И только пепел внутри…

Тата Кит, 2022

Момент – вспышка времени, которая способна разделить жизнь на до и после; разрушить то ценное, что ты выстраивал долгие годы по крупицам. Буквально только что твой дом был уютным гнездышком, тепло очага которого согревало даже в самый промозглый день. Но пришел момент и на месте уютного гнездышка остались руины и только пепел внутри… Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Не хотелось просыпаться. Не хотелось снова повторять один и тот же день, которым я живу больше года. Не хотелось видеть тоску в глазах дочери и презрение в глазах тёщи, которая прямо сейчас, наверняка, ковыряет мне мозг дистанционно.

Не хотелось просыпаться и снова обнаружить себя в постели одиноким.

Не хотелось…

Ничего не хотелось, но отлаженный годами механизм требовал действий.

Перевернулся на спину и уставился в белый потолок комнаты. Ничего. Ни трещин, ни вздутий, ни ямок. Ничего. Просто ровный белый потолок с шестью круглыми лампами по периметру.

Где-то, со стороны кухни слышен тихий звон посуды, ложек, вилок. Где-то там, на кухне, орудует тёща, привычно матеря меня, на чем свет стоит. Это длится недолго и уже стало традицией: она приходит утром, готовит завтрак, собирает Катю в школу и уходит на работу. Еще один отлаженный механизм, который работает, питаясь собственным ядом.

Вдохнул. Чувствуя усталость и ломоту во всем теле, сел в постели и почесал колючее бородатое лицо. Судя по положению простыней, ночью замерз и искал, чем бы согреться. Еще совсем недавно меня укрывала дочь каким-нибудь пледом, а до этого…

Провёл ладонями по сальным волосам и сжал их в кулаках. Тиканье настенных часов отбойным молотком по чугунной голове напоминало о том, что пора поднимать зад, привести себя в порядок и выдвигаться в ненавистную обитель знаний. Протер глаза так, будто пытался вдавить их в черепную коробку, настолько глубоко, чтобы не было шанса их оттуда выковырять и видеть всё то, что ежедневно приходится видеть в лицах родни, коллег, прохожих.

Опираясь ладонями о колени, поднялся с постели и выпрямился рядом с ней. Чертово головокружение и сухость во рту звали хорошенько проблеваться. Сомневаюсь, что я хоть что-то ел последние дни, поэтому в унитаз полетит горькая желчь.

Вышел из комнаты и сощурился от яркого света в коридоре. Скребя ногами по паркету, добрался до двери туалета и схватился за дверную ручку.

— Проснулся, алкаш, — проворчала старуха за моей спиной.

Проигнорировал. Плевать.

Из туалета навстречу вышла дочка. Бросила сухой взгляд на моё лицо и быстро отвела его в сторону, прошмыгнув мимо меня.

— Доброе утро, — произнес ей вслед сиплым голосом.

— Угу, — услышал в ответ, прежде чем она скрылась на кухне в компании старой ведьмы.

— Угу, — повторил сам себе.

Зашел в ванную комнату и закрыл за собой дверь. Подошел к зеркалу, вцепился в края раковины и безучастно посмотрел в отражение. Круги под красными глазами стали почти одного цвета с бородой. Челка сальных волос висела сосульками на лбу и лезла в глаза. Выколола бы их, что ли…

Ударил по крану и подставил пригоршню под поток ледяной воды. Окунул лицо в холодную лужу и сжал челюсти от того, как свело затылок от внезапного контраста температуры тела с водой. Повторил.

Снова посмотрел на себя в отражении. Капли воды стекали по лицу ленивыми потоками, терялись в щетине, которую уже можно называть бородой, и падали в раковину, разбиваясь о гладкую белую поверхность.

Стянул с себя вещи, в которых вчера был на работе и позже в баре. Бросил их в переполненную корзину для белья и зашел в душевую кабинку. Прохладный поток воды, смешанный с похмельем, вызвал крупную дрожь во всем теле. Не глядя взял с полки бутылочку с чем-то мыльным. Нанес на волосы, вспенил и равномерно размазал по всему телу, просто потому что так принято делать в душе: нужно что-то вспенить и затем смыть.

