Парижская трагедия. Роман-аллюзия

Танели Киело

Париж. 1799 год. Франция приходит в себя после Великой французской революции. Жестокий и неуловимый маньяк одну за другой вырезает самых прекрасных девушек Парижа.В это же время благородный полицейский и юная красавица из влиятельной семьи влюбляются друг в друга, но все вокруг складывается против их счастья. Отец девушки против их брака, а маньяк стремится добраться до прекрасной парижанки, но есть и другие, более темные силы, которые пытаются помешать этой чистой и бескорыстной любви.

Глава 4. (Колокольчики и колокола)

Сознание возвращалось в ее тело, будто из глубокого небытия. Она лежала на чем-то твердом, холодном и влажном. Это не было похоже на ее мягкую и теплую кровать с пуховой периной. Запах сырого дерева, смолы и еще чего-то странного давал ей понять, что она далеко не в родном доме. Память тоже не торопилась возвращаться в ее отяжелевшую голову, и она просто лежала, боясь пошевелиться и открыть глаза. Кошмар. Ночью ей приснился кошмар, и она пыталась вспомнить его во всех подробностях, чтобы осознать всю глупость и невозможность происходящего в нем.

Она сидит на качелях в саду своего дома. Ирис приятно шепчет в ночном воздухе и ветерок треплет ее светлые локоны. На ней только ночная рубашка и ночная прохлада приятно ласкает ее тело. Недалеко за домом слышны восторженные крики людей. Ей тоже очень хочется посмотреть, что там происходит, но отец запретил ей покидать сад. «Если ты не хочешь ложиться спать, то иди, подыши свежим воздухом в саду, пока я выполню свой долг перед народом. А когда вернусь, мы еще раз поговорим о предстоящем событии!» — сказал ей отец. «Конечно, папочка!» — ласково ответила она и поцеловала его в щеку. Глаза отца были полны удивления от столь резкой перемены настроения дочери, но она то точно знала, что больше ей уже ничто не грозит — ни свадьба, ни заточение в собственной комнате. Она просто качалась на качелях и снова ощущала себя пятилетней девочкой, которая сидит и ждет, когда отец вернется домой, только теперь она ждала не его, а другого — своего белого рыцаря, свое солнце. Завтра в полдень! Она предвкушала долгожданный час, когда она встанет у алтаря в белом платье и в фате, сжав руки любимого в своих ладонях, и скажет сокровенное «Да!». Завтра в полдень она покинет свой кокон и расправит крылья, чтобы взмыть в небеса, навстречу собственному счастью. Завтра в полдень! И в этот миг кусты ириса издали жуткий хруст, она быстро спрыгнула с качелей и обернулась.

— Феб, это ты?

Вглядываясь в зелень сада с белыми цветами ириса, она пыталась разглядеть незваного гостя, как вдруг из кустов показалось чудовище огромных размеров и направилось к ней.

— А! — ее крик можно было услышать и на другой стороне площади, если бы не шум и смех толпы. — Помогите!

Монстр был под два метра ростом, но сильно перекореженный — на спине гигантский горб, широкие плечи и массивные руки разной длины. Несмотря на хромоту, чудовище быстро приближалось, и она бросилась бежать, но споткнувшись босыми ногами о завалявшийся в траве камень, повалилась на влажную землю. Горбун навис над ней, и она зажмурилась от страха, не осознавая, чего ждать.

— Пожалуйста! Умоляю! Пожалуйста! Не трогайте меня! Умоляю!

— Прошу… не бойся. Я не причиню тебе зла, — скрипучим безэмоциональным голосом, будто читая по бумажке, произнес монстр.

Она лежала, зажмурившись и закрыв руками лицо, ожидая самого худшего, но ничего не происходило. Тогда она осторожно приоткрыла глаза. Чудовище стояло, подняв руки над головой, будто сдавалось.

— Я не хотел тебя напугать. Прости.

Страх сковал голосовые связки, и она не могла произнести ни слова. Будто опьяненная, она неуверенно поднялась на ноги и глазами, в которых читался ужас, смотрела на незваного гостя.

— Ч-что тебе нужно? — тихо, дрожащим голосом произнесла она

— Я здесь, чтобы помочь. Мой отец…

— Боже, ты, то чудовище из башни! — голос вернулся к ней. — Твой отец это тот ученый, который вечно смотрел на меня! Боже, не подходи! — она пятилась назад, пока не прижалась к стене.

Монстр опустил руки и виновато потупил взгляд.

— Это — Фролло. Мой отец. Он хочет защитить тебя.

— Защитить? От кого? — она не могла отвести свой взгляд от уродливого лица чудовища — разные глаза — огромный и маленький, жуткие шрамы, нижняя челюсть беззвучно двигается из стороны в сторону.

— От маньяка, конечно, — в скрипучем голосе прозвучала нотка удивления ее вопросом с таким банальным ответом.

— Это ты? Маньяк? — у нее в голове не укладывалось, что ей может потребоваться защита от кого-либо еще, кроме этого монстра. — Ты больше других похож на него.

Горбун будто инстинктивно прикрыл лицо руками.

— Я понимаю. Ты боишься меня. Я урод. Но я, правда, хочу помочь. Мы хотим. Отец спрячет тебя. Ты будешь… — монстр запнулся, будто вспоминая слово, — в безопасности. Прошу. Поверь мне. Идем со мной.

Она стояла, прислонившись к стене дома, на грани истерики и только отрицательно качала головой и молилась про себя. И в этот миг небо окрасили разноцветные огни. Фейерверк.

Горбун испуганно посмотрел в небо, потом опять на нее и опять в небо.

— Время. Прости. — Хрипучий голос эхом отозвался в ее сознании и жуткая боль, словно гром взорвалась в ее голове.

Это весь сон. Дальше только тьма.

Джульетта резко села и открыла глаза. Холодный полумрак сковывал все пространство комнаты. Она сидела на каменном влажном полу посреди небольшого пространства, огороженного металлическими прутьями — в клетке. Сердце безумно колотилось у самого горла, и страх с невероятной силой вновь охватил ее.

Джульетта вскочила на ноги и бросилась к прутьям. Она вцепилась в них руками и со всей силой начала их трясти, пытаясь вырваться на волю.

— Господи! Что же это? Помогите! Умоляю! Вы слышите меня? Помогите! Кто-нибудь! — что было мочи, кричала узница, мечась по клетке, как загнанная в угол раненая лань, как лебедь, запутавшийся в охотничьей сетке, но никто не ответил.

В отчаянии Джульетта сползла по прутьям на пол и от безысходности вцепилась руками в волосы.

— Боже, за что мне это? За что? Что со мной будет? Это все сон. Это сон. Я проснусь, — шепотом, как безумная, лепетало прекрасное дитя. — Феб. Милый, Феб. Я проснусь, и уже будет завтра. Полдень. И мы будем вместе. Я проснусь! Обязательно проснусь!

За спиной у Джульетты раздался противный оглушающий скрежет открывающейся двери, и она вскочила на ноги, прижавшись к противоположной стороне своей клетки. В комнату зашел ее похититель — огромный и неуклюжий монстр. На своем горбу он нес старый затасканный матрац.

— Я принес тебе, на чем спать, — безэмоционально прохрипело чудовище.

Он отодвинул засов и зашел в клетку. Джульетта так сильно вжалась в прутья, что казалось, будь она еще чуть поменьше, вот-вот просочится меж них. Горбун бросил матрац на пол и, стараясь скрыть свое лицо, вышел из клетки, вновь заперев ее снаружи, и направился к двери из комнаты.

Джульетта хотела, что-то сказать, но голос изменил ей, и она просто стояла, беззвучно двигая губами. Через мгновение похититель вновь вернулся, держа в руках миску с сомнительным содержимым и с жестяной кружкой наполненной водой.

— Я принес тебе поесть и попить, — все так же сухо объявил горбун и поставил емкости на пол, продвинув их между прутьев.

То ли от страха, то ли от отчаянья, но на испуганную хрупкую девушку накатила ярость — ее лицо покраснело, и она со всей силой пнула принесенную ей миску — та отлетела к стене и раскололась, опрокинув жестяную кружку с водой.

— Мне ничего не нужно от тебя! — со всей злостью закричала Джульетта. — Выпусти меня отсюда, ты, жалкое чудовище!

Узница слышала себя будто издалека, как будто это была не она, а кто-то другой в ее теле. Горбун застыл, испуганно глядя на пленницу, и даже перестал двигать челюстью.

— Что тебе от меня нужно? Мой отец тебя повесит, когда найдет! Выпусти меня, слышишь, а не то пожалеешь! Господи, что тебе нужно от меня! Умоляю! — слезы хлынули из глаз Джульетты, слезы отчаяния и, вцепившись руками в прутья своей клетки, она медленно сползла на колени, опустив голову на грудь и плача навзрыд.

Глаза горбуна, будто в панике заметались, челюсть принялась вновь ходить из стороны в сторону, а кисти рук непроизвольно сжиматься и разжиматься, словно он пытался что-то нащупать или схватить — он был в полной растерянности и не знал, что делать. Ему потребовалась еще минута, чтобы принять единственное на его взгляд правильное решение и ретироваться.

Небо над Парижем уже принялось темнеть, а далеко на горизонте, словно тонкий ручеек крови, показался закат. Тем не менее на улице все еще было достаточно светло, и лишь немногие фонари, преимущественно в центре, были зажжены. Сумерки неохотно захватывали город, но как только Феб ступил на улицу Се-Ордюр, тьма, будто охватила все пространство вокруг. Казалось, что солнце избегает этого места, будто глаз Господа, которому стыдно смотреть на местных отбросов общества — пьяниц, воров и ублюдков. Загаженные улицы, перекореженные дома, которые, казалось, заваливаются друг на друга, идеально соответствовали смраду, царившему в воздухе.

Шатопер невольно скорчил гримасу от вони, ударившей ему в лицо, и тошнота подступила к горлу, но он сдержался. Он должен быть сильным и любым способом выполнить, то ради чего сюда пришел. Ради Джульетты — его прекрасного ангела, который сейчас может быть где угодно, но он найдет ее, обязательно найдет, во что бы то ни стало. Полицейский сжал кулаки. Он дал слово и сдержит его, даже если ему придется спуститься в ад, где, как он и думал, находился сейчас. В стельку пьяный прохожий зигзагами двигался навстречу Фебу, и как бы полицейский не старался избежать столкновения, мужик, самым неожиданным образом, на полном ходу задел его плечом и чудом удержался на ногах.

— Ты куда прешь?! Сильно широкий что ли, паскуда?! — едва ворочая, языком выругался представитель местного класса и продолжил свой извилистый маршрут.

Прошли уже сутки с тех пор, как пропала Джульетта, и пока ее тело не нашли это давало надежду, что она еще жива, но в большой опасности. Даже в самом страшном сне, Феб не мог себе представить, что потерял ее навсегда. И потому без малейшего промедления и колебания, следующим же вечером после ее исчезновения направился на поиски маньяка, в самое сердце бедного квартала. Он раздобыл жесткие домотканые штаны коричневого цвета, дырявые, порядком сгнившие, сапоги из вонючей свиной кожи, холщовую рубаху, которая была велика ему на два размера и изодранную куртку серого цвета, которую снял с вора, томившегося в тюремной камере уже больше полугода. Запах от нее был соответственный, и как ни что иное на нем, придавала реалистичности его образу жителя здешних мест.

Феб брел по самым бедным улицам Парижа, даже не представляя, что или кого он ищет, но точно зная, что находится в нужном месте. Его растрепанные, под стать местным, волосы падали на глаза и ему приходилось постоянно встряхивать головой, чтобы освободить обзор.

Он прошел до конца Се-Ордюр и свернул на Рю-Муфита, довольно осознавая, что его маскарад сработал, и он превосходно вписался в здешний сброд и вне всяких сомнений, никто не сможет его разоблачить. Карнавал у всего города был вчера, а у Шатопера он слегка растянулся.

Все мысли Феба были лишь о возлюбленной, и он никак не мог ее подвести — он не может позволить себе пасть духом и опустить руки, он не может бездействовать, и он не сдастся и не впадет в уныние, он найдет маньяка и спасет свою невесту. И тогда их уж точно никто не разлучит, и они навсегда будут вместе — навсегда счастливы.

До полицейского донеслись громкие голоса и музыка, и он остановился, пытаясь понять, откуда идет звук. Пьяное песнопение доносилось с противоположной улицы, которая заканчивалась тупиком под названием Пувритен. Не теряя ни секунды, Феб направился туда, толком не представляя, что собирается делать. Но сейчас это не имело значения. Сейчас, вообще, ничего не имело значения кроме жизни Джульетты.

Оказавшись в тупике перед входом в дряхлый безымянный кабак, где музыка, пьяные крики и игривый женский визг перекрывали любые другие городские звуки — будь то звон церковных колоколов, сообщающих о наступлении комендантского часа, или даже лай бездомной своры собак, беспрестанно сновавших возле входа в заведение, и надеявшихся получить хотя бы жалкий кусок кости, Шатопер глубоко вздохнул и направился внутрь.

Спустившись вниз по деревянной гнилой лестнице в полуподвальное помещение, глазам полицейского предстал небольшой слабоосвещенный зал. Все столы были сделаны из разного дерева, различались по размерам, формам и были расставлены хаотично, так, что местами между ними нельзя было даже пройти. Поэтому к барной стойке Феб пробирался, как по лабиринту. Кабак был забит людьми до отвала. Мужчины, грязные и потные, пили, жевали весьма сомнительное мясо и во все горло горланили песни. Женщины, в крайне откровенных нарядах, заигрывали с гостями заведения и весело взвизгивали, когда те принимались их лапать и щипать за мягкие места. Некоторые из здешних девиц уже сидели на коленях у местных пьянчуг и страстно целовали их шею и небритое лицо, получая одобрительные хлопки по ягодицам.

Феб не мог скрыть своей неприязни и отвращения, и потому старался не смотреть по сторонам, молча направляясь туда, где женщина лет сорока пяти обслуживала гостей этого злачного места. Шатопер сел на высокий стул возле бара и все-таки вновь окинул взглядом зал. В дальнем темном углу сидел мужик похожий на огромного кабана, а на обоих его коленях пристроились полуголые девицы. Он уткнулся лицом в шею одной, а рукам тискал голые груди второй девочки, которой на вид было не больше пятнадцати лет и Шатоперу стало не по себе.

