Семь смертей Эвелины Хардкасл

Стюарт Тёртон, 2018

Впервые на русском – «головоломная, и притом совершенно органичная, смесь „Аббатства Даунтон“ и „Дня сурка“, Агаты Кристи и сериалов типа „Квантовый скачок“» (Sunday Express). «Эта книга свела меня с ума», – пишет маститая Софи Ханна, и ей вторит автор «Женщины в окне» А. Дж. Финн: «Освежающе оригинально, нечеловечески хитроумно… Жаль, что не я сам это написал». Итак, на бале-маскараде в Блэкхит-хаусе, имении семейства Хардкасл, произойдет убийство: на пике праздника, под аккомпанемент величественного салюта, погибнет красавица Эвелина, единственная дочь и наследница Хардкаслов. Но умрет она не единожды: пока Айден Слоун, один из приглашенных на праздник гостей, не разрешит загадку ее убийства, этот день будет повторяться снова и снова, неизменно завершаясь роковым пистолетным выстрелом. Единственный способ разорвать этот порочный круг – установить личность убийцы. Но каждый раз, после каждой неудачной попытки, Айден приходит в себя в чужом теле – и каждый раз в разном…

6

— Кто-то жаждет моей смерти.

Странно произносить это вслух, словно бы испытывая судьбу, но для того, чтобы дожить до вечера, надо перебороть страх. Я больше не намерен сидеть взаперти в спальне. Надо найти ответы на множество вопросов.

Возвращаясь к особняку, не свожу глаз с леса, перебираю в памяти все, что случилось утром. Снова и снова задумываюсь о порезах на руке, о человеке в костюме чумного лекаря, о лакее и о загадочной Анне, которая теперь вполне себе жива и даже пишет мне таинственные записки.

Как ей удалось уцелеть?

Если она написала записку на рассвете, еще до того, как на нее напали, то откуда ей было известно, что я приду в дом у конюшни и повешу перчатки сушиться над очагом? Я ни с кем не делился своими планами. Может быть, я говорил вслух? Может быть, она за мной следила?

Мотаю головой, не желаю лезть в эту кроличью нору.

Я забегаю вперед, вместо того чтобы вспоминать прошлое. Майкл сказал, что вчера за ужином служанка принесла мне какую-то записку и что после этого он меня больше не видел.

Вот с чего все началось.

«Отыщите служанку, которая принесла записку».

Вхожу в особняк и тут же слышу голоса в гостиной. Никого из гостей там нет, только две служанки собирают остатки обеда на два громадных подноса. Девушки работают бок о бок, склонив головы и перешептываясь, поэтому не замечают моего появления.

–…Генриетта сказала, мол, она совсем свихнулась, — заявляет одна, с каштановыми кудряшками, выбившимися из белого чепца.

— Бет, нельзя такое говорить про леди Хелену, — укоризненно замечает другая. — Она к нам хорошо относится, по справедливости.

Но для Бет сплетни гораздо важнее непреложных фактов.

— Генриетта сказала, что она вся аж зашлась, — продолжает она. — На лорда Питера криком кричала. Вроде как из-за того, что в Блэкхит приехали, где с мастером Томасом беда случилась. Мол, из-за этого люди умом трогаются.

— Генриетта сильна языком молоть — что правда, то правда. На твоем месте я бы и слушать не стала. Они ж не в первый раз ругаются. Было б что серьезное, леди Хелена сказала бы миссис Драдж. Она всегда ей все рассказывает.

— А миссис Драдж не знает, куда та подевалась, — торжествующе приводит Бет главный, неоспоримый довод против леди Хелены. — Она все утро ее не видела…

Я вхожу, и разговор обрывается, служанки приседают в неловких книксенах, путаются в сплетении рук и ног, краснеют. Не обращая внимания на их смущение, я спрашиваю, кто прислуживал вчера за ужином, но они непонимающе глядят на меня и невнятно лепечут какие-то извинения. Я уже не надеюсь добиться хоть какого-то вразумительного ответа, как вдруг Бет заявляет, что Эвелина Хардкасл сейчас принимает дам в оранжерее, на задах особняка, уж ей-то известно что и как.