Вырубил воду, вышел из кабинки и завернул бедра в большое полотенце, которое давно просилось в корзину с грязным бельем, но настойчиво мне служило. Потянулся к стаканчику с зубными щетками и замер, когда увидел зажатую между пальцами фиолетовую щетку жены. Она все еще здесь, ждет ее, словно та вот-вот выскачет из душа с тюрбаном на голове и, толкая меня подальше от раковины, начнет чистить зубы первая.

Не начнет.

И я не стану.

Вернул щетку обратно в стаканчик, вышел из ванной комнаты и направился в кухню, желая налить крепкий кофе, после чего отправиться в универ.

В кухне, протирая стол тряпкой, стояла теща. Увидев меня, женщина сжала губы в тонкую сморщенную нитку и продолжила натирать стол, словно желая протереть в нем дыру.

Напротив неё сидела дочка в школьной форме. Допивая чай, пристально наблюдала за манипуляциями бабки, успешно игнорируя моё присутствие.

— Кать, тебя подбросить до школы? — спросил, глядя на ее профиль.

— Сама доберусь, не маленькая, — ответила она, не взглянув на меня даже мельком.

Отодвинула стул, подошла к раковине и выплеснула в нее остатки чая. Всполоснула кружку и оставила ее на сушилке, после чего молча удалилась из кухни.

— Катюше нужны новые зимние сапоги, — проговорила тёща в поверхность стола, когда мы остались с ней одни.

— Понял, — коротко кивнул.

— Сходи с ней в выходные в торговый центр и купи, — повысила она тон, сверля выцветшим взглядом мой торс. — У меня нет времени еще и на это.

— Понял, — повторил снова и залил растворимый кофе кипятком из чайника.

— Ты, вообще, меня слушаешь? — вспылила она и рядом с моим плечом пролетела тряпка, которой она только что полировала стол.

— Нет, но про сапоги услышал, — ответил равнодушно и повернулся к ней. Отпил горячий, горький кофе, поморщился и облизал обожженную губу.

— Сукин сын, — прошипела старуха и потрясла сморщенными подбородками, словно подбирая слова для того, чтобы больнее меня уколоть.

— Ба, ну ты идешь? — донесся до нас голос Кати. — Я в школу опоздаю.

— Сегодня я последний раз помогаю ей добраться до школы, — процедила теща сквозь стиснутые зубные протезы. — Дальше сам. Я устала. Мне уже не двадцать лет, чтобы скакать каждое утро сюда через весь город и обслуживать вас.

— Помните, как закрывать за собой дверь?

— Урод, — буркнула старая ведьма и топотом коротких ног удалилась из кухни на голос внучки. — Иду, Катюша.

Вылил недопитый кофе в раковину. Без аппетита заглянул в кастрюлю с тещиным борщем и вышел из кухни.

В шкафу из чистых вещей остался только костюм для торжественных выходов в свет. Не имея альтернативы, решил надеть его. Сползающие брюки плотно перетянул ремнем. Заправил в них единственную белую и чистую рубашку.

На свадьбу, что ли, собрался, идиот?

Отмахнулся от своего же отражения, натянул на плечи пиджак, сверху пальто, ботинки и покинул квартиру.

В баре забрал ключи от машины и привычно наполнил серебристую фляжку виски до конца рабочего дня.

Проходная университета, аудитории, пары, скучающие студенты, кокетки-студентки, коллеги, избегающие контакта глаз… Заезженный до дыр день повторялся снова.

Снова за спиной стук каблука, вколачивающийся в затуманенный алкоголем больной мозг. Еще одна «умница», предпочитающая знаниям физику тел, следует за мной в пыльный бункер. Осуждаю ли я её? Стыдно ли мне за нее? За себя?

Индифферентно.

В темном коридоре цокольного этажа виден свет. Свет в конце тоннеля, мать его. У двери в архив кто-то стоит с телефоном у лица. Блики экрана отображаются в очках на маленьком лице, девичьем лице.

