Роза Марена

Стивен Кинг, 1995

Четырнадцать лет Рози Дэниэльс была замужем за тираном-полицейским. В один прекрасный день она решила – хватит. Но муж считал иначе: как охотник травит добычу, так он преследовал ее, мало-помалу сходя с ума от ненависти. И тогда Рози, спасая свою жизнь, ушла в воображаемый мир, где стала совсем другой женщиной – Розой Мареной. А погоня продолжалась…

III. Провидение

1

Когда в следующую среду Рози и Пэм Хэверфорд уже уходили домой после работы, в лифте Рози заметила, что Пэм выглядит как-то неважно.

— Это все из-за месячных, — сказала Пэм, когда Рози спросила, что с ней такое. — Живот прямо крутит.

— Может, сходим в кафе, попьем кофе?

Пэм на секунду задумалась и покачала головой:

— Сегодня давай без меня. Мне сейчас ничего не хочется — только скорее вернуться к «Сестричкам» и закрыться в свободной спальне, пока никто не вернулся с работы и не начался обычный гвалт. Выпью таблетку мидола и посплю пару часиков. И, может быть, снова почувствую себя человеком.

— Тогда я с тобой, — решительно заявила Рози, когда двери лифта открылись и они с Пэм направились к выходу.

Пэм покачала головой.

— Не надо, — сказала она и улыбнулась Рози. — Я еще не настолько плоха, чтобы не добраться до дома самостоятельно. А ты уже взрослая девушка и вполне можешь сходить в кафе без пожилой компаньонки. Кто знает… может, тебе подвернется какое-нибудь интересное приключение.

Рози вздохнула. Для Пэм «интересное приключение» всегда означало знакомство с мужчиной, который должен являть собой гору накачанных мышц, рельефно выступающих из-под обтягивающей футболки наподобие монументальных геологических образований. Что же касается Рози, то подобные «приключения» абсолютно ее не прельщали.

К тому же она была замужем.

Рози невольно взглянула на свою руку. Она носила два обручальных кольца: простое золотое, которое Норман надел ей на палец в день свадьбы, и золотое кольцо с бриллиантом, которое он подарил ей, когда делал предложение. Уже потом, перебирая в памяти все, что случилось в тот день, она так и не сумела разобраться, насколько этот почти что случайный взгляд определил дальнейший ход событий, но одно она знала точно: именно в этот момент, когда она мельком взглянула на свое кольцо — которое носила не снимая и никогда особенно о нем не задумывалась, — ее вдруг осенило, что ведь это ее кольцо. Обручальное кольцо с бриллиантом чуть больше карата было самой дорогой вещью из всех, которые Норман подарил ей за всю их совместную жизнь. Но до сегодняшнего дня Рози и в голову не приходило, что это кольцо — ее собственность и она может делать с ним все что угодно. Скажем, избавиться от него, если ей этого хочется (причем избавиться любым способом).

Несмотря на отчаянные возражения Пэм, Рози все-таки проводила ее до автобусной остановки за углом и дождалась с ней автобуса. Рози действительно очень не нравилось, как выглядит Пэм: бледная, с огромными синячищами под глазами и болезненными складками в уголках рта. К тому же ей было приятно, что она тоже может о ком-нибудь позаботиться. И уж тем более — о Пэм, которая всегда проявляла к ней самое искреннее участие. Рози уже собралась было ехать домой вместе с Пэм. Просто чтобы удостовериться, что подруга добралась нормально. Но в последний момент искушение выпить крепкого кофе (и может быть, съесть кусочек фруктового пирога) все-таки пересилило.

Рози проследила за тем, как Пэм села в автобус, и помахала ей рукой. Пэм помахала ей в ответ со своего места у окна, и автобус отъехал от остановки. Рози еще пару секунд постояла на месте, а потом развернулась и пошла по бульвару Хитченс обратно к «Пузатому чайнику». Ей почему-то вспомнилось, как она блуждала по городу в первый день, когда она только сюда приехала. На самом деле она почти ничего не запомнила из тех кошмарных часов. В основном она помнила только свои ощущения: страх и чувство полной потери ориентации. Но две фигуры проступали в памяти, как две темные скалы посреди клубящегося тумана. Беременная женщина и мужчина с усами, как у Дэвида Кросби. Мужчина запомнился ей особенно. Как он стоял с пивной кружкой в руках, привалившись спиной к двери бара. Как он смотрел на нее. Как он кричал ей.

(эй крошка эй крошка)

Или даже не ей, а так… на ее счет. В какой-то момент эти воспоминания захватили ее целиком, как это свойственно только самым плохим, самым неприятным воспоминаниям — воспоминаниям о тех временах, когда мы чувствуем себя потерянными, и беспомощными, и неспособными ничего изменить, — и она прошла мимо «Пузатого чайника», потому что уже ничего вокруг не замечала. В ее пустых невидящих глазах были лишь страх и отчаяние. Она все еще думала про того человека у дверей бара. Он очень сильно ее напугал. И еще он напомнил ей Нормана. И дело было не в их внешнем сходстве. А скорее в манере держаться. Она помнила, как он стоял, привалившись спиной к косяку: весь напряженный и собранный, готовый в любую секунду сорваться с места. И он бы сорвался, если бы Рози дала ему повод… если бы она просто глянула в его сторону…

Кто-то схватил ее сзади за плечо. Рози едва не закричала от страха. Она обернулась, ни капельки не сомневаясь, что это либо Норман, либо мужчина с рыжими усами. Но это был незнакомый парень в деловом летнем костюме.

— Простите, если я вас напугал, — сказал он, — но мне показалось, что вы собираетесь броситься под машину.

Рози растерянно огляделась по сторонам и увидела, что стоит на углу Хитченс и Уотертауэр-драйв, на одном из самых оживленных перекрестков города — в трех, если не четырех кварталах от «Пузатого чайника». Поток машин тек по улице, как металлическая река. Только теперь до нее дошло, что этот парень, который схватил ее за плечо и удержал на тротуаре, может быть, спас ей жизнь.

— С… спасибо. Большое спасибо.

— Да не за что, — отозвался он.

На той стороне Уотертауэр на светофоре для пешеходов зажглись белые буквы ИДИТЕ. Молодой человек еще раз с любопытством взглянул на Рози, а потом сошел с тротуара на «зебру» перехода и затерялся в толпе пешеходов, которые устремились на ту сторону улицы.

Рози осталась стоять на месте. У нее было странное ощущение, как будто в голове что-то сместилось. При этом она испытывала несказанное облегчение, как это бывает, когда человек просыпается после кошмарного сна. И это действительно был кошмар, подумала она. Я не спала, шла по улице, но мне все равно снился кошмар. Сон наяву. Или «обратный кадр», как в кино, когда пленку мотают назад. Она опустила глаза и увидела, что стоит, судорожно вцепившись в сумку обеими руками и прижимая ее к животу, то есть держит ее точно так же, как и в тот жуткий день почти пять недель тому назад, когда она бродила по улицам в поисках Дарем-авеню. Рози повесила сумку на плечо, развернулась и зашагала обратно.

Квартал самых фешенебельных магазинов города начинался как раз за Уотертауэр-драйв. Сейчас Рози шла по улице, которая уводила прочь от Уотертауэр. Здесь размещались магазины поменьше и поскромнее. Были среди них и такие задрипанные лавчонки, которые производили совсем уже жалкое впечатление. Рози шла неторопливо, разглядывая убогие витрины магазинчиков подержанной одежды, которые тщились сойти за шикарные бутики. Она прошла мимо обувной лавки, в витрине которой были выставлены плакаты «ПОКУПАЙТЕ ТОВАРЫ ТОЛЬКО АМЕРИКАНСКОГО ПРОИЗВОДСТВА» и «БОЛЬШАЯ РАСПРОДАЖА», мимо магазина уцененных товаров под названием «Не дороже пятерки» — здесь вся витрина была завалена дешевыми куклами-пупсами явно мексиканского или манильского производства, — мимо магазина кожаных изделий «Мотоциклетная мама», мимо убогонькой лавки с громким названием «Avec Plaisir»^[6], где продавались совсем уже устрашающие товары — искусственные члены, наручники и кружевные трусики с большим вырезом в промежности. Прежде чем перейти через улицу, Рози на пару минут задержалась перед затянутой черным бархатом витриной, изумленно разглядывая все эти кошмарные штучки, выставленные на всеобщее обозрение. До «Пузатого чайника» осталось всего полквартала, но Рози уже решила, что на сегодня она обойдется без кофе и пирога. Она просто сядет на автобус и поедет домой, к «Дочерям и сестрам». Для одного дня приключений достаточно.

Но всё получилось иначе. На дальнем углу перекрестка, где Рози только что перешла через дорогу, она заметила скромный и ничем не примечательный магазинчик с неоновой вывеской прямо в витрине: ЮВЕЛИРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ: БЕРЕМ ПОД ЗАЛОГ — ДАЕМ ССУДЫ — ПОКУПАЕМ И ПРОДАЕМ. Именно последняя из предлагаемых услуг привлекла внимание Рози. Она снова взглянула на обручальное кольцо у себя на пальце и вспомнила, что сказал ей Норман незадолго до свадьбы: Если будешь выходить с ним на улицу, Роза, поворачивай его камнем назад, так, чтобы им не светить. Камушек все-таки дорогой, и маленьким девочкам небезопасно гулять с таким камнем на пальце.

Однажды она у него спросила (это было еще до того, как он приступил к ее «воспитанию» и она поняла, что его лучше вообще ни о чем не спрашивать), сколько стоит кольцо. В ответ Норман лишь покачал головой и снисходительно улыбнулся — улыбкой отца, чей ребенок хочет узнать, почему небо голубое и сколько снега на Северном полюсе. Не бери в голову, сказал он. Это тебя не касается. Но если тебе интересно, то я скажу, что на те же деньги я мог бы купить себе новый «бьюик». Но я решил подарить тебе камушек. Потому что я люблю тебя, Роза.

И вот теперь, стоя на перекрестке, Рози как будто заново пережила те чувства, которые охватили ее тогда. Она испугалась, потому что нельзя не бояться мужчину, который способен на такой сумасбродный поступок: запросто отказаться от новенького автомобиля, чтобы купить своей девушке кольцо с бриллиантом. Но при этом у нее слегка захватило дух. Потому что поступок Нормана был очень волнующим, романтичным и даже немножечко эротичным. Он подарил ей бриллиант, с которым опасно выходить на улицу. Бриллиант, который стоит, как новый «бьюик». Потому что я люблю тебя, Роза.

Наверное, он не врал… наверное, он и вправду ее любил. Но это было четырнадцать лет назад, и у девушки, которую он любил, были ясные глаза, высокая крепкая грудь, плоский живот и стройные бедра. У девушки, которую он любил, не было крови в моче.

Рози стояла на перекрестке напротив неприметного ломбарда с неоновой вывеской в витрине, смотрела на обручальное кольцо у себя на пальце и прислушивалась к своим ощущениям. Может быть, она что-то такое почувствует… отголосок былого страха или даже романтического настроения. Но когда стало ясно, что ничего такого она не чувствует, Рози решительно направилась к двери в ломбард. Уже очень скоро она переедет от «Дочерей и сестер», и если сейчас ей дадут за кольцо приемлемую сумму денег, то она сможет уехать, полностью расплатившись за еду и проживание. И может быть, у нее даже останется несколько «лишних» сотен долларов.

А может, мне просто хочется скорее избавиться от кольца, сказала она себе. Может быть, мне надоело таскать на пальце новенький «бьюик», который он так себе и не купил.

На двери висела табличка: ГОРОД СВОБОДЫ — ЛОМБАРД. Рози это название показалось немного странным. Она слышала уже несколько прозвищ этого города, но все они были связаны либо с озером, либо с погодой. Интересно, с чем связано это название… Впрочем, сейчас ее мысли были заняты совсем другим. Она решительно распахнула дверь и вошла в магазин.

2

Она ожидала, что внутри будет темно. И там действительно было темно, но в то же время — и это было уже неожиданно — все помещение ломбарда «Город свободы» заливал мягкий золотистый свет. Солнце уже садилось и светило прямо вдоль бульвара, и его теплые косые лучи проникали через окна ломбарда, которые выходили как раз на запад. Один луч падал прямо на саксофон, висевший на стене напротив окна, и казалось, что этот сияющий инструмент соткан из пламени.

И это скорее всего не случайно, подумала Рози. Его специально повесили именно здесь. Очень умно придумано. Да, все объяснялось просто. Но у Рози все равно появилось странное ощущение почти что сказочного очарования. Ее завораживал даже запах, царивший внутри ломбарда, — запах пыли, веков и тайн. Откуда-то слева доносилось тихое тиканье множества заведенных часов.

Она медленно прошла по центральному проходу. С одной стороны располагался стеллаж с акустическими гитарами, подвешенными за грифы, с другой — застекленные полки со всевозможными электрическими бытовыми приборами и музыкальными центрами. Здесь вообще было на удивление много этих громадных многофункциональных аудиосистем, которые иногда называют «гробами с музыкой».