После недолгих объяснений одна из служанок ведет меня в кабинет, где сегодня утром я беседовал с Даниелем и Майклом, а оттуда в соседнюю с ним библиотеку, которую мы быстро пересекаем и попадаем в сумрачный коридор. Там нас приветствует темнота: из-под телефонной тумбочки выбирается черный кот, обмахивает хвостом пыльные половицы, на мягких лапах крадется по коридору и проскальзывает в приоткрытую дверь слева. В щель сочится теплый золотистый свет, изнутри доносятся голоса и музыка.

— Мисс Эвелина у себя, сэр, — произносит служанка.

Ее тон, далекий от почтительного, не оставляет никаких сомнений в ее отношении и к помещению, и к его хозяйке.

Отрясаю пренебрежение прислуги, распахиваю дверь, и мне в лицо ударяет зной. Спертый воздух, пропитанный сладким ароматом духов, едва колышется от хриплых звуков музыки, которые взмывают, скользят и бьются о стены. Огромные окна в свинцовых переплетах выходят в сад за домом; над башенкой собираются серые тучи. У камина теснятся кресла и шезлонги, к ним увядшими орхидеями льнут молодые женщины, курят, пьют коктейли. Здесь царит не праздничная, а какая-то напряженная атмосфера. Единственное оживление в нее вносит портрет на дальней стене — старуха с угольками глаз вершит суд над гостями, презрительное выражение лица воспринимается как безжалостный приговор.

— Моя бабушка Хизер Хардкасл, — звучит женский голос у меня за спиной. — Портрет ей не льстит, она презирала лесть во всех ее проявлениях.

Я оборачиваюсь навстречу голосу, краснею, заметив, что на меня с любопытством уставились десятки пар скучающих глаз. Мое имя по кругу обегает комнату, вслед ему роем потревоженных пчел несутся возбужденные перешептывания.

За шахматным столиком сидит женщина, предположительно Эвелина Хардкасл, а напротив нее — пожилой толстяк в слишком тесном костюме. Очень странная парочка. Эвелине около тридцати; светлые волосы зачесаны назад, открывая лицо с острыми скулами; сама она, худая и угловатая, чем-то напоминает осколок стекла. На ней зеленое платье, сшитое по последней моде и перехваченное поясом на талии; строгие, резкие линии кроя подчеркивают надменное выражение лица.

Толстяку не меньше шестидесяти пяти; невозможно представить, как он втиснул свою тушу за крохотный столик, да и жесткое кресло ему мало. Он сидит с мученическим видом, лоб покрыт испариной, в руке зажат насквозь промокший платок — свидетельство продолжительных страданий. Взгляд, обращенный на меня, исполнен странной смеси любопытства и благодарности.

— Прошу прощения, — говорю я. — Мне…

Эвелина не отрывает глаз от шахматной доски, переставляет пешку. Толстяк вспоминает об игре, подносит пухлый палец к коню.

Я не могу сдержать разочарованный стон при виде элементарной ошибки.

— Вы шахматист? — спрашивает Эвелина, по-прежнему не отводя глаз от доски.

— Очевидно, да, — отвечаю я.

— Может быть, сыграете со мной после лорда Рейвенкорта?

Рейвенкорт, не обращая внимания на предупреждение, отправляет коня в подстроенную Эвелиной западню, где его тут же сбивает затаившаяся ладья. Стремительные ходы Эвелины ставят противника в тупик. Рейвенкорт паникует, теряет терпение, и через четыре хода игра окончена.

— Спасибо за увлекательную партию, лорд Рейвенкорт, — говорит Эвелина, глядя, как он щелчком сбивает своего короля набок. — Вы, кажется, упоминали, что у вас много срочных дел.

Понимая, что его без обиняков выставляют за дверь, Рейвенкорт неловко кланяется, с трудом выбирается из-за стола, коротко кивает мне и тяжело шествует к выходу.

Неприязнь Эвелины провожает его до самого порога, однако исчезает, как только меня приглашают занять место напротив.

— Прошу вас, — произносит Эвелина.

— Увы, не могу. Я ищу служанку, которая вчера за ужином доставила мне записку. К сожалению, служанку я не запомнил. Но очень надеюсь на вашу помощь.

— А лучше — на помощь нашего дворецкого. — Она восстанавливает порядок в нарушенных рядах ее армии; каждая фигура занимает самую середину поля, строго лицом к противнику. Очевидно, трусливым и малодушным на этой доске места нет. — Как утверждает мистер Коллинз, ему известен каждый шаг любого из слуг в особняке, — продолжает она. — К сожалению, сегодня утром его избили. Доктор Дикки на время поселил его в сторожке у ворот, чтобы его никто не тревожил. Я и сама собиралась его навестить, так что с удовольствием провожу вас.