Сегодня две желающих сдать зачет на особых условиях?

Не получится. В любом случае, останется только одна и ею станет та, которая следует за мной. Её я, хотя бы, видел при свете. Что ждет меня за теми очками, мне неизвестно.

Услышав стук каблука о бетонный пол, девка в очках подняла взгляд и включила фонарик на телефоне, слепя всё живое в радиусе десяти метров.

— Здравствуйте, Павел Романович, — выдала она скучающе, пока я щурился от яркого света и пытался не сдохнуть от давления в висках.

— Выключи, — сказал сдавлено и вставил длинный ключ в замок увесистой металлической двери. — Или в глаза не свети.

— Мне нужен архив, Павел Романович, — очкастая проигнорировала мои слова и продолжила светить мне в голову до тех пор, пока я не включил свет внутри архива.

Когда глаза привыкли к освещению, присмотрелся к девчонке и узнал в ней одну из своих студенток. Второкурсница.

— Архив занят для дополнительного занятия, Жильцова, — намеренно сделал максимально строгий тон, которому нельзя возразить.

— Да? — выгнула она бровь, подняв ее над черной оправой. Оценивающе оглядела блондинку с красной помадой и снова повернулась ко мне. — Ну, так пусть ваша отличница подтянет трусы и придет в следующий раз. Я больше месяца жду, когда у вас будет перерыв между дополнительными занятиями.

При слове «дополнительными» девчонка изобразила в воздухе кавычки.

Ни для кого не секрет, как иногда проходят мои дополнительные занятия последние полгода. Но все предпочитали закрывать глаза на это или делать вид, что ничего не происходит.

— Жильцова, не наглей, — заглянул ей в глаза и подбородком указал на дверь, давая понять, что не намерен вступать в спор, в котором она, заведомо, проигравшая. — Всего доброго.

— Хреноброво! — огрызнулась очкастая и демонстративно уселась за соседний стол, положив на его поверхность рюкзак. Озлобленно посмотрела мне в глаза и без капли сомнения и страха произнесла. — Хотите трахаться? Пожалуйста! Вы мне не помешаете. Но если я завалю эту курсовую, то меня просто потрахаться с деканом не спасет.

— Жильцова! — прикрикнул я.

— Я вас не слышу и не вижу, — певуче ответила девушка и пошла бродить между стеллажами с книгами, касаясь их корешков.

Раздражение острыми иглами прошлось по затылку. Хотелось взять мелкую выскочку за шкирку и вышвырнуть не только из архива, но и из университета тоже.

— Я, наверное, позже зайду, Павел Романович, — томно произнесла блондинка и напоследок сверкнула грудью в широком вырезе блузки.

Коротко кивнул ей и по бетонному полу вновь послышался стук каблуков, в этот раз удаляющийся.

— Что-то вы быстро, Павел Романович, — хмыкнула очкастая, выйдя из лабиринта стеллажей. Сложила стопку книг на край стола и достала из рюкзака большую тетрадь и пенал с ручками. — О вас такие легенды ходят…

Проигнорировал плоские намеки. Выдвинул стул и без сил рухнул на него, закинув ноги на стол. Во внутреннем кармане пиджака призывно булькнуло содержимое серебристой фляжки.

Значит, пора обратить на нее внимание.

В несколько глотков осушил ее содержимое и швырнул на стол пустую тару. Потер лицо ладонями и закрыл глаза, намереваясь немного вздремнуть. Видимо, эта зубрилка тут надолго. Судя по тому, как она разложила арсенал ручек и огромную тетрадь, я здесь и до утра могу остаться.

Ощущение сухости и песка в глазах не позволяло расслабиться и забыться хоть на короткое время. Кончиками пальцев потер глаза и сложил руки на груди. Опустил взгляд и посмотрел на бескомпромиссную студентку, которая листала книгу с пожелтевшими листами в поисках нужной ей информации.

Брюнетка. Сегодня она брюнетка.

Первый раз, когда я ее видел на первом курсе во время университетского субботника, у нее были красные волосы и тот же уровень равнодушия к окружающим, как ко мне сейчас. Хотя нет… Тогда она была гораздо более болтливее и была единственной, кто с удовольствием возилась с моей дочерью, которую в тот день я взял с собой.

