Семь смертей Эвелины Хардкасл

Стюарт Тёртон, 2018

Впервые на русском – «головоломная, и притом совершенно органичная, смесь „Аббатства Даунтон“ и „Дня сурка“, Агаты Кристи и сериалов типа „Квантовый скачок“» (Sunday Express). «Эта книга свела меня с ума», – пишет маститая Софи Ханна, и ей вторит автор «Женщины в окне» А. Дж. Финн: «Освежающе оригинально, нечеловечески хитроумно… Жаль, что не я сам это написал». Итак, на бале-маскараде в Блэкхит-хаусе, имении семейства Хардкасл, произойдет убийство: на пике праздника, под аккомпанемент величественного салюта, погибнет красавица Эвелина, единственная дочь и наследница Хардкаслов. Но умрет она не единожды: пока Айден Слоун, один из приглашенных на праздник гостей, не разрешит загадку ее убийства, этот день будет повторяться снова и снова, неизменно завершаясь роковым пистолетным выстрелом. Единственный способ разорвать этот порочный круг – установить личность убийцы. Но каждый раз, после каждой неудачной попытки, Айден приходит в себя в чужом теле – и каждый раз в разном…

7

Мы идем по подъездной аллее к деревне, с каждым шагом деревья смыкаются все ближе. В моем воображении аллея представлялась совсем другой. На карте в кабинете она выглядела плодом великих трудов, широким проспектом, прорубленным сквозь чащу леса. На самом деле аллея — грунтовая дорога, изрытая колдобинами и усыпанная ветками и сучьями. Судя по всему, Хардкаслы вели долгие переговоры с непокоренным лесом, но выторговали у упрямого соседа лишь мелкие уступки.

Не знаю, куда именно мы идем и где Эвелина надеется встретить Мадлен, которая возвращается из леса. Я втайне подозреваю, что ей просто хочется подольше побыть вне дома. Вообще-то, ей незачем притворяться. За час, проведенный в обществе Эвелины, я впервые ощутил себя полноправной личностью, а не жалкими остатками таковой. Здесь, под ветром и дождем, бок о бок с другом, впервые за весь день я счастлив.

— И что, по-вашему, Мадлен вам расскажет? — Эвелина поднимает с дороги ветку, швыряет ее в лес.

— Вчера вечером она передала мне записку, я ее прочел и отправился в лес, где на меня напали, — объясняю я.

— На вас напали? — взволнованно спрашивает Эвелина. — Кто? Почему?

— Не знаю. Надеюсь, что Мадлен скажет, кто вручил ей записку. Может быть, она ее прочитала.

— Никаких «может быть», — говорит Эвелина. — Мадлен — парижская камеристка. Очень верная, мне с ней весело, но служанка она ужасная. Она наверняка считает, что чтение чужих писем входит в ее обязанности.

— Вы к ней очень снисходительны, — замечаю я.

— Увы, иначе нельзя, ведь я плачу ей скромное жалованье, — поясняет она. — И если она перескажет содержание записки, что с того?

— Обращусь в полицию. Они во всем разберутся.

У покосившегося указателя мы сворачиваем налево, углубляемся в лес, петляем по хитросплетениям узких, еле заметных тропок, и вскоре я перестаю понимать, как вернуться к особняку.

— А вы знаете, куда идти? — озабоченно спрашиваю я, отводя от лица низко нависшую ветку; последняя прогулка по лесу лишила меня памяти.

— По меткам. — Она дергает желтый лоскут, прибитый к стволу; такие же лоскуты, только красные, утром вывели меня к Блэкхиту, и напоминание об этом меня пугает. — Лесники помечают ими лесные тропы, чтобы не заблудиться. Не волнуйтесь, я не заведу вас в глухомань.

С этими словами она выводит меня на поляну, посреди которой виднеется каменный колодец. Деревянный навес давным-давно обвалился, чугунная рукоять колодезного ворота, некогда поднимавшего ведро, ржавеет в грязи под грудой палой листвы. Эвелина радостно хлопает в ладоши, ласково трогает замшелые камни, явно надеясь, что я не замечу, как ее рука прикрывает клочок бумаги, воткнутый в щель кладки. Не желая разрушать дружеские отношения, я притворяюсь, что ничего такого не вижу, и под ее пристальным взором поспешно отвожу взгляд. Наверное, среди гостей у нее есть поклонник, и, к стыду своему, я завидую и тайной переписке, и самим корреспондентам.

