Эта сладкая голая сволочь

Тамара Кандала, 2009

«Эта сладкая голая сволочь» – роман-трэш. В нем много крови и любви. Эротические скрепы прочно стягивают конструкцию, заложенную в СССР совместными усилиями КГБ, западных спецслужб и их не в меру сентиментальных сотрудников. Виртуозное (порой до виртуальности) владение крепежными и смазочными материалами позволило автору с пользой для читателя преодолеть время – от середины 70-х до начала третьего тысячелетия, и пространство – от Москвы до Парижа, от Лондона до Валлетты, от Лиссабона до... Отметим: автор романа – дама, хорошо известная в странах, упоминаемых на его страницах. Сказанного достаточно для восприятия книги, основанной на нереально-реальных событиях, которым автор была свидетелем и в которых принимала участие. Именно поэтому все совпадения случайны ровно настолько, чтобы оставаться случайными совпадениями.

Глава 5

(черно-белая)

Начало 1980-х. Москва. Метро.

Серая толпа вываливается из вагонов и рассыпается по проходам.

Мальчик лет двенадцати поднимается по эскалатору станции «Смоленская». Впереди него — тетка с ожерельем из туалетной бумаги и тяжело груженными сумками. Она поставила их на лениво движущуюся лестницу, загородив проход. Сзади громко, но беззлобно матерятся двое подвыпивших работяг в грязных дешевых куртках.

А мальчик мечтает: вот сейчас эскалатор привезет его наверх, и он выйдет из метро в волшебный город, полный огней, музыки, веселья и красивых беззаботных людей. И отец будет ждать его верхом на коне в серебряной сбруе, протянет ему руку и поможет взлететь на холку, усадит впереди себя. И они поскачут вместе, не важно куда, просто так, в неведомое. И отец будет, как когда-то, еще до своей болезни, ласково дуть ему в макушку и весело поддразнивать…

Мальчик выходит на Садовое кольцо. Вечер. Холодная московская осень. Ветер гонит по тротуару полусгнившие листья. На остановке троллейбуса серые тени кутаются, пытаясь защититься от ветра. На земле валяется детская грязная перчатка.

Мальчик заворачивает за угол дома (Жолтовского, с башенкой), в котором находится метро и, обойдя его, входит в подъезд с противоположного торца. Подъезд с высокими сводами и лепниной слабо освещен одной лампочкой в круглом матово-белом плафоне. Два других плафона разбиты, из них торчат провода. Мальчик вызывает лифт. Ждет долго. Потом едет на последний, восьмой этаж. Идет по длинному коридору в самый конец и нажимает кнопку звонка последней квартиры.

Ему открывает дверь мужчина лет пятидесяти. Это его отец. Одет он странно — военный китель со следами наградных колодок и тренировочные штаны. Босиком. В глазах отблеск то ли муки, то ли безумия. А может быть, того и другого. Взгляд затравленный. При этом гладко выбрит и наодеколонен.

— Почему один? Где сестра?

— Осталась у Пироговых…

— Как?! Я велел вернуться вместе!

— У них завтра с пироговской Светкой с утра репетиция. Они звонили. Но у нас телефон все время занят. Наверно, трубка плохо лежит.

Взгляд мальчика застывает на телефонном аппарате, стоящем тут же, в прихожей, — трубка снята и аккуратно положена рядом. Он вопросительно смотрит на отца.

— Ну что ж, видно, не судьба Нюшке, — говорит тот с лунатической улыбкой.

Мальчик раздевается, вешает куртку на почему-то пустую вешалку и проходит в комнату. Отец идет следом.

— А где мама? — спрашивает мальчик, ощущая смутное беспокойство и озираясь по сторонам.

— Она там, в спальне… Отдыхает. — Теперь отец улыбается не как лунатик, а как заговорщик.

Мальчик смотрит на отца с испугом. Тот делает непроизвольное движение головой в сторону спальни, словно подталкивая сына.

— Там… — говорит он, старательно отводя глаза. — Там… Иди к ней…

Мальчик двигается неуверенно. Отец следует за ним. Мальчик толкает неплотно прикрытую дверь и в ужасе застывает на пороге.

На кровати ничком, раскинув руки, в луже крови лежит мать. В ее голове — дырка.