В дальнем конце прохода располагался длинный прилавок. На стене за прилавком светилась еще одна неоновая надпись, выгнутая дугой. ЗОЛОТО, СЕРЕБРО, ЮВЕЛИРНЫЕ УКРАШЕНИЯ — это было написано синим. А чуть ниже, красными буквами: МЫ ПОКУПАЕМ, МЫ ПРОДАЕМ, МЫ МЕНЯЕМ.

Ага, только что на брюхе не ползаем, подумала Рози с тенью легкой улыбки, направляясь к прилавку. За прилавком сидел мужчина с ювелирной лупой в глазу. Он внимательно разглядывал какой-то предмет, который лежал перед ним на подушечке. Подойдя ближе, Рози заметила, что это были часы-луковица со снятой задней крышечкой. Мужчина за прилавком что-то подкручивал в механизме стальной отверткой, настолько тонкой, что ее было почти не видно. Рози отметила про себя, что это совсем еще молодой человек. Может быть, ему не было и тридцати. У него были длинные — почти до плеч — волосы. Одет он был очень своеобразно: в белую рубашку и синий шелковый жилет. Это было действительно необычно, но зато очень эффектно и стильно.

Что-то сдвинулось в сумраке слева. Повернувшись в ту сторону, Рози увидела пожилого мужчину, который сидел на корточках и перебирал кипы потрепанных книжек в мягких обложках, сваленных прямо на полу под вывеской СТАРОЕ ДОБРОЕ ЧТИВО. По́лы его длинного пальто разметались по полу, как веер. А рядом, как верный пес, поджидающий завозившегося хозяина, стоял старомодный черный портфель, обтрепавшийся по краям.

— Могу я вам чем-то помочь, мэм?

Она обернулась к мужчине за прилавком. Он уже успел вынуть из глаза лупу и теперь с дружелюбной улыбкой смотрел на Рози. Глаза у него были карими, с едва уловимым зеленоватым оттенком. Очень красивые глаза. У Рози даже мелькнула шальная мысль, а не подходит ли он под разряд «какого-нибудь интересного приключения» с точки зрения Пэм? Нет. Наверное, все-таки не подходит. Из-за отсутствия ярко выраженных тектонических плит и рельефных бугров под рубашкой.

— Может быть, — отозвалась она.

Она сняла оба кольца и убрала в карман простое золотое кольцо, которое Норман надел ей на палец в день свадьбы. Рука без колец смотрелась какой-то чужой и странной, но Рози решила, что со временем она привыкнет. Женщина, которая ушла из дома, не захватив с собой даже смену белья, сможет привыкнуть к чему угодно. Рози протянула руку и положила кольцо с бриллиантом на бархатную подушечку рядом со старинными часами, в которых копался молодой ювелир.

— Скажите, пожалуйста, сколько оно может стоить? — спросила она и, подумав, добавила: — И сколько вы можете за него заплатить, если я соберусь его продавать?

Молодой человек надел кольцо на кончик большого пальца и поднес его к свету, падающему в окно — косому солнечному лучу, в котором плясали сверкающие пылинки. Камень вспыхнул, переливаясь разноцветными искрами, и на миг Рози стало жалко с ним расставаться. Но потом ювелир мельком взглянул на нее… только мельком, но и этого быстрого взгляда было вполне достаточно, чтобы Рози успела увидеть в его глазах какое-то странное выражение, которое она не смогла разобрать. Как будто его взгляд говорил: Это что, шутка такая?

— Что? — сразу насторожилась она. — Что-то не так?

— Да нет, все нормально, — сказал он. — Одну секунду.

Он снова вставил в глаз лупу и стал внимательно изучать камень в ее обручальном кольце. А когда он наконец оторвался от камня и снова взглянул на Рози, она сразу все поняла по его глазам. Она все поняла, но почему-то не удивилась и не рассердилась. Не было ни обиды, ни сожаления, а только усталое, растерянное недоумение: как же она раньше не догадалась?! Как можно быть такой дурой?!

Нет, Рози, не наговаривай на себя, сказал внутренний голос. Ты никакая не дура. Если бы где-то в глубине души ты не знала, что камень фальшивый — а ты это знала с самого начала, — ты бы его отнесла в ломбард гораздо раньше. Неужели ты — взрослая женщина тридцати двух лет — и вправду верила, что Норман Дэниэльс сподобился подарить тебе кольцо, которое стоит даже не сотни, а тысячи долларов? Неужели ты в это верила?

Нет. Наверное, не верила. Во-первых, в его глазах она просто того не стоила. А во-вторых, человек, у которого стоит по три замка на парадной и задней двери, во дворе у которого установлена электронная система охраны, реагирующая на движение, в машине которого тоже подключена охранная сигнализация… в общем, такой человек никогда не позволил бы своей жене выйти на улицу с кольцом, которое стоит как новый автомобиль.

— Камень фальшивый, да? — спросила Рози упавшим голосом.

— Ну… — протянул ювелир. — Это чистейшей воды цирконий, но уж никак не бриллиант, если вас именно это интересует.

— Именно это и интересует, — проговорила она с нажимом. — А что же еще?!

— С вами все в порядке? — вдруг встревожился ювелир, и на его лице появилось выражение искреннего участия. Теперь, когда Рози разглядела этого человека получше, она подумала, что он даже моложе, чем ей показалось сначала. Ему, наверное, лет двадцать пять. Но уж никак не тридцать.

— Черт, я не знаю, — сказала она. — Наверное, да.

Но она все равно достала из сумки салфетку «Клинекс». Просто на всякий случай. В последнее время ее часто пробивало на слезы. Причем совершенно неожиданно. Или на приступы истерического смеха; такое тоже случалось нередко. Рози очень надеялась, что на этот раз ей удастся избежать подобных истерических проявлений. Или хотя бы продержаться еще пару минут, чтобы выйти отсюда, не уронив собственного достоинства.

— Вот и хорошо, — сказал ювелир. — И вы не волнуйтесь, я все понимаю. Правда. Если б вы знали, сколько сюда к нам приходит женщин… женщин вроде вас…

— Да ладно вам, перестаньте, — оборвала его Рози. — Если мне будет нужна поддержка, я пойду и куплю себе лифчик на косточках.

Никогда в жизни Рози не разговаривала с мужчинами вот так. Ее слова прозвучали грубо, двусмысленно и откровенно провокационно. Но, с другой стороны, она никогда и не чувствовала ничего подобного… словно она несется в открытом космосе… или идет по натянутому на головокружительной высоте канату, под которым нет страховочной сетки. Что ж, это было вполне закономерно. И даже в чем-то забавно. Весьма достойное завершение супружеской жизни. Но я решил подарить тебе камушек. Она помнила, как он это произносил. Его голос дрожал от избытка чувств. А в его серых глазах действительно блестели слезы. Потому что я люблю тебя, Роза.

На миг ей показалось, что она все-таки рассмеется истерическим смехом. Но она все же сдержала себя неимоверным усилием воли.

— Но хоть сколько-нибудь оно стоит? — спросила она. — Или вообще ничего не стоит? Может быть, это вообще побрякушка из автомата со жвачкой?

На этот раз молодой ювелир не стал надевать лупу. Он просто снова подставил кольцо под свет.

— Ну, хоть сколько-нибудь оно стоит. — В его голосе явственно слышалось облегчение. Наверное, он был рад, что может сказать ей хоть что-то приятное. — Сам камень, конечно, дешевка… баксов на десять потянет, не больше. Но вот оправа… она стоит долларов двести. Разумеется, я вам столько не дам, — поспешно добавил он. — Иначе отец надает мне по шее. В воспитательных целях. Правда, Робби?

— Твой батюшка вечно тебя воспитывает, — откликнулся пожилой господин, сидевший на корточках возле книжек. — Дети, они для того и существуют… чтобы было кого воспитывать. — Он даже не поднял головы.

Ювелир посмотрел на него, потом перевел взгляд на Рози и вдруг приоткрыл рот и засунул туда один палец, изображая, что его сейчас вырвет. Рози не видела ничего подобного со школьных времен и поэтому улыбнулась. Молодой человек улыбнулся в ответ.

— Могу предложить за него пятьдесят долларов. Устроит?

— Нет, спасибо.

Она забрала кольцо, задумчиво оглядела его со всех сторон и завернула в неиспользованную салфетку «Клинекс», которую так и держала в руке.

— Вы можете заглянуть и в другие ломбарды, — предложил ювелир. — Их поблизости есть еще несколько. — Если кто-то предложит вам больше, я заплачу ту же сумму. Таково папино правило, и я с ним согласен.

Рози опустила салфетку с кольцом в сумочку и защелкнула замок.

— Спасибо, но я подумала, что не буду его продавать. Оставлю на память.

Она почувствовала на себе пристальный взгляд пожилого мужчины, который перебирал книги — и которого молодой ювелир назвал Робби. Она обернулась и увидела, что он действительно смотрит на нее с выражением какой-то странной сосредоточенности. Но ей было уже все равно. Пускай себе смотрит. У них свободная страна.

— Человек, который подарил мне это кольцо, уверял, что оно стоит, как новый автомобиль, — сказала она. — Представляете?

— Представляю, — без малейшего колебания отозвался молодой ювелир, и Рози вспомнила, как он сказал ей, что все понимает, потому что она — далеко не первая женщина, которая пришла сюда и узнала неприятную правду о своем якобы драгоценном сокровище. При всей своей молодости он уже наверняка вдоволь наслушался самых разных историй на ту же тему. Может быть, лишь с незначительными вариациями.

— Да, наверное, вы представляете, — проговорила она. — Но тогда вам должно быть понятно, почему я хочу сохранить кольцо. Когда я снова начну влюбляться в кого-то до полного отупения… или мне просто покажется, что я влюбляюсь… я достану кольцо и буду смотреть на него, пока не вылечусь.

Она подумала о Пэм Хэверфорд, у которой на обеих руках красовались длинные рваные шрамы. Летом девяносто второго ее муженек в очередной раз напился и выкинул ее на улицу через застекленную дверь. Пэм подняла руки, защищая лицо. И в итоге она получила шестьдесят швов на одной руке и сто пять — на второй. Однако и после этого Пэм прямо вся расплывалась от счастья, если какой-нибудь строитель или маляр восхищенно присвистывал, глядя на ее ноги, когда она проходила мимо. И как, интересно, это называется? Долготерпение или непроходимая тупость? Поразительная жизнеспособность или тяжкая форма склероза? Про себя Рози определяла подобное состояние как «синдром Хэверфорд» и очень надеялась, что эта болезнь не заразна.

— Как скажете, мэм, — отозвался ювелир. — Знаете, мне ведь вечно приходится говорить неприятные вещи хорошим людям. И мне это ужасно не нравится. Я даже думаю, что именно поэтому нас и не любят, владельцев ломбардов. Работа у нас такая: говорить людям горькую правду. А кому это понравится?

— Никому, — согласилась Рози. — Никому не понравится, мистер…

— Стейнер, — подсказал он. — Билл Стейнер. А мой отец — Эйб Стейнер. Вот наша визитная карточка.

Он протянул Рози визитку, но она лишь улыбнулась, покачав головой:

— Она мне вряд ли понадобится. Всего хорошего, мистер Стейнер.

Она направилась к выходу. На этот раз Рози пошла по боковому проходу, потому что увидела, что пожилой господин направляется прямо к ней по центральному. В одной руке он держал свой потрепанный портфель, в другой — несколько старых книжек. Может, он вовсе и не собирался с ней заговорить, как ей показалось поначалу. Но в одном Рози была уверена: лично ей не хотелось ни с кем разговаривать. Сейчас ей больше всего хотелось поскорее уйти из ломбарда со странным названием «Город свободы», сесть на автобус и напрочь забыть о том, что она вообще сюда заходила.

Она шла по проходу, не глядя по сторонам. Она только мельком отметила про себя, что в этой части ломбарда собраны предметы декоративного искусства: небольшие статуэтки и картины, в рамках и без рамок, расставленные на пыльных полках. Рози смотрела прямо перед собой. Она была не в том настроении, чтобы любоваться картинами и статуэтками, пусть даже и самыми что ни есть распрекрасными. Но тут ее что-то дернуло остановиться и повнимательнее присмотреться к одной картине. Это было странное ощущение. Как будто не взгляд зацепил картину.

Как будто картина сама притянула взгляд.

3

Такого неодолимого притяжения Рози не испытывала никогда раньше, ни к какой другой вещи. Но она почему-то не восприняла это как нечто из ряда вон выходящее. За последний месяц в ее жизни произошло много всего, чего никогда не было раньше. Мало того, это странное притяжение даже не показалось ей ненормальным (во всяком случае, поначалу). И это было вполне объяснимо. Все четырнадцать лет жизни с Норманом Дэниэльсом Рози прожила в тесном замкнутом мирке, отрезанном от большого мира, и она просто не знала, как отличить ненормальное от нормального. Ее представления о поведении людей в определенных ситуациях складывались в основном по слащавым телесериалам и кинофильмам, которые ей удалось посмотреть в те редкие дни, когда муж приглашал ее в кино (Норман Дэниэльс ходил на все фильмы с Клинтом Иствудом). И в рамках этих представлений из мира грез теперешнее ошеломление Рози казалось вполне нормальным. В фильмах и сериалах людей всегда «прошибает» до самых глубин души.