Намеренно долго и внимательно смотрел на ее лицо, ожидая, что она почувствует мой взгляд, посмотрит на меня и увидит, насколько я не рад ее присутствию здесь. Пристальное внимание должно же ощущаться, как навязчивая помойная муха?

Никакой реакции не последовало ни через минуту, ни через пять. Она была занята делом и не обращала на моё присутствие совершенно никакого внимания. Перелистывала страницы, что-то записывала в тетрадь и так по кругу.

В один из моментов её телефон издал короткую вибрацию. Девчонка провела пальцем по экрану мобильника, улыбнулась и набрала короткий ответ. Снова вибрация и в этот раз тихий смешок после прочтения.

Улыбаясь, покачала головой и заблокировала экран, оставив собеседника без ответа. Продолжила запись конспекта, постепенно вернув лицу серьёзность.

Неожиданно пришел к выводу, что весь ее негатив был направлен исключительно на меня и тут же забыл об этом, снова пытаясь немного вздремнуть.

Пульсация в висках от непроходящей головной боли раздражала. Потер виски, помотал головой из стороны в сторону и тяжело вздохнул, когда ни одна из этих манипуляций и на йоту не ослабила дискомфорт.

— Хоть весь воздух тут всосите и отравите перегаром, но я не уйду до тех пор, пока не выпишу всю ту информацию, что мне нужна, — не глядя на меня произнесла девчонка.

Снова посмотрел на ее профиль и снова увидел абсолютную отрешенность.

— Помнится, — решил достать ее разговором, чтобы она не смогла сосредоточиться на конспекте. — Мы в прошлом году перешли на «ты» во время субботника.

— Помнится, — начала она в тон мне, но не прекратила вести запись в тетради. — В прошлом году я перешла на «ты» с классным интересным мужиком. Он еще мне на том субботнике вместе со своей дочерью сухой листвы за воротник напихал. А кто вы такой, я в душе не ведаю.

— У тебя плохая память на лица или, в принципе, проблемы с памятью? — спросил я, снова злясь на ее холодную интонацию.

— У меня проблемы с жалком, — снова, не глядя на меня ответила она и продолжила записывать.

— С жалком? — нахмурился.

— Ага, с ним, — она лениво перелистнула страницы книги и что-то записала в тетрадь. — Относительно вас моё жалко сломано.

— Нормально можешь говорить? — в горле пересохло от раздражения.

— Нормально? — наконец, она посмотрела мне в лицо взглядом, которым смотрят на пустое место. — Мне вас нисколько не жалко. Теперь. Так вам нормально? Доходчиво?

Теперь? Что это за уточнение? И почему меня должно быть жалко?

— Если ты продолжишь так со мной разговаривать, я тебя вышвырну отсюда как мелкую псину, — стиснул зубы, задыхаясь от необъяснимого приступа ярости.

— Как ваша дочь? Катя, кажется? — неожиданно спросила она всё с той же отрешенностью.

— С ней всё нормально и это не твоё дело.

— Ну, да, — покачала она задумчиво головой и снова обратила своё внимание на конспект. Продолжила говорить и записывать так, словно меня здесь нет. — Что у нее может быть ненормального? Всего-то мама умерла. Подумаешь, на одного родителя меньше. Зачем их целых два на одного ребенка?

Убрал ноги со стола. Настолько резко встал, что опрокинул стул, на котором сидел секунду назад.

Упираясь ладонями в стол сверлил девчонку взглядом, когда она лениво повернула ко мне голову, обратив внимание на грохот упавшего стула.

— Не лезь, сука! — процедил сквозь сжатые зубы.

— Иначе что? — спросила она, выгнув бровь. — Опять напьётесь? Трахните кого-то? Меня? Потяните гроб своей жены за ниточку туда, где вас точно пожалеют?

— Ты что несешь, дура? — уже кричал я.

Быстрыми шагами подошел к ее столу и одним движением руки смахнул всё, что на нем было.