— Че будешь? — перекрикивая толпу, небрежно спросила женщина за стойкой, и Шатопер обернулся к ней.

— Вина, — ответил полицейский и пристально оглядел невысокую, но тучную женщину с морщинистым лбом и темными глазами.

На ней было самое простое темно-синее платье с грязным, некогда белым фартуком, а волосы крепко стянуты в пучок. Рукава ее платья были по-хозяйски закатаны по локоть, а на плече висело вафельное полотенце желтого оттенка с грязными пятнами. Она собрала все свои слюни и смачно харкнула в сторону.

— Вина? Ты серьезно? Вам красного или белого, месье? — с насмешкой в голосе, но с каменным выражением лица, поинтересовалась хозяйка.

— Красного, если можно? — неуверенно ответил полицейский, не понимая ее интонации.

— Щас. Один момент. — Женщина налила в стакан из глиняного кувшина напиток и небрежно со стуком поставила его перед Фебом, чуть не расплескав содержимое на него.

Шатопер сделал глоток. Все его горло и легкие обожгло, и он зашелся кашлем. Слезы потекли из его глаз, и полицейский принялся отхаркиваться. Женщина зашлась низким и грубым смехом.

— Вина ему, посмотрите-ка! Щас, разбежался! Ты не знаешь куда пришел? Че-то я тебя раньше не видела здесь. Ты кто, вообще, такой?

— Я сын конюха, мадам, — с трудом сглатывая слюну, с привкусом этого жуткого пойла, соврал Шатопер.

— Мадам? Ты че, издеваешься? Какая я, тебе мадам? — насмехаясь, хозяйка перегнулась, через стойку бара и посмотрела на Феба своим тяжелым карим взглядом. — Ты что здесь забыл, мальчик? И зубы у тебя, смотрю слишком белые и ровные.

— Я ищу здесь кое-кого, ма… — запнулся полицейский, вспомнив о своей ошибке. — Может, вы, знаете того, кто сможет мне помочь…

— Неа! Здесь никто не любит помогать, — перебила юношу хозяйка кабака, окинув его пренебрежительным взглядом, и направилась в подсобку.

— Я могу заплатить! — неожиданно для самого себя крикнул ей в спину Феб.

Женщина остановилась, медленно повернулась лицом, и вновь перегнувшись через стойку, схватила Шатопера за воротник куртки и притянула к себе, своими сильными мозолистыми руками.

— Слушай меня, мальчик. Люди сюда приходят пить, жрать и трахать девиц. И если ты пришел сюда что-то вынюхивать, то лучшее что я могу предложить тебе, это нюхнуть у меня между ног. Я всего лишь неделю не мылась. Ты меня понял? — угрожающе произнесла хозяйка, и юноша почувствовал отвратительную вонь из ее рта с желтыми кривыми зубами.

— Я только хотел спросить… — Феб был обескуражен услышанным.

— Нет! Не хотел! Единственный вопрос, который здесь задают — это «Че будешь?» — женщина отпустила куртку полицейского из своих цепких рук. — Шел бы ты отсюда, мальчик. Больно вид у тебя подозрительный — на шакала похож. Я бы так и подумала, если бы не понимала, что надо быть полным психом, чтобы полицейскому сюда заявиться, особенно после заката. Это все равно, что самоубийство. Хе! А ты хоть странный, но что-то соображаешь. Да, малец? — с усмешкой спросила хозяйка. — Ладно, допивай свое пойло и проваливай!

Женщина вновь направилась в подсобку, а Феб расстроено склонил голову над стаканом, даже не думая еще раз прикоснуться к этой выпивке. Он смотрел на свое искореженное изображение в темной поверхности своего напитка и хмурил брови. Он корил себя за безответственность, с которой подошел к этому важному делу — так глупо выдать себя. Он забыл! Как он мог забыть, что костюм — это только внешний вид маскарада, а он должен был переодеть и внутренний тоже. Несмотря на то, что притворство, как и для любого честного человека, не было его коньком, он должен был отыграть эту роль. Ради Джульетты! И что теперь делать!? Возвращаться с пустыми руками? Ради этого он проделал столь длинный и сложный путь? Рискнул своей жизнью ради «допивай свое пойло и проваливай»? Нет! Он не уйдет пока не найдет то, что ищет! Он не сдастся и пойдет до конца. Его жизнь не имеет значения, если его возлюбленной не будет в ней.

Шатопер вновь обернулся к столам, прислонившись спиной к деревянной стойке бара и пристально разглядывая здешних гуляк, будто пытаясь проникнуть к ним в голову, чтобы понять, кто сможет дать ответы на его вопросы.

— Ты че-то хотел, шкет? — мужчине с пышными усами в красной рубахе явно не понравился долгий и пронзительный взгляд полицейского. Он уже даже вскочил со стула и сжал кулаки, готовясь к драке, когда в этот момент рыжеволосая девушка с глубоким декольте с пронзительным и игривым визгом повисла у Феба на шее и, скорее всего, спасла его от расправы.

— Скучаешь, красавчик? — девушка с нескрываемой похотью смотрела на Шатопера своими мутно зелеными глазами. — Хочешь поразвлечься?

Блудница была в темно зеленом платье, под цвет глаз, которое сильно контрастировало с ее неестественно бледным цветом лица — огромное количество дешевой пудры комочками собиралось в уголках ее глаз, а щеки были покрыты толстым слоем румян, будто изображая солнышки на ее лице. Кудрявые рыжие волосы непослушно падали на ее загримированное лицо, которое, вполне, могло быть даже милым, но в этом боевом раскрасе больше походило на лик языческого божества.

— Э… — Феб был в замешательстве и не знал, что ему делать. — К сожалению, мне уже пора.

Он встал со стула и уже был готов направиться к выходу, но девица схватила его за запястье и вновь притянула к себе, прижавшись небольшой грудью к его телу.

— Ну, перестань. Ты что, испугался? Я не кусаюсь. Если ты, конечно, за это не заплатишь. — Девушке явно нравилось смущать скромного хорошо воспитанного юношу. — Я Флер. А как тебя зовут, красавчик? Раньше я тебя не видела. Какие белые зубы. Могу сделать тебе скидку.

— Я Виктор. Сын конюха… — у Феба перехватило дыхание, когда соблазнительница ухватила его за промежность.

— А деньги у сына конюха есть, чтобы провести незабываемую ночь с Флер ле Солей?

Шатопера будто окатили холодной водой с ног до головы, и в голове вдруг родилось прозрение. Она проститутка. Шлюха. Та, чье племя так безжалостно вырезает маньяк, убивающий красавиц. Как же он сразу не подумал об этом? Она может что-то знать. Она просто обязана что-то знать!

— Конечно, есть, — собрав все свое мастерство лицедея, подыграл ей полицейский и обнял ее за талию, перебарывая внутреннее отвращение ради возлюбленной. — Но мы же не хотим это делать на глазах у всех?

— Ну, мне-то все-равно. Можно и в угол куда забиться. Но если стесняешься, наверху есть комната, но это будет уже дороже.

— Ради незабываемой ночи с Флер ле Солей я готов и переплатить, — внутри у Феба все содрогалось от омерзения, но внешне он оставался воплощением обольщения. — Веди меня.

— Шесть десимов. — Проститутка кокетливо протянула открытую ладонь, и полицейский без колебаний вложил деньги ей в руку.

Девушка игриво хихикнула, взяла его за руку и потянула за собой. Флер перегнулась через стойку бара и положила деньги в небольшой деревянный ящик, приделанный к столу, напротив полки с пустыми стаканами и вытащила оттуда ключ.

— Жоржет, я наверх! — громко крикнула молодая продавщица собственного тела хозяйке кабака, взяла со стола зажженную свечу и, все также заигрывая, потянула Феба вверх по деревянной лестнице, ведущей к выходу и выше — к одним единственным апартаментам в этом мерзком и отвратительном заведении.

Когда дверь захлопнулась, и проститутка зажгла свечи, висевшие на стенах этой небольшой и сырой комнаты, в которой не было ничего кроме старой кровати с потертым и изъеденным молью матрацем, они вновь оказались лицом к лицу.

Рыжеволосая нимфа игриво оттолкнула Феба назад, и он, отступая сел на кровать, а она забралась на него, обхватив своими ногами его бедра и уложив на спину, нависла над взволнованным стражем порядка.

С неудержимой страстью, Флер принялась целовать его шею и грудь, запустив свои пальцы в волосы Шатопера. Она точно знала, что нужно делать, потому что Феб уже почувствовал, как его кровь приливает ниже пояса и блаженно закрыл глаза, когда вдруг осознал, что все идет не так как надо. Он резко обхватил талию распутницы одной рукой, и сильно прижав к себе, перевернул ее на спину, а сам оказался над ней.

— Ммм… Хочешь сверху? Я люблю мужчин, проявляющих свою силу, — удивленно и в то же время довольно произнесла ле Солей. — Хочешь, я буду твоей рабыней этой ночью?

— Я хочу, чтоб ты мне рассказала про убийцу, — маска обольстителя спала с лица полицейского, и он пронзительно посмотрел ей в глаза.

— Ты че, извращенец? — проститутка резко села и с отвращением отползла к изголовью кровати, прикрывая руками свою почти оголившуюся грудь.

— Я пришел не для того, чтобы развлекаться. Мне нужна информация о том, кто убивает… твоих подруг. — Феб хотел быстрей со всем покончить, чтобы покинуть это отвратительное место, где запахи грязи и пота, были самыми приятными из всего букета ароматов.

— О, боже! Ты полицейский!? — проститутка, как ошпаренная спрыгнула с кровати и бросилась к двери, но Шатопер преградил ей путь.

Он взял ее за плечи и заглянул в испуганные мутно зеленые глаза:

— Я не буду тебя трогать. Не бойся. Мне только нужна информация и я уйду.

— Не бойся!? Да ты знаешь, что здесь бывает с теми, кто хотя бы разговаривает с полицейскими? Лучше тебе не знать. Так что не надо меня тут успокаивать. Я еще жить хочу! — шлюха смерила Феба презрительным взглядом.

— Я сегодня здесь не как полицейский. Это личное. И мне нужна твоя помощь.

— Ничем не могу помочь. Отпусти меня или я начну кричать, — с вызовом произнесла проститутка, и Шатопер сразу убрал руки, освободив ей дорогу.

Презрительно фыркнув, Флер бросилась к выходу, когда вновь услышала голос нежеланного клиента:

— Я заплачу тебе.

Девица замерла в нерешительности у двери, держась за ее ручку, вот-вот готовясь сбежать из этой комнаты.

— Больше чем ты зарабатываешь за месяц, — почему-то Феб был уверен, что это сработает.

Он достал из кармана свой кожаный кошель и вытряхнул на кровать внушительное количество монет и бумажных купюр. Услышав металлический звон, проститутка резко обернулась, и ее глаза округлились от приятного удивления, когда она увидела немаленькую горсть серебра и бумажных денег. Она возбужденно сглотнула слюну и бросилась к кровати. Феб перехватил ее руку, протянутую к деньгам.

— Сначала, ты мне расскажешь все, что знаешь про маньяка, который убивает проституток на этих улицах.

— Хорошо. Я расскажу. Все расскажу. — Девушка медленно повернула голову, и как загипнотизированная посмотрела на полицейского со слегка приоткрытым ртом.

Шатопер отпустил руку Флер и она, будто боясь, что деньги могут исчезнуть, принялась быстро распихивать их по своим «карманам» — часть бумажных денег отправилось в декольте, а другая в чулки, монеты же она сложила в дырочку во внутренней стороне подола ее платья.

— Итак, я тебя слушаю, — полицейский сложил руки у себя за спиной и внимательно посмотрел девушке в глаза. — Рассказывай.

— Это Цирюльник! — выпалила Флер, запихивая последние деньги в подол и, поправляя корсет на груди.

— Цирюльник? Как его имя? Где он живет? — впервые за долгое время Шатопер почувствовал приятное возбуждение от того, что вплотную подобрался к убийце и тот почти что в его руках.

— Живет? Не. Он уже давно мертв, — совершенно серьезно ответила проститутка, глядя на Феба, как на дурачка, задающего глупые вопросы.

— Мертв? Но как? Я не понимаю… — полицейский был в полном замешательстве.

— Его убила одна из наших. Перерезала горло его собственной бритвой.

— Но этого не может быть.

— Еще как может. Он так над ней издевался, что у милашки Дезир, просто не было выбора. И правильно сделала. Я бы на ее месте ему и причиндалы его отрезала под корень…

— И когда это случилось? — Феб прислонился спиной к стене и потерянным взглядом посмотрел на Флер ле Солей.

— О! Это было давно! Лет десять назад. А теперь его призрак вернулся и жаждет мести. Каждую ночь он выходит на охоту в поисках новой жертвы…

— Ты издеваешься? — Шатопер надеялся, что он ослышался. — Мстительный призрак? Ты серьезно!?

— Конечно! Это каждая проститутка здесь знает! — девица искренне была удивлена недоверчивым тоном полицейского. — Ты мне не веришь?

— Не верю? Ты еще и спрашиваешь! Боже, какой я дурак! — Феб закрыл лицо руками и сполз по стене на пол. — Я потратил столько времени на то, чтобы услышать сказку про убийцу-призрака. Идиот!

— Это не сказка! — обиженно воскликнула проститутка. — Это очень захватывающая и печальная история. Уж точно лучше той, что рассказывает пьяный Боров внизу, пытаясь привлечь к себе внимание дешевых потаскух.

— И что же рассказывает пьяный Боров? — равнодушно спросил Шатопер, открыв свое измученное лицо.

— Иди и сам послушай. Он вечно сидит, в самом дальнем углу. Каждому собутыльнику рассказывает свою душераздирающую историю, если россказни старых пьяниц тебе интересней, — обиженно надув губы и сложив руки на груди, фыркнула Флер ле Солей.

— Что ж, раз я уже здесь, почему бы не послушать. Все равно других идей у меня нет, — полицейский медленно поднялся на ноги и, осунувшись, направился к двери.