— Вот, прошу любить и жаловать. — Эвелина театрально взмахивает рукой. — На обратном пути Мадлен обязательно пройдет через эту поляну. Здесь мы ее и подождем. Ей нужно вернуться к трем пополудни, чтобы помочь с убранством бальной залы.

— А что здесь? — спрашиваю я, оглядываясь вокруг.

— Колодец желаний, — объясняет она, заглядывая в черную пустоту колодца. — В детстве мы с Майклом часто сюда приходили и загадывали желания, бросая камешки на дно.

— И какие же желания загадывала юная Эвелина Хардкасл?

Она озадаченно морщит лоб:

— Знаете, а ведь я совершенно не помню. Что нужно ребенку, у которого все есть?

«Ему нужно все — и больше, чем все, как и всем остальным».

— А я, даже если бы помнил, все равно не смог бы ответить на такой вопрос, — улыбаюсь я.

Эвелина отряхивает перепачканные ладони, вопросительно смотрит на меня. Видно, что ее снедает любопытство, переполняет радость от встречи с неизвестным и неожиданным там, где еще недавно все было знакомо. Я с разочарованием осознаю, что для нее я — всего лишь новое развлечение.

— А вы не задумывались, что с вами будет, если к вам не вернется память? — осторожно спрашивает она, стараясь не задеть меня слишком личным вопросом.

Теперь озадачен я.

Справившись с первоначальной растерянностью, я старался не думать о своем состоянии. По большей части потеря памяти создавала определенные неудобства, но не была трагедией. Раздражала только неспособность вспомнить, кто такая Анна. В ходе попыток возродить Себастьяна Белла я обрел двух друзей, Библию с пометками на полях и сундук, запертый на замок. Маловато для сорока лет жизни. Нет ни жены, безутешно оплакивающей потерянное время, ни ребенка, огорченного утратой любимого отца. С этой точки зрения жизнь Себастьяна Белла легко отринуть и трудно оплакивать.

Где-то в лесу трещат ветви.

— Лакей, — говорит Эвелина.

Я тут же вспоминаю слова Чумного Лекаря, и кровь стынет в жилах.

— Что-что? — спрашиваю я, лихорадочно оглядывая заросли.

— Слышите треск? Это лакеи собирают хворост, — поясняет она. — Стыд и позор. В особняке не хватает прислуги, некому растапливать камины, поэтому гостям приходится отправлять за хворостом своих лакеев и камердинеров.

— А сколько их там?

— В каждом из приглашенных семейств — по одному, но еще не все приехали, — говорит она. — Пока в особняке семь или восемь лакеев.

— Восемь? — сдавленно переспрашиваю я.

— Ах, милый Себастьян, что с вами? — встревоженно говорит Эвелина.

В иных обстоятельствах мне бы польстило ее ласковое участие, но сейчас оно меня смущает. Мне стыдно признаваться, что какой-то странный тип в наряде чумного лекаря посоветовал опасаться некоего лакея — и что даже при звуке этого слова меня охватывает безумный страх.

— Простите, — говорю я, помрачнев. — Я вам все объясню, только не здесь и не сейчас.

Не в силах выдержать ее недоуменный взгляд, я озираюсь, пытаюсь сменить тему. Замечаю пересечение трех тропинок, убегающих в лес; одна из них ведет прямо к берегу озера.

— А там…

— Да, это озеро, — говорит Эвелина, глядя в ту сторону. — То самое, на берегу которого Чарли Карвер убил моего брата.

Нас разделяет трепетная тишина.

— Простите, — неловко повторяю я, смущенный скудостью выраженного чувства.

— Не подумайте обо мне дурно, но за давностью лет все это кажется кошмарным сном, — вздыхает она. — Я даже лица Томаса не помню.

— Майкл говорит то же самое, — замечаю я.

— Оно и неудивительно, ведь он младше меня на пять лет. — Она приобнимает себя за плечи, отстраненно произносит: — В тот день я должна была присматривать за Томасом, но мне больше хотелось покататься верхом, а он ходил за мной по пятам. Поэтому я придумала для малышей игру, отправила их на поиски сокровищ. Если бы я не оставила их одних, то Томас не забрел бы к озеру и не попал бы к Карверу в лапы. Вы даже не представляете, как эти мысли терзали меня все детство и юность. Я мучилась бессонницей, отказывалась от еды. Не испытывала никаких эмоций, кроме бессильной злости и вины. Я злилась на всех, кто пытался меня хоть как-то утешить.