Впрочем, сейчас это уже не имело значения. Сейчас имело значение только одно — то притяжение, которое исходило от этой картины. Оно захватило Рози целиком и заставило позабыть обо всем: о том, что ее кольцо оказалось дешевой фальшивкой, о том, что она собиралась как можно скорее уйти из ломбарда, о том, с каким удовольствием она предвкушала, как сядет в автобус синей линии и даст наконец отдых усталым ногам. Она действительно обо всем забыла. И думала только: Смотри. Смотри, какая картина! Просто удивительная картина.

Картина — написанное маслом полотно в деревянной рамке, размером примерно два на три фута — стояла на полке между остановившимися часами и фарфоровым голышом-херувимчиком. Рядом с ней были другие картины (старый раскрашенный фотоснимок собора Святого Павла, акварель с фруктами в вазе, венецианские гондолы в лучах рассвета, гравюра с изображением охотничьей сценки, на которой свора каких-то невообразимых существ гнала по туманным английским болотам двух худосочных зверюг, с виду явно несъедобных), но Рози взглянула на них лишь мельком. Ее занимала только одна картина. Женщина на холме. Она и только она. И по сюжету, и по художественному исполнению эта картина мало чем отличалась от тех картин, которые обычно пылятся на полках ломбардов и сувенирных лавок и которых полно на любой барахолке или дворовой распродаже по всей стране (и по всему миру, уж если на то пошло), и тем не менее она пробудила в душе у Рози тот чистейший и благоговейный восторг, который рождается при соприкосновении с произведениями истинного искусства. Есть вещи, которые действительно трогают душу. Это может быть песня, которая заставляет нас плакать. Или книга, которая открывает нам новый взгляд на мир и заставляет задуматься — пусть даже и не надолго — о таких вещах, о которых мы просто не думали раньше. Это может быть стихотворение, которое наполняет нас радостью жизни, или танец, заставляющий нас на минуту забыть о том, что когда-нибудь мы все умрем.

Всплеск чувств, вызванный этой картиной, был настолько пронзительным и внезапным — он был настолько оторван от повседневной реальной жизни, — что поначалу Рози вообще «поплыла». Ее мысли рассыпались в беспорядке, и она просто-напросто растерялась, не зная, как справиться с этим неожиданным наплывом обжигающих ощущений. Пару мгновений она себя чувствовала коробкой передач, которую резко перевели со скорости на нейтралку… и хотя двигатель ревел, как сумасшедший, ничего не происходило. А потом сцепление схватилось, и коробка мягко переключилась обратно на скорость.

Это такая вещь, которую мне бы хотелось иметь у себя в новой квартире, подумала Рози. Вот почему я так разволновалась. Потому что мне хочется, чтобы эта картина была моей.

Она с благодарностью ухватилась за эту мысль. Да, у нее будет совсем небольшая квартира. Всего одна комната. Но ей обещали, что это будет большая комната с отдельной ванной и закутком под кухню. Но как бы там ни было, это будет первая в ее жизни квартира, которая принадлежит только ей. Ей одной. Вот почему это важно. И вещи, которыми Рози обставит свою квартиру, они тоже очень важны… и тем более самая первая из этих вещей. Она будет особенно значимой, потому что задаст тон для всего остального.

Да. И пусть даже в этой квартире жили десятки людей до Рози — людей одиноких и небогатых, — и еще многие будут жить после нее, для нее эта квартира все равно станет домом. Последние пять недель были как переходный период, пробел между старой и новой жизнью. Когда она переедет в квартиру, которую ей обещали, вот тогда у нее и начнется по-настоящему новая жизнь… своя жизнь. И эта картина — которую Норман не видел и не высказывал в ее адрес никаких критических суждений, — которая принадлежит только ей одной, может стать символом этой новой жизни.

Именно так ее здравый смысл — то разумное рациональное начало, которое не готово принять или хотя бы допустить, что в мире есть вещи сверхъестественные или паранормальные, — объяснил, оправдал и логически обосновал ее неожиданный и пронзительный внутренний отклик на эту картину с женщиной на холме.

4

Это была единственная картина в рамке под стеклом (Рози где-то слышала или читала, что картины, написанные маслом, обычно не закрывают стеклом, потому что краски должны дышать или что-то вроде того). В левом нижнем углу прямо на стекло была налеплена желтая самоклеящаяся бумажка с надписью: $ 75 ИЛИ?..

Рози протянула руки, чтобы взять картину, и увидела, что руки слегка дрожат. Она взялась за бока рамки, осторожно сняла картину с полки и направилась обратно к прилавку. Пожилой господин с потрепанным портфелем так и стоял в конце прохода, внимательно глядя на Рози. Но она его не замечала. Она прошла прямо к прилавку и бережно положила картину перед Биллом Стейнером.

— Нашли что-нибудь интересное? — спросил он.

— Да. — Она легонько постучала пальцем по бумажке с ценой. — Тут написано, семьдесят пять долларов или знак вопроса. Я так понимаю, что можно поторговаться. Вы говорили, что можете дать пятьдесят долларов за мое кольцо. Может быть, поменяемся? Баш на баш? Вы мне — картину, а я вам — кольцо?

Стейнер прошел вдоль прилавка, поднял откидную доску у дальней стены, вышел в торговый зал, вернулся обратно и встал рядом с Рози с ее стороны. Он внимательно посмотрел на картину — так же внимательно, как он смотрел на кольцо… но на этот раз в его взгляде читалось искреннее недоумение.

— Что-то я эту картину не помню. Мне кажется, я ее раньше не видел. Это, наверное, мой старик ее где-то отрыл. Он у нас — главный ценитель искусства, а я так… подай-принеси.

— Значит ли это, что вы не можете…

— Торговаться? Да что вы! Дай мне волю, я бы только и делал, что торговался. Но сейчас я готов отказать себе в этом маленьком удовольствии. Давайте сделаем, как вы сказали: натуральный обмен баш на баш. Потому что мне будет приятно, что вы теперь не уйдете отсюда в подавленном настроении, мрачно глядя себе под ноги.

И тут Рози опять сделала нечто такое, чего раньше не делала никогда: она обняла Билла Стейнера за шею и едва ли не расцеловала его в порыве восторга.

— Спасибо! Большое спасибо!

Стейнер рассмеялся.

— О Господи, не за что, — сказал он. — Вот ведь, такое со мной в первый раз происходит: чтобы кто-то из покупателей обнял меня в этих священных унылых чертогах. А вам только эта картина понравилась? Может, еще парочку подберете?

Пожилой человек в пальто — тот, кого Билл назвал Робби, — подошел, чтобы тоже взглянуть на картину.

— С учетом того, как обычно относятся люди к владельцам ломбардов, можешь считать, что тебе повезло.

Билл Стейнер кивнул:

— Это точно.

Рози почти и не слышала их разговора. Она лихорадочно рылась в сумке в поисках салфетки, в которую завернула кольцо. Она провозилась гораздо дольше, чем требовалось, потому что то и дело отвлекалась и поглядывала на картину. На свою картину. Наверное, в первый раз Рози думала о переезде в квартиру, которую ей обещали, с таким нетерпением. Это будет ее собственная квартира, а не просто походная раскладушка — одна из многих. Ее собственная квартира и ее собственная картина, которую она первым делом повесит на стену. Да, первым делом, подумала Рози, когда ее пальцы сомкнулись на завернутом в салфетку кольце. Как только въеду в квартиру, так сразу ее и повешу. В тот же день. Она развернула кольцо и протянула его Стейнеру, но он этого не заметил. Он внимательно изучал картину.

— Похоже, что это оригинальное полотно. Настоящие краски, а не печатная копия, — сказал он. — И краски, похоже, не очень качественные. Может, ее поэтому и закрыли стеклом… чтобы приличнее смотрелось. Интересно, а что там за здание у подножия холма? Какой-нибудь особняк сгоревший?

— По-моему, это развалины храма, — проговорил пожилой человек с потрепанным портфелем. — Может быть, древнегреческого. Хотя сложно сказать.

И действительно сложно, потому что развалины здания, о котором шла речь, утопали по самую крышу в густых зарослях зелени. Побеги дикого винограда оплетали колонны на фасаде. Колонн было пять. Шестая лежала расколотая на куски. Рядом с упавшей колонной угадывались очертания опрокинутой статуи. Из густой зелени проглядывало только белое каменное лицо, обращенное к небу, которое художник щедро зачернил грозовыми тучами.

— Да, — согласился Стейнер. — Но как бы там ни было, на мой скромный взгляд, здание явно не вписывается в перспективу. Оно слишком крупное для того расстояния, которое вроде бы предполагается.

Старик кивнул.

— Но это, я думаю, необходимое допущение. Иначе была бы видна только крыша. А так мы видим колонны и упавшую статую.

Для Рози детали на заднем плане не имели вообще никакого значения. Все ее внимание было сосредоточено на центральной фигуре картины. На вершине холма — лицом к развалинам храма и соответственно спиной к зрителю — стояла женщина. Статная, стройная женщина с длинными светлыми волосами, заплетенными в косу, и широким золотым браслетом на правом предплечье. Ее левая рука была приподнята к лицу, как будто она закрывала глаза от солнца. Это было немного странно, потому что все небо было затянуто тучами и солнца не наблюдалось. Но все равно складывалось впечатление, что женщина закрывает глаза от яркого света. На ней было короткое, до колен, платье — Рози решила, что это тога, — которое закрывало только одно плечо, так что второе плечо оставалось голым. Ярко-красное одеяние с пурпурным отливом. Женщина на картине стояла в высокой траве, которая доходила ей почти до колен, и поэтому было никак не возможно определить, была она в обуви или босиком.

— И в каком это стиле написано? — спросил Стейнер у Робби. — Классицизм? Неоклассицизм? К чему ты ее отнесешь?

— Лично я отнесу ее к малохудожественной мазне, — усмехнулся Робби. — Но мне кажется, я понимаю, чем она привлекла эту женщину. В ней есть настроение, в этой картине. Она как будто пронизана чувством. Детали как будто классические, согласен… похожие часто встречаются на старинных гравюрах… но ощущение явно готическое. И композиция необычная. Центральная фигура располагается спиной к зрителю. Это действительно очень странно. А в целом… я бы не стал утверждать, что эта юная дама выбрала самую лучшую из имеющихся в наличии картин, но, вне всяких сомнений, она выбрала самую своеобразную.

Рози по-прежнему не обращала внимания на их разговор. Она жадно рассматривала картину, открывая для себя новые детали, которые не сразу бросались в глаза. Например, темно-лиловый веревочный пояс на талии у женщины — под цвет отделки на тоге. Или полоска кожи на обнаженной левой груди, приоткрывшаяся под поднятой рукой. Пусть мужчины болтают о художественных достоинствах или отсутствии таковых. Их слова ничего не значат. Это — замечательная картина. Рози казалось, что она может смотреть на нее часами, не отрываясь. И может быть, будет смотреть, когда переедет в свою квартиру и повесит картину на стену.

— Ни названия, ни подписи, — сказал Стейнер. — Разве что…

Он перевернул картину. На задней стенке мягким черным углем, уже немного размазанным, было написано: РОЗА МАРЕНА.

— Ага, — протянул он с сомнением. — Вот и имя художницы. Как мне кажется. Странное имя, однако. Может быть, псевдоним.

Робби покачал головой и открыл было рот, чтобы высказать свое мнение, но решил промолчать, потому что заметил, что женщина, выбравшая картину, тоже хочет что-то сказать.

— Это название картины, — сказала она, а потом вдруг добавила ни с того ни с сего: — Это меня зовут Рози.

Стейнер озадаченно взглянул на нее.

— Да ладно вам, это просто совпадение.

Но Рози не стала бы утверждать, что это было простым совпадением. Она перевернула картину лицевой стороной вперед.

— Вот смотрите. — Она легонько постучала пальцем по стеклу над пурпурной тогой женщины на холме. — Этот цвет… пурпурно-красный… он называется роза марена.

— Она права, — подтвердил Робби. — Кто-то… наверное, художник… или, скорее, последний владелец картины, поскольку уголь стирается быстро, назвал картину по цвету хитона изображенной здесь женщины.

— Пожалуйста, — обратилась Рози к Стейнеру, — может быть, перейдем к делу? У меня мало времени. Я уже опаздываю.

Стейнер собрался еще раз спросить, точно ли Рози решила брать эту картину, но увидел ее лицо и понял, что спрашивать не обязательно. Но он увидел и понял не только это. У нее был усталый и замкнутый вид — такой вид бывает у человека, который в последнее время переживает большие трудности. Такие лица бывают у женщин, которые запросто могут принять искренний интерес и участие за насмешку, а простой деловой разговор — за попытку ухаживания. Стейнер увидел все это и просто кивнул:

— Натуральный обмен. Кольцо за картину. И мы расстаемся довольными и счастливыми.