— Ты точно не хочешь снять напряжение, красавчик? — вновь игриво окликнула его девица. — Ты заплатил кучу денег.

— Это уже не имеет значения. Ничего уже не имеет значения, — не оборачиваясь, ответил Феб и вышел из комнаты.

Пьяный Боров сидел в самом темном углу, отдельно от всеобщего веселья. Его стакан был пуст, и он, опираясь своим мощным и неповоротливым телом на стол, опустил громоздкую голову на грудь. Рядом крутилась молодая девица, сверкая своими прелестями, но мужчина не обращал на нее ни малейшего внимания, хотя еще недавно она сидела у него на коленях.

Шатопер с легким стуком поставил перед Боровом стакан с самым жутким пойлом, которое он пробовал, и тот поднял на него свой мутно-стеклянный взгляд.

— Я присяду? — больше для формальности, нежели ища одобрения, спросил Феб, которому больше нечего было терять, а надежда иссякла словно свеча, затушенная на ветру.

— Валяй, — хмуро ответил Боров и отпил из своего стакана, даже не поморщившись.

Полицейский опустился на стул справа от собеседника и равнодушно оглядел молодую проститутку.

— Смотри-ка, красивая девушка скучает, — пытаясь хоть как-то начать разговор, заметил Шатопер.

— Хе! Красивая? Как же? — с грустной усмешкой отозвался Боров. — Ничего ты не знаешь о красоте, раз заглядываешься на этих шмар. Что, рыженькая уже все? Надоела? Быстро же ты. Обычно от нее до рассвета не выходят.

— Не мое это — любовь за деньги.

— Хаха! — мужик разразился громоподобным смехом. — Любовь! Ну, ты даешь! Они предлагают свое тело и страсть. О любви и речи идти не может. Если ты пришел сюда искать свою любовь, то ты крупно облажался, малец.

— Это точно. Любовь не мой конек. Где же здесь найти красивую, добрую, заботливую…

— Когда-то у меня была такая. Жули! О, милая Жюли! — Боров вновь стал мрачнее тучи.

— А что с ней сталось? — Феб не знал, что стоит спрашивать, а что нет, поэтому выбирал вопросы интуитивно, что очень сильно напоминало русскую рулетку — одно неверное слово и… конец.

Боров смерил полицейского тяжелым и хмурым взглядом и вновь посмотрел вперед.

— Ее больше нет. Хочешь — верь, хочешь — нет, но двадцать лет назад, она была самой прекрасной женщиной в этом проклятом месте и мне все завидовали. Я был счастлив. Черт! — он вновь отпил из стакана и рукавом рубахи вытер потрескавшиеся губы. — Мой нрав, ревность и алкоголь все испортили. Как-то мы вернулись с большой гулянки. Я слегка перебрал, ну и это… поссорились мы… сильно. Пойми меня. Среди всего этого отребья и уродин очень трудно быть мужем такой красавицы как она. Понимаешь? — нервно ломая пальцы рук, Боров посмотрел на Феба глазами полными слез.

— Я понимаю. Конечно, — заверил смутившийся столь откровенным разговором полицейский.

— Я ударил ее. Боже, я ударил ее! Чуть не задушил, но вовремя осознал и… остановился. Когда понял, что мог натворить, я испугался и решил свалить от греха подальше, пока не протрезвею полностью и не остыну, но на полпути меня остановил наш сын — десятилетний мальчик. Он бросился ко мне и обнял. Я посмотрел в его глаза, и он сказал: «Папа, не уходи! Хочешь, убей ее, но не уходи!»

Шатопер с широко открытыми глазами слушал рассказ пьяного Борова и уже всей душой сочувствовал ему, не смея проронить ни слова.

— Я был в шоке! Мой сын! Ее сын! Маленький мальчик и это… в его глазах не было ничего кроме какого-то холодного огонька и мне стало жутко. Я оттолкнул его и ушел.

— Так она тогда была еще жива? — вдруг не выдержал Феб, а собеседник только едва кивнул головой, глядя куда-то внутрь себя.

— Я вернулся домой только под утро. — Шатопер видел, как все огромное тело этого сентиментального и нетрезвого рассказчика пробрала дрожь, и он судорожно сглотнул. — Она лежала на полу, там, где я ее и оставил без сознания! Но она была бела как лист, а на шее длинная и тонкая рана от бритвы. Моей бритвы! Она была мертва, а вокруг ее тела во все стороны разбегалось озеро из крови. Ее крови! — Боров резко повернулся к Фебу и, схватив его за плечо, посмотрел в глаза уже совершенно ясным взглядом. — Он убил ее моей бритвой! Он убил ее! Мой маленький сын убил ее! Тибальт!

Феб, пораженный до глубины души, не моргая и с приоткрытым ртом, смотрел на этого несчастного человека и не мог сказать ни слова.

Боров отпустил уже онемевшее плечо полицейского и вновь посмотрел перед собой.

— Больше я его не видел и даст бог, никогда не увижу. Но меня не покидает чувство, что он будто преследует меня. Двадцать лет спустя я все так же отчетливо слышу его голос «Хочешь — убей ее, но не уходи!»

Шатопер был потрясен услышанным и, как загипнотизированный, не мог отвести свой взгляд от собеседника. Из задумчивости обоих вывели чересчур оживленные крики с улицы. Феб только прислушивался в тот момент, когда дверь распахнулась, и на пороге показался молодой парень с большим родимым пятном на правой щеке.

— Эй, все сюда! Мы поймали полицейского! — крикнул юноша и вновь исчез во тьме улицы.

Толпа в кабаке подняла жуткий шум и, с довольными криками волной повалила наружу. Шатопер был ошарашен. «Не может быть! Это какая-то ошибка!» — пронеслось в его голове и он, вскочив с места и расталкивая толпу, тоже бросился к выходу.

Когда Феб все же добрался до двери и вышел под открытое небо, на улице перед кабаком уже было полно народу. Они расположились по кругу, выкрикивая угрозы и насмешки. Шатопер с трудом пытался пробраться сквозь агрессивную и возбужденную толпу, чтобы увидеть того, кто стоял в центре. И его старания не были напрасны. Он протиснулся меж двух в усмерть пьяных громил, и его взору предстало то, чего он никак не мог себе вообразить даже в кошмарном сне. Двое местных ублюдков заламывали руки уже сильно избитому юноше. Они повалили его на землю и принялись пинать ногами. Один из них — тот, что поплотнее, схватил за волосы и поднял пленника, смачно харкнув в его окровавленное лицо. Перед Фебом и всей толпой местных жителей на коленях стоял его друг — Меркуцио Либертье.

— Смотрите-ка, кто тут у нас! Сам страж закона! Наверно порядок пришел наводить! — насмешливо громко, будто это представление, воскликнул коренастый и со всей силы ударил полицейского кулаком в переносицу.

Меркуцио, захлебываясь кровью, повалился на спину. Феб стоял скованный от шока, не соображая, что ему делать. У него нет ни малейшего шанса противостоять этой толпе. Это просто самоубийство. Но в тот момент, когда второй из истязателей Либертье — худой и высокий, принялся расшнуровывать завязки у себя на штанах и, под одобрительный хохот зрителей, собираясь помочиться на Меркуцио, Шатопер не выдержал. Он выскочил в центр круга и с разбега сбил обидчика с ног, повалив на землю, и нанес пару точных ударов ему в лицо. Оставив бессознательное тело лежать на земле, Феб снова вскочил на ноги и преградил коренастому путь к избитому другу.

— Парень, ты чего? Мы же просто веселимся! — истязатель был в полном недоумении, как и притихшая толпа.

— Ты его не получишь! Как и никто другой! — Шатопер решительным взглядом обвел всех собравшихся. Адреналин бил в нем ключом и страх скрылся где-то глубоко в подсознании. — Он со мной!

— Но он же полицейский! Ты че? — раздался недовольный голос из толпы.

— Да! Как и я! — гордо и с вызовом признался Феб. Отступать уже было некуда, да он и не собирался трусливо выкручиваться.

Толпа аж взорвалась пронзительным улюлюканьем, а Шатопер бросился к другу. Он приподнял его и, придерживая голову, пытался привести в чувство.

— Боже, Меркуцио, что ты здесь забыл? Какого черта…

— Я не мог отпустить тебя одного… — сплевывая кровь, произнес полицейский. — Они украли мой кошелек… там были документы… прости…

— Ничего. Держись. Мы выберемся отсюда. Обещаю…

— Так-так-так! Кто тут у нас? Месье Шатопер, вот мы и встретились! Снова! — раздался звонкий голос, и все притихли.

Феб резко оглянулся, выпрямившись во весь рост, и увидел Гренгуара, который забрался на нагруженную ящиками телегу, стоявшую у стены кабака. Возвышаясь над всеми присутствующими, поэт с довольной ухмылкой смотрел на полицейского.

— Прошу простить мне мое любопытство, mon cher³, но какого черта вы здесь забыли? Я бы предположил, что вы заблудились, но не могу оставить без внимания ваш чудный наряд. Стало быть, вы целенаправленно направлялись сюда. Может вас, разочаровала жизнь полного достатка или вы спустили все маменькины деньги? — будто нараспев произнес Певец Парижа, и толпа взорвалась одобрительным смехом.

— Мы здесь из-за Джульетты Капулетти, — пытаясь сохранять спокойствие, честно ответил Феб.

— Серьезно? Вы вводите нас в замешательство все больше и больше, mon amie. Это насколько плохим нужно быть ухажером, чтобы она сбежала от вас сюда? — улыбка поэта становилась все шире и шире, а зрители смеялись все громче и громче, хватаясь за животы.

Злость от насмешек разрывала полицейского изнутри, и он сделал глубокий вдох, пытаясь перебороть ярость, подступившую к горлу.

— Ее похитили. И тебе это известно, поэт.

— Пусть так. И вы с другом сразу решили, что похититель кто-то из этих мест? А вот это уже обидно. — Гренгуар, надул губы, как маленький ребенок. — Эти люди лишены почти всего, что есть у вас, но уж дырок здесь и своих хватает. Да ты и сам уже в этом убедился. Не так ли? Может, спросим у Флер? — поэт оглянулся к толпе. — Милая, как тебе наш страстный любовник?

— Да он бессильный! — весело выкрикнула из толпы проститутка и толпа еще вновь зашлась смехом.

— Ну, тогда неудивительно, что твоя ненаглядная сбежала от тебя. Платоническая любовь нынче не в цене…

— Ее похитили! — терпение Шатопера подходило к концу, но и сделать он ничего не мог — одно резкое движение и его разорвут на части.

— Ладно. И у тебя есть подозреваемые? Назови имя, и я скажу тебе так это или нет. — Поэт получал огромное удовольствие от разыгрываемого представления и с наслаждением издевался над незваными гостями.

Юноша на мгновение замешкался.

— Тибальт! — выкрикнул полицейский, и все затихли. Даже у Гренгуара на секунду исчезла улыбка и Феб понял, что попал в точку.

— Дай-ка подумаю. Тибальт, Тибальт, — наигранно задумчиво произнес поэт. — Нет. Данное имя мне незнакомо.

Шатопер другого и не ожидал, но главное от этой ночи он уже получил — имя.

— Ну, раз с этим вопросом мы разобрались, пора перейти к следующему. И он заинтересует вас куда больше первого, ведь он касается вашей судьбы. Итак, — Гренгуар легко, как хищная кошка, спрыгнул со своей импровизированной сцены и, оказался в центре круга — лицом к лицу с полицейским, — в обычных случаях мы чужаков просто вешаем, но этот момент особый. И мы как цивилизованные и благородные граждане Французской Республики не можем не восхищаться вашей храбростью, граничащей с безумием. Встретить здесь полицейского, а тем более, сразу двух, большая редкость и потому сегодня вы наши почетные гости. И только по этой причине вам будет предоставлена возможность пройти испытание, и если вы с ним справитесь, то сможете беспрепятственно покинуть это место и вернуться к себе в уютное гнездышко. По-моему, это более чем справедливо! Как вы считаете? — поэт обращался ко всем присутствующим, и толпа одобрительно загудела.

— И что это за испытание? — настороженно поинтересовался Шатопер.

— О, тебе понравится, mon cher. Оно называется «Танцующий колокол». — Гренгуар улыбнулся от уха до уха, оголив свои белые зубы, и в его глазах блеснул фиолетовый огонек.

Джульетта лежала на животе, прислонившись к холодному и влажному камню горячим лбом, лишенная всяких сил. Все ее тело изнывало от боли и судорог в мышцах. Где-то вдалеке девушка слышала, как монотонно капает вода, и этот звук беспощадно разлетался по всей комнате, сводя узницу с ума. Кап-кап. Прошло уже много времени, по крайней мере, ей так казалось — ни один луч света не проникал сюда и только одинокий факел, висевший у двери, едва разгонял царивший здесь мрак. Кап-кап. Глаза юной красавицы уже привыкли к полутьме за все время пребывания в заточении, которое она потратила на бесполезные крики отчаяния и мольбы о помощи. И теперь Джульетта просто лежала, не двигаясь. Кап-кап. Ее кожа стала еще более бледной, а бесконечные слезы засохли в потухших глазах — у нее больше не было сил плакать, кричать, пытаться вырвать прутья решетки. Она больше не чувствовала ни страха, ни отчаяния. В ее голове не было ни единой мысли, кроме бесконечного и невыносимого «Кап-кап», которое эхом отзывалось в ее сознание. Она была совершенно пуста и равнодушна к своему будущему.

Где-то вдалеке очередная капля воды гулко коснулась камня, и Джульетта пересохшим ртом попыталась сглотнуть слюну, но только боль, словно ножом по горлу, заставила ее сморщить лицо. Жажда. Жуткая жажда охватила изнемождённую девушку, и она поняла, что сознание покидает ее. Она собрала остатки всех сил и прошептала севшим от крика голосом:

— Воды. Пожалуйста. Воды.