Отец медленно поднимает руку, которую все время держал за спиной, — в ней пистолет. Упирает дуло в затылок сыну.

Стреляет. Мальчик падает лицом вниз.

Потустороннее лицо Крымова, подносящего пистолет к виску. Звук выстрела.

Квартира Крымовых. Посреди гостиной девочка лет десяти широко открытыми, немигающими глазами следит за тем, как санитары выносят из спальни носилки. Одни. Вторые. Третьи. На последних из-под простыни свесилась нога в синей кроссовке «Адидас». Мама купила сыну в знаменитом спекулянтском логове — туалете возле ресторана «Арагви». На полразмера меньше. Какие были.

Девочку обнимает и прижимает к себе пожилая женщина с тщательно причесанными волосами, стянутыми на затылке в узел. Ее аккуратный пикейно-белый воротничок на синем платье не очень соответствует происходящему. Глаза, как и у девочки, сухие и блестящие. Руки, большие, еще сильные, хотя и в старческой гречке, судорожно сжимают детские плечи.

В комнате суетятся люди в штатском. За столом сидит Пирогов и что-то записывает в блокноте. Это высокий, чуть располневший человек в очках и с явной военной выправкой.

Он поднимается и подходит к женщине с девочкой. Молча обнимает их обеих.

— Переезжайте сюда, — говорит он женщине. — Мы оформим вам опекунство и прописку. А ты, Нюша, приходи к нам, когда хочешь. Можешь считать нас своей семьей. А Светку — сестрой.

Бабушка переехала из Наро-Фоминска в квартиру на Смоленской. Нюшу во избежание пересудов перевели в другую школу, в тот же класс, где училась Света Пирогова. Они и раньше дружили, а с этого момента стали неразлучными. Маленькая пухленькая Светка с вечно смеющимися, в ямочках, щеками была полной противоположностью вдумчивой, замкнутой Нюше-нескладуше. Но эта разность им нисколько не мешала.

Нюшина бабушка по матери, Софья Михайловна, которую девочка звала Сонечкой, была женщиной властной, с виду строгой, но с приступами неизвестно откуда накатывающего балаганного веселья и неизбывной иронией. Ирония относилась ко всему на свете и в первую очередь к себе. Сонечке было под семьдесят, но она чувствовала себя в строю (так она говорила) и даже имела молодых (относительно) ухажеров. Бывшая актриса богом забытого то ли Витебского, то ли Воронежского театра, она умудрилась сохранить жизнелюбие, которое не опиралось ни на какие объективные обстоятельства.

Она и в жизни была артисткой. Играла то роль Марецкой — члена правительства, изъясняясь в духе простой русской бабы, мужем битой, кулаками травленной; то переходила на Быстрицкую из «Тихого Дона»; а в наиболее патетические моменты привлекала Степанову или Тарасову со всем их репертуаром и Станиславским заодно.

— Никогда не могла понять, — говорила она Нюше, входя в сборный мхатовский образ, — как твой отец, потомок русской военной интеллигенции, мог сделать две вещи — жениться на еврейке и пойти работать в страшную организацию. Причем и то и другое — по зову души. Страстный был человек.

Нюша замирала, слыша эти речи. Для нее, с младых ногтей не только любившей, но и свято почитавшей родителей, они звучали вызывающе, оскорбительно и казались запретными. Что за страшная организация могла существовать в ее обожаемой Москве? И как не стыдно говорить про маму такое — «еврейка»?

— А ты как думала, — беспощадно подтверждала Сонечка, — и ты, соответственно, наполовину. Не говоря уж обо мне, стопроцентной.

Нюша смотрела на бабку с ужасом, уверенная, что та ее по обыкновению разыгрывает.

— Ну, первое еще понять можно, — пускалась бабка в рассуждения. Тут на нее находила стилистическая чересполосица. — Мать твоя была красавица, мужики на улице шею сворачивали. И влюблена в твоего отца как кошка, готова по одному мановению пальца на костер пойти. А заведение это иезуитское, где он служил, ненавидела. Отца ее, моего мужа и твоего деда, совсем молодого врача, успели таки посадить по одному из первых дел «вредителей в белых халатах». Он впечатлительный был, там на себя руки и наложил. Теперь вот и сама поплатилась. А ведь я ее предупреждала, чтобы не связывалась с этими бесами… Да она и сама все понимала.