На лице девчонки не дрогнул ни один мускул. Карие глаза смотрели на меня снизу вверх с легкой насмешкой.

— Всё? Или еще что-нибудь покажете? Ой, смотрите, пенал не упал, — сказала она и кончиками пальцев, не сводя с меня взгляда, сама его столкнула. — Ну, как? Легче?

Стук ударяющихся об пол ручек был единственным в помещении архива.

Меня трясло от ярости и ненависти к тощей девчонке. Я был близок к тому, чтобы влепить ей пощечину.

Презрение в темных глазах за тонким стеклом резало нервы как листок бумаги кожу — со скрипом, цепко.

Чтобы не сорваться, сильнее сжал край стола. До боли в пальцах.

— Что ты можешь знать, тварь? — сдавленный голос царапал сухое горло. — Что ты можешь знать обо мне, о жизни?

— Ну, да, — продолжала она говорить с той же насмешкой в голосе и взгляде. — Что может знать девятнадцатилетняя сикля о жизни? Взрослый, воняющий потом и алкашкой дядя куда более осведомлен о всех ее тонкостях. Так?

Ударил столом о бетонный пол. Её ресницы дрогнули, но лицо не выдало никакой эмоции.

Она равнодушно смотрела мне в глаза и наблюдала за реакцией, безмолвно наполняя бешеной яростью всё моё сознание.

Не сдержался.

Замахнулся и ударил кулаком в стеллаж сбоку от нас.

На бетонный пол упали книги и крепления металлических полок.

Звон старых, как это здание, болтов и глухой стук книг еще старее были оглушающими в образовавшейся тишине.

Она молчала, наблюдая за мной, как за крысой в лаборатории, которой вкололи инъекцию, и осталось только дождаться реакции, с виду, живого организма.

Молчал и я. Тяжело дышал. Вцепившись в металлический каркас стеллажа пальцами обеих рук, смотрел в серый, пыльный пол под ногами. Внутри клокотал гнев, который требовал немедленного освобождения. Крушить, ломать, разрушать. Сделать всё, что угодно, лишь бы угодить тому монстру внутри меня, которого разбудила сука в очках.

Начал медленно раскачиваться. Амплитуда постепенно нарастала. Со стеллажа посыпались книги, обрушились полки, жалобно скрипя ржавыми креплениями. Так продолжалось до тех пор, пока стеллаж не упал на соседний, едва не запустив эффект костей домино, если бы тот не оказался прочнее прикреплен к полу тяжестью книг.

Запустил пальцы в волосы и с силой сжал. Глубокий вдох. Пульс отбивает бешенный ритм в висках.

Повернулся, наверняка зная, что напугал пигалицу, но лишь еще больше вышел из себя, когда увидел, что она со скучающим видом разглядывала плакаты и старую карту на стене.

Что за хрень?!

— И что ты хочешь мне сказать всем этим? — встал перед ней и оперся кулаками о стол, за которым она сидела. — Решила пожалеть меня? Хочешь помочь советом? Сказать мне, что все умирают и нужно суметь это принять? Это дерьмо я слышал миллионы раз. Не думай, что твои слова будут мне хоть сколько-нибудь интересны.

Уголок тонких губ приподнялся. Девчонка подалась вперед и сложила руки на парте. Примерная ученица, твою мать. Бесстрашно приблизилась к моему лицу и, глядя прямо в глаза, спокойно произнесла.

— Я, мне, меня, — перечислила она едва слышно и склонила голову набок. — Думаете, ниточка от того гроба только в ваших руках? Или тянуть за нее позволено только вам? А дочери достаточно того, что за двоих папочка страдает?

— Заткнись! — прорычал ей и стиснул зубы, когда снова не увидел ни малейшего изменения в ее лице.

— Думаете, мне вас жалко или я хочу чем-то помочь вам? — акцентировала она внимание на последнем слове. — Нисколечко.

Покачала головой и оба уголка губ поднялись в сардонической улыбке.