Мгновение спустя дверь распахнулась, и на пороге показалось искореженное тело ее похитителя. Держа в дрожащей руке жестяную кружку с водой, горбун робко приблизился к решетке. Он осторожно поставил кружку на пол и аккуратно, будто боясь, что девушка откусит ему руку, двумя пальцами продвинул ее между прутьев решетки к пленнице. Едва прохладная жестянка коснулась ее пальцев, Джульетта села на колени и, схватив ее обеими руками, принялась жадно глотать воду, никогда до этого не ощущая, насколько у нее приятный вкус. Когда у человека не знакомого с лишениями, в одно мгновение отбирают все, он начинает ценить даже самые ничтожные и жалкие вещи и моменты, от которых в обычных условиях с удовольствием отказался бы. И именно это испытала Джульетта, впервые за долгое время одиночества, оказавшись в компании с уродливым горбуном.

— Спасибо, — тихо произнесла девушка, опустив свой взгляд и не решаясь посмотреть уродцу в лицо.

Горбун застыл от удивления, не ожидая услышать слова благодарности, и немигающим взглядом уставился на узницу. Он пытался что-то ответить, но получилось лишь невнятное хрипение. Джульетта силилась заставить себя посмотреть на своего похитителя, но отвращение к его внешности, перебарывало все ее благородные намерения, и они продолжали молчать друг напротив друга — она, глядя в пол, а он — заворожено на нее.

Секунду спустя монстр очнулся и, снова прикрыв лицо ладонью, направился к выходу.

— Ты уже уходишь? — резко и слегка напугано спросила Джульетта, вскочив на ноги, и горбун остановился, вновь посмотрев на узницу сквозь пальцы, нахмурив брови, будто пытаясь понять, где подвох в ее вопросе.

— Эээ… Нужно что-то еще? — хрипло отозвался монстр, сбитый с толку кардинальной сменой настроения девушки — от агрессивной истерики до скромной благодарности. — Только скажи. Я все принесу. Если это есть, конечно.

Глаза девушки бегали из стороны в сторону, будто она пыталась что-то придумать.

— Если что, я за дверью. Только крикни. Или потяни за шнур. Он в правом углу. Если потянешь, в моей комнате зазвонят колокольчики, и я спущусь к тебе, — не дождавшись ответа, прохрипел горбун и вновь собрался уходить.

— Постой! — резко выкрикнула Джульетта и посмотрела уродцу в лицо.

Монстр стоял в полном замешательстве, не понимая, что происходит. Он прикрывал лицо ладонью и не знал, что сказать и куда себя деть.

— У тебя есть имя? — мягко спросила пленница.

— Квазимодо, — ответил горбун, пытаясь понять к чему этот вопрос.

— Квазимодо? Какое необычное имя.

— Мне его отец дал. Говорит, оно мне подходит. «Квазимодо» означает «как будто» — как будто я человек.

— Это очень жестоко…

— Мне нравится. Для отца я как будто человек. Для остальных — я просто чудовище.

Сердце Джульетты сжалось от жестокой правды, с которой живет это создание.

— Для меня ты человек. И не как будто…

— Ты говорила, я чудовище, — горбун никак не мог сообразить, почему девушка ведет себя и говорит не так как раньше.

— Я была напугана. Я ошибалась. Прости меня.

Квазимодо схватился за голову обеими руками и как загипнотизированный принялся повторять «Прости, прости, прости!»

— Пожалуйста, скажи мне, зачем я здесь? Почему ты меня похитил? — но горбун не реагировал на ее вопросы, а продолжал шептать себе под нос «Прости!»

— Скажи мне! Прошу тебя! Ответь! — но все было напрасно, уродец не слышал ее. — КВАЗИМОДО!

Услышав вдруг свое имя, горбун словно очнулся и посмотрел на Джульетту.

— Зачем ты похитил меня? — девушка повторила свой вопрос.

— Чтобы защитить. Убийца ищет тебя. Здесь ему не найти. Никогда. — Как само собой разумеющееся, ответил горбун.

— Откуда ты это знаешь? — Джульетта была поражена, насколько уверен в своих словах Квазимодо. — Кто тебе сказал?

— Мой отец. Он сказал, что другого варианта нет. Он приказал мне принести тебя сюда. Сказал, что здесь ты будешь в безопасности.

— И ты ему поверил?

— Отец никогда не врет. Он ненавидит лгунов. И я не могу его ослушаться.

— Почему не можешь?

— Он меня создал. Воспитал, научил говорить, читать, писать, дал мне дом и всегда защищал меня. Он единственный кто хорошо ко мне относился. Я ему нужен. Я не могу его ослушаться. Я обязан ему жизнью и никогда не должен в нем сомневаться. Он человек, а я как будто человек.

— Это неправда! Ты такой же человек, как и он! А где твоя мама? — несмотря на свое положение, девушка сочувствовала несчастному уродцу — она была в плену, из которого можно выбраться, Квазимодо же был узником собственного тела.

— У меня ее нет. Только отец.

— Ты никогда ее не видел? Она умерла?

— Нет.

— Она вас бросила? Из-за того, что ты такой?

— Нет. У меня нет мамы. Только отец. — Еще раз повторил горбун.

— Это ужасно! Твой отец никогда не рассказывал о ней?! Мать и отец есть у каждого человека! — Джульетта была в недоумении.

— Я как будто человек, но не человек, — вновь произнес Квазимодо, прикрывая лицо ладонью и глядя на девушку сквозь пальцы.

— Зачем ты прячешь свое лицо?

— Чтобы не пугать тебя.

— Перестань! Ты меня не пугаешь. Опусти руку и подойди, — доброжелательно, с сочувствующим взглядом, попросила пленница.

Квазимодо застыл в нерешительности. Он был полностью сбит с толку. Еще ни разу в жизни он не сталкивался с подобным поведением, и нестандартные обстоятельства пугали его. На него не раз орали, обзывались, проклинали, смеялись над ним и издевались, пугались его, били палками, кидали камни и тухлые яйца. Он был знаком и уже ожидал подобные реакции посторонних людей. За всю жизнь с ним разговаривал только Фролло, но и это общение сводилось к холодным распоряжениям и приказам, а в голосе Джульетты он уловил новые интонации — теплые и даже слегка нежные.

— Ну же. Не бойся. Я тебя не обижу, — уже с легкой улыбкой настаивала узница. Горбун напоминал ей побитую собаку — преданную, добрую, но не принятую обществом.

Невероятно сильное чувство захлестнуло чудовище — очень приятное и незнакомое. У него перехватило дыхание, и он опустил дрожащую ладонь, открыв свое уродливое лицо с десятками швов.

— Ну вот. А теперь подойди ко мне, — девушка протянула руку сквозь решетку.

Горбун, сжавшись еще сильнее, приблизился к ней и когда почувствовал тепло ее нежных пальцев в своих растрепанных рыжих волосах, слезы хлынули из его глаз. Слезы счастья. Еще никогда за свою жизнь он не чувствовал ничего более приятного.

— Почему ты это делаешь? — грубо смахнув слезы, спросил урод, нерешительно глядя на плененного ангела.

— Потому что ты такой же человек, как и все. А во многом даже лучше. — Джульетта без тени страха и отвращения смотрела Квазимодо в глаза. — Люди несправедливы к тебе.

— Я не хотел тебя похищать. Честно. У меня не было выбора. — Горбун, вцепившись в прутья клетки, сполз на каменный пол, и девушка тоже опустилась, сев рядом с ним.

— Я знаю. Мы все рабы воли своих отцов, а я собиралась ее нарушить. Может поэтому я здесь. Может Бог против браков без отцовского благословения? — задумчиво, продолжая трепать волосы монстра, произнесла пленница.

Квазимодо вопросительно посмотрел на Джульетту.

— Мой отец хотел выдать меня замуж за нелюбимого мною мужчину. И я решила сбежать, чтобы в тайне обвенчаться со своим возлюбленным. Завтра в полдень. — Слезы вновь хлынули из ее глаз, и она закрыла лицо руками. — О, Феб.

— Не плачь. Пожалуйста. Скоро ты вернешься. — Горбун почувствовал, как внутри у него все сжалось и стало невыносимо больно от ее слез. — Убийцу найдут. Скоро. Только не плачь. Я сделаю все, что попросишь. Только скажи.

— Выпусти меня! — девушка посмотрела на горбуна глазами полными надежды.

— Этого я не могу, — с тяжелой грустью в голосе отозвался он.

— Можешь! Я знаю! Ты можешь! Просто открой эту клетку. Отодвинь засов и отведи обратно, к отцу.

— Не могу, — его кулаки сжались, и он зажмурился. Казалось, горбун испытывал безумную боль, с которой пытался справиться. — Попроси ты меня отдать свою жизнью, я бы не спросил зачем. Но это… я не могу… отец…

Уродец закрыл лицо кулаками и неловкими движениями, бил ими себя по голове.

— Успокойся! Я понимаю! Прости! Я не должна была тебя об этом просить. — Джульетта была ошарашена услышанным до всей глубины своей души. — Я бы не за что на свете не попросила тебя отдать свою жизнь…

— Я понимаю. Я урод. Я похитил тебя. Я не заслуживаю этого…

— Нет! Наоборот! Твоя жизнь для меня также ценна, как и собственная! Разве подобное надо заслужить?

— Это большая честь. Я читал в книгах. В них пишут, что умереть ради другого человека — это достойная, правильная смерть…

— Это так мило… — Джульетта была удивлена искренностью и добрыми намерениями, того кто еще недавно для нее был олицетворением зла. — Но вряд ли я настолько дорогой тебе человек. Мы только познакомились.

— У меня больше никого нет. Никто не гладил меня по голове. За это можно умереть. — Со всей серьезностью произнес Квазимодо, и девушка не выдержала и рассмеялась.

— Глупенький. Ты что такое говоришь? В этом нет ничего особенного. За это не стоит умирать. — Джульетта не могла поверить в серьезность подобного суждения.

— Поверь, стоит. — Горбун нерешительно изобразил кривую улыбку. Он не понимал, что так рассмешило прекрасную узницу, но ее искренний и звонкий смех, словно звон тысячи серебряных колокольчиков, не мог не заставить забыть о грусти и боли.

Это был не тот издевательский смех, который привык слышать от людей горбун. Этот смех был похож на касание теплого солнечного света в прохладное утро, будто свет маяка, разгоняющего тьму, словно ангельская песнь.

— Ты слышала, как звонят колокола? — неожиданно спросил горбун, все также криво улыбаясь, будто забыл снять улыбку.

— Конечно. Я часто бывала в храмах на утренней мессе. А когда в городе праздник, так в Париже и места не найти, где не будет слышен звон церковных колоколов.

— Расскажи мне. Какой он — звон огромного колокола? — улыбка прошла, и Квазимодо с широко открытыми глазами и ртом смотрел на Джульетту.

— Он мощный. Очень мощный. Когда в соборе Парижской Богоматери звонят колокола, кажется, что земля под ногами дрожит, но на самом деле, это дрожит твоя душа, которая откликается на божественный призыв… — вдохновенная речь девушки оборвалась и она, удивленно вскинув брови, посмотрела на загипнотизированного горбуна. — Подожди,… ты никогда не слышал церковного звона колоколов? Быть этого не может!

— Увы, — в мгновение лицо Квазимодо вновь стало чернее тучи. — Сюда звон не доходит — деревья мешают.

— Но что мешает сходить в церковь?

— Нас не любят в городе. Поэтому мы там бываем редко. Лишь по ночам. Но есть другая причина.

— Какая?

— Отец. Он ненавидит Бога. Не знаю за что. Наверное, он что-то ему сделал плохое. Он говорит, что вера — это пристанище трусов и дураков. Говорит, что церкви и храмы надо сжечь дотла и засеять землю солью. Когда мы идем в город, отец обходит церкви стороной.

— А ты веришь в Бога?

— Не знаю. Хочу, но я боюсь…

— Чего же тут бояться?

— Что он меня не примет. Я же урод…

— Неправда. Богу нет разницы, как ты выглядишь, для него важна лишь твоя душа…

— Отец говорит, что у меня нет души. Он не вложил ее в мое тело…

— Он не прав! Я вижу и ощущаю твою душу. И, поверь мне, она велика и прекрасна, как ни у кого из всех, кого я когда-либо встречала.

— Ты так думаешь? — горбун с легким недоверием посмотрел на пленницу.

— Я это знаю! — уверенно ответила девушка, и Квазимодо опять слегка криво улыбнулся.

— Я хочу услышать звон колоколов, — мечтательно прохрипел огромный монстр с душою маленького ребенка.

— Ты так любишь колокола?

— Да. Мне можно держать только маленькие — не больше кулака. У меня их много. Очень много. Они в моей комнате. Я привязал их к пяти шнурам из разных комнат башни. Так отец может позвать меня. Ему нужно просто потянуть за шнурок, и моя комната начинает звенеть. Я могу по звону определить комнату, откуда зовет меня отец, — с воодушевлением рассказывал горбун.

— Это невероятно! И это один из них? — Джульетта указала на тот шнурок, что свисал в углу ее клетки.

— Нет. Это шестой. Отец не знает о нем. Прошу, не говори ему, — тревога отразилась на изуродованном лице Квазимодо.

— Конечно, не скажу. Ты его сделал для меня?

— Да.

— Боже, ты такой заботливый! — девушка не смогла сдержать умиления. Даже в этой ситуации ее похититель попытался хоть как-то сделать ее пребывание здесь более комфортным.

— Если тебе что-то будет нужно — просто потяни за шнур.

Девушка с такой теплотой смотрела на горбуна, что он, смущаясь, опустил взгляд, когда вдруг почувствовал, как ее рука коснулась его ладони и от неожиданности вздрогнул. Квазимодо, пораженным взглядом, посмотрел Джульетте в глаза, и взволнованно сглотнул слюну.

— А можно я буду звонить, чтобы ты просто пришел поговорить со мной? — очень робко спросила пленница, глядя на горбуна грустными глазами.

Квазимодо не мог произнести ни слова и потому просто качал головой с широко открытыми от шока глазами и ртом. Девушка очень мягко улыбнулась и вдруг схватилась за голову и чуть не повалилась на пол.

— Что с тобой? — Квазимодо испугался и попытался придержать ее, но она оклемалась.

— Все хорошо. Голова просто кружится, — слабым голосом отозвалась Джульетта.

— Ты не ела. Я принесу тебе поесть. Хорошо? — помня свой прошлый горький опыт с принесенной едой, спросил горбун.