Я медлю, оценивая возможную опасность. Наверное, если бы Эвелина Хардкасл замышляла дурное, то не стала бы во всеуслышание объявлять о предстоящей совместной прогулке.

— Очень любезно с вашей стороны, — отвечаю я, заслужив тень улыбки.

Эвелина встает, то ли не замечая, то ли просто не обращая внимания на любопытные взгляды.

Высокие двойные двери оранжереи выходят в сад, но мы возвращаемся коридором, чтобы забрать пальто и шляпы из спален, и встречаемся в вестибюле у главного входа. Эвелина на ходу надевает пальто, и с парадного крыльца Блэкхита мы попадаем в ненастный, промозглый день.

— А позвольте узнать, что случилось с мистером Коллинзом? — спрашиваю я, подозревая, что его избиение как-то связано с нападением на меня.

— На него набросился один из наших гостей, художник Грегори Голд. — Она обматывает шею толстым шарфом. — Как говорят, без всякого повода. И прежде чем их успели разнять, задал бедняге хорошую трепку. Честно говоря, доктор, мистеру Коллинзу дали серьезную дозу успокоительного, поэтому я не уверена, что вам удастся его расспросить.

Мы идем по подъездной аллее, усыпанной гравием, и я в который раз задумываюсь о своем странном состоянии. Несколько дней назад я ехал в Блэкхит по этой самой аллее — может быть, счастливый, в прекрасном расположении духа, а может быть, разочарованный дальней дорогой и уединением. Знал ли я о грозящей мне опасности? Или о ней стало известно лишь позже? Бо́льшая часть меня утрачена, воспоминания развеяны, как палая листва, и все-таки я возрожден. Интересно, понравился бы Себастьяну Беллу тот, кем я стал? Подружились бы мы с ним?

Не говоря ни слова, Эвелина берет меня под руку. Ласковая улыбка преображает ее лицо, в глазах вспыхивает живой огонек, разгорается, изгоняет скрытность и суровость.

— Ах, как хорошо выбраться из дому! — восклицает она, подставляя лицо дождю. — Как вы вовремя заглянули, доктор. Честное слово, еще минута — и я бы сунула голову в камин.

— Я и впрямь удачно зашел, — бормочу я, ошеломленный ее внезапной сменой настроения.

Эвелина, заметив мою растерянность, негромко смеется:

— Не обращайте внимания. Я не люблю заводить знакомства, поэтому с теми, кто мне по нраву, я сразу обращаюсь как со старыми друзьями. Это очень экономит время.

— Да, действительно, — киваю я. — А позвольте узнать, чем я пришелся вам по нраву?

— Позволю, если вас устроит прямой и честный ответ.

— А сейчас вы кривите душой?

— Нет, сейчас я стараюсь вести себя вежливо. Однако вы правы, в этом споре мне не победить, — с притворным сожалением вздыхает она. — Что ж, если честно, то мне очень нравится ваш печальный, задумчивый вид, доктор. Вы производите впечатление человека, которому не терпится уехать отсюда, и я от всего сердца разделяю это чувство.

— То есть вы не рады возвращению домой?

— Мой дом давно не здесь, — говорит она, перепрыгивая через лужу. — После убийства брата вот уже девятнадцать лет я живу в Париже.

— А как же гости в оранжерее? Разве они вам не друзья?

— Они приехали сегодня утром, и, по правде говоря, я не узнала ни одну из старых приятельниц. Дети выросли, сменили кожу и проползли в приличное общество. Я здесь всем чужая, как и вы.

— Во всяком случае, себе вы не чужая, мисс Хардкасл, — замечаю я. — Разве вас это не утешает?

— Отнюдь нет. — Она пристально смотрит на меня. — По-моему, ненадолго расстаться с собой — великолепная затея. Я вам завидую.

— Завидуете?

— Да, конечно. — Эвелина утирает с лица дождевые капли. — Ваша душа сейчас чиста, доктор. Нет ни сожалений, ни страданий, ни лжи, с которой начинают день все остальные, глядясь в зеркало. Вы… — Она закусывает губу, подыскивая слово. — Вы честны.