— Да, мне изначально было вас жалко, — продолжила девчонка. — Я вам сочувствовала. Не скажу, что я понимаю вашу утрату и очень надеюсь, что мне никогда не будет дано это понять. У нас с мужем даже игра-спор такая есть: я умру раньше, называется. Знаете почему?

Молча смотрел ей в глаза, не желая хоть сколько-нибудь содействовать. Достаточно того, что я слушаю весь тот бред, что она, зачем-то, несет.

— Конечно, знаете, — кивнула, и улыбка на её губах поблекла. — Никто из нас не хочет видеть смерть любимого. Никто. И мечты, и слова о том, что они жили долго и счастливо и умерли в один день — это не розовый бред пустоголовой девицы с растущей из задницы радугой. Это слова скрытого страха. Умрет один, и весело и счастливо для другого закончится навсегда. Навсегда. Поэтому, уж лучше вместе: от постели до погоста.

— И? Ты решила, что эта проповедь наставит меня на путь истинный?

— Опять вы только о себе, — усмехнулась она и покачала головой. — Повторюсь: мне вас не жалко. И это бесит, да?

Глядя мне прямо в глаза, она не ждала ответа. Словно знала наверняка, что этот вопрос — риторический.

— Жалеть и оплакивать утрату можно день, два, месяц, возможно, полгода, но потом на смену отчаянию приходит светлая грусть, когда вспоминаешь ушедшего человека не лежащим в гробу, а бегающим с тобой по квартире, играющим в прятки или в любую другую малозначимую тогда чушь, — говорила она сама с собой. — Если невозможно тысячу раз смеяться над одной и той же шуткой, как первый раз, то почему вы решили, что рыдать об утрате, спустя годы, можно ровно так же как в день похорон?

— Идиотка, — произнес на выдохе и выпрямился рядом со столом. Спрятал трясущиеся руки в карманы брюк.

— Я и не говорю о том, что я гений, — изогнула очкастая бровь. — Но я прекрасно вижу, что вы злитесь. Потому что раньше было внутренне кайфово, когда друзья и знакомые жалели вас, шли на поводу в угоду вашего душевного комфорта. Ведь вы таскаете с собой за ниточку гроб. Стоит кому-то поднять вонь о том, что Пашка испортился, как вы сразу дергаете за ту ниточку и показываете, что у вас, вообще-то, вавка и она бо-бо. Надо пожалеть бедолагу. Но сейчас вы видите, что друзьям уже не так прикольно угождать вам. Возможно, кто-то из них предпочел и вовсе с вами не встречаться, потому что их жалко стёрлось быстрее. И вот, вы дергаете ниточку, а эффект уже не тот. И это бесит, да? Вы ведёте себя как маленький ребенок, срываетесь на друзьях, родственниках, потому что они, скоты такие, ничего не понимают, у них же всегда всё было хорошо…

— Пошла вон! — рявкнул я и опрокинул стол, за которым она сидела. — Вон!

— Так вот, — произнесла она, как ни в чем не бывало. Сняла очки и сложила их, держа за заушники. — Мне не жалко вас. Уже не жалко. Потому что теперь мне еще больше жалко вашу дочь. Я знаю, наверняка, в каком говнище она живет сейчас и что испытывает к вам, в том числе.

— Мне насрать на всё, что ты мне хочешь сказать, — произнес, не глядя на нее. Подошел к столу, схватил пальто, желая одеться и как можно быстрее оказаться подальше от ненормальной девицы.

— Наши чувства взаимны, но я, всё же, кое-что вам расскажу. Можете не слушать, ведь мне тоже насрать. Ровно, так же как и вам насрать на чувства вашей дочери.

Сжал челюсти, тяжело вдохнул и наклонился к полу за портфелем.

— Когда мне было одиннадцать лет, у меня умер отец. Ну, вы знаете, такое с людьми случается — они умирают невовремя, незапланированно и тогда, когда этого меньше всего ждешь, — начала девчонка, глядя куда-то в пространство. — Мама сначала держалась. Дней десять. Потом начала пить. С самого утра и до вечера, до тех пор, пока просто не уснет за столом, не в состоянии дотащить себя до постели. Все ее жалели: друзья, родственники, коллеги по работе, соседи… Все, в общем. Все жалели её, не меня. Отчего-то все дружно, не сговариваясь, решили, что я еще мелкая и нифига не понимаю. Не знаю, может, думали, что у меня память как у рыбки, и я уже забыла, что у меня когда-то был самый лучший в мире отец, — невесело улыбнулась она и я замер у порога архива, слушая эту чокнутую.