— Хорошо. Спасибо.

Квазимодо поднялся с каменного пола и направился к двери, оглядываясь, будто переживая, что она может исчезнуть как мираж, как сон. Ему ни на секунду не хотелось покидать свою прекрасную пленницу. Горбун никогда в жизни не чувствовал себя настолько живым — он чувствовал себя человеком. Как будто.

Толпа отбросов общества — воров, убийц и отморозков, подобно сильному течению несла Шатопера и его напарника по трущобам бедного квартала Парижа, унося все дальше от центра города. Тьма сгущалась все сильней, вонь в воздухе заставляла слезиться глаза и, казалось, скоро начнет разъедать кожу. Чем глубже они продвигались вглубь «королевства бедноты», тем уже становились улочки — дома все больше залезали друг на друга и были настолько перекорежены, что угрожали вот-вот рухнуть на толпу. Полицейских несли на руках, словно восторженные поклонники своих кумиров. Они передавали пленников из рук в руки, с остервенением впиваясь костлявыми пальцами в тела полицейских. Часть одежды Феба уже была порядком изорвана, а мышцы сводило от нескромного обращения. Он почти не чувствовал ног и рук, в тот момент, когда их резко бросили на землю. Кое-как, овладев своим онемевшим телом, Шатопер встал и бросился помогать Меркуцио подняться. Тот едва мог стоять на ногах.

— Ну, вот мы и на месте! — торжественно воскликнул поэт. — Когда-то очень давно это было зданием суда. С тех пор почти ничего не изменилось. Лет пятьдесят назад честные люди здесь судили преступников, теперь же преступники здесь судят честных людей. Иронично, не правда ли?

— Невероятно, — оскалился Феб, бросив уничтожающий взгляд на довольного Гренгуара. — И как же нас будут судить?

— А вас уже судили, — вскинув брови, ответил поэт. — И вы виновны!

— И в чем же?

— В том, что вы служите в полиции и нарушили границу нашей территории.

— И это все?

— О, mon cher, этого более чем достаточно, но если вам нужны подробности, то вас обвинили в шпионаже. Но, даже несмотря на это, мы даем вам шанс избежать казни. Так что я бы на вашем месте был повежливей.

Полицейский смерил Гренгуара испепеляющим взглядом, но промолчал. Перед ними было трехэтажное деревянное здание, чем-то напоминавшее церковь — первый этаж был достаточно габаритным, словно основание квадратной формы, а второй и третий — узкой треугольной башней уходили вверх, и заканчивались крохотной колокольней, но самого колокола в ней не было.

— Смотрю, ты заметил, что колокольня пуста. Почему? Если честно, я думаю, что, так как колокол был вылит из бронзы, при первой возможность его сняли и переплавили во что-то более полезное или продали. Но это не значит, что она теперь все время пустует. Раз есть колокольня, должен быть и колокол, который оповестит местных жителей, что правосудие восторжествовало. Согласен? — Гренгуар с хитрым прищуром и с ухмылкой посмотрел Фебу в глаза.

— Танцующий колокол? — осознание обрушилось на Шатопера, как молот на наковальню и он, нервно сглотнув слюну, вновь посмотрел на верхушку «дворца правосудия».

Поэт ничего не ответил, и легкой непринужденной походкой направился к зданию, насвистывая мелодию, а толпа, подхватив полицейских под руки, последовала следом.

Они оказались внутри достаточно просторного зала, где не было ничего кроме деревянных обломков, песка и грязи. В центре потолка находилось квадратное отверстие, через которое можно было увидеть верхушку башни.

— Обычно шпионов подвешивают на самой верхушке, как колокол, и благородные жители с благоговением наблюдают силу закона в действии, — объяснил Гренгуар. — Но сегодня случай особый… Вы готовы?

— К чему? — Феб был озадачен. Он знал, что их ждет нечто ужасное, но что именно — боялся даже представить.

— Могу тебя успокоить, mon amie, с этим испытанием может справиться любой местный от десяти лет, так что шансов у вас много. Ну, что ж! Приступайте!

Шатопер не успел глазом моргнуть, как Гренгуар связал ему за спиной руки. Молодой худощавый парень с большим родимым пятном на лице, схватив в зубы веревку, ловко забрался на шею двухметровому амбалу, подпрыгнул и исчез в отверстии на потолке. Он перекинул веревку через перекладину под самым куполом, которая когда-то давно удерживала колокол и, держась руками за концы веревки, медленно, словно скалолаз, спустился обратно на пол. Там уже двое неуклюжих мужиков разводили костер, и когда искра соприкоснулась с сухими ветками, показался первый язычок пламени, который перепрыгивая на соседние ветки, множился с невероятной скоростью. Вскоре костер достиг средних размеров, и дым от него уходил наверх к маленькой колокольне. Одна из проституток принесла железный таз с небольшими дырками на дне, накрыв им зажженное пламя, она демонстративно поцеловала Меркуцио в лоб и связала ему руки за спиной.

— Эй, Гренгуар, кто из них будет плясать? Или может, обоих повесим? Устроим «Весы Правосудия». Они вроде, примерно, одинаково весят, — спросил коренастый, тот, что разбил Либертье нос.

— Дай подумать, — поэт наигранно задумался, проведя пальцем по черному шраму на правой щеке. — Нет. Боюсь, их двоих эта балка не выдержит. Да и выбраться из «Весов» почти невозможно. А вот честь плясуна выпадет нашему благородному Фебу Шатоперу.

Полицейский только и успевал следить за странными приготовлениями, когда с него сняли сапоги, и он понял, что его ждет.

Коренастый в мгновение завязал один конец веревки в петлю и накинул ее на шею Либертье, а громила, ухватившись за свободный конец, потянул веревку на себя и Меркуцио медленно стал отрываться от земли, поднимаясь вверх, судорожно мотая ногами в разные стороны. У Шатопера перехватило дыхание, глядя на задыхающегося друга, когда его самого схватили под руки и поставили ногами на металлический таз, который накрывал костер. Меркуцио подняли достаточно высоко, чтобы его ступни были на уровне подбородка Феба и, тогда Либертье смог найти опору на плечах своего напарника. Он встал и жадно сглотнул воздух всей грудью.

— Я думаю, условия испытания вам ясны, но на всякий случай все же объясню, — звонко произнес поэт, с восхищением глядя на причудливую конструкцию. — Испытание будет считаться пройденным, только в том случае, если вы оба останетесь живы. Сразу хочу помочь тебе, mon cher, и облегчить груз на твоих плечах — если твой друг задохнется в петле, по твоей вине, считай, ему повезло, потому что тебе потом придется куда хуже.

На Шатопера напал ступор. Он чувствовал, как неуверенно Меркуцио стоит у него на плечах, балансируя с петлей на шее и его жизнь в руках Феба. Полицейский мог бы долго так стоять, но вдруг почувствовал, что его ступни безумно горят и тут он до конца осознал суть названия этого испытания. Он принялся прыгать с ноги на ногу, словно танцуя, тем самым раскачивая своего полуповешенного друга. Толпа ублюдков во главе с поэтом хохотала во все горло.

«Должно быть, это действительно смешно выглядит со стороны» — подумал Феб, в то время как ему надо было срочно придумать план спасения, но соображать было просто невозможно. Ступни ног горели, а плечи ныли под тяжестью напарника, и все мысли крутились вокруг глупого смертельного представления, где он играл главную роль.

«Так, поэт сказал, что любой мальчишка сможет выбраться из этой западни! Соврал или действительно есть, какой-то трюк? Боже, как горячо» — мысли вихрем неслись в его голове, но он был напряжен так сильно, что не смел, открыть рта, боясь, что дикий крик боли вырвется из него наружу — «Думай же, думай! Что я могу сделать?»

Шатопер принялся растягивать веревку на запястьях и пытался отрешиться от боли жутко пылающих ступней. Он уже чувствовал, как кровь сочится из запястий, стертых веревкой. Боль от раскаленной стали была так невыносима, что он без особых страданий, разрезая веревкою кожу, освободил руки, и в душе появилась надежда на спасение. Юноша снова попытался собрать свои мысли в кучу. Он уже не видел восторженную толпу вокруг, а их голоса, крики, смех и свист, доносились откуда-то издалека. У него наступил болевой шок и мысли стали ясными и четкими. Феб словно прозрел.

«Этому зданию больше пятидесяти лет. Гренгуар сказал, что эта балка вряд ли выдержит нас двоих. Или выдержит? Варианта два — либо мы спасемся, либо я своими руками убью друга и тогда всему конец. Была, не была!»

Феб отклонился, и Либертье соскользнули с его плеч, и повис в воздухе, задыхаясь и дергая ногами. Шатопер присел и, что было сил, оттолкнулся обожженными ступнями от таза и, подпрыгнув, обхватил Меркуцио за пояс и повис на нем. Юноше казалось, что прошло уже много времени, и его план провалился, и он своими руками убивает друга. Отчаяние накатило безумной волной, и слезы бессилия хлынули из его глаз. И в этот миг ему показалось, что что-то хрустнуло в теле напарника, и они со всей силы рухнули на пол.

Когда Феб очнулся, то увидел рядом с собой Меркуцио, который судорожными руками, пытался снять с шеи веревочную петлю и надышаться воздуха. Невероятное облегчение охватило Шатопера и, светясь от счастья, он бросился к другу, заключив его в крепкие объятья.

— Мы справились, Меркуцио, мы справились! Мы живы!

Либертье с жаром обнял друга, и они разразились безумным смехом. Рядом с ними валялась переломленная деревянная перекладина, на которой держалась веревка. Юноши были столь увлечены своим торжеством, что не сразу услышали медленные хлопки.

— Браво! Честно? Это было великолепно, mon amie. Вы меня повеселили и удивили! — Гренгуар с довольной улыбкой и, хлопая в ладоши, смотрел на двух, будто заново рожденных друзей. — Поздравляю! Вы справились! Только избавьте нас от созерцания мужских ласк, а то никогда не поздно передумать…

Полицейские отвлеклись от собственного счастья и, глядя с опаской на поэта, поднялись на ноги, но Шатопер вновь рухнул бы, если бы его не подхватил Либертье. Ступни Шатопера продолжали гореть от боли, но он пересилил ее.

— Мы свободны?

— Как я и обещал! — Гренгуар развел руками в стороны. — И в следующий раз будь осторожней, mon cher…

— Следующего раза не будет. — Полицейские приблизились к поэту, с ненавистью глядя ему в глаза. — Дорогу… будьте любезны.

Певец Парижа улыбнулся от уха до уха, снял шляпу-цилиндр и, изобразив реверанс, освободил им путь — недовольная и расстроенная финалом представления толпа, тоже неохотно расступилась и друзья направились к выходу из «храма Артемиды».

— До скорой встречи, mon amie! — крикнул им вдогонку поэт и Феб, придерживаемый Либертье, не реагируя, покинул это проклятое место. Оставаться здесь еще хоть на секунду, было просто невыносимо.

Глава 5. (Из клетки на волю)

За днями шли недели и, несмотря на свое положение узницы, Джульетта больше не ощущала страха и тех жутких страданий. Она смирилась и довольствовалась тем, что ей было дано. Она верила, что ее светлый рыцарь и возлюбленный скоро схватит убийцу и она вернется домой. Девушке осталось только набраться терпения и ждать. Ей больше не было одиноко. Почти все свое время она проводила в компании доброго и отзывчивого горбуна. Она даже представить не могла, что когда-нибудь будет наслаждаться компанией уродливого подобия человека и радоваться каждый раз, когда он входит в ее темницу. Квазимодо сделал ее пребывание в заточении максимально комфортным. Он приносил Джульетте все, что она просила и даже больше, если, конечно, мог это достать. Теперь девушка спала на новом пуховом матраце, у нее был теплый шерстяной плед и мягкая подушка. Раз в три дня горбун приносил ей огромную дубовую лохань и наполнял ее горячей водой, по десять раз бегая с ведрами вверх и вниз, чтобы она могла принять ванну. Он принес ей расческу и, однажды, она даже позволила ему себя расчесать. Закончился этот небольшой эксперимент парой клоков вырванных светлых волос и совместным добродушным смехом над его неуклюжестью.

Каждое утро Джульетта просыпалась, а возле нее в глиняном горшке стояли цветы. Горбун мог часами собирать их для нее в лесу возле башни. То это были пионы, то тюльпаны, то герберы, а как-то раз, он усыпал всю ее клетку дикими розами. Квазимодо сам готовил для нее еду. Он старался изо всех сил, вкладывая в каждое блюдо всю свою душу, но выходило у него это не очень хорошо. Однако она с большим аппетитом уплетала за обе щеки пережаренную перепелку с томатами или засушенную треску в лимонном соке. На ужин Квазимодо собирал для пленницы всевозможные ягоды, которые находил в лесных дебрях, а утром приносил вареные яйца и хлеб с маслом и ветчиной. Одним словом, девушка никогда не оставалась голодной.

Квазимодо тоже был счастлив. Каждое его утро начиналось с того, что он просыпался под звон колокольчиков в своей комнате (она звала его) и как угорелый несся вниз к своей Джульетте, прыгая через пять-шесть ступеней за раз и чуть ли, не врезаясь в стены. Он готов был делать все что угодно, лишь бы увидеть ее улыбку — чистую, как слеза младенца. Горбун заботился о своем единственном друге как мог и получал от этого огромное удовольствие. Он впервые в жизни чувствовал, что кому-то нужен. Не просто, как слуга, а как будто человек. Еще никто до Джульетты не смотрел на него так, словно его внешность совершенно обычная и даже приятная. Квазимодо с удовольствием бы остался в этой темнице навсегда, чтобы провести всю свою жизнь рядом с этим ангелом. Перед сном они много разговаривали — горбун рассказывал девушке о колоколах, а она внимательно слушала, глядя на него широко открытыми глазами. Он поведал ей про самый большой колокол в мире, который отлили в далекой и холодной России и назвали «Царь-колокол». О самых первых колоколах, которые пришли к нам от язычников и которые отказывались звонить, пока их не освятили. И о многом другом. Джульетта в свою очередь делилась с начитанным горбуном своими мечтами и рассказывала ему сказки о принцессах, разбойниках и доблестных рыцарях, которые в детстве перед сном читал ей отец. И Квазимодо, в самом деле, как маленький ребенок слушал ее затаив дыхание. Они могли разговаривать до самого утра и лишь с рассветом отправиться спать. Джульетте никогда и ни с кем не было так легко и интересно. Горбун был превосходным слушателем и собеседником, несмотря на то, что зачастую ему было очень сложно формулировать предложения и подбирать слова, поэтому он старался объясняться самыми простыми предложениями.