— Иными словами, я всем открыт.

— То есть вы не рады вашему возвращению домой? — Уголок ее губ странно изгибается, отчего улыбка становится почти презрительной, хотя производит впечатление заговорщицкой.

— Увы, я совсем не тот, кем надеялся стать, — негромко заявляю я, внезапно осмелев.

В обществе этой женщины мне отчего-то легко, вот только я никак не пойму отчего.

— Как это?

— Я трус, мисс Хардкасл, — вздыхаю я. — Сорок лет воспоминаний исчезли из моей памяти, и все, что мне осталось, — это трусость.

— О, прошу вас, зовите меня Эвелиной, а я буду звать вас Себастьяном. Вам не следует так расстраиваться из-за своих недостатков. Они есть у каждого. Хотя если бы я только что появилась на свет, то, наверное, тоже опасалась бы всех подряд. — Она легонько сжимает мне пальцы.

— Спасибо на добром слове, но в моем случае это какое-то глубокое, инстинктивное состояние.

— Ну и что с того? Бывают люди и похуже трусишек. Вы ведь не подлец и не злодей. Вдобавок теперь у вас есть выбор. Вместо того чтобы составлять характер наобум, как все мы, — ну знаете, просыпаешься в один прекрасный день и совершенно не понимаешь, как стал вот таким человеком, — вы сможете присмотреться к миру, к своему окружению и выбрать те черты характера, которые вас привлекают. К примеру, честность, как у этого мужчины, жизнерадостность, как у этой женщины. Словно пришли к портному на Сэвил-роу и заказываете себе костюм…

— По-вашему, выходит, что потеря памяти — это дар? — говорю я, чувствуя, как мое уныние развеивается.

— А как же иначе? Вам выпал редкий шанс, — кивает она. — Если вам не нравится, кем вы были раньше, то станьте другим. Вам ведь теперь ничего не мешает. Поэтому я вам и завидую. А нам, всем остальным, приходится жить с ошибками прошлого.

На это мне нечего ответить, да ответа и не требуется. Мы подходим к воротам, где на двух гигантских столбах выщербленные ангелы вздымают к небу безмолвные трубы. Сторожка стоит чуть поодаль, в купе деревьев слева; сквозь зеленые кроны проглядывает красная черепичная крыша. Неприметная тропка ведет к облупленной зеленой двери, разбухшей и растрескавшейся от времени. Однако же Эвелина направляется не туда, а, взяв меня за руку, сворачивает на зады сторожки, пробирается между высокими кустами, льнущими к осыпающейся кирпичной кладке.

Задняя дверь закрыта на задвижку снаружи. Эвелина распахивает дверь, впускает меня в промозглую кухню, где все покрыто толстым слоем пыли, а на плите стоят медные кастрюли. Потом замирает и напряженно прислушивается.

— Эвелина? — окликаю я.

Она жестом просит меня молчать, делает шаг к коридору. Такая осторожность вызывает у меня внезапную тревогу.

— Простите, Себастьян, — с тихим смешком произносит Эвелина. — Я думала, что услышу отца.

— Отца? — недоуменно переспрашиваю я.

— Он временно обосновался здесь, — поясняет она. — Должен был уйти со всеми на охоту, но мог и задержаться, а мне не хотелось бы с ним видеться. Мы не очень ладим.

Не дожидаясь дальнейших расспросов, она уводит меня в коридор, вымощенный плиткой, и мы поднимаемся по узкой лестнице; деревянные ступени громко скрипят под ногами. Я не отстаю ни на шаг, то и дело оглядываюсь. Сторожка тесная, какая-то перекошенная, все двери кренятся в разные стороны, как кривые зубы во рту. Ветер со свистом врывается в окна, приносит запах дождя, сотрясает весь дом до самого фундамента. Все здесь внушает страх.

— А зачем сюда отправили дворецкого? — спрашиваю я у Эвелины, которая раздумывает, в какую дверь войти — справа или слева от нас. — Неужели не нашлось места поудобнее?

— В доме свободных комнат не осталось, а доктор Дикки сказал, что пациенту требуется тишина, покой и тепло. Как ни странно, здесь ему лучше всего. Наверное, нам сюда, — говорит она, легонько стучит в дверь и, не дождавшись ответа, распахивает ее.

