Узнай, что значит быть мной… Мир создан так, чтобы в нём удобно было большинству. Мне неудобно – значит, я умру?

Тамара Сальникова

Мимо таких, как он, не проходят. Жалеют, считают ненормальным, хотят помочь или наоборот изолировать. У него другой взгляд на жизнь и он никогда не будет смотреть иначе. Мы видим лес, он – деревья. Мы видим лицо человека, он – отдельные его части. Мы смотрим в глаза собеседнику, он – на голос. Что с ним? Узнай…

глава 1

Почему-то люди любят говорить: «Я тебя слышу». Поймут ли меня если я скажу:"Я тебя считаю»? Не конечное. Никогда не понимали. Сколько себя помню, не понимали. А я себя помню…

Вот надо мной склоняется мамина щека, она такого нежно-розового цвета, который бывает в садах весной, когда цветет миндаль. От тонкой кожи даже идёт мягкий свет. Так приятно смотреть на нее. И совсем не страшно. Гораздо ужаснее смотреть в безбрежные водоемы глаз. В одном большом темно синем круге, расплываются бирюзовые круги, уже поменьше. В них мерцают циановые искры — вспышки, которые всегда сопровождает громкий смех. Ужасно громкий. Он так грохочет, что искры сливаются в бешеный танец вокруг антрацитового круга, в котором тонет маленький мальчик. Он нечаянно попал в это море и барахтается в нем, без права на спасение. Какой он крошечный и нелепый в этом адовом водовороте. Очень страшно понимать, что он обязательно утонет! И никто! Никто его не спасёт. Чтоб не сойти с ума, надо смотреть на лучезарную кожу. Что я и делаю. Все время, пока мама меня вертит в своих руках, а вокруг громыхает громом смех. Смотрю, пока синева глаз не начинает стекать по щекам, а раскаты хохота переходят в ещё более ужасный звук — вой водопада слез. Единственный плюс которого — меня кладут в кровать и больше я не вижу, как тонет этот несчастный ребёнок.

— Он не видит меня! Он совсем! Меня! Не видит! Что это? Я родила слепого? Почему мне врачи ничего не говорят!? — мама кричит оглушительно громко и заполняет этим звуком всего меня, с пяток до макушки. Ещё не много и я растворюсь в этом невыносимом оре. В страхе я открываю свой рот и её вопль выходит через меня. Через мои глаза, залитые водой, через моё горло, судорожно сокращающееся в жутких попытках исторгнуть нутро.

— Боже! Да, когда ты заткнешься! Опять ты его довела! Теперь он будет орать так час! Или больше! Сколько он ревел в прошлый раз? — мужчина злобно кривит полные губы, выталкивая наружу своё недовольство. Он высокий и статный, как столп возвышается над женой и сыном, краснеет от гнева, но не делает никаких попыток самому утешить ребенка. Женщина, у которой на коленях рыдает младенец, сама заходится в истерике и неистово ломает кисти рук, пытаясь разодрать кожу пальцами, с отрезанными под корень ногтями:

— Виктор! Неужели тебе не страшно? Ты посмотри! Ну взгляни же на него! Он же не видит ничего и не слышит! Я показываю ему предметы, но он не интересуется ими. Я смотрю на него! Я! Его мать! Но он и на меня не хочет глядеть! Мне кажется, что когда я его кладу в кроватку он испытывает облегчение!!! Кого я родила?!

— Тише, тише. Что вы тут так раскричались? И Валерик плачет, и Ирочка плачет. Пойдём, доченька, я накапаю тебе валерьянки. Ты просто устала, не отошла еще после родов, вот тебе и кажется все странным. — женщину уводит из комнаты другая, старая и блеклая, как тень.

— Раньше бабы в поле рожали! — несется им в след голос отца.

Этого я не вижу. Зато нечто другое простирается перед моим взором — много-много ярких линий. Они мечутся среди стен, ударяются об них и от этого меняют своё направление. Одни из них закручиваются в яркие спирали, другие рассыпаются при столкновениях с друг-другом, образуя лучистые шары. Комната начинает вертеться и искриться вокруг все быстрее, активнее. До тех пор, пока передо мной не проступит большая грифельная доска, на которой начинаю бежать цифры.