— Да, мы расстаемся довольными и счастливыми, — улыбнулась Рози. В первый раз за последние четырнадцать лет она улыбалась кому-то так искреннее и открыто. Это была ослепительная улыбка. И когда Стейнер увидел ее, он мгновенно в нее влюбился.

5

Рози вышла на улицу и замерла у дверей ломбарда, рассеянно глядя на автомобили, что проносились мимо. Точно так же она себя чувствовала в раннем детстве, когда выходила с папой из кинотеатра после хорошего и интересного фильма — ошеломленная и слегка обалдевшая, она уже вроде бы и вернулась в реальный мир, но какая-то ее часть все еще оставалась там, в придуманном мире грез. Но картина была не придуманной, а настоящей. И если у Рози и возникали сомнения на этот счет, ей достаточно было взглянуть на большой сверток под мышкой.

У нее за спиной распахнулась дверь, и на улицу вышел старик с портфелем. Сейчас Рози было так хорошо, что и все люди вокруг казались ей добрыми и хорошими. Она улыбнулась пожилому мужчине, как мы улыбаемся людям, вместе с которыми мы пережили пусть даже и странные, но все равно замечательные моменты.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — можно мне вас попросить об одной небольшой услуге? Вы не откажетесь?

Рози мгновенно насторожилась. Ее улыбка тут же погасла.

— Смотря что за услуга, но вообще-то я не оказываю никаких услуг незнакомым людям. — И это еще слабо сказано. На самом деле, она даже и не разговаривает с незнакомыми людьми.

Он как будто смутился, и это слегка успокоило Рози.

— Да, наверное, мое предложение прозвучит странно. Но может так получиться, что от него будет польза для нас обоих. Кстати, позвольте представиться. Леффертс. Роб Леффертс.

— Рози Макклендон, — сказала Рози. Она уже пожалела о том, что вообще вступила в беседу. Может, ей даже не стоило называть ему свое имя. Надо бы поскорее распрощаться и уйти восвояси. — Знаете, мистер Леффертс, у меня мало времени… мне надо бежать, я уже опаздываю…

— Я вас очень прошу. — Он поставил портфель на землю, открыл бумажный пакет, который держал в другой руке, и достал потрепанную книжку в мягкой обложке. Одну из тех, которые он выбрал в ломбарде. На обложке был изображен мужчина в полосатой тюремной робе, готовый шагнуть в темный пролет: то ли в пещеру, то ли в тоннель. — Вас это не затруднит. Прочитайте, пожалуйста, первый абзац этой книги. Вслух.

— Прямо здесь? — Рози растерянно огляделась. — Посреди улицы? Но зачем?

Но он лишь повторил:

— Я вас очень прошу.

Рози взяла книжку, рассудив про себя, что, если она сейчас выполнит его просьбу, он оставит ее в покое и она сможет уйти, не наделав еще каких-нибудь глупостей. А уйти ей хотелось как можно скорее, потому что ей вдруг пришло в голову, что дедуля немного того… с приветом. Может быть, он и не буйный, но с головой у него явно не все в порядке. А если он все-таки буйный, то лучше выяснить это прямо сейчас, пока они не отошли от ломбарда — и Билла Стейнера.

Книга называлась «Темный тоннель». Автора Рози не знала: какой-то Дэвид Гудис. Она открыла страницу с уведомлением об ответственности за нарушение авторских прав. Ничего удивительного, что она и не слышала про такого писателя (хотя название книги показалось ей смутно знакомым): «Темный тоннель» вышел в 1946 году, за шестнадцать лет до ее рождения.

Она взглянула на Роба Леффертса. Он энергично закивал головой, явно сгорая от нетерпения… и Рози еще показалось, что его взгляд светился надеждой. Странно, с чего бы? Но ей действительно так показалось.

Рози открыла книгу на первой странице и начала читать. Она и сама почему-то разволновалась (с кем поведешься, от того и наберешься, как часто говаривала ее мама). Хорошо еще, что абзац оказался совсем небольшим.

— «Ему просто не повезло. Но не повезло крупно. Перри был невиновен. Этот скромный и славный парень никогда не желал другим зла, жил себе тихо и никому не мешал. Но так получилось, что «против» него было все, а «за» не было ничего. Присяжные признали его виновным. Судья зачитал приговор: пожизненное заключение. И его увезли в Сан-Квентин».

Рози закрыла книжку и вернула ее Леффертсу.

— Ну как я справилась? Ничего?

Он улыбнулся, явно очень довольный.

— Лучше, чем ничего, госпожа Макклендон. Но я вас еще попрошу… только один небольшой отрывок… уж порадуйте старика… — Он быстро перелистал книжку, открыл ее на нужной странице и протянул обратно Рози. — Пожалуйста, только диалог. Разговор Перри с таксистом. Со слов: «Знаете, это забавно». Вот здесь, видите?

Рози видела. И на этот раз возражать не стала. Она уже поняла, что Леффертс совсем не буйный. И может быть, даже не псих. Тем более что оно почему-то не проходило: то непонятное, но волнующее возбуждение, которое охватило ее, когда она начала читать первый абзац. Как будто сейчас что-то произойдет… или уже происходит. Что-то по-настоящему интересное.

Происходит, вот именно, радостно отозвалось в душе. Это картина, Рози… ты не забыла, что теперь у тебя есть картина?

Да, конечно. Картина. При одной только мысли о ней настроение у Рози сразу же поднималось, и она себя чувствовала счастливой.

— Странно все это, — произнесла она вслух и улыбнулась. Ей было так хорошо, так хорошо… она просто не могла не улыбаться.

Леффертс кивнул с таким видом, как будто Рози только что сообщила ему, что ее имя — мадам Бовари.

— Да, наверное, со стороны это действительно смотрится странно, и тем не менее… вы нашли, откуда читать?

— Ага.

Она быстро пробежала глазами диалог, пытаясь по речи героев составить себе представление об их характерах. С таксистом все было понятно: Рози сразу представился Джеки Глисон^[7] в роли Ральфа Крамдена в старом сериале «Молодожены», который сейчас повторяли по вечерам по восемнадцатому каналу. С Перри было сложнее. Обобщенный характер положительного героя, достаточно пресный и невыразительный. Впрочем, ладно. Чего напрягаться?! Всего-то и нужно, что прочитать полстраницы. Рози откашлялась и начала читать. Уже через пару секунд диалог захватил ее целиком. Она совершенно забыла о том, что стоит на углу оживленного перекрестка, держа под мышкой картину, завернутую в бумагу. Она не замечала, что прохожие с любопытством поглядывают на нее и Леффертса. Она вся погрузилась в книжку.

« — Знаете, это забавно, — сказал таксист. — Я часто определяю по лицам, о чем люди думают. Чем занимаются в жизни. А иногда я даже могу сказать, кто они… вы, например.

— Я, например. И кто же я?

— Вы человек, у которого куча проблем.

— Нет у меня никаких проблем, — буркнул Перри.

— Да ладно, приятель. Уж я-то знаю, — отозвался таксист. — Я разбираюсь в людях. Скажу даже больше. Все ваши проблемы, они из-за женщин.

— И опять мимо. Я женат и вполне счастлив в браке».

Неожиданно Рози поняла, каким должен быть голос у Перри. Он сам собой зазвучал у нее в голове: голос Джеймса Вудса, нервный и напряженный, но при этом слегка ироничный. Это открытие ее окрылило, и она с воодушевлением продолжила чтение. Теперь она представляла себе двух живых людей — сцену из несуществующего фильма с Джеки Глисоном и Джеймсом Вудсом, — которые едут в такси по ночному городу и беседуют вроде бы ни о чем, и тем не менее каждый старается «поддеть» собеседника.

« — Не мимо, а в самую точку. Вы не женаты. Но были женаты, и брак у вас был неудачным.

— Ага, я все понял. Вы при этом присутствовали. Все это время вы прятались в спальне, в шкафу.

— Я расскажу вам про вашу жену, — сказал таксист. — Она была бабой крутой и стервозной. У нее были большие запросы. Она хотела всего и сразу. И чем больше она получала, тем больше хотела. И она всегда получала, чего хотела. Такая вот хрень».

Рози дошла до конца страницы. Ее почему-то пробил озноб. Она молча закрыла книжку и протянула ее Леффертсу, который стоял с таким видом, как будто готов был плясать от счастья.

— У вас замечательный голос! — объявил он. — Низкий, но не занудный, мелодичный и очень чистый, безо всякого различимого акцента — я это понял с самого начала, но голос сам по себе еще ничего не значит. Вы умеете читать! Вы действительно читаете!

— Разумеется, я умею читать. — Рози не знала, то ли ей рассмеяться, то ли обидеться. — Я что, похожа на Маугли, который вырос с волками?

— Нет, конечно же, нет. Я имею в виду другое. Просто часто бывает, что даже очень хорошие чтецы не умеют читать вслух. Они, конечно, читают легко, без запинки, но безо всякого выражения. А диалог, он гораздо сложнее простого повествования… я бы сказал, это решающее испытание. Но когда вы читали, я слышал двух разных людей. Я их действительно слышал!

— Я тоже. Но вы извините меня, мистер Леффертс, мне действительно надо идти. Я…

Она уже развернулась, чтобы уйти, но тут мистер Леффертс протянул руку и легонько дотронулся до ее плеча. Другая женщина, с бо́льшим жизненным опытом, уже давно бы сообразила, что ей устроили прослушивание, пусть даже и посреди оживленной улицы, и не слишком бы удивилась тому, что сказал мистер Леффертс. А вот Рози не сразу оправилась от потрясения, когда он предложил ей работу.

6

В те минуты, когда Роб Леффертс слушал, как беглая женушка Нормана Дэниэльса читает отрывки из книжки на углу оживленной улицы, сам Норман Дэниэльс сидел у себя в кабинете — тесной маленькой комнатушке на четвертом этаже нового здания полицейского управления. Он сидел, положив ноги на стол и сцепив руки в замок на затылке. Впервые за несколько лет у него появилась возможность положить ноги на стол; обычно стол был завален горой бумаг — бланками, протоколами, обертками от гамбургеров и пирожков, незаконченными отчетами, циркулярами, памятными записками и прочей дрянью, которая накапливалась месяцами. Норман был не из тех людей, которые привыкли убирать за собой (за пять недель его дом, который Рози всегда содержала в идеальном порядке, стал похож на Майами после урагана Эндрю), и обычно его кабинет красноречиво об этом свидетельствовал. Однако сейчас здесь царил чуть ли не идеальный порядок. Почти весь день Норман убил на уборку. Выгреб все ненужные бумаги. Отнес три громадных мешка с этим мусором вниз, в подвал. Он решил сделать все сам, потому что не слишком надеялся на уборщицу-негритоску, которая работала в управлении по будним дням от полуночи до шести утра. Черномазым нельзя доверять никакую работу. Этот урок Норман усвоил от своего отца и не раз убеждался в его правоте. Все политики и поборники прав человека почему-то никак не усвоят простую вещь: черномазые не умеют и не хотят работать. Натура у них такая, африканская.

Норман задумчиво оглядел непривычно чистый стол, на котором остался только телефон — и лежали сейчас его ноги, — и перевел взгляд на стену справа. Раньше эта стена была вся увешана бумагами: листовками с портретами преступников в розыске, срочными донесениями, результатами лабораторных исследований, меню ресторанов с доставкой обедов домой или в офис. Там же висел большой календарь, на котором Норман красной ручкой отмечал даты судебных разбирательств и дни свиданий со сговорчивыми подружками. Но сейчас стена была абсолютно голой. Беглый осмотр кабинета завершился на картонных ящиках из-под виски, составленных у двери. Глядя на них, Норман задумался о том, что жизнь — штука действительно непредсказуемая. Взять, к примеру, его самого. Нрав у него крутой, вспыльчивый. Он этого не отрицает. Он даже готов признать, что из-за собственной вспыльчивости сам иногда нарывается на неприятности. Причем нарывается так конкретно, что потом еще долго из них выпутывается. И если бы год назад ему сказали, что его кабинет будет выглядеть так, как сейчас, он бы сделал отсюда элементарный вывод: в конечном итоге он все же нарвался на неприятности, из которых уже не смог выпутаться, и его поперли с работы. Либо в его личном деле накопилось такое количество строгих выговоров, когда тебя увольняют за систематическое нарушение устава, либо его застали за избиением подозреваемого. Взять того же Рамона Сандерса. Он получил по заслугам, паршивый педик. И Норман был искренне убежден, что именно так и следует поступать с такой мразью. В конце концов он тоже не святой Антоний… Но у всякой игры есть правила, и правила следует соблюдать — или хотя бы не попадаться, когда их нарушаешь. Это как с черномазыми. Все знают (по крайней мере все белые), что черномазые не умеют и не хотят работать, но никто не скажет об этом вслух.