Но бывали и другие дни. Девушка называла их «дни молчания», когда Фролло вызывал Квазимодо к себе и отправлял сына по своим делам. Тогда горбун мог пропасть на три-четыре дня и вообще не появлялся в ее комнате, а скорее всего и в башне. В эти дни ей не с кем было поговорить. Фролло молча приносил ей еду и молча уходил. Как только девушка ни пыталась с ним заговорить, он не реагировал и даже не смотрел в ее сторону, как будто ее и не существовало вовсе.

Но проходило несколько дней, и он возвращался, ее милый друг. Они успевали так соскучиться, что наперебой делились своими мыслями и чувствами — Квазимодо путал слова и порой терял мысль, но Джульетта полностью понимала, что он хотел ей сказать. Но когда она спрашивала, где он был и что делал, горбун становился мрачнее тучи и старался увести разговор в другое русло. Ему было неприятно об этом говорить. Единственное, что девушка поняла, это то, что он помогает своему отцу с какими-то опытами и достает для него то, что тому нужно для его экспериментов.

Этой ночью Квазимодо не мог уснуть, несмотря на то, что он покинул темницу Джульетты незадолго до рассвета. Он не мог даже подумать о сне и метался по своей комнате от угла к углу. Он чувствовал, как внутри у него что-то происходит — что-то в груди не давало покоя, какое-то новое странное чувство. Ему хотелось как-то показать Джульетте насколько она ему дорога и как много значит для него. Но ни слов, ни касаний было недостаточно. Даже его поступки не могли до конца передать его чувства, и вот он не может найти себе покоя, рассекая пространство своей маленькой душной комнатки, куда свет попадал лишь через небольшое окошко у самого потолка. Весь пол его небольшой каморки был завален всевозможным хламом. Здесь была гора старых тряпок, местами подгоревшие книги, сломанные настенные часы, осколки фарфора, почти использованные свечки и их ржавые подсвечники, обрывки старых газет, запчасти от механических игрушек, колбы, склянки и много другого хлама, по какой-либо причине полюбившейся горбуну. Все пространство комнаты пересекали десятки натянутых бечевок, на которых висели сотни колокольчиков разных форм, размеров из многочисленных материалов — от олова до серебра. Эта каморка напоминала логово паука, где горбун плел свою звенящую паутину.

Квазимодо искал то, что могло бы в полной мере передать его чувства к Джульетте. Цепляясь ногами за натянутые веревки и создавая оглушающий звон, (который ничуть его не отвлекал) горбун переворачивал все вверх дном. Он тяжело дышал, а его огромный глаз метался в разные стороны с огромной скоростью в поисках «того самого», но все было тщетно. Квазимодо уже начинал терять самообладание. Навязчивая идея не давала ему покоя, и отсутствие возможности ее воплощения сводила уродца с ума. Со звериным рыком полным негодования он перевернул очередную стопку безделушек и случайно задел локтем бечевку с колокольчиками. Вновь раздался звон, и горбун застыл, прислушиваясь. Осторожно, будто боясь спугнуть что-то невидимое, он вновь пальцем дернул за ту же веревку — колокольчики зазвенели, создавая вибрацию по натянутой нити «паутины». Квазимодо затаил дыхание и принялся дергать каждый колокольчик по отдельности и прислушиваться к его звуку. Он, с маниакальным вниманием двигался вдоль бечевки, аккуратно касаясь каждого участника услышанной им симфонии, чтобы найти того, кто так подходил его чувствам к пленнице. «Слишком тихий! Слишком высокий! Слишком глухой! Слишком звонкий!» Дзинь! Дзинь! Вот ОН! Тот самый звук, в котором идеально смешались пение ангелов и спокойный голос раскатов грома. Точное описание того, что происходит в его груди. То самое чувство!

Без церемоний, Квазимодо резко сорвал небольшой серебряный колокольчик с натянутой бечевки и со всех ног бросился прочь из комнаты, даже не захлопнув за собой двери. Но там уже не было ничего ценного.

Горбун бежал вниз по винтовой лестнице, перепрыгивая через ступеньки туда, где томился его ангел. Он знал, что она еще спит, ведь он только пару часов назад ушел от нее, но и ждать он больше не мог. Ему казалось, что внутри у него сейчас что-то взорвется. Он сжимал колокольчик в кулаке так, словно если он хоть чуть-чуть разожмет пальцы, то сразу же испарится, а он не мог этого допустить. Преодолев последние пять ступенек, он оказался перед дверью в темницу своей сказочной принцессы и по привычке потянулся к ключам, которые обычно висели на гвозде рядом, но их там не оказалось. Застыв на секунду в смятении, Квазимодо увидел, что дверь слегка приоткрыта и его охватил страх и внутри все сжалось. Джульетта была не одна. Внутри с ней кто-то был.

Горбун дрожащей рукой осторожно толкнул дверь. В центре клетки лежало бездыханное тело Джульетты, а перед ней на коленях стоял темный силуэт и нежно гладил ладонью по ее волосам. Страх сковал все мышцы и Квазимодо застыл, словно статуя химеры. Но вдруг он услышал знакомый холодный голос.

— Как же ты прекрасна. Ты должна быть моей и только моей. Я не отдам тебя никому. Больше не отдам, — произнес Фролло с ледяной печалью в голосе.

Он смотрел на девушку самым нежным и даже ласковым взглядом, на который было способно его черствое сердце, но было в нем и место грусти, глубокой и колющей, как океан.

Осознание накатило на уродца, словно цунами и ураган беспричинной ярости обрушился на него, разрывая на части. Он с безумной силой сжал кулаки так, что ногти впились в кожу и из груди вырвался низкий яростный рык, похожий на рычание хищного зверя, перед броском на врага.

Ученый резко поднял голову и посмотрел в налитые кровью глаза горбуна. Ни следа от чувственного взгляда не осталось на его лице. Оно вновь превратилось в надменную каменную маску спокойствия. Фролло встал с колен и направился к двери. Квазимодо развернулся и со всей силы бросился на лестницу. Он упал грудью на ступени и, яростно рыча, как смертельно раненый зверь, принялся бить кулаками по камням, разбивая руки в кровь об холодный гранит, так похожий на бесчувственный взгляд отца. Ученый вышел из комнаты и, закрыв за собой дверь на ключ, навис над взбешенным монстром, с презрением глядя на него. Он смотрел как горбун, разрываемый изнутри, калечит свое и без того уродливое тело.

— Прекрати! — приказал Фролло и Квазимодо сразу послушался его.

Он обмяк, лежа на ступенях и тяжело дышал, уткнувшись лицом в камни.

— Отец, что со мной? Я не понимаю.

— Ты страдаешь. Тебе больно, — с беспристрастием научного наблюдения ответил ученый.

— Откуда эта боль? Я не понимаю. Ты гладил ее по голове. Откуда эта злость? Мне хочется крушить и ломать все вокруг. Но ведь я не злой. Правда? — Квазимодо поднялся на колени и, с перекореженным от страданий лицом, посмотрел в серые глаза Фролло

— Нет. Не злой…

— Тогда откуда это все? Откуда отец? В меня кидали камни, били палками, смеялись надо мной, плевали в лицо, но еще никогда мне не было так больно. Это не похоже на обычную боль. Она идет изнутри. Как будто что-то внутри готово разорваться на части. Это невыносимо…

— Это называется ревность, — глядя сверху вниз на несчастного уродца, стальным голосом ответил ученый.

— Р… ревность? Что это?

— Слушай меня внимательно и запоминай. Дважды повторять не буду. — Фролло понизил голос до угрожающего шепота. — То, что происходит между вами, переходит все границы, и я не позволю этому продолжаться. Ваше общение зашло слишком далеко. Отныне я запрещаю тебе под любым предлогом посещать Джульетту и тем более… любить ее. Ты меня понял? Забудь о ней раз и навсегда.

— Любить? — Квазимодо смотрел в глаза своего отца взглядом полным безграничного отчаяния, будто умоляя сказать, что это шутка. Но Фролло никогда не лгал, а шутка — это одна из форм лжи. По щеке горбуна из большого немигающего глаза выкатилась одинокая слеза, и он еле кивнул, не сумев перебороть отцовскую волю.

Ученый направился к лестнице, а Квазимодо вновь рухнул на камни, закрыв руками голову и содрогаясь от беззвучных рыданий. Отец уничтожил его, раздавил, как клопа. Он ненавидел себя за бессилие перед ним, за свою беспомощность. Как же он теперь сможет жить? Зачем ему жить без нее — единственного лучика света в его жизни, который был ярче и теплее тысячи солнц? Неужели он больше никогда не увидит ее? Она здесь — так близко, за стеной, но так далеко, за запретом отца. Как же она без него? Кто теперь позаботится о хрупком и нежном ангеле? Неужели он ничего не может сделать? Так и есть. Это конец.

Фролло ступил на вторую ступень и вдруг обернулся.

— Что у тебя в руке?

Горбун не слышал отца. В его голове громыхали мысли бесконечного отчаяния, а в груди бушевала буря невыносимой боли и страданий.

— Что у тебя в руке, я спросил, — уже громче и жестче повторил ученый.

На миг дыханье монстра стихло, и он разжал окровавленный кулак, стесанный об камни, который до сих пор сжимал маленький серебряный колокольчик.

— Ты его сломал, — с легким разочарованием произнес Фролло, глядя на обломки некогда «материального воплощения чувств уродца к ангелу», лежащие на грубой мозолистой ладони горбуна.

Не открывая изможденное, еще более уродливое лицо, Квазимодо услышал, как отец, молча, поднимался наверх, звеня ключами от темницы Джульетты. Горбун остался один на один со своими страданиями, так и, продолжая лежать на холодных камнях и уткнувшись лицом в холодный гранит.

Война продолжалась. Русские уже перешли Альпы и вступили в Швейцарию. После того, как Суворов разгромил армии Молитора и Массена они отступили и вышли из войны. Армия Наполеона, так же теряла свои позиции и отступала из Египта.

Наступил ноябрь и близился новый век, который предвещал большие перемены в жизни французского народа. Беспросветная тьма накрыла Париж. Бесконечные дожди и туманы сделали город похожим на далекий Лондон. Люди, словно призраки передвигались по улицам, а церкви и соборы не знали отбоя от прихожан. Прихожане собирались здесь сотнями и в тусклом свете свечей молились и просили Бога защитить их и своих близких.

Страх и жуткое отчаяние овладели городом. С тех пор, как пропала Джульетта, убийства стали происходить чаще и теперь число жертв маньяка возросло до пятнадцати. Отныне опасность поджидала горожан не только на улицах, но и в собственных домах. Одну из жертв, прекрасную Адели Савье, дочь французского посла, горничная нашла с перерезанным горлом в ванне наполненной ее собственной кровью, с все еще искаженным от страха лицом.

У городской полиции, во главе с Жаном Версе, опускались руки. Горожанам было запрещено перемещаться по улицам в одиночку и оставлять своих детей без присмотра. Все двери и окна в домах закрывались на замок. Богатые нанимали личную охрану, а остальные старались как можно реже покидать свои жилища. Но, несмотря на все меры предосторожности, убийца продолжал разбрасывать труппы по всему городу — на аллеях, в парках, в подворотнях, в продовольственных лавках. Но когда священник обнаружил труп юной Одет Готьер на алтаре собора Сакре-Кер, народ впал в массовое безумие. Одни родители сами лишали невинности своих дочерей, другие прибегали к помощи врачей-хирургов, третьи отдавали свою дочь в жены первому попавшемуся проходимцу или знакомому. Одна набожная женщина предпочла задушить свою дочь во сне подушкой, тем самым досрочно отправив ее в рай, по ее мнению. Родители других прекрасных тринадцатилетних близняшек закрыли своих девочек в подвале и не выпускали оттуда, просовывая еду им в небольшое окошко в двери у самого пола. Но все продолжали молиться, еще более усердно и страстно. Тьма и зло поглотили Париж вместе с его жителями.

Но тело Джульетты Капулетти так и не нашли, и это единственная причина, по которой Феб Шатопер все еще не впал в отчаяние. Он верил, что она еще жива, ведь маньяк никогда не стал бы прятать свое произведение искусства. Полицейский понимал, что убийца играет на публику и пытается этим что-то сказать. Джульетта жива! В этом не могло быть сомнения. Убийца сам не может ее найти и его участившиеся убийства, и проникновение в дома, говорят о том, что он негодует. Юноша знал, что его возлюбленная спряталась, но единственное, чего он не мог понять, почему она не сообщила ему, или хотя бы отцу, что жива. Граф Капулетти с момента пропажи дочери превратился в ходячий труп. Он похудел, его волосы поредели и поседели, а лицо осунулось, щеки впали, глаза утратили всякий блеск жизни. Граф целыми днями сидел в своем кабинете, не зажигая ни единой свечи, и смотрел в окно, как осенний дождь вместе с ним оплакивает его утрату.

В это время Джульетта сидела, обняв свои колени и только мрачные стены темницы, и прутья решетки окружали ее. Прошло уже очень много времени с тех пор, как ее милый горбун перестал к ней приходить. Сначала она была уверена, что Фролло снова поручил ему новое задание и скоро эти «дни молчания» закончатся. Но время шло, а Квазимодо так и не появлялся. Тогда девушка принялась беспрерывно дергать за шнур, который заставлял звонить колокольчики в комнате горбуна, но как бы долго и часто она не делала это, как бы усердно и громко не звала своего верного друга, на этот призыв он не откликнулся. Волна страха и отчаяния вновь захлестнула прекрасную Джульетту.