— И как же вы с этим совладали?

— С помощью Майкла, — печально улыбается она. — Как только я над ним не измывалась! И вообще, я вела себя ужасно, но он всегда оставался рядом. Он видел, что я страдаю, хотя и не понимал почему, и очень мне сочувствовал. Без него я совсем сошла бы с ума.

— Вы потому и уехали в Париж, подальше отсюда?

— Нет, тут у меня не было особого выбора. Через несколько месяцев после случившегося родители отправили меня в Париж, — отвечает она, закусив губу. — Они не могли меня простить, и мне самой этого бы не позволили, если бы я осталась. Изгнание было своего рода наказанием, но в итоге пошло мне на пользу.

— Однако же вы вернулись?

— Повторяю, у меня не было выбора, — с горечью произносит она, кутаясь в шарф, потому что на поляну врывается резкий порыв холодного ветра. — Родители настаивали на моем возвращении, грозили лишить меня пособия. А когда это не сработало, то заявили, что лишат наследства Майкла. Поэтому я и приехала.

— Но чем объяснить их ужасное поведение? И желание устроить бал-маскарад в вашу честь?

— В мою честь? О господи, да вы и впрямь не понимаете, что здесь происходит!

— Может быть, вы…

— Себастьян, завтра исполняется девятнадцать лет со дня убийства моего брата. Не знаю почему, но родители решили отметить годовщину трагедии в том самом имении, где это произошло, и пригласили всех, кто гостил в доме в этот день девятнадцать лет тому назад.

Голос ее звенит от сдержанного гнева, дрожит от скрытой боли, которую мне хочется как-то унять. Эвелина, сверкнув голубыми глазами, оборачивается к озеру.

— Они устраивают поминки, объявляя их торжеством якобы в мою честь, и, как я предполагаю, меня ждет какой-то жуткий сюрприз, — продолжает она. — Это не праздник, а наказание, свидетелями которого станут пятьдесят гостей, разодетых в пух и прах.

— Неужели ваши родители так злопамятны? — ошеломленно спрашиваю я; меня обуревают чувства, сходные с теми, которые я испытал при виде птицы, разбившейся об оконное стекло, — смесь глубокого сожаления и горечи оттого, что жизнь жестока и несправедлива.

— Сегодня утром мать пригласила меня на прогулку у озера, — говорит она. — А сама не пришла. Наверное, и не собиралась. Ей просто хотелось, чтобы я постояла в одиночестве, вспоминая о случившемся. Вам все ясно?

— Эвелина, я… У меня нет слов.

— А они и не нужны, Себастьян. Богатство отравляет душу, а мои родители уже очень давно богаты — как и большинство гостей, приглашенных на торжество, — вздыхает Эвелина. — Не забывайте, что учтивые манеры — всего лишь маска.

Я страдальчески морщусь, она улыбается, берет меня за руку. Пальцы холодные, а взгляд теплый, участливый. В нем сквозит хрупкая отвага узника, всходящего на эшафот.

— Не бойтесь, милый, — говорит она. — Моих бессонных ночей с лихвой хватает на двоих, вам ни к чему мучиться бессонницей. Лучше, если хотите, загадайте за меня желание. Или за себя самого, — по-моему, вам оно нужнее. — Она достает из кармана монетку, протягивает ее мне. — Вот, возьмите. От камешков толку мало.

Монетка летит долго, на самом дне ударяется не о воду, а о камень. Вопреки совету Эвелины, никаких желаний для себя я не загадываю, лишь молю всех богов, чтобы помогли ей уехать отсюда навсегда, жить счастливо и свободно, независимо от родителей. Я по-детски зажмуриваюсь, надеюсь, что как только открою глаза, все вокруг изменится и сила моего желания сделает невозможное возможным.

— Вы очень изменились, — шепчет Эвелина с едва заметной гримаской, внезапно осознав, что говорить этого не следовало.

— Мы с вами давно знакомы? — удивленно спрашиваю я; прежде мне это не приходило в голову.

— Напрасно я это сказала, — вздыхает она, отходя от меня.

— Эвелина, я провел с вами целый час, так что теперь вы мой лучший друг. Прошу вас, скажите честно, кто я такой.