Но его не поперли с работы. Он просто переезжает в другой кабинет. Переезжает из этой дерьмовой каморки, где просидел столько лет — а если точнее, то с первого дня президентства Буша. Переезжает в нормальный офис с нормальными стенами, которые, как говорится, поднимаются до самого потолка и опускаются до самого пола. Его не увольняют. Наоборот, его повышают в должности. Точно как в песенке Чака Берри, где он поет по-французски «C’est la vie — это жизнь». Жизнь — штука непредсказуемая, и ты никогда не знаешь, где тебе повезет.

Облава прошла успешно. По-настоящему большая облава. Для Нормана, возглавлявшего операцию, все обернулось на редкость удачно. Как по заказу. И теперь его задница ценится в управлении на вес золота. Такое вот сказочное превращение.

В этом деле с наркотиками оказалось замешано полгорода. Обычно в подобных делах многое остается неясным, и их невозможно распутать до конца… но на этот раз Норману повезло. Все встало на свои места, все сложилось одно к одному. Как будто дюжину раз подряд на рулетке выпадала семерка, на которую ты ставил с завидным упорством, и каждый раз твоя ставка удваивалась. Его оперативная группа арестовала больше двадцати человек, причем половина из них оказались большими «шишками», и все аресты прошли без сучка и задоринки — никто даже и не сопротивлялся. Окружной прокурор, должно быть, балдеет в оргазме, равных которому у него не было с той блаженной поры, когда он в старшей школе наяривал своего кокер-спаниеля. Норман, который когда-то всерьез опасался, что в один распрекрасный день этот недоношенный дегенерат, окружной прокурор, все-таки привлечет его к уголовной ответственности, если он не научится сдерживать свой взрывоопасный нрав, вдруг превратился в его любимчика. Чак Берри прав: действительно, никогда не знаешь, где тебе повезет.

— «Холодильник набит жратвой и имбирным пивом», — пропел Норман и улыбнулся. Это была радостная и бодрая улыбка. Такая улыбка, которая сразу же располагает к себе и заставляет людей улыбаться в ответ. Но у Рози от этой улыбки прошли бы мурашки по коже, и ей бы отчаянно захотелось превратиться в невидимку. Про себя она называла такую улыбку кусачей улыбкой Нормана.

Казалось бы, все замечательно. Повышение по службе, новый кабинет… Весна в разгаре. Замечательная весна. Только на самом деле для Нормана это была мерзопакостная весна. Просто дерьмовая, говоря откровенно. И все из-за Розы. Он думал, что все закончится очень быстро. Но все получилось не так, как должно было получиться. Рози по-прежнему где-то гуляет. И его это страшно бесило.

Он поехал в Портсайд в тот же день, когда он так замечательно поговорил со своим добрым другом Рамоном в парке через дорогу от полицейского управления. Он приехал туда с фотографией Розы, но от нее было мало толку. Зато когда он упомянул про темные очки и красный шарф (ценные детали, которые выдал ему Рамон Сандерс в ходе их дружественной беседы), один из двоих кассиров дневной смены в кассах «Континентал экспресс» припомнил, что видел такую женщину. Но вот в чем загвоздка: он никак не мог вспомнить, куда она собиралась ехать. Проверить же записи он не мог, потому что никаких записей не было. Она расплатилась наличными и не оформляла багаж.

Норман изучил расписание «Континентал экспресс» и нашел три возможных варианта. Однако третий — автобус на час сорок пять — он отбросил как наименее вероятный. Она бы не стала сидеть на вокзале так долго. Стало быть, оставалось лишь два варианта: большой город в двухстах пятидесяти милях отсюда и еще один город, побольше первого, в самом сердце Среднего Запада.

А потом Норман сделал ошибку — и только потом до него дошло, что это была ошибка, — которая стоила ему по меньшей мере двух недель. Он решил, что она не захочет уезжать далеко от дома, от города, где она родилась и выросла… кто угодно, но только не Роза, эта забитая серая мышка. Но теперь…

Все ладони у Нормана были изрезаны тонкими белыми шрамами. Эти полукруглые шрамы остались от ногтей, но причина была не в ногтях. Причина была в голове — в раскаленной печи, которая, сколько Норман себя помнит, вечно пылала на грани кипения.

— Ты что, страх забыла? — пробормотал он. — А зря. Очень зря. Но ничего, я тебе напомню.

Да. Он до нее доберется. Обязательно доберется. Потому что без Рози все, что случилось этой весной — блестяще провернутая операция, хорошая пресса, репортеры, которые очень его удивили своим неожиданно уважительным отношением, и даже повышение по службе, — вообще ничего не значит. И те женщины, с которыми он спал после того, как Рози сбежала из дома, это тоже вообще ничего не значит. Имеет значение только одно: она от него ушла. Но еще больше его беспокоит другое: он знать не знал, что она собирается выкинуть что-то подобное. И самое главное, что его бесит: она утащила его кредитку. Она ею воспользовалась только раз. И сняла-то всего ничего, какие-то вшивые триста пятьдесят баксов. Но дело не в этом. Дело в том, что она взяла вещь, которая принадлежит ему. Она забыла, кто в доме хозяин. Такая вот хрень, мать ее. И вот за это она заплатит. Причем заплатит по полной программе.

Сполна.

Норман уже задушил одну из тех женщин, с которыми спал после побега Рози. Задушил своими руками, а тело спрятал под башней зернохранилища на западном берегу острова. И опять виноват его вспыльчивый нрав? Может быть, на него снизошло временное помешательство? Приступ неудержимого бешенства? Он как будто отключился, а когда снова пришел в себя… Он помнил только, что подцепил эту женщину на панели, на Фримонт-стрит, где по вечерам собираются проститутки, — миниатюрную миленькую брюнеточку в тесных обтягивающих леггинсах и с такими огромными сиськами, что они просто вываливались из лифчика. Крошка Мэй^[8] отдыхает. Он до последнего не замечал, как сильно она похожа на Рози (во всяком случае, теперь он старался себя убедить, что именно так все и было). Он действительно не замечал никакого сходства, пока не начал душить эту женщину — прямо на заднем сиденье своей теперешней служебной машины, неприметного четырехлетнего «шевроле». Просто так получилось, что она повернула голову, и свет от яркого фонаря на башне зернохранилища на мгновение осветил ее лицо; свет упал под определенным углом, и шлюха вдруг превратилась в Рози, в эту сучку, которая ушла от него, не оставив даже прощальной записки, ни одного, мать ее, слова, и прежде чем сам Норман понял, что происходит, он уже захлестнул шлюхину шею ее же лифчиком, и у шлюхи вывалился язык, а ее глаза выскочили из орбит, как стеклянные шарики. Но что самое неприятное: теперь, когда шлюха была мертва, она ни капельки не походила на Розу. Ни капельки.

Он, конечно, не стал ударяться в панику… да и с чего бы ему было паниковать? Не в первый раз, все ж таки.

Знала ли Рози об этом? Может, она что-то чувствовала?

Может, она потому и ушла? Потому что боялась, что он…

— Не будь идиотом, — сказал он себе и закрыл глаза.

И понял, что зря это сделал. Перед глазами сразу возникла картина, которая в последнее время чуть ли не каждую ночь донимала его в его снах: зеленая кредитная карточка «Мерчантс-банка», разросшаяся до гигантских размеров и плывущая в темноте, как огромный раскрашенный дирижабль. Норман поспешно открыл глаза. Руки болели. Он разжал кулаки и безо всякого удивления уставился на продавленные порезы у себя на ладонях. Он давно уже свыкся с этими стигматами своего буйного нрава и знал, как с этим бороться: надо взять себя в руки. Надо подумать и разработать план. И для начала надо еще раз перебрать в памяти все, что мы имеем на данный момент.

Он сразу же позвонил в полицейское управление в ближайшем из двух городов, назвал себя и дал им подробное описание Розы. Он сказал, что ее подозревают в участии в крупном мошенничестве с кредитными карточками (кредитка никак не давала ему покоя; в последнее время он только об этом и думал. Он назвал ее имя как Роза Макклендон. Он почему-то не сомневался, что она взяла свою девичью фамилию. Но даже если Норман ошибался и она решила оставить его фамилию, это можно представить как забавное совпадение: что у подозреваемой та же фамилия, что и у следователя. В конце концов Дэниэльс — это все же не Тржевский или Бошатц.)

А еще он отправил им факсом две фотографии Розы. Один любительский снимок от прошлого августа, когда давний приятель и сослуживец Нормана, Рой Фостер, щелкнул Рози сидящей на заднем крыльце. Норману ужасно не нравилась эта фотка, — в частности, потому что на ней было видно, что Рози к своим тридцати годам нагуляла изрядный жирок, — но снимок был черно-белым, и лицо Розы на нем вышло четко. Вторая фотография представляла собой истинное произведение искусства (у них в управлении работал штатный художник-портретист, талантливый сукин сын по имени Эл Келли, который состряпал этот портрет в нерабочее время по личной просьбе Нормана): та же женщина, но с шарфом на голове.

Полицейские из того, ближнего, города оказались парнями толковыми. Они задавали правильные вопросы и вели поиски именно там, где надо: в приютах для бездомных бродяг, дешевых мотелях и временных общежитиях для проезжих, где тебе могут позволить взглянуть на список постояльцев, если ты знаешь, кого и как спрашивать. Однако их поиски не увенчались успехом. Все свободное время Норман только и делал, что висел на телефоне в отчаянных — и пока что безрезультатных — поисках хоть какого-то следа, хоть какой-то зацепки. Он даже не пожалел денег и сделал запрос, чтобы ему прислали по факсу список фамилий всех тех, кто в течение прошедшего месяца подал прошение на получение водительских прав. И опять мимо.

Норман не допускал даже мысли о том, что он не сумеет найти свою беглую женушку, что она просто исчезнет и избежит наказания за свои многочисленные проступки (и прежде всего за то, что уперла его кредитку), но теперь ему все же пришлось признать, что он, похоже, ошибся в своих расчетах. Похоже, Рози уехала в тот второй город, подальше. Наверное, она так боялась его, что решила, что двести пятьдесят миль — это еще недостаточно далеко.

Впрочем, и восемьсот пятьдесят — это тоже недалеко.

И она скоро об этом узнает.

Что-то он здесь засиделся. Надо бы разыскать тележку и начать потихонечку перевозить весь свой хлам в новый кабинет двумя этажами выше. Норман убрал ноги со стола, и в этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Инспектор Дэниэльс? — раздался в трубке вопросительный голос.

— Он самый, — отозвался Дэниэльс, а про себя уточнил (причем безо всякого удовольствия): инспектор первого ранга Дэниэльс, между прочим.

— Это Оливер Роббинс.

Роббинс. Роббинс. Имя вроде знакомое, только…

— Из «Континентал экспресс». Я продал билет на автобус той женщине, которую вы разыскиваете.

Дэниэльс тут же весь подобрался и выпрямился на стуле.

— Да, мистер Роббинс, я вас прекрасно помню.

— Я вас видел по телевизору, — сказал Роббинс. — Я так рад, что вы взяли всю эту банду. Наркотики — это ужасно. Знаете, мы, работники автовокзала, чуть ли не каждый день наблюдаем, как молодежь балуется наркотиками. Печальное зрелище.

— Да. — Дэниэльс ничем не выказывал своего нетерпения. — Я полностью с вами согласен.

— А этих людей правда посадят в тюрьму?

— Не всех, но большинство точно сядет. Могу я вам чем-то помочь?

— Вообще-то я очень надеюсь, что это я вам смогу помочь, — сказал Роббинс. — Помните, вы просили, чтобы я вам позвонил, если вдруг что-то вспомню? Про эту женщину в темных очках и с красным шарфом.

— Да. — Голос у Нормана оставался по-прежнему спокойным и дружелюбным, но свободная рука сама сжалась в кулак, и ногти впивались в ладонь все глубже и глубже.

— Я думал, что вряд ли еще что-нибудь вспомню, но сегодня утром, когда я был в душе… я действительно кое-что вспомнил. Я думал об этом весь день, и я уверен, что именно так все и было. Она именно так и сказала.

— Что сказала? — Норман по-прежнему говорил ровно, спокойно и даже любезно, но теперь из-под ногтей сжатой в кулак руки показалась кровь. Он открыл пустой ящик стола и свесил над ним кулак, так чтобы кровь капала внутрь. Небольшое крещение — на удачу того бедолаги, кого посадят теперь в этой дерьмовой каморке.

— Понимаете, она не сказала, куда собирается ехать. Это я ей сказал. Наверное, поэтому я и не смог вспомнить, когда вы спрашивали, инспектор Дэниэльс, хотя обычно я на память не жалуюсь.

— Что-то я не понимаю.

— Когда люди покупают билеты, обычно они говорят, куда едут, — пояснил Роббинс. — «Один до Нэшвилла, туда и обратно» или «Пожалуйста, до Лэнсинга, только туда». Вы следите за моей мыслью?

— Да.

— А эта женщина не сказала, куда поедет. Она назвала не место, а время, когда хочет ехать. Я это вспомнил сегодня в душе. Она сказала: «Мне нужен билет на автобус на одиннадцать ноль пять. Там еще есть свободные места?» Как будто ей было не важно, куда ей ехать. Как будто ей было важно…

— Уехать как можно скорее и как можно дальше! — закончил за него Норман. — Ну да, точно! Спасибо огромное, мистер Роббинс!