Нюша совсем терялась: за что поплатилась? Как ее отец мог служить каким-то страшным «езуитам»?! Она знала, что он последнее время болел, часто и подолгу лежал в больнице, и они с братом даже не могли его навещать. Потом, когда отца ненадолго отпускали домой, он все больше лежал, молчал. На улицу почти не выходил, даже на работу не ездил. По ночам иногда ужасно кричал. Мама плакала. А когда Нюша спросила ее, что с папой, ответила: «Твой отец как дуб. А дубы не гнутся, они ломаются».

— Что это за организация? — спрашивала Нюша Сонечку. — А езуиты тоже евреи?

— По поводу организации — не ко мне, пожалуйста…

— А к кому?

— Спроси вон у Пирогова, Светкиного отца, — они с Димой коллегами были, — отвечала бабка почему-то издевательским тоном. — Но Пирогову слава, а отцу твоему бесчестье… Довели до ручки… А теперь… «Приходи… Мы твоя семья…» Упыри проклятые. Ну ничего, у тебя есть я, глаза-то тебе открою…

Нюша ничего в обличительных бабкиных речах не понимала. Но осадок оставался. Она про себя точно знала, что ее родители герои, что их убили враги (так ей и официально сказали). Прокрались в дом и убили, как раз в тот вечер, когда она осталась ночевать у Светки. А то сейчас бы и она геройски покоилась с ними в одной могиле. Это все брат Шурка, который вечно стеснялся перед мальчишками, что она за него цепляется. А за кого же ей цепляться? Отца и раньше, когда он был здоров, дома не бывало месяцами, мать с утра до ночи пропадала в своей больнице. К Сонечке, в Наро-Фоминск, их с братом отправляли только на каникулы. Вот и в тот вечер после Светкиного дня рождения Шурка сказал ей остаться, чтобы ему назавтра, в субботу, рано не вставать и не везти ее в Дом пионеров на репетицию.

Ну ничего, когда она вырастет, найдет бандитов, убийц своей семьи… И тогда…

С годами детский наркоз стал отходить. Нюша, думая о случившемся, ощущала ноющую боль в области диафрагмы и пульсацию сердца в горле. Между ней и Сонечкой установилось молчаливое соглашение — на ЭТУ тему не говорить. Но иногда бабка не могла сдержаться и выдавала порции обличительной ругани в адрес сказочно-страшной «конторы» и людей, «служивших дьяволу».

И еще одну вещь Нюша почувствовала точно — люди боятся чужих несчастий, считают их почти заразными, чураются пострадавших, а если и попадаются добрые души, то сочувствуют в основном издалека. Она привыкла держать дистанцию со взрослыми и с ровесниками.

Зато когда Нюша бывала у Пироговых, а бывала она у них часто (единственный дом, кроме собственного, где она бывала), разговоры о ее семье были обычным делом. Михаил Петрович явно ее жалел и рассказывал, каким замечательным человеком был отец, каким профессионалом и незаменимым другом и как ужасно несправедливо все с ним случившееся.

— Пострадал невинный, — говорил он. — А предатель разгуливает на свободе.

— Не забивай девочке голову, — замечала на это дородная, колыхающая огромным бюстом Владлена Николаевна. — Тем более что невинных в таких ситуациях не бывает.

Нюша не понимала, о чем они говорят, но вопросов не задавала. Стеснялась. Одновременно чувствовала смутную вину и боялась услышать нечто, что могло причинить ей боль. Лишить отца и матери ореола, которым она сама окружила их. Да и бабка, несмотря на обличительные речи, не советовала Нюше любопытничать.

Говорила:

— Не суй свой нос куда не надо раньше времени, а то там его и оставишь. — И гладила по голове: — Сиротинушка моя, ведь зачем-то же отвел Бог от тебя руку убийцы…

Так между бабкиными причитаниями-разоблачениями, пироговскими намеками и легендой собственного приготовления Нюша прожила почти до пятнадцати лет.

У Сонечки случился удар накануне первомайских праздников. Одну сторону парализовало, но речи при этом Сонечка не потеряла. И успела за два дня, которые подарила ей судьба до следующего удара, рассказать Нюше, что на самом деле случилось.