Каждый раз, когда Фролло заходил в ее мрачную обитель в длинном черном плаще с капюшоном на голове, она бросалась к прутьям клетки и просила сообщить, где Квазимодо, но в ответ слышала только молчание. Потом ее просьбы превратились в крик и угрозы, она требовала объяснить ей, что случилось с горбуном, и снова не единого слова в ответ. В конечном итоге, она уже умоляла, стоя на коленях, сказать ей хоть что-нибудь, но ученый был непреклонен. Он, молча, ставил поднос с пресной кашей и водой перед ее клеткой и уходил.

Джульетта билась в истерике, кричала, рвала волосы на голове. Казалось, рассудок покинул ее. Она похудела еще больше, лишь кожа обтягивала ее кости, глаза впали и утратили блеск той яркой голубизны, что была раньше, превратившись в тусклый серый цвет. Когда силы и последняя надежда покинули ее, она забилась в угол своей клетки и, обняв колени, уткнулась в них лицом. Желание покончить со всем этим прочно засело в ее сердце и голове. Джульетта была на краю пропасти, из которой на нее смотрели хищные глаза безумия. Ей остался лишь последний шаг…

Джульетта совсем перестала видеть сны или просто перестала различать, где реальность, а где сновидения. Все стало серым и однообразным. Тишина давила на мозг, словно ее голову зажали в металлические тиски. Складывалось ощущение, что звуконепроницаемый купол накрыл всю ее комнату. Это было невыносимо и потому Джульетта привыкла разговаривать сама с собой.

— Интересно, какой сегодня день. Может вторник? Или среда? А может четверг? А может, какая разница? В любом случае это прекрасный день, чтобы умереть. — Джульетта сидела в углу клетки, обхватив колени руками и, прислонившись виском к металлическому пруту, равнодушно смотрела вперед. — Интересно, каково там? Наверно там вечно светит солнце, и поют птицы, а воздух пропитан запахом всех цветов мира. Должно быть, там царит покой и безмятежность, там нет боли и страданий и только слезы счастья скатываются по румяным щекам, а мягкая вечно зеленая трава приятно щекочет пальцы босых ног. А может там все из синего льда? Огромный замок Бога стоит на белых пушистых облаках, чьи пики теряются в высоте. Ледяной замок — это должно быть очень красиво. Вдыхая холодный горный воздух, ты ощущаешь благоговейный покой. Нет. Там не холодно. Там свежо и эта свежесть бодрит, делая сознание твое ярким, отчетливым и бесконечно счастливым. Наверное. Да и не важно, что там. Там в любом случае лучше, чем здесь…

Резкий звонкий звук совсем рядом напугал Джульетту, разрушив ее фантазии, словно взрыв гранаты, и она встрепенулась.

— Кто здесь? — девушка настороженно прислушалась, вглядываясь в полумрак комнаты.

В дальнем темном углу на секунду, как блик, ей померещился небольшой фиолетовый огонек, и она бросилась к прутьям клетки.

— Кто здесь? — испугано еще раз повторила девушка, но темнота больше не ответила ей.

Как вдруг она почувствовала резкую боль в ступне и, вскрикнув, рефлекторно отдернула ногу. Обхватив руками ступню, девушка почувствовала, как что-то вязкое и теплое сочится сквозь ее пальцы. Взглянув на руку, она увидела кровь.

Глубокий порез проходил от пятки до середины ступни, но Джульетта уже не чувствовала боли, она смотрела туда, где секунду назад стояла ее нога и увидел небольшой прозрачный осколок стекла размером с ее ладонь, переливающиеся в свете факела. Она медленно нагнулась и подняла его.

— Откуда он здесь? Может это знак? Он поможет мне выбраться отсюда.

Джульетта заворожено смотрела на осколок стекла с острыми переливающимися на месте разлома краями. В миг перед ее глазами пронеслись воспоминания. Отец. Феб, ее возлюбленный жених.

— Отец, прости меня. Я не была примерной дочерью. Но сердцу не прикажешь. Прости. Я люблю тебя, как и всегда любила. Мой милый Феб. Мне так жаль, что «завтра в полдень» так и не наступило. Я сожалею, что больше не смогу увидеть твой свет, сказать, как сильно я тебя люблю. Прости меня! Прости! Но я больше так не могу! Прошу не забывай меня! И я буду помнить тебя вечно! Когда-нибудь мы будем вместе и будем счастливы. Я верю! Ведь любовь она бессмертна, как наши души. Наше тело это всего лишь колокол, где любовь невидима и неосязаема, как его звон, но до дрожи пробирает наши души. Я чувствую твою любовь всем своим существом, но мой разум и тело угасает. Это место высасывает из меня жизнь, и я становлюсь совсем другой. Не той маленькой девочкой, которой ты меня встретил и полюбил. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой, но знай, моя любовь к тебе не угасла, но стала еще сильнее. Лишь благодаря ей я продержалась здесь так долго. Но… надо прощаться. — Слезы навернулись на глазах Джульетты, смотрящей в пустоту, но отчетливо видящей образ своего прекрасного рыцаря. — Мне пора. Любимый, я буду всегда любить тебя… и ждать. Поэтому ты не торопись. Мы соединимся с тобой в вечности…

Слезы, ручьями хлынули по щекам девушки, и ее голос дрогнул и осекся. Все так же глядя в никуда перед собой, она опустилась на колени и вытянула руку перед собой.

— Прощай! — Джульетта резко провела по запястью осколком.

Она вскрикнула, и в миг из раны забился пурпурный фонтан, обагряя равнодушное лицо девушки и все вокруг кровью. Как вдруг к ней пришло осознание, того что она сделала и что ее ждет. Она, в самом деле, поняла, что сейчас умрет, а жизнь останется в прошлом, и неизвестно что ждет ее дальше. Именно из-за неизвестности того, что тебя ждет по другую сторону жизни, люди так боятся смерти. И жуткий страх исказил прекрасные черты лица Джульетты. Она попыталась закрыть рану ладонью, со всех сил сжимая свое запястье и пытаясь остановить кровь, которая яростно, словно горный поток, стремилась покинуть измученное тело. Но когда девушка поняла, что это ее не спасет и она не в силах исправить то, что натворила, ее губы растянулись в безумной улыбке и с истерическим смехом, она повалилась на бок, отпустив запястье и утопая в собственной крови. Звуки доносились до нее словно во сне — издалека. Сознание покидало это прекрасное тело навсегда, но Джульетта точно слышала, что кто-то стучится в дверь ее «гробницы». Нет. Это был не стук. Кто-то настойчиво решил вынести дверь в темницу, чтобы спасти ее, но было уже слишком поздно…

Квазимодо сидел, прислонившись спиной к деревянной двери, через которую от него была та единственная, что смотрела ему прямо в глаза и видела его душу. Он проводил здесь почти все свое время, и скорбь пожирала его изнутри. Каждый раз, когда Фролло приносил пленнице еду, горбун умоляюще смотрел в глаза своего отца, но тот только окидывал уродца злобным взглядом и прогонял сына от двери, как бездомную собак. Квазимодо пытался, хотя бы мельком увидеть Джульетту в маленькую щель, но ученый плотно закрывал за собой дверь.

Горбун продолжал проводить свои дни возле темницы Джульетты. Он слышал ее душераздирающие крики, слышал, как она зовет его и плачет и это причиняло ему жуткую боль. Горбун раздирал ногтями свою кожу до крови. Все его лицо, шея, плечи и грудь были в глубоких царапинах — только физическая боль позволяла ему хоть, как-то утешать ту невыносимую пустоту внутри груди.

Когда девушка беспрестанно принялась звонить в колокольчики в комнате Квазимодо, несчастный горбун думал, что сойдет с ума. Он возненавидел колокольный звон и на третий день оборвал все бечевки в своей комнате, но продолжал сидеть возле ее двери.

В тот день Джульетта вела себя намного тише. Она устала, и до горбуна доносился только ее приятный тихий голос, когда она разговаривала сама с собой. Этот звук убаюкивал, и он задремал, прислонившись виском к холодной каменной стене башни. Как вдруг до него донесся высокий, но короткий крик и он встрепенулся, прогоняя тревожный сон. Горбун вскочил на ноги и прислушался, пытаясь понять, что происходит за дверью. Он слышал, как его сердце тяжело билось в груди, а кровь пульсировала в висках. Волнение от непонимания, что заставило девушку вскрикнуть, перерастало в цепенящий страх, а секунды для уродца растянулись на часы. Но когда он услышал за дверью истерический смех, то понял, что там, происходит что-то ужасное. Жуткая паника охватила все тело Квазимодо, и он заметался из стороны в сторону, не зная, что делать. Идея и, возможно, единственное подходящее решение пришло, само собой. Горбун разбежался и со всей своей нечеловеческой силой налетел плечом на дверь. Она слегка хрустнула, но осталась стоять. После еще трех таких отчаянный попыток дверь поддалась, и замок разлетелся на части. Сверху послышались шаги — ученый, встревоженный страшным грохотом, быстро спускался вниз, но Квазимодо не стал его дожидаться и вбежал в темницу.

Что-то в груди горбуна рухнуло вниз. Перед ним за прутьями клетки лежала она. Бледная, как мраморная статуя, в крови, которая разбегалась прочь от прекрасного ангела в грязном окровавленном платье. Не соображая, что он делает, Квазимодо рванул к клетке и своими огромными сильными руками разжал прутья решетки. Он пролез внутрь и, поскользнувшись в луже крови, упал, запачкав свои руки, лицо и одежду в липкой бордовой плазме. Кое-как, поднявшись на ноги, обезумевший горбун добрался до тела и вновь рухнул на колени. Он приподнял своего ангела и со всей жгучей болью прижал его к своей груди. Слезы градом хлынули по щекам Квазимодо.

— Нет, Джульетта. Нет. Только не это. Ты не умрешь. Джульетта, нет. Умоляю, Боже, не забирай ее у меня! Не забирай! — все тело уродца содрогалось, и он отказывался верить в происходящее.

Глаза Джульетты закатились, а губы так и застыли в легкой улыбке. В этот момент у входа в темницу показался Фролло. Он хмурил брови, еще не понимая, что произошло. Ученый вошел в комнату и приблизился к клетке. И тут к нему пришло четкое осознание случившегося. Его каменное и хмурое лицо ожило — глаза широко распахнулись, а зрачки расширились. Кровь прилила к вискам и начала бешено пульсировать. Волна страха и отчаяния, так слабо знакомая ему, окатила все его нутро.

— Но как? Почему? Что произошло? — ноги ученого подкосились, но он успел опереться на стену.

Фролло словно в трансе двигался вдоль каменной стены, пока все тело Джульетты не попало в его поле зрения, и тогда низкий стон вырвался из его груди, но он пресек его, зажав рот ладонью. На левом запястье девушки зияла кровавая резаная рана, а все вокруг было залито кровью. Небольшой осколок стекла угрожающе блестел в кровавой луже, рядом с телом.

— Она убила себя, — ученый не мог поверить в это, а тем более понять. — Но зачем? Все это было для того, чтобы защитить ее. Спасти. — Словно загипнотизированный, Фролло сполз по стене на пол. Глядя перед собой, он пытался разобраться, почему она это сделала, но не находил ни одного логичного объяснения.

Квазимодо продолжал качать тело девушки, прижимая его к груди, и постоянно повторял ее имя «Джульетта», будто надеясь разбудить.

Мысли Фролло метались из стороны в сторону, не находя покоя.

— Где я ошибся? Что сделал не так? Я думал она в безопасности здесь… — и вдруг его память вернулась к самому началу, и он вспомнил то, что ему сказал его пациент, Ромео. — Ангел раненый в крыло… не уследил отец… не пощадил и дух… Невероятно. Он был прав. Он знал. — Ученый схватился руками за лысеющую голову и резко вскочил на ноги.

Шок и осознание разрывали некогда холодного ученого изнутри.

— Он знал. Он знал! Я идиот! Это я виноват! Как же я сразу не понял…

Вдруг из самого темного угла комнаты послышались тихие ровные хлопки.

— Браво! — раздался звонкий мужской голос и с довольной улыбкой на лице Гренгуар вышел на свет. — У меня чуть сердце не разорвалось. Честно. Это было великолепно. Сколько эмоций и драматизма.

Ученый и горбун устремили свои взгляды на незваного гостя.

— Должен признаться, я не был уверен, что ты, Фролло, справишься со своей ролью, но теперь смело могу сказать, что ты был неподражаем. Оказывается, и тебе не чужды отчаяние и страх, а то я уже начинал подозревать, что ты вовсе не человек. Браво! — и довольный поэт, вновь принялся аплодировать.

Ученого словно окатили холодной водой. Он в мгновение взял себя в руки — его лицо вновь окаменело, а в глазах мелькнули огоньки холодной ненависти.

— Да как ты посмел сюда заявиться? Ты — шут сатаны! — ноздри Фролло широко раздувались, как у взбешенного быка.

— Как некрасиво. Это так ты собираешь овации и восторженную похвалу своего таланта.

Гренгуар услышал, как зубы ученого заскрипели от ярости.

— Тебе нравится смотреть на страдания других. Тебе это доставляет удовольствие. Для этого ты сюда и пришел. Но я лишу тебя этого приятного представления.

— О, поверь, я уже достаточно насмотрелся и даже больше чем ты можешь представить, — поэт улыбнулся от уха до уха. — «Ты должна быть моей и только моей. Я не отдам тебя никому». Боже, это было так мило. Как ты на нее смотрел…

— Ты… ты… — Фролло не хватало воздуха от злости.

— Да я! Я был здесь все время с того момента, как понял, что именно ты и твой милый сыночек посмели похитить дочь самого Капулетти. Это был поистине безумный, но очень смелый ход. Весь Париж сбился с ног, пытаясь найти прекрасную Джульетту, в то время как она приятно проводит время в компании уродца и сумасшедшего ученого. Это просто блестяще.

Поэт и ученый смотрели друг другу в глаза, словно противники перед решающим боем, но горбун совершенно не обращал на них внимания. Он нежно гладил мертвую Джульетту по волосам, которые когда-то сам расчесывал ей. Фролло закрыл глаза и, глубоко вдохнув, выдохнул горячий воздух, пытаясь успокоиться и не позволить эмоциям ослепить разум.

— Раз ты был здесь все это время, то должен знать, почему она это сделала, — будь на то воля Фролло, он давно задушил бы Гренгуара своими собственными руками, но он понимал, что не все в его власти.