Мой отец, физик с известным именем, быстро пишет на ней формулы, решая сложные уравнения и проговаривая их вслух. Это так интересно, что я забываю о миндальном саде и синем море, с тонущем в нем мальчике. Отец уносит меня из этой пляски молний, которые образовали их крики, в свой кабинет. Пока он решает свои задачи, я смотрю на цифры и слушаю то, что он говорит. Каждое одно его слово взаимосвязано с другим. Чёрная доска в кабинете заполняется белыми цифрами. Логическими, правильными. Которые не вертят хоровод вокруг меня, поэтому я вполне могу их и разглядеть, и даже запомнить.

Позже, все лихорадочные завихрения шипастых шаров и ломаных линий, я научился считать. Как и многое другое. Практически все. Буква А — цифра один, Б — два, В — три. Каждое слово, сказанное мне, получало свою формулу и своё решение. Нельзя сказать, что я тогда научился слышать людей вокруг, я научился их считать. И я складывал все. Сколько раз увидел розовую щеку и сколько букв в слове мама, сколько капель воды войдет в стакан, если хочется пить и сколько горошинок можно положить на тарелку. Все что нельзя было посчитать, перестало входить в мой рацион. От чего мама ещё больше плакала. Однако капала мне воду, иначе я не мог пить, даже если меня мучала жажда. Говорят — люди — такие как я, не имеют чувств, и от того нам никого не жалко. Однако разве так сложно понять, что мне невозможно впихнуть в себя, то что я не посчитал? Разве меня кто-то пытается понять, что я тоже хочу жить? И неужели так сложно осознать, что любовь можно измерять не поцелуями и игрой в гляделки, а счётом горошка на моей тарелке? Счёт горошка — это тоже любовь. Жаль мама не смогла меня услышать, хоть я ей и говорил об этом. Точнее выражал тем, что считал каждую горошинку вместе с ней. Только она не смогла разрешить себе это понять и принять. Человек, который не слышал меня, не смог мне простить того, что и он не находит отклик во мне. Хотя он просил меня утонуть, а я его сосчитать. Нам было одинаково сложно сделать то, что доказало бы наши теплые чувства к друг-другу. Мы не справились оба. Но именно про меня, когда прошло время, сказали — он не способен на любовь…

— Ты не представляешь, Ирусик! Я носил Валерку к своим студентам на урок. И он рассчитывал упражнения, которые я вкладывал в головы этих охламонов целый год! Взрослые ленивые лбы, смотрели разинув рот, как трёхлетний ребёнок решает то, что они не могут! — мужчина был очень возбуждён и не замечал, как смотрела на него женщина.

Она стояла, тяжело облокотившись на кухонный стол и утопив невидящие глаза в его тарелке.

— Что ты так смотришь? Очень вкусный борщ вышел. Да разве это важно? Ты слышишь, о чем я тебе говорю? Наш сын гений! — он перестал махать руками и отправил в рот багряное содержимое ложки.

Борщ обжег горло вкусом уксуса и чеснока и мягко провалился в желудок. Мужчине захотелось немного водочки, да под ломоть чёрного хлеба с розовым салом.

Пока он сооружал себе этот бутерброд и рюмочку, жена продолжала смотреть на остатки бурой жижи в его тарелке. — Ну, за то, что мой сын гений! — провозгласил тот тост и опрокинул содержимое рюмки в себя.

— Твой сын — аутист. — невыразительно произнесла женщина, уронив эти слова прямо в миску борща. Расплескав ими остатки её содержимого по бежевой скатерти, заляпав его белую рубашку и полосатый галстук. Закрыв глаза она съехала по стене зайдясь в беззвучном плаче, чтоб сын не услышал и не начал считать её слёзы. Это было невыносимо, так же как лицо мужа сейчас.