— Лучше уж я расскажу, чем от других услышишь. — Голос Сонечки был слаб, мысль часто прерывалась. Нюше приходилось напрягать внимание, чтобы, с одной стороны, не упустить ни слова, а с другой — попытаться отделить бред от реальности. — Отец твой сошел с ума. Вернее, его свели. В нем, конечно, много чего было намешано, но извергом он точно не был. Хоть и убил мою дочь… и внука… В полном умопомрачении был… Ты вот под счастливой звездой родилась… А то и тебя бы… Уж поживи за всех, не подведи… И поосторожней будь с людьми… Не верь никому…

— Сонечка, — просила Нюша, — не умирай, не уходи от меня… Как же я одна останусь?.. На всем белом свете… — И плакала от жалости к себе, к умирающей старухе, к расстрелянной ни за что ни про что семье и к отцу-убийце.

— Ничего, ты девка умная, сильная — в мать пошла. Выживешь. Не дай только перемолоть себя. Может статься, и выберешься из этой Богом проклятой страны. Не забудь только потом, что здесь твои могилы…

Нюша осталась одна в большой квартире на Смоленской.

Были каникулы. Она болталась из угла в угол во второй раз за ее короткую жизнь опустевшей квартиры, не находя себе места. Одевалась и уходила гулять. Прогулки заканчивались в одном месте — в зоопарке. Там проводила время до вечера, бродя от клетки к клетке, общаясь с давними знакомцами — уж им-то она могла доверять, — и, завернув по дороге в гастроном, возвращалась домой.

Примерно через неделю Пироговы пригласили ее в гости, на воскресный обед. И там Владлена Николаевна с Михаилом Петровичем сделали странное, на ее неопытный глаз, предложение, а именно переехать жить к ним.

— Тебе только пятнадцать, — увещевала Владлена. — Даже паспорта нет. Тебя отдадут в интернат. Квартира пропадет. А так мы заберем тебя в семью, ты ведь всегда была нам как родная. У тебя будет своя комната. А в вашей квартире пока поживет мой брат с семьей. Ему предложили место в Москве, а жилплощади нет. Будешь совершеннолетняя, все обратно на тебя переоформим.

— Переезжай, Нюшка, веселее будет, — поддержала жизнерадостная Светка, — а то одна совсем одичаешь.

И Нюша согласилась. В любом случае ей было неуютно и страшно оставаться в квартире, где умерла вся ее семья.

На следующий день она, собрав пожитки и оставив мебель (что было естественно, не тащить же ее к Пироговым, у них и так все заставлено), переехала в дом на Л. Толстого, прямо за метро «Парк культуры», рядом с пряничной церковкой.

Два года спустя. Квартира Пироговых.

В большой гостиной с дорогой и безвкусной обстановкой на фоне уличного шума слышны всплески девчоночьего смеха. Света и Нюша вертятся перед огромным зеркалом, примеряя бальные платья. Одна — полноватая, русая, в кудряшках, голубоглазая. Другая — тоненькая брюнетка с прямыми волосами до плеч и узкого разреза светло-карими глазами под разлетающимися бровями. Обе хороши и беззаботны. И обе светятся в ожидании праздника.

— Ты такая красивая, Светка! — с искренним восхищением говорит Нюша. — Недаром все мальчишки — твои.

— Да уж… только проку от них…. Кроме поцелуев и щупаний… А мне принц нужен. И чтобы сразу все. У меня времени ждать нету — год — и восемнадцать! — Заметив, что Нюша еще толком не одета: — Что ты возишься! Машина сейчас придет!

Слышен звук приближающихся четких шагов. Дверь в комнату открывается, входит Пирогов. Он в парадной военной форме, прекрасная выправка, на губах — подобающая случаю улыбка.

Света бросается ему на шею, осыпает поцелуями.

— Папка! Посмотри! Как я тебе?!

— Красавицы! Обе! — говорит Пирогов, пытаясь защититься от бурного натиска. Он целует обеих. Принимает торжественный вид. — Сегодня очень большой и важный день в вашей жизни, девочки! Окончание школы! Вы выходите в большую новую жизнь! Но это не только праздник. Это время задуматься о будущем.

— Пожалуйста, папа! Только не сегодня! — капризно говорит Света.