Она пристально смотрит мне в лицо:

— Об этом вам лучше спросить не у меня. Мы с вами впервые увиделись всего два дня назад, да и то мельком. Все, что мне о вас известно, — это слухи и сплетни.

— Знаете, тот, кто сидит за пустым столом, обрадуется любым крошкам.

Она напряженно сжимает губы, неловко одергивает рукава. Была бы у нее лопата, она бы уже прорыла себе подземный ход. О хорошем человеке рассказывают с большей готовностью, и я заранее страшусь ее слов. Но все-таки настаиваю:

— Прошу вас, объясните. Недавно вы сами говорили, что если мне не нравится, кем я был раньше, то я могу стать другим. Но я не в состоянии этого сделать, если не знаю, кем я был прежде.

Похоже, мои мольбы убеждают ее нарушить молчание. Она глядит на меня из-под ресниц:

— Вы действительно хотите это узнать? Правда бывает жестокой.

— Мне все равно. Главное — понять, что я потерял.

— Не так уж и много. — Она сжимает мою руку в ладонях. — Вы приторговываете наркотиками, Себастьян. И если судить по вашей приемной на Харли-стрит, сколотили приличное состояние, поставляя богатым бездельникам лекарство от скуки.

— Я…

— Вы приторговываете наркотиками, — повторяет она. — Говорят, сейчас в моде лауданум, но, в общем-то, у вас имеются лекарства на любой вкус.

Я обреченно сникаю. Даже не верится, что прошлое может так жестоко ранить. Известие о том, чем я занимался, пронзает меня насквозь. Да, во мне много изъянов и недостатков, но я гордился тем, что я доктор. Это благородная и честная профессия. Увы, Себастьян Белл запятнал ее, приспособил к своим низменным нуждам, лишил и ее, и себя всего лучшего.

Недаром Эвелина сказала, что правда бывает жестокой. Несправедливо, когда человек познает свою сущность вот так, будто наталкивается в кромешной тьме на заброшенную хижину.

— На вашем месте я бы не расстраивалась. — Эвелина наклоняет голову, пытается поймать мой потупленный взгляд. — Вы сейчас ничуть не похожи на того мерзкого типа.

— Поэтому меня и пригласили? — спрашиваю я. — Чтобы я обеспечивал всех своими гнусными снадобьями?

— Боюсь, что да, — сочувственно улыбается она.

Я цепенею, мысли путаются. Значит, вот чем объясняются странные взгляды, перешептывания, взволнованные вздохи при моем появлении. Я-то думал, что гости мне сочувствовали, а оказывается, они просто нетерпеливо дожидались, когда же я открою свой волшебный сундук…

Какой же я болван!

— Мне…

Не договорив, я срываюсь с места, ноги сами несут меня по лесу, не разбирая дороги. Я выбегаю на подъездную аллею, Эвелина еле поспевает за мной. Она пытается меня остановить, напоминает о Мадлен, но я ее не слушаю, пылая ненавистью к тому, кем был. Я готов смириться с его недостатками и изъянами, но это — подлое предательство. Он наделал гадостей и сбежал, а я остался на пепелище его жизни.

Дверь Блэкхита распахнута настежь. Я так быстро взбегаю по лестнице в спальню, что приношу с собой запах сырой земли. Тяжело дыша, склоняюсь над сундуком. Неужели из-за этого вчера ночью я ушел в лес? Неужели из-за этого пролилась моя кровь? Что ж, я его уничтожу, а вместе с ним и все, что связывает меня с прошлым.

Я лихорадочно ищу что-нибудь тяжелое, чтобы сломать защелку. Тут в комнату входит Эвелина, сразу понимает, в чем дело, и приносит из коридора увесистый бюст какого-то римского императора.

— Вы просто сокровище! — говорю я и колочу по защелке бюстом.

Утром я с трудом выволок тяжеленный сундук из шкафа, но сейчас он скользит по половицам после каждого удара. Эвелина снова приходит мне на помощь и садится на крышку сундука, удерживая его на месте. Три сильных удара — и защелка с грохотом летит на пол.

Я швыряю бюст на кровать, поднимаю тяжелую крышку.

В сундуке пусто.

Почти пусто.

В уголке лежит шахматная фигура, на ее основании вырезано имя «Анна».

— По-моему, сейчас вам самое время все рассказать, — говорит Эвелина.