— Я рад, что сумел вам помочь. — Похоже, Роббинса несколько озадачил всплеск бурных эмоций на том конце линии. — Должно быть, вам очень нужно найти эту женщину.

— Действительно очень, — сказал Норман. Он опять улыбался той самой улыбкой, от которой у Рози всегда бежали мурашки по коже и возникало желание вжаться в стену, чтобы защитить свои почки. — Вы угадали. А этот автобус на одиннадцать ноль пять… куда он идет, мистер Роббинс?

Роббинс назвал ему город и спросил:

— А эта женщина, которую вы разыскиваете, она тоже замешана в деле с наркотиками?

— Нет, она проходит по делу о крупном мошенничестве с кредитными карточками, — сказал Норман. Роббинс начал было что-то говорить — он был явно настроен на долгую и продолжительную беседу, — но Норман бросил трубку, оборвав его на полуслове. Он опять положил ноги на стол. Тележка пока подождет. Вещи можно перетащить и потом. Норман откинулся в кресле и уставился в потолок. — Дело о крупном мошенничестве с кредитками, такая вот хрень, — проговорил он вслух. — Но ты не забыла, что там говорится о длинных руках закона?

Он разжал левый кулак. Ладонь была вся в крови. Даже пальцы были в крови. Норман пошевелил пальцами.

— У закона длинные руки. Вот так-то, сучка, — сказал он в пространство и вдруг рассмеялся. — Очень длинные руки, едри твою мать. И они до тебя доберутся. Уж будь уверена. — Он продолжал сжимать и разжимать окровавленную ладонь, наблюдая за тем, как кровь капает на крышку стола. Но ему было на это плевать. Он смеялся. Ему было хорошо.

Наконец-то все встало на свои места.

7

Вернувшись в «Дочери и сестры», Рози первым делом разыскала Пэм. Оказалось, что Пэм сидела в комнате отдыха в подвале. Она сидела на раскладном стуле и держала на коленях книжку, но не читала, а наблюдала за Герт Киншоу и крошечным худосочным созданием по имени Синтия как-то там, которое поселилось в «Дочерях» дней десять назад. Синтия носила яркую панковскую прическу: половина волос зеленые, половина оранжевые, — и, судя по виду, не дотягивала по весу и до девяноста фунтов. Ее левое ухо — наполовину оторванное в результате упорных стараний ее бойфренда — скрывалось под толстой повязкой. Сейчас на Синтии была широкая, явно не по размеру, майка без рукавов с портретом Питера Тоша на фоне взвихренного сине-зеленого взрыва, изображавшего психоделическое солнце. Я НИКОГДА НЕ СДАЮСЬ! — гласила надпись на майке. Каждый раз, когда Синтия двигалась, в громадных вырезах сбоку на майке мелькали крошечные голые грудки с сосками цвета клубники. Дышала она тяжело, все лицо было залито потом, но тем не менее вид у нее был донельзя счастливый. Похоже, она пребывала едва ли не в идиотической эйфории — довольная и собой, и жизнью.

Рядом Герт Киншоу и Синтия смотрелись довольно забавно. Герт и эта малявка были как день и ночь. Рози так до сих пор и не разобралась, кто такая Герт: штатный сотрудник, просто женщина, которая постоянно живет в «Дочерях и сестрах», или, как говорится, друг дома. Герт периодически появлялась, жила в «Дочерях» несколько дней, а потом вновь исчезала. Она часто присутствовала на сеансах групповой психотерапии (они проводились два раза в день, и всем женщинам, проживающим в «Дочерях и сестрах», вменялось в обязанность посещать эти сеансы не менее четырех раз в неделю), но сама в обсуждениях не участвовала, только сидела и слушала. Она была очень высокой — шесть футов и дюйм, не меньше, — и крупной: широченные мягкие плечи темного шоколадного цвета, арбузные груди, громадный живот, выпирающий, как подушка, под майкой размера XXXL и свисающий над широкими тренировочными штанами, в которых Герт ходила постоянно. Ее волосы представляли собой взлохмаченную копну мелких курчавых косичек (это было очень эффектно). С первого взгляда она ничем не отличалась от тех грузных теток, которые часами просиживают в прачечных-автоматах, непрестанно сосут леденцы и читают последний выпуск «Нэшнл инкуайрер»^[9]. И только если присмотреться внимательнее, можно было заметить, что ее бицепсы хорошо прокачаны и вовсе не напоминают кисель, что у нее крепкие сильные бедра под старыми серыми тренировочными штанами, что ее необъятные ягодицы не колыхаются при ходьбе. Рози ни разу не слышала, чтобы Герт много болтала. Она была разговорчивой только на своих занятиях.

Герт обучала женщин из «Дочерей и сестер» приемам самообороны. К ней на занятия ходили все, кто хотел хоть чему-нибудь научиться. Рози и сама посетила несколько занятий и по-прежнему старалась посвящать тренировкам хотя бы по полчаса в день, чтобы отработать те шесть приемов, которые Герт называла «Шесть замечательных способов, как отшить мерзкого мужика». У нее не особенно получалось, и она сомневалась, что ей хватит духу применить эти приемы на практике — например, против парня с усами Дэвида Кросби, который стоял в дверях бара «Пропусти рюмочку», — но ей очень нравилась Герт. Ей очень нравилось смотреть, как преображается лицо Герт, когда она объясняет своим ученицам основы рукопашного боя: обычно бесстрастное и неподвижное, как лицо изваяния из темной глины, оно вдруг оживало, а глаза загорались душевным и умным огнем. В такие минуты Герт была просто красавицей. Однажды Рози поинтересовалась, чему конкретно их учат. Что это — тай-кван-до, карате, джиуджитсу? В ответ Герт пожала плечами:

— Всего понемножку. Сборная солянка.

Сейчас стол для настольного тенниса был отодвинут в угол, а центр комнаты застелен серыми матами. Вдоль дальней стены — между древним пригрывателем-вертушкой и доисторическим телевизором, который показывал все либо в розовых, либо в зеленых цветах, — стояло около десятка легких раскладных стульев. Но занят был только один: тот, на котором сидела Пэм. С книжкой в руках, с волосами, зачесанными назад и перехваченными синей лентой, и плотно сжатыми коленями, она была похожа на отличницу-старшеклассницу, которая подпирает стенку на школьном балу. Рози уселась рядом с подругой и прислонила к ноге завернутую в бумагу картину.

Герт, весом в добрые двести семьдесят фунтов, и малявка Синтия — которая, может быть, и дотянула бы до ста, то только в альпинистских ботинках и с нагруженным рюкзаком за плечами, — сосредоточенно ходили кругами, выбирая момент для атаки. Синтия отдувалась и улыбалась до ушей. Герт была, как всегда, спокойна и невозмутима. Она слегка наклонила корпус вперед и держала руки перед собой. Рози наблюдала за ними, и ей было немного смешно и немного тревожно. Картина была действительно впечатляющая: как если бы белочка — или, скажем, какой-нибудь бурундук — пыталась сразиться с медведем.

— Ну слава Богу, пришла. А то я уже начала беспокоиться, — сказала Пэм. — Думала снаряжать поисковую группу.

— У меня был такой удивительный день. Кстати, как ты себя чувствуешь?

— Лучше, гораздо лучше. Мидол — великая вещь. Но это ладно, ты лучше рассказывай, что у тебя. Что-то хорошее произошло, интересное? Ты вся сияешь!

— Правда?

— Ага. Ну давай, не томи. Что с тобой приключилось?

— Давай посчитаем. — Рози начала загибать пальцы. — Я узнала, что бриллиант у меня в обручальном кольце — просто дешевая побрякушка. Я обменяла кольцо на картину… повешу ее у себя в квартире, когда перееду. Мне предложили работу… — Она специально умолкла на миг, раззадоривая любопытство подруги, и добавила как бы между прочим: — И я встретила кое-кого интересного.

Пэм вытаращилась на нее во все глаза:

— Да ладно тебе выдумывать!

— Я ничего не выдумываю. Клянусь Богом. Но вы, девушка, не распаляйтесь. Он старый. Лет шестьдесят пять, если не больше. — Она, конечно, имела в виду Робби Леффертса, однако из памяти выплыл совсем другой образ. Билл Стейнер, молодой ювелир в стильном синем жилете и с красивыми глазами. Но это была уже полная ерунда. Не хватало еще и роман завести для полного счастья. Надо ей это, как рак губы. Тем более Стейнер моложе ее лет на семь. Совсем еще мальчик, нет, правда. — Это он предложил мне работу. Его зовут Робби Леффертс. Я потом тебе все расскажу, а сейчас… хочешь взглянуть на мою картину?

— Ну давай, милая, начинай работать, — сказала Герт, обращаясь к Синтии. Ее голос звучал добродушно, но в то же время слегка раздраженно. — Здесь не школьные танцы.

Синтия набросилась на нее, взметнув полой своей громадной майки. Герт ушла вбок, чуть развернулась, схватила малышку Синтию за предплечья и перебросила ее через голову. Сверкнув пятками в воздухе, Синтия приземлилась спиной на маты.

— Упс! — выдохнула она и тут же поднялась на ноги, отскочив от пола, как резиновый мячик.

— Не хочу я смотреть на твою картину, — сказала Пэм. — Разве что там нарисован красивый мужик. Ему правда шестьдесят пять? Что-то я сомневаюсь.

— Может, и больше, — сказала Рози. — Хотя, если честно… то был и другой. Тот, который сказал мне, что мой бриллиант — это на самом деле цирконий. А потом мы с ним поменялись. Кольцо на картину. — Она пару секунд помолчала. — Ему явно поменьше, чем шестьдесят пять.

— А какой он на внешность?

— У него карие глаза. — Рози подняла картину и положила себе на колени. — А остальное потом расскажу, когда ты посмотришь картину.

— Рози, какая ты нудная!

Рози улыбнулась — она почти и забыла, как это приятно, когда над тобой дружелюбно подтрунивает подруга, — и принялась разворачивать плотную бумагу, в которую Билл Стейнер бережно завернул картину, ее первое приобретение в новой жизни.

— Ну ладно, — сказала Герт Синтии, которая снова кружила вокруг нее, выбирая момент для атаки. Герт легонько подпрыгивала на месте, разогреваясь. Ее гигантская грудь вздымалась и опадала, как волны моря, под белой футболкой. — Я тебе показала, как это делается, а теперь твоя очередь. Только запомни: ты меня все равно не швырнешь… можешь даже не напрягаться. Ты, шмакодявочка, надорвешься меня швырять, этакого бегемота… но ты можешь помочь мне упасть самой. Ну что, ты готова?

— Готова-готова, ты не боись. — Синтия заулыбалась еще шире, обнажив мелкие острые зубки. Рози подумала, что теперь она стала похожа на маленького, но опасного и свирепого зверька типа мангуста. — Гертруда Киншоу, давай!

Герт рванулась в атаку. Синтия схватила ее за мясистые предплечья и подставила свое по-мальчишески плоское бедро ей под бок, причем все это было проделано так ловко и так уверенно, что Рози невольно позавидовала этой малявочке. Ей самой такая уверенность и не снилась. Синтия развернулась… и неожиданно Герт полетела вверх тормашками. На миг она словно зависла в воздухе — этакая монументальная галлюцинация в белой футболке и серых спортивных штанах. Футболка задралась, являя миру громадный бюстгальтер. Рози в жизни таких не видела: бежевые эластичные чашечки не уступали размерами наконечникам артиллерийских снарядов для пушек времен Первой мировой войны. Когда Герт упала на маты, комната содрогнулась.

— Да! — радостно завопила Синтия, потрясая руками над головой. — Большая мамочка грохнулась на пол! Да! ДА! Грохнулась, грохнулась! Прямо, блин, на пол…

Герт улыбнулась — она улыбалась редко, но уж когда улыбалась, зрелище было внушительным, даже, можно сказать, устрашающим, — а потом подхватила Синтию на руки, подняла ее над головой и принялась раскручивать, как пропеллер.

— Меня счас стошнит! — заверещала Синтия, но продолжая при этом смеяться. Она превратилась в размытое разноцветное пятно из оранжевых с зеленым волос и яркой психоделической майки. — Ой-ой-ой, меня точно стошниииииииит!

— Хватит, Герт. Прекрати, — раздался с порога тихий спокойный голос. Анна Стивенсон шагнула в комнату. Сегодня она снова была одета в черное с белым (Анна почти всегда так одевалась, Рози всего несколько раз видела ее в нарядах других цветов). На этот раз это были сужающиеся книзу черные брюки и белая шелковая блузка с длинными рукавами и высоким воротником-стойкой. Строго и элегантно. Анна всегда выглядела элегантно. И Рози даже немножечко ей завидовала.

Герт с пристыженным видом поставила Синтию на ноги.

— Я в порядке, Анна, — бодро заявила Синтия, сделала пару-тройку неверных шагов, запнулась, плюхнулась обратно на маты и захихикала.