— Именно сегодня. Я уже обо всем договорился. Это, впрочем, мой долг… — Он делает продуманную паузу. — А теперь — главный сюрприз! — Девушки смотрят на него с интересом. — Вам приготовлены два места в Морисе Торезе, будете обучаться иностранным языкам. Вступительные экзамены для вас — чисто символические. Кто надо — в курсе.

— Но я терпеть не могу иностранные языки, папа! — корчит Света недовольную гримасу.

— Ты вообще терпеть не можешь учиться. Но диплом иметь должна.

— Я вам очень благодарна, дядя Миша, — тихо произносит Нюша. — Но вы же знаете, я всю жизнь мечтаю о юридическом. А с моей медалью мне достаточно сдать один экзамен в университет.

— В университет?! А сразу в ООН не хочешь? Надеюсь, ты шутишь!

— Не шучу.

— Нюша, — смягчает тон Пирогов, беря ее за плечи, — ты знаешь, твой отец был моим другом и ты для меня как дочь… Я никогда не делал разницы между тобой и Светланой. Но, поверь мне, это невозможно.

— Почему, дядя Миша?

— Ты знаешь не хуже меня — в любом престижном вузе нужна анкета. «Дело» твоего отца закрыло тебе все двери. Без меня тебя никуда не возьмут.

— Я даже толком не знаю, кем был мой отец. И вы же говорили, что его убили! Он же не виноват! И вообще, я не хочу отвечать за него!

Нюша в слезах выбегает из комнаты.

Большой Актовый зал Московской школы №1. Вечер.

Зал украшен гирляндами цветов, под потолком летают воздушные шары.

Выпускной бал в разгаре. На сцене вокально-инструментальный ансамбль исполняет «Для нас всегда открыта школы дверь» из фильма «Розыгрыш». Выпускники вальсируют, сбиваясь на вольный «медленный» танец. На столах, покрытых белыми скатертями, бутылки с «Байкалом», «Тархуном», пирожные. Около них толпится молодежь. Повсюду слышны взрывы смеха, оживленные разговоры. Некоторые парочки пробираются к выходу.

На улице, под аркой, тоже толпятся ребята — по кругу ходит бутылка красного вина.

Появляется гитара, звучит песня Высоцкого. Девочки в белом собираются группками и разлетаются вновь, как бабочки.

В укромном уголке целуются.

Раздаются звуки фейерверка. Небо расцветает яркими огнями.

Группа молодежи стоит на берегу Москвы-реки, напротив гостиницы «Украина». Начинается фейерверк на другой стороне. Ребята, держась за руки, как зачарованные смотрят в небо. На их лицах — отсветы разноцветных огней.

Одна ракета падает в воду, осветив на мгновение набережную. На лестнице, внизу, у самой воды — силуэт Нюши. Она неподвижно смотрит на темную гладь, в которой вспыхивают отражения праздника.

Но видит она совсем другое.

…Такие же отсветы фейерверка на воде. Слышатся крики «Ура!». В воздух взмывают воздушные шары — Нюше хочется отпустить свой, но жалко…

Она сидит верхом на шее у отца, рядом стоит мама, приобняв за плечи брата Шурку. Им всем так весело! Так хорошо! Огни над рекой такие яркие! Вокруг так много народу!

По другую сторону от отца молодой мужчина — он чуть ниже. Девочке сверху хорошо видны его белокурая макушка и широкие плечи. Они с отцом что-то весело обсуждают. Вот мужчина поднимает голову. Нюша видит смеющееся лицо. Мужчина уговаривает ее отпустить шарик на свободу. Она разжимает ладошку, и шарик улетает в небо. Мужчина смеется и, вытянув руку вверх, шутливо дергает ее за нос. «Ай!..» — вскрикивает она капризно-кокетливо…

Нюша очнулась от видения: фейерверк закончился, все разошлись, а она в полном одиночестве галлюцинирует наяву. И в ту же минуту Нюша поняла, что она не просто одна сейчас, сию минуту, — она вообще одна. Что у нее нет ни родной живой души, ни близкого плеча, на которое она могла бы опереться.

Всю ее уже давно затопила боль — мучительная, хуже зубной. Иногда казалось, что боль отступала. Но потом она возвращалась, являлась из воздуха, из чужих слов, из глубин ее собственного естества. И самое тягостное — боль никто не мог с ней разделить. Да Нюша и не хотела делиться ею ни с кем.