целый день, и это было куда хуже ремня. Чулан стал склепом, в котором меня похоронили на бесконечные страшные часы. Мне казалось, что я останусь там навсегда, и я даже не сразу поверила, когда его дверь наконец открылась, впуская в душную комнатенку немного света.

Из наших следующих встреч тоже не вышло ничего хорошего. Проклятая чашка не давала покоя моей тетке годами, в ее доме я всегда была недокормленной, запуганной и виноватой. Я же в свою очередь никак не могла простить ей чулан.

Печальные воспоминания увели меня слишком глубоко, превратившись в тяжелую тревожную дремоту, поэтому я не сразу заметила произошедшие в карете перемены. Только металлический грохот, с которым упал увесистый поднос из почтового мешка, вернул меня в реальность. От неожиданности я подпрыгнула и больно ударилась головой о потолок кареты. Не веря своим глазам, я уставилась на огромного рыжего кота, залезшего до половины в самый большой почтовый мешок, и бесцеремонно выбрасывающего оттуда вещи.