— Возможно, — примерила она очки на свое колено. — Чтобы меня пожалели так же, как мою мать, мне нужно было в той же тональности, что и она, рыдать и кататься по полу, ненавидя всех и вся за то, что они счастливы в своих маленьких мирках. Но я ее жалела. Жалела так же как и все, потому что думала, что ей, действительно, сложнее, она же так горько плачет. Я взяла на себя почти все обязанности по дому, потому что мама тоже любила подергать за ниточку гроба, напоминая и мне тоже, что у нее болит… Я готовила, убирала, стирала и прочее. Плакать позволяла себе только ночью. В плюшевого зайца, которого мне когда-то подарил папа, пока мама не видит, чтобы не напоминать ей о том, что папа умер, иначе она опять рыдать начнет. А потом решила радовать ее. Она всегда светилась от счастья, как ребенок, когда папа дарил ей кольца. Золотые, разумеется. У нее была огромная шкатулка с этими кольцами. Их было, действительно очень много. Я решила тоже пойти папиным маршрутом и стала дарить ей кольца. Не золотые, разумеется. Обычная бижутерия из киосков с печатью. Я была уверена, что это ее порадует, она вновь почувствует себя счастливой, как в те моменты, когда папа дарил ей золото. Но, знаете, что она делала?

Вопрос был задан в пустоту. Жильцова, даже не подняла взгляд, чтобы проверить, здесь ли я и слушаю ли, вообще, ее. Но, всё же, я отрицательно покачал головой и оперся плечом о дверной косяк.

— Она выбрасывала каждый мой подарок, не открывая. Иногда била за то, что я занимаюсь ерундой, как она считала. Иногда просто выбрасывала на моих глазах и шла за новой порцией алкоголя, потому что я ей напомнила о той вавке, случайно задев ее любимую ниточку, которой она так успешно манипулировала другими людьми, как марионетками. Так, продолжалось, примерно год. Я выполняла всю работу по дому, напоминала ей о счетах за коммуналку. Уже не так охотно утешала её и без энтузиазма встречала дома поздно ночью, после очередной утешительной «терапии», с которой она возвращалась, едва стоя на ногах. Потом и вовсе начала её игнорировать. Надоело. Она не замечала меня, я решила не замечать её. И вот однажды, прогуливая уроки в одном из дворов города, я наткнулась на компанию плохих ребят. Очень плохих. Пиво, сигареты, мелкие грабежи, грабежи потяжелее, и то же самое с наркотиками. Я тоже нашла себе утешение, которое мне так и не дала мать. Она, кстати, так и продолжила пить, менять мужиков одного за другим. Все друзья и родственники окончательно от нас отвернулись. Потому что их жалко тоже стерлось до самого основания и им стало до жопы, что там у нас происходит и чем оно закончится. Она катилась в пропасть, и я вместе с ней, сама того не подозревая, пока однажды меня за руку не поймал мой муж. Я хотела украсть у него кошелек прямо из кармана, а он поймал меня за руку и украл сердце. Как бы пафосно это не звучало.

Она улыбнулась неожиданно тепло и искренне и, наконец, подняла на меня взгляд.