— Я вижу, — сухо заметила Анна.

— Зато я швырнула Герт, — объявила Синтия. — Это надо было видеть. Это действительно было что-то. Правда.

— Я даже не сомневаюсь, — сказала Анна. — Но я знаю, что скажет на это Герт. Она скажет, что швырнула себя сама, что ее тело уже было готово упасть, а ты только ему помогла.

— Да, наверное. — Синтия осторожно поднялась на ноги, но тут же снова упала на задницу (вернее, на ту часть тела, которая у нормальных людей называется задницей) и рассмеялась. — Блин, все так и кружится. Словно это не комната, а пластинка.

Анна прошла через зал и остановилась перед Рози и Пэм.

— Что там у вас такое? — Она указала глазами на картину в руках у Рози.

— Картина. Сегодня ее купила. Повешу ее у себя в квартире, когда перееду. — Рози на миг умолкла, а потом спросила с волнением в голосе: — Нравится вам?

Анна молча взяла картину и, держа ее с двух сторон за рамку, отнесла в дальний угол, куда отодвинули теннисный стол. Она поставила картину на стол, и все пять женщин собрались там, встав полукругом. Нет, заметила Рози, оглядевшись по сторонам. Уже семь, а не пять. Робин Сент-Джеймс и Консуэло Дельгадо спустились в комнату отдыха и тоже подошли к столу — они стояли за спиной у Синтии, глядя на картину поверх ее узкого хрупкого плечика. Рози ждала, что кто-то хоть что-нибудь скажет. Она почему-то не сомневалась, что первой выскажется Синтия. Но все почему-то молчали. Причем молчание явно затягивалось, так что Рози уже начала беспокоиться.

— Ну что? — не выдержала она. — Может, кто-нибудь все-таки скажет? Нравится вам или нет?

— Даже не знаю, — сказала Анна. — Она какая-то странная.

— Ага, — согласилась Синтия. — Точно странная. Я что-то похожее уже видела, только очень давно. Еще в детстве.

Анна внимательно посмотрела на Рози:

— А почему вы ее купили?

Рози нервно пожала плечами. Она почему-то ужасно разволновалась.

— Я даже не знаю, как это объяснить. Она как будто меня притянула. Сама.

К удивлению Рози — и ее несказанному облегчению, — Анна вдруг улыбнулась и кивнула головой:

— Да. Таково свойство искусства. Любого искусства, не только живописи… это может быть и скульптура, и книга, и даже замок из песка. Что-то оставит нас равнодушным. А что-то, наоборот, затронет. Есть вещи, которые созданы словно для нас. Как будто те люди, которые их сотворили, обращаются к нам через свои творения. Но конкретно эта картина… как по-вашему, Рози, она красивая?

Рози внимательно присмотрелась к картине, пытаясь увидеть ее такой, какой увидела тогда, в ломбарде: когда странный безмолвный зов, исходивший от этой картины, проник ей в самую душу, так что Рози просто застыла на месте и не могла думать вообще ни о чем другом. Она смотрела на женщину на картине. Светловолосую женщину с длинной косой, в тоге (или хитоне; мистер Леффертс назвал ее одеяние хитоном) цвета роза марена, что стояла в высокой траве на вершине холма. Взгляд Рози на миг задержался на золотом браслете над ее правым локтем, а потом соскользнул на разрушенный храм и поверженную статую

(поверженное божество)

у подножия холма. Именно туда и смотрела женщина на картине.

Откуда ты знаешь, куда она смотрит? Откуда тебе это знать?! Ты же не видишь ее лица!

Да… но, с другой стороны, куда ей еще смотреть?

— Нет, — задумчиво проговорила Рози. — Когда я ее покупала, я вообще не задумывалась о том, красивая она или нет. Мне она показалась сильной. И меня привлекла именно эта сила. Разве хорошая картина обязательно должна быть красивой?

— Вовсе не обязательно, — сказала Консуэло. — Взять, скажем, Джексона Поллока. Его вещи были совсем не красивы, но в них есть чувство, энергия… Или Диана Эрбас, например. Как вам ее работы?

— А кто это? — спросила Синтия.

— Известный фотограф. Она сделала себе имя на фотографиях бородатых женщин и карликов с сигаретами в зубах.

— Ага. — Синтия на минуту задумалась, переваривая информацию, а потом вся просияла. — Точно, я вспомнила. Я, кажется, видела ее снимок. На одной вечеринке, когда я еще тусовалась с художниками. В какой-то пижонской художественной галерее. Там заправлял этот парень… как его… Эпплторп. Ну да, Роберт Эпплторп. И знаете, что там было, на снимке? Один парень отсасывал причиндал другому! Нет, правда! И это была вовсе не жалкая имитация, как в порножурналах, нет. Я хочу сказать… этот парень, на снимке, он действительно очень старался, он делал дело и подходил к этому делу со всей ответственностью. Я в жизни не видела, чтобы у мужика был такой мощный шланг между ног…

— Мэпплторп, — сухо проговорила Анна.

— Что?

— Его звали Мэпплторп, а не Эпплторп.

— Да, точно. Мэпплторп.

— Он умер.

— Да?! От чего? — спросила Синтия.

— От СПИДа. — Анна по-прежнему очень внимательно изучала картину и говорила слегка рассеянно. — Такая болезнь. Распространяется половым путем.

— Ты говорила, что видела где-то картину, похожую на картину Рози, — пробасила Герт. — И где это было, малявка? Тоже в какой-нибудь галерее?

— Нет. — При обсуждении Мэпплторпа Синтия только казалась заинтересованной. Но сейчас она вдруг зарделась и смущенно заулыбалась, как будто боялась, что ее засмеют, и заранее готовилась дать отпор. — И не то чтобы даже похожую… просто…

— Ну давай, говори, — подбодрила ее Рози.

— Ну это… Мой отец был методистским священником в Бейкерсфилде, — начала Синтия. — Я там родилась, в Бейкерсфилде, штат Калифорния. Мы жили тогда в пасторанте… ну, в доме при церкви… там внизу были комнаты, где собирались прихожане, и там на стенах висели старые картины. Портреты президентов, цветы, собаки и подобная ерунда. Просто картины повесить на стенку, чтобы стены не выглядели слишком голыми.

Рози кивнула, вспомнив картины, которые пылились на полках ломбарда: венецианские пейзажи с гондолами, вазы с фруктами, собаки и лисы. Просто картины повесить на стенку, чтобы стены не выглядели слишком голыми. Как рты без языков.

— Но там была одна картина… как же она называлась… сейчас вспомню. — Синтия нахмурилась. — «Де Сото смотрит на запад»^[10]. По-моему, так. На ней был изображен этот самый конкистадор. В широких прикольных штанах и таком смешном шлеме по типу кастрюли. Он стоял на вершине утеса в окружении индейцев. И смотрел на большую реку далеко-далеко внизу, за лесом. Наверное, это была Миссисипи. Но что самое интересное…

Синтия смущенно умолкла. Ее щеки горели, и она больше не улыбалась. Толстая повязка у нее на ухе сейчас казалась особенно белой и даже как будто живой, словно это был и не бинт, а какая-то ненормальная часть тела, намертво пришитая к голове. Рози в который раз призадумалась — а с тех пор, как она поселилась в «Дочерях и сестрах», она очень часто об этом думала, — почему мужчины такие жестокие. Не все, конечно. Но многие. Откуда берется эта зверская злоба? Что-то с ними не так… Может быть, им не хватает чего-то. Или, наоборот, эта мерзость есть в каждом из них изначально, и когда она накапливается до критической массы, что-то в них «перегорает», как испорченная микросхема в компьютере?

— Продолжай, Синтия, — подбодрила ее Анна. — Мы не будем смеяться, не бойся. Правда?

Все согласно кивнули: не будем.

Синтия заложила руки за спину, как девочка-школьница, которую вызвали на уроке к доске читать наизусть стихотворение.

— Ну это… — проговорила она тоненьким голоском, который звучал просто по-детски по сравнению с ее обычным звонким голосом. — Мне казалось, что река на картине движется. Вот что меня привлекало. Не вся картина, а только река. Картина висела в той комнате, где по четвергам проходили библейские чтения. Я часто туда приходила и часами просиживала перед этой картиной. Как перед телевизором, правда. Я смотрела на то, как течет река… или ждала, что она потечет. Я уже толком не помню. Мне тогда было лет девять-десять. Но я все-таки помню, как я сидела перед картиной и думала: если река и вправду течет, значит, по ней обязательно что-нибудь проплывет — плот, или лодка, или каноэ с индейцами… и тогда я буду знать наверняка. Но однажды картина исчезла. Я пришла, а ее просто не было. Куда-то делась, не знаю. Наверное, мама увидела, как я сижу перед ней, впялившись в одну точку, и…

— Она испугалась и убрала картину, — закончила за нее Робин.

— Ага. Может быть, даже выбросила на помойку, — сказала Синтия. — Я тогда была маленькой, мало что понимала. Но когда я увидела эту твою картину, Рози, я сразу вспомнила про ту, свою.

Пэм повнимательнее присмотрелась к картине.

— Да, — сказала она задумчиво. — Я тебя понимаю. У меня ощущение, как будто я слышу, как она дышит. Эта женщина на картине.

Все рассмеялись, и Рози тоже.

— Нет, я о другом говорю, — сказала Синтия. — Просто… она слегка старомодная, что ли… как те картины, которые в школах висят, в классных комнатах… и она вся какая-то блеклая, кроме платья и туч на небе, все цвета очень бледные. И на моей картине с де Сото все было бледным, как будто выцветшим. Все, кроме реки. Река была яркой, серебряной. По сравнению со всем остальным она казалась живой, настоящей.

Герт повернулась к Рози:

— Расскажи про свою работу. Я слышала, ты говорила, что тебе предложили работу.

— Все расскажи, — вставила Пэм.

— Да, — заключила Анна. — Расскажите нам все по порядку, а потом я вас попрошу на минутку зайти ко мне. У меня есть для вас новости.

— Это… это то, чего я ждала?

Анна улыбнулась:

— Мне кажется, да.

8

— Это очень хорошая квартира, одна из лучших в нашем списке, и я надеюсь, она вам тоже понравится, — сказала Анна. На самом краешке ее заваленного бумагами стола лежала стопка листовок с объявлением о предстоящем летнем пикнике с концертом, который «Дочери и сестры» устраивали в городском парке. Это был праздник для всех желающих, что-то вроде народных гуляний — мероприятие, которое затевалось частично для сбора средств и частично для поддержания благоприятного имиджа организации в глазах горожан. Анна взяла одну листовку и быстренько начертила план на обратной стороне. — Вот здесь кухня, здесь откидная кровать. Здесь что-то вроде гостиной. Это ванная. Вообще-то там тесновато. Когда сидишь на унитазе, ноги приходится ставить под душ. Но зато это ваша квартира.

— Да, моя, — прошептала Рози. Ее вновь охватило то зыбкое чувство, о котором она даже и не вспоминала за последние несколько недель. Ощущение, что все это просто волшебный сон, который не может продлиться вечно: сейчас она проснется в постели с Норманом, и все закончится.

— Вид из окна чудесный… не Лейк-драйв, конечно. Но Брайант-парк тоже очень красивый, не хуже озера. Особенно летом. Второй этаж. И соседи вполне приличные. В восьмидесятых годах это был неспокойный квартал, но сейчас там опять все наладилось.

— Вы так рассказываете… как будто вы сами все это видели.

Анна пожала плечами — элегантно и очень изящно; она вообще все делала элегантно — и дорисовала на плане лестничную площадку и лестницу. Получилась простая, без всяких излишеств схемка, которая выдавала руку умелого чертежника.

— Я там часто бывала, — проговорила Анна, не поднимая головы. — Но никогда не жила, если вы спрашиваете об этом.

— Понятно.

— Когда кто-то из наших женщин уезжает от нас насовсем, она забирает с собой и частичку моей души. И так происходит с каждой. Наверное, это звучит высокопарно… сентиментально. Но я не боюсь показаться сентиментальной. Это действительно так. И только это имеет значение. Ну как вам, нравится?

Рози порывисто обняла Анну за плечи и тут же об этом пожалела, потому что Анна мгновенно напряглась. Не стоило этого делать, мысленно отругала она себя, разжимая объятия. Я же знала, что этого делать нельзя. И ведь действительно знала. Анна Стивенсон была очень доброй, в этом Рози ни капельки не сомневалась. Может быть, даже святой. Но иногда в ней проскальзывало это странное высокомерие. И еще ее раздражало, когда кто-то чужой вторгался в ее личное пространство. Она не любила, когда кто-то стоял слишком близко. И особенно не любила, когда к ней прикасались.

— Простите, пожалуйста, — пробормотала Рози и отступила еще на шаг.

— Бросьте, что еще за глупости, — резко проговорила Анна. — Так что насчет квартиры?

— Замечательная квартира. Мне очень нравится.