— Почему? — поэт зашелся хохотом. — Ты серьезно, Фролло? Если бы я оказался на ее месте — полностью отрезанным от мира и обреченный общаться с романтичным уродом и слушать о том, как прекрасны колокола, да я бы на следующий день повесился бы на собственном ремне. Но это хрупкое создание смирилось и с этим. Она даже находила что-то приятное в этих извращенных свиданиях. Но я списал бы это на шок, — поэт игриво помотал головой из стороны в сторону. — А теперь оглянись и посмотри на те прекрасные условия, которые ты создал для юной и прекрасной Джульетты. Темная сырая комната из холодного камня, куда не проникает ни малейший лучик света. Клетка, будто для дикого зверя. Грязный матрац. Спасибо Квазимодо за пуховую перину и шерстяной плед, ты не позаботился бы и об этом. И этот зловонный запах. У тебя, что здесь кто-то сдох? Ну! Тебе не кажется, что эти апартаменты вгоняют в тоску? Но, несмотря на все это, несчастная узница готова была справляться и с этим, пока рядом с ней находился тот, кто скрашивал ее одиночество. Но тебе этого показалось мало, и ты лишаешь ее даже этих сомнительных маленьких радостей, и теперь Джульетта остается совершенно одна. Любой, даже самый сильный человек в таких условиях рано или поздно тронется. Должен заметить, что она продержалась дольше, чем я предполагал.

Вся злость и ярость отступила, и ученым овладело смятение. Он начал осознавать, что в словах поэта есть та логическая цепочка, которую он упустил, которая была ему незнакома. Он нахмурил брови, а глаза его бегали, пытаясь уловить то, к чему клонит Гренгуар.

— Ты убил ее, Фролло, ты! — довольно и торжественно объявил поэт.

Ученый посмотрел в глаза обвинителя ошарашенным взглядом.

— Нет… Я хотел спасти ее.

— От кого же ты ее спасал?

— От маньяка. Он шел за ней.

— Ты идиот, Фролло! — Гренгуар открыто насмехался над сбитым с толка ученым. — Ты действительно слеп. Самая страшная угроза для этого создания была в ней самой. Ты так усердно защищал ее от окружающего мира, что не потрудился заглянуть в ее собственный. Полный тьмы, отчаяния и боли. Она чувствовала себя пленницей этого мира, и все время рвалась покинуть его, рвалась на свободу. Вот где была главная проблема. В ее навязчивой идее покончить с собой, и ты видел это, не мог не видеть, но не обращал внимания, потому что сам никогда не мог допустить даже мысли о самоубийстве. А она твердила об этом весь последний месяц — кричала, угрожала, умоляла Бога покончить с ее страданиями. Искренне и самоотверженно.

И в этот момент затуманенный взгляд ученого просветлел, и он с вызовом посмотрел на поэта, который мог бесконечно продолжать свои монологи.

— Ты был здесь все это время. Почему ты не помешал ей?

— Я? Не помешал? — Гренгуар был искренне удивлен. — Зачем? Ты же слышал, что я сказал или все мои слова для тебя так же пусты, как и мольбы бедной Джульетты? Она страдала, mon amie. Ее крики и слезы разрывали мое сердце. Честно! Я не мог на это смотреть. Это было ужасно! — явно переигрывая с трагизмом в голосе, ответил поэт и, сжав рубашку на груди, опустил голову вниз. — О, как она кричала, как яростно умоляла Бога убить ее, а слезами, пролитыми этим юным ангелом, можно было оросить все поля во Франции.

— Ты этого и ждал. Так? — ученый испепелял поэта взглядом.

— О чем ты? — весь драматизм Гренгуара испарился в одно мгновение, и он удивленно вскинул брови.

— Ты ждал, когда она убьет себя. А до этого наслаждался ее страданиями.

— Какая наглая ложь, доктор! — возмущенно воскликнул поэт и вдруг слегка улыбнулся. — Только первые два дня. Через пять, меня уже начало клонить ко сну, а через семь, я уже вместе с ней стоял на коленях и умолял Бога дать ей то, чего она просит — смерть. Но Бог, как обычно, не торопился внять нашим мольбам и представление затянулось…

— Сукин ты сын! — Фролло бросился к Гренгуару и, схватив его за воротник плаща, со всей яростью прижал к стене.

Поэт не сопротивлялся. Он с легкой ухмылкой смотрел на взбешенное лицо ученого — на раздувающиеся ноздри, на пульсирующие вены на висках, на залитые кровью глаза.

— Это ты! Твой осколок! Ты убил ее…

— Спокойно, спокойно! — Гренгуар поморщился и слегка отвернул свое лицо вправо, пытаясь избежать брызжущих слюней ученого. — Я не убивал ее. Я просто дал ей то, о чем она так просила Бога, то, что помогло ей избавиться от всех мучений. — Поэт, вырвал воротник своего плаща из рук Фролло и слегка оттолкнул его, брезгливо вытирая свое лицо рукавом. — И, вообще, дорогой мой Фролло, если бы ты видел, как она страдала, ты поступил бы точно также. Уверяю. И потом, посмотри. Она улыбается. Похоже там ей намного лучше, чем здесь.

— Ты пришел глумиться над этой трагедией. Ты бездушная тварь. Смотри, она мертва. Доволен.? Все. Спектакль закончен. Проваливай. — Фролло вновь испепелил поэта ненавидящим взглядом и, направился к телу Джульетты, которое по-прежнему не отпускал из своих объятий Квазимодо.

— О, ты ошибаешься, mon amie, спектакль только начинается, — загадочно произнес Певец Парижа, и Фролло резко обернулся.

— Я знаю, как вернуть ей жизнь, — спокойно, словно сообщая о том, что знает, где стоит метла, произнес поэт.

— Ты издеваешься? Ты убил ее… — ученый не мог поверить такой наглости.

Горбун впервые за все это время отвлекся от своих страданий и посмотрел на Гренгуара.

— Ну, на этот счет наши версии разнятся, потому что по моей — в ее смерти виновен только ты, — уточнил поэт. — Пойми, я так же не желал девушке зла, но это был единственный способ указать на то, что твои действия неверны. Теперь же мы можем, опираясь на все произошедшее, вернуть несчастную красавицу и все сделать правильно.

— Ты слуга дьявола. Думаешь, я поверю в твои лживые речи?

— Ты можешь мне не верить, но если она действительно тебе так дорога, как никто другой в этом мире, то ты обязан попробовать.

В воздухе повисло напряженное молчание. Казалось, даже было слышно, как мечутся мысли ученого, пытаясь решить, что ответить.

— И как же ты предлагаешь это сделать? Продать душу дьяволу? — с вызовом спросил Фролло, не позволяя показать, что у него появилась надежда.

— Нет-нет-нет! Мы больше не будем наступать на старые грабли. Но должен заметить, что твое полное отрицание Бога, ненамного отличает тебя, от тех несчастных, что подписали контракт с дьяволом. Разница лишь в том, что твоя душа не принадлежит никому, она почти мертва, и в том, что ты ничего от этого не получил…

— Завязывай с пустой болтовней! Как вернуть Джульетту? — ученый терял терпение и повысил голос.

— Ты не нервничай. Мне кажется, ты и сам понимаешь, про что я говорю, просто не позволяешь себе допустить этой мысли… — Гренгуар наблюдал за реакцией ученого, и ему доставляло удовольствие выводить из себя одного из самых эмоционально устойчивых людей, из тех, кого он знал.

У Фролло от гнева дрожали губы, а на глаза вновь пала кровавая пелена, и поэт решил больше не тянуть.

— Здесь помочь может только один человек. Ты слышал о ней, как и весь Париж.

— Нет! Ты либо не в своем уме, раз предлагаешь мне такое, либо не понимаешь, с кем говоришь. — Ученый понял, что пытается предложить ему поэт.

— Видишь ли, я-то, как раз понимаю, с кем говорю. И в данный момент времени ты уже не каменный Клод Фролло, ученый, который отрицает все кроме науки. Сейчас ты обычный человек, загнанный в угол, который из последних сил пытается выбраться из ловушки, которую сам и подготовил.

— Нет! — резко и зло выпали Фролло. — Я сам со всем разберусь. Я не собираюсь прислушиваться к советам умалишенного психопата. Проваливай.

— Да? — Гренгуар прислонился плечом к стене и, скрестив на груди руки, улыбнулся от уха до уха. — Но, тем не менее, к словам Ромео ты прислушался. Это было действительно очень трогательно.

Фролло сжал кулаки, из последних сил сдерживая себя, чтобы вновь не броситься на того, кого он ненавидел так безумно, что один его вид вызывал желание разорвать его на части. Гренгуар был живым доказательством того, что есть вещи, которые наука не в силах объяснить.

— Отец, — вдруг раздался низкий и хриплый голос Квазимодо, который, прижимая тело Джульетты, пытался вникнуть в разговор поэта и ученого, но не поспевал за столь быстрым и сложным диалогом. — Так мы вернем Джульетту? Ты ведь это сможешь? Пожалуйста.

— Конечно. Я смогу. Есть и другой способ. — Фролло вновь повернулся к Гренгуару спиной и уверенным шагом направился в клетку, когда вновь раздался веселый и звонкий голос поэта, и ученый остановился.

— Ну, да! Конечно, есть другой способ. Твой любимый. Да, Фролло? Как там? Напомни рецепт. Хотя нет. Я лучше сам попробую вспомнить. Вот! Точно! Рецепт «Воскрешение». Разрежьте мертвое тело от груди до низа живота и залейте в него три с половиной литра свежей крови. Внимание! Количество крови варьируется в зависимости от возраста и веса мертвого пациента. После того как вы это проделаете, тело необходимо заштопать и как следует шарахнуть его электрическим зарядом, равным по силе заряду молнии. Так вроде? Я ничего не забыл? Ведь именно это ты проделал со своим милым до слез сыночком? — поэт ликовал.

Он говорил так быстро, что горбун не мог до конца понять, о чем идет речь, но судя по выражению лица Фролло, Гренгуар сказал что-то, что ученый, не мог оспорить, как бы неприятно ему не было то, что он услышал.

— Отец, мы должны попробовать. Она должна жить. Пусть даже так, как говорит он. Это наша вина. — Произнес горбун и перевел свой взгляд с Фролло на Певца Парижа.

Поэт очень сильно не нравился Квазимодо и даже нагонял страху. И потому он предпочел отвернуться и вернулся к своему мертвому ангелу.

Фролло молчал, не оборачиваясь, глядя куда-то внутрь себя, и Гренгуар продолжил свой сокрушительный монолог:

— Но в этом плане есть пара небольших изъянов. Видишь ли, на этом прекрасном теле останется жуткий шрам, а ты сам знаешь, как женщины относятся к подобным уродствам. Особенно молодые красавицы, как Джульетта. Это будет целая трагедия. Но не это самое плохое. Ведь ее еще может слегка перекосить, — и поэт шутливо изобразил конвульсии. — Но это, судя по всему, тебя не волнует. Главное вернуть ее к жизни. Правильно? Ладно, флаг тебе в руки, а свои я умываю.

Гренгуар собрался уходить, но вдруг остановился.

— Эй, красавчик! — окликнул он горбуна и тот, обернулся и посмотрел на поэта. — Веди себя хорошо и смотри сильно не увлекайся трупами. Посмотри на своего отца. Ни к чему хорошему это не приводит. — Гренгуар подмигнул Квазимодо и направился к выходу.

— С чего ты решил, что она станет мне помогать? — Фролло выпал из оцепенения и, со своим обычным холодным спокойствием, обернулся к уходящему поэту.

Гренгуар застыл в дверях, и никто не увидел, как его лицо озарила торжествующая улыбка.

— С того, что об этом ее попрошу я, — обернувшись, с ухмылкой ответил поэт.

Он стоял в небольшом проулке под проливным дожем и вдыхал аромат ириса. Раненая нога продолжала сильно ныть, но сама рана затянулась и достаточно быстро заживала. К счастью, пуля прошла навылет, не задев кость. Черные мокрые кудри падали на глаза, но это не мешало ему наблюдать горящим взглядом за окном в доме напротив, где в кромешной темноте, сидя на большом кресле, невидящим взглядом смотрел на улицу граф Капулетти.

Дыхание маньяка было очень тяжелым, казалось, что он дышит огнем. Ярость и нетерпение разрывали Тибальта изнутри. Уже почти два месяца он не может найти венец своей коллекции. Ту, что не давала ему покоя. Ту, чья красота так и кричала, молила о смерти от его руки. Тот художник, тот санитар этого грязного мира, что очищал этот город от красоты и похоти, стал неуправляем им. Тибальт потерял контроль и стал менее осторожным, а хромота осложняла передвижение, лишая его былой ловкости и скорости. Но это слабо волновало убийцу. Перед глазами маньяка всегда была только она — Джульетта, и он был готов любой ценой добраться до вожделенной цели. Убивая каждую новую жертву, он не получал удовлетворения и ему хотелось убивать еще больше. Иногда, ему казалось, что он уже не сможет остановиться. Он будто шел через непроходимую лесную чащу и прорубал своей бритвой путь к ней единственной, но она не становилась ближе. Он ложился спать, и она снова являлась к нему во сне, мучая и терзая. Эта навязчивая идея не давала ему покоя и сводила с ума. Но он не мог отступиться и опустить руки. Поэтому уже больше месяца, каждый вечер он приходит к этому дому, несмотря на непогоду и просто наблюдает. Тибальт был уверен, что если кому Джульетта и сообщит, о своем местоположении, то это отцу. Рано или поздно. А до тех пор он будет просто ждать… и убивать. Он утопит Париж в крови и заставит страдать весь город также, как страдает он, во что бы то ему не стало.

«Зачем? Зачем я послушал его? Надо было той же ночью идти за ней. Чертов поэт и его карнавал. Я же мог уже тогда поставить точку и двигаться дальше. Будь ты проклят, Гренгуар! Но ничего. Я еще дождусь своего часа. И этот момент будет еще более приятным. Еще более долгожданным и восхитительным.»

Тибальт даже подумать не мог, что его заветная мечта, его венец, его Эвридика уже мертва.

Примечания

3

Мой дорогой (фр.)