— И вот, я вижу вас, — заглянула она мне в самую душу темными глазами. — С виду, привлекательный мужик, но с такими старыми ранами на душе и сердце, что они покрылись воняющими, сочащимися гнойниками. Ваши раны пытаются затянуться, а вы их ковыряете грязными руками, чтобы народ вокруг не сбавлял градус жалости и спускал вам многое, потому что вам, вроде как, тяжело. Но это мерзко. Вы мне омерзительны, потому что я точно знаю, что сейчас происходит с вашей дочерью. Её рана растет и ширится с каждым днём, но она заклеивает её заплаткой равнодушия, потому что другие к ней тоже равнодушны. Вы перетянули всё внимание на себя вот этим бесконечным ковырянием ран. За своими слезами вы не замечаете её слез, потому что картинка-то размыта, и не разглядеть, что там происходит у нее. А если сразу разглядеть не вышло, то и приглядываться не имеет смысла. Зачем, правда? Она бы сама сказала, если бы у нее что-то болело, как было всегда, когда она маленькая прибегала с каким-нибудь незначительным ушибом или порезом, чтобы ее пожалели родители. А тут — не бежит. Значит, ничего не болит, ну, или само пройдет. Так?

Словно в оцепенении отрицательно покачал головой.

— Так, — кивнула она утвердительно. — Повторюсь: мне вас уже не жалко, но теперь я еще сильнее сочувствую вашей дочери, которую вы предпочли не замечать.

Сказав это, она поднялась со стула и собрала свои ручки в пенал. Из вороха раскрытых и разбросанных по полу книг достала большую тетрадь и убрала её вслед за пеналом в кожаный рюкзак.

Поняв, что больше никаких речей от нее не последует, не выдержал и с насмешкой поинтересовался:

— И ты думаешь, что после твоей душещипательной истории я вернусь домой и заживу по-новому? Для девочки, которую, если верить тебе, воспитала улица, ты слишком наивна. Я бы даже сказал — туповата.

— Это вы туповат, если думаете, что я от вас чего-то жду, — усмехнулась она и застегнула рюкзак, забросив одну лямку на плечо. Подошла ко мне вплотную и вполголоса, глядя в глаза, произнесла. — Я хочу, чтобы вы убили себя.

От этого внезапного признания сжало ребра и кольнуло в солнечном сплетении. Нахмурился, не понимая, насколько она сейчас серьёзна и в своем ли она уме. Её лицо снова не выражало абсолютно никаких эмоций.

— Я не хочу, чтобы прямо сейчас вы возвращались домой и начали, якобы, новую жизнь. Это будет враньё с вашей стороны. Короткое, дешевое враньё, — продолжила она. — Я хочу, чтобы вы убили то бородатое, вонючее чмо, которое все наблюдают уже год. Я хочу, чтобы сегодня вы набухались до такого состояния, когда сопли смешиваются со слюнями и стекают по подбородку. Уверена, вы так умеете. Я хочу, чтобы сегодня умер этот жалкий человечишка, что таскает за собой за нитку гроб жены и демонстрирует всем, как ему плохо. Я хочу, чтобы вся эта срань сегодня в вас умерла, а утром вы выблевали ее черные гнилые остатки раз и навсегда. А завтра страдали только из-за похмелья и были благодарны каждой своей клеточкой дочери, в которой еще остались капли жалости к вам. Кланялись ей в ноги и соглашались на всё, что она предложит. Будь то клизма, удар тока или щеночек. Очнись, Паша, ты явно увлекся жалостью к себе.

Сказав это, она обошла меня стороной и пошла по темному коридору цокольного этажа, глухо стуча ботинками о бетонный пол.

Остался стоять на месте, стеклянным взглядом глядя туда, где она стояла секундой ранее. В тяжелой голове образовался вакуум, как бывает, когда ищешь нужную мысль, но ничего не можешь найти. Пустота. И в этой пустоте, к которой я всегда стремился, напиваясь, не было спасения. В ней был холодный, цепкий страх и горячее чувство ненависти к девчонке, которая, отчего-то решила, что знает меня и мою дочь лучше, чем я сам.

Хлопнул металлической дверью архива, что было силы. Широким шагом последовал в том направлении, в котором исчезла девчонка, чтобы сказать ей всё, что не сообразил сказать сразу: что я о ней думаю и что у нее не было никакого морального права лезть мне в душу.

На проходной никого не было, кроме скучающей вахтерши. На улице близ университета её тоже не оказалось. Она просто исчезла, как чертово видение, словно была лишь выдумкой моего пропитанного алкоголем и усталостью мозга.