Анна улыбнулась, и то неловкое напряжение, которое вроде бы воцарилось между ними, сразу исчезло. Анна поставила крестик на стене гостиной рядом с узеньким прямоугольником, который изображал на плане единственное окно.

— Ваша картина… Мне кажется, ее надо повесить сюда. Смотрите, здесь ей самое место.

— Да, мне тоже так кажется.

Анна отложила карандаш.

— Я очень рада, Рози, что смогла вам помочь. И я рада, что вы пришли к нам. Ну вот, у вас опять тушь потекла. — Она пододвинула Рози упаковку салфеток «Клинекс». Скорее всего это была уже другая коробка — не та, что стояла на этом столе во время их первого разговора. Рози не сомневалась, что «Клинекс» здесь расходуется упаковками.

Она взяла одну салфетку и вытерла слезы.

— Знаете, вы спасли мне жизнь, — хрипло проговорила она. — Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.

— Лестно, конечно, но в корне неверно, — ответила Анна своим неизменно спокойным тоном. — Это не я вас спасла. Точно так же, как это не Синтия бросила Герт сегодня на тренировке. Вы спасли себя сами, когда набрались решимости и ушли от человека, который делал вам больно.

— Но все равно огромное вам спасибо. Хотя бы за то, что вы есть.

— Да пожалуйста.

Впервые за все те недели, которые Рози провела в «Дочерях и сестрах», она увидела, что глаза Анны Стивенсон блестят от слез. Она пододвинула Анне коробку «Клинекса».

— Ну вот, — сказала она с улыбкой. — Теперь и у вас тушь потекла.

Анна рассмеялась, взяла салфетку, вытерла слезы, скомкала салфетку и выбросила ее в мусорную корзину.

— Я ненавижу, когда я плачу. Это мой самый страшный секрет. Каждый раз я решаю, что никогда больше не буду плакать, что мне нельзя плакать, и у меня вроде бы получается… я держусь, а потом опять плачу. У меня и с мужчинами что-то похожее происходит.

На миг перед мысленным взором Рози возник образ Билла Стейнера с его карими глазами и красивой улыбкой.

Анна снова взяла карандаш, что-то написала под планом квартиры и протянула листок Рози. Это был адрес: Трентон-стрит, дом 897.

— Теперь это ваш новый адрес, — сказала Анна. — Отсюда, правда, далековато. На другом конце города. Но ничего. Вы ведь уже научились ездить на здешних автобусах, верно?

Рози кивнула и улыбнулась, хотя на глаза вновь навернулись слезы.

— Можете дать этот адрес своим друзьям, которые у вас уже есть и которые еще будут. Но пока его знают лишь два человека: мы с вами. — Анна вроде бы не говорила ничего такого, но Рози знала, что она с ней прощается. Только теперь до нее начало доходить, что ее жизнь в «Дочерях и сестрах» подходит к концу и у нее начинается новая жизнь, другая. — Так вот, — продолжала Анна, — от меня этот адрес никто не узнает. От нас этот адрес никто не узнает. Таково правило «Дочерей и сестер». Мы никогда никому не даем адресов наших женщин. Я здесь работаю двадцать лет, двадцать лет я общаюсь с женщинами и девушками, которым пришлось пережить настоящий ужас. И я давно уже убедилась, что это единственно правильное решение: никогда никому не давать чужих адресов.

Рози об этом знала. Пэм ей все объяснила — и Консуэло Дельгадо тоже, и Робин Сент-Джеймс — на «вечерних распевках», как женщины из «Дочерей и сестер» называли веселые шумные посиделки в комнате отдыха, где собирались все, кто хотел провести вечер в приятной компании. Впрочем, Рози не требовалось никаких дополнительных разъяснений. Если ты не совсем тупая, то тебе хватит трех-четырех сеансов групповой терапии, чтобы усвоить все правила этого дома. У Анны был список квартир, но помимо этого «списка Анны» у нее был еще и «свод правил Анны».

— Вы все еще переживаете из-за него? — вдруг спросила Анна.

Рози вздрогнула и удивленно взглянула на Анну. Она задумалась о своем и поэтому не сразу сообразила, о чем ее спрашивают.

— Из-за вашего мужа, — пояснила Анна, заметив ее замешательство. — Вы все еще переживаете из-за него? Я знаю, что в первые две недели вы очень боялись, что он вас разыщет, «возьмет след», как вы говорили. А теперь? Вы по-прежнему боитесь его или уже нет?

Рози задумалась. Это был очень серьезный вопрос. Действительно, в первые две недели ее просто трясло от страха. Сказать, что она боялась, — это вообще ничего не сказать. Она была в ужасе… Впрочем, и ужас тоже не совсем верное слово, потому что ее тогдашние переживания, связанные с Норманом, были слишком завязаны на других чувствах — и, наверное, в какой-то степени преобразованы этими чувствами. Ей было стыдно, что она не смогла стать хорошей женой и сохранить свой брак. Она скучала по некоторым вещам, которые остались дома и которые были ей очень дороги (винни-пухское кресло, к примеру). Она пребывала почти в эйфории от того, что все-таки вырвалась на свободу. Для нее это было новое чувство: опьянение свободой, и его пронзительная новизна не притуплялась со временем. И еще она чувствовала облегчение. Но какое-то странное облегчение, такое спокойное и холодное, что иногда ей самой становилось страшно. Наверное, что-то подобное должен испытывать канатоходец, который идет по канату, натянутому над глубоким каньоном, и вдруг оступается, начинает падать… но в последний момент все же удерживает равновесие.

И все-таки страх был сильнее всего. Рози до сих пор с содроганием вспоминала тот сон, который ей снился едва ли не каждую ночь в первые две недели ее пребывания в «Дочерях и сестрах». Всегда один и тот же сон: она сидит на крыльце «Дочерей», в одном из плетеных кресел. Рядом нет никого. Она сидит совершенно одна, и вдруг перед домом останавливается машина. Новенькая красная «сентра». Дверца с водительской стороны открывается, и из машины выходит Норман. В черной футболке с картой Южного Вьетнама. Иногда под рисунком написано: ГДЕ ТВОЕ СЕРДЦЕ, ТАМ И ТВОЙ ДОМ. Иногда: БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ. Его брюки забрызганы кровью. В ушах подрагивают серьги-висюльки — мелкие тонкие косточки, похожие с виду на кости человеческих пальцев. В руке он держит какую-то маску. Маска тоже забрызгана кровью, к ней прилипли ошметки мяса. Рози пытается встать, но не может подняться с кресла. Ее как будто парализовало. Она сидит и беспомощно смотрит, как Норман медленно приближается к ней. Он идет по дорожке, и серьги подрагивают у него в ушах. Он уже совсем рядом. Он подходит к ней и говорит, что им надо поговорить. Очень серьезно поговорить. Он улыбается, и теперь она видит, что его зубы тоже в крови…

— Рози? — тихонько позвала Анна. — Вы меня слышите?

— Да, — выдохнула Рози. — Я слышу. И знаете, да. Я по-прежнему его боюсь.

— Вообще-то это неудивительно. Мне даже кажется, что на каком-то глубинном уровне этот страх не пройдет никогда. Но с вами все будет в порядке. Главное, чтобы вы помнили: теперь у вас новая жизнь. И теперь у вас в жизни будут периоды, и с каждым разом все дольше и дольше, когда вам уже не придется бояться вообще ничего… когда вы даже о нем и не вспомните. Но я спрашивала о другом. Я спрашивала вот о чем: вы и сейчас тоже боитесь, что он вас найдет?

Да, она и сейчас боится. Но уже не так сильно, как раньше. За те четырнадцать лет, которые Рози прожила с Норманом, она выслушала немало его разговоров по телефону, связанных с его работой. Она не раз наблюдала, как он обсуждает с коллегами разные деловые вопросы. Обычно мужчины сидели в гостиной на первом этаже или — если на улице было тепло — на заднем дворе за домом, а Рози носила им кофе и пиво. И почти всегда Норман был главным в этих жарких дискуссиях. Он громко и раздраженно кричал, налегая грудью на стол и сжимая в руке початую бутылку с пивом, которая просто терялась в его огромном кулаке. Он подавлял собеседников, отметал все их слабые возражения и просто не слушал того, что они говорят. Иногда — очень редко, но все же — он снисходил до того, чтобы обсудить свои дела с Рози. Разумеется, ему было плевать на все ее соображения. Да он и не спрашивал ее мнения. Она была для него как удобная стенка для отработки ударов — его собственных мыслей. Он любил, чтобы все было быстро и сразу. Он не терпел никаких промедлений. Если дело, которое он расследовал, не разрешалось мгновенно и затягивалось больше, чем на три недели, он терял к нему всяческий интерес. Такие дела он называл точно так же, как Герт называла свои приемы самообороны: объедки, куски залежалые, годные разве что на солянку.

Может, теперь она тоже попала в разряд объедков?

Хотелось бы верить. И Рози очень старалась заставить себя поверить. Старалась и все-таки не могла… не могла, и все.

— Я не знаю, — задумчиво проговорила она. — Иногда мне кажется, что, если бы он собирался меня разыскать, он бы давно уже проявился. Но, с другой стороны, я боюсь, что он все еще меня ищет. И он все-таки не водитель какой-нибудь или водопроводчик. Он полицейский. Искать людей — это его работа.

Анна кивнула:

— Я знаю. И это значит, что он очень опасен и вам надо быть особенно осторожной. И самое главное, помните: вы не одна. Теперь вам есть на кого положиться, Рози. Обещайте мне, что не забудете.

— Не забуду.

— Вы уверены?

— Да.

— А если он все же проявится, что вы будете делать?

— Захлопну дверь у него перед носом и запру ее на замок.

— А потом?

— Позвоню в службу спасения. 911.

— Без малейших сомнений?

— Да, без малейших сомнений, — решительно проговорила Рози. И если Норман и вправду придет за ней, она именно так и поступит. Но ей все равно будет страшно. Почему? Да потому что Норман полицейский, как и те люди, которым она позвонит… они ведь тоже будут из полиции. И потом она знает Нормана. Он всегда добивается своего. И он сам говорил ей не раз: все полицейские братья.

— А когда вы позвоните в службу спасения, что вы сделаете потом?

— Позвоню вам.

Анна кивнула.

— С вами все будет в порядке.

— Я знаю. — Рози очень старалась, чтобы ее голос звучал уверенно, но в глубине души она все-таки сомневалась… и, наверное, всегда будет сомневаться. Пока Норман действительно не придет за ней и все умозрительные построения не обернутся жестокой реальностью. И если это случится, кто знает… может быть, вся ее жизнь за последние полтора месяца — «Дочери и сестры», отель «Уайтстоун», Анна, ее новые подруги — развеется, словно сон при пробуждении, когда одним распрекрасным вечером кто-то тихонечко постучится к ней в дверь, и она побежит открывать, и за дверью окажется Норман? А вдруг все именно так и будет?

Взгляд Рози упал на картину, которая стояла прислоненной к стене у двери в кабинет, и она поняла, что такого не будет. Картина стояла лицом к стене, но для того, чтобы видеть ее, Рози было не нужно на нее смотреть. Фигура женщины на холме под хмурым грозовым небом и с разрушенным храмом внизу так ясно запечатлелась в ее сознании, что ей достаточно было просто закрыть глаза, и ей сразу же представлялось, что она видит картину. Как наяву. Рози действительно воспринимала картину как самую что ни на есть настоящую явь. И на свете, наверное, не было ничего, что могло бы заставить ее думать об этой картине, как о какой-то туманной грезе.

Зачем заранее забивать себе голову, с улыбкой подумала Рози. Может быть, мне повезет и эти вопросы так и останутся без ответа.

— А большая квартплата, Анна?

— Триста двадцать долларов в месяц. Вы как, потянете? Хотя бы первые два месяца?

— Потяну. — Анна, конечно, об этом знала. Если бы у Рози не было денег платить за квартиру, этого разговора вообще бы не состоялось. — Триста двадцать — это еще терпимо. И если ее не повысят, квартплату, то я вполне потяну и дальше. А там будет видно.

— Там будет видно, — задумчиво повторила Анна. Она подперла рукой подбородок и внимательно посмотрела на Рози. — Кстати, насчет «будет видно». Это к вопросу о вашей новой работе. Звучит очень заманчиво, просто чудесно. Но, с другой стороны, как-то уж слишком оно…

— Сомнительно? Ненадежно? — подсказала Рози. Она сама много об этом думала, и именно эти слова пришли ей на ум по дороге домой… потому что, несмотря на восторженные отзывы Робби Леффертса и на весь его энтузиазм, она была не уверена, что справится

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Охотно, с удовольствием (фр.).

7

Джеки Глисон (1916–1987) — американский комедийный актер, особенно популярный в 50–60-е годы.

8

Имеется в виду американская актриса Мэй Уэст, которая славилась пышным бюстом. Секс-символ 30-х гг. Получила прозвище Крошка-Вамп.

9

Еженедельный журнал сенсационных новостей для неискушенного обывателя.

10

Эрнандо де Сото (1496?–1542) — испанский конкистадор, участник захвата столицы инков в Куско.