Высокий мужчина в перемазанной углем рубахе подвешен за связанные руки на потолочный крюк и едва касается носками пола. Он без сознания, голова безвольно поникла, темные кудри закрывают окровавленное лицо.

— Нет, не сюда. В соседнюю комнату, — равнодушно произносит Эвелина.

— Что за чертовщина?! — восклицаю я, в страхе отступая на шаг. — Кто это?

— Грегори Голд, тот самый, кто поколотил дворецкого, — говорит Эвелина, разглядывая его, как бабочку, пришпиленную к пробковой дощечке. — На войне дворецкий был отцовским денщиком. Судя по всему, отец воспринял нанесенные ему побои как личное оскорбление.

— Как личное оскорбление? Да беднягу вздернули, как свиную тушу на бойне!

— Ну, отец никогда не отличался ни хорошими манерами, ни большим умом. — Она пожимает плечами. — Подозреваю, что одного без другого не бывает.

Впервые после того, как я пришел в себя, во мне вскипает возмущение. Какие бы преступления ни совершил этот человек, справедливое наказание вряд ли подразумевает веревки и запертую комнату.

— Нельзя это так оставлять, — настаиваю я. — Это бесчеловечно.

— Он сам поступил бесчеловечно, — холодно замечает Эвелина. — Мать пригласила Голда, чтобы он отреставрировал несколько фамильных портретов. Он с дворецким незнаком, но сегодня утром набросился на него с кочергой и избил до полусмерти. Честное слово, Себастьян, он заслуживает большей кары.

— И что с ним будет?

— Приедет констебль из деревни. — Эвелина выталкивает меня из комнатушки, закрывает за собой дверь и с прежним дружелюбием поясняет: — Отец разгневался и решил преподать Голду урок, только и всего. Вот, нам сюда.

Она открывает дверь напротив, и мы входим в небольшую комнату с белеными стенами и единственным, давно не мытым окном. Здесь нет сквозняков, а в очаге горит огонь; рядом аккуратно сложены дрова. В углу стоит железная кровать, под серым одеялом виднеются бесформенные очертания дворецкого. Я его узнаю: это тот самый человек с обожженным лицом, который утром впустил меня в особняк.

Эвелина сказала правду, он жестоко избит. Лицо покрыто жуткими синяками и ссадинами, на подушке пятна засохшей крови. Я бы принял его за труп, только он что-то бессвязно бормочет в забытьи.

В деревянном кресле у кровати сидит служанка с открытой книгой на коленях. Ей года двадцать три, не больше, a сама она крохотная, какого-то карманного размера; из-под белого чепца выбиваются светлые пряди. Она замечает нас, захлопывает книгу и торопливо вскакивает с кресла, разглаживая белый передник.

— Мисс Эвелина, — лепечет она, потупившись, — мы вас не ждали.

— Моему другу надо поговорить с мистером Коллинзом, — объясняет Эвелина.

Служанка мимолетно обращает ко мне карие глаза и тут же их опускает.

— Прошу прощения, мисс, он все утро лежит пластом, — говорит служанка. — Доктор дал ему какое-то снотворное.

— А можно его разбудить?

— Я не пробовала, мисс, но вот когда вы по лестнице поднимались, ступеньки очень громко скрипели, только он даже не шелохнулся. Хотя этот скрип и мертвого разбудит, а его вот никак.

Служанка опять глядит на меня, и на этот раз в карих глазах сквозит какое-то узнавание, впрочем она тут же возвращается к изучению половиц.

— Простите, мы с вами знакомы? — спрашиваю я.

— Нет, сэр, что вы! Просто… Я вам вчера за ужином прислуживала.

— Это вы принесли мне записку? — обрадованно говорю я.

— Нет, сэр, не я. Мадлен.

— Мадлен?

— Моя камеристка, — поясняет Эвелина. — Слуг не хватает, поэтому вчера я отправила ее помогать на кухне. — Взглянув на свои наручные часики, она добавляет: — Как раз сейчас она понесла обед охотникам, к трем пополудни вернется, и тогда мы ее вместе расспросим.

Я снова обращаюсь к служанке:

— А вы еще что-нибудь знаете о записке? Например, что в ней говорилось?

Служанка мотает головой, до боли сжимает руки. Похоже, бедняжке неловко, и мне становится ее жаль. Я благодарю ее и прощаюсь.