Пустая сцена

Стелла Ко, 2020

И вновь я на сцене. Прижимаю перчатки из тончайших черных кружев к лицу. Закатываю глаза и претенциозно плачу. Публика на грани самоистязания и истерии. Им нравится, как я страдаю. Мои страдания возносят их на пик блаженства. Они- представители высшего общества, холеные и ухоженные. Они роскошны, шикарны до неприличия. Да, для зрителей я богиня и королева. Они поклоняются мне, для них я новое божество. Только, чтобы стать их предметом восхищения и поклонения – необходимо принести в жертву свою личность, себя целиком. А чтобы покинуть этот пьедестал- придется заплатить цену.

И вновь я на сцене.

Прижимаю шершавые перчатки из тончайших черных кружев к лицу. Я закатываю глаза и претенциозно плачу. Мои руки нервно и импульсивно сжимают веер из пышных и пушистых страусиных перьев. Публика на грани самоистязания и истерии. Латентные мазохисты. Им нравится, как я страдаю. Мои страдания возносят их на пик блаженства. Они — представители высшего общества, холеные, ухоженные, в золоте, драгоценных каменьях, бархате, шелке, парче. Элегантны и изысканны. Нет, более, чем это. Они роскошны, шикарны до неприличия. Они восседают в амфитеатре и на балконах огромного королевского зала на сидениях, обитых самым дорогим красным бархатом.

А после моего выступления они расходятся, и зал заполняется надрывным алым цветом. Лучше бы в нас текла кровь именно такого оттенка.

Тяжелые люстры, сочащиеся бриллиантами… Я часто представляю, как эти люстры во всей своей великолепной тяжеловесности падают на уважаемую публику. В реальности же восторг этой публики, вызванный моими муками, падает на меня. А я падаю на пол. У меня удушье. Мышьяк, аммиак — какая теперь разница, как называется тот яд, отравивший мое существо.

Они заходятся бурными аплодисментами. Они в восхищении. В меня летят цветы, самые дорогие, самые редкие и экзотические и, конечно же, самые великолепные. Я дрожащими руками собираю букеты, такие неуместно ароматные. Зачем же вы так благоухаете, о, прекрасные? Ведь аромат ваш не принесет мне освобождения. В глазах — вечно бегущие слезы, грудь давит плита. Невозможно дышать. Я срываю с себя перья, стираю с лица яркие краски. И бегу по длинным коридорам в мою усыпальницу.

Наконец я в своем замке, своем храме. Мраморные, лакированные, до блеска отполированные полы. Я слышу шум босых ног и шелест платья. Платье такое пышное, в нем столько юбок, что мне кажется, я могу взлететь. Оно ниспадает подобно морской пене и струится бурным горным водопадом. Я скольжу по полу, я почти лечу. Мимо проносятся картины дивных неведомых мне фантасмагорий. На большинстве из них изображены существа с птичьими клювами вместо лиц, полуголые, сладострастные, двуличные, в окружении нездорового буйства цветов и неведомых фруктов.

Я падаю почти без чувств. Если бы… Но нельзя об этом даже думать. Потолки такие высокие, с вычурным орнаментом, белые-белые с позолотой. Пол приятно холодит измученное тело. И платье мирно шуршит словно что-то шепчет.

Сегодня Вега ожидала меня в моей комнате. Она взбила подушки, заменила воздушные балдахины над кроватью, надушила воздух розовой водой и поставила вазон со свежесрезанными каллами и лилиями.

Лилии. Я не раз ей говорила, что от них мне становится очень плохо. Она это сделала специально.

Я увидела, что стол опять ломится от еды.

Вам придется есть, строго сказала Вега.

Хотя она знает, что я не могу ничего есть после выступлений. Что я вообще не могу есть.

Если вы не будете есть, то придется вас связать и насильно кормить, чтобы вы вконец не ослабли, предупредила она.

Я упала на пол и заплакала со всем имеющимся у меня отчаянием. Боль разрывала на части мою душу.

Слезы не помогут. Чем больше будешь плакать — тем хуже тебе.

Вега была предельно откровенна. Как всегда. Это отличало ее от других.

Она подошла ко мне и схватила меня своими сухими, жилистыми, необычно сильными и цепкими руками.

Вставай, ничтожество! Думаешь, мне нравится поддерживать твою никчемную жизнь?

Она со всей силы кинула меня на кровать, резко собрала мои растрепанные длинные волосы, которые были черней самой беспросветной ночи, и принялась расчесывать их. Она изо всех старалась причинить мне сильную боль. Ведь она знала, что я не выношу даже самой незначительной боли. Была бы ее воля, она бы избила меня до полусмерти, либо вообще убила бы, но ей строго запретили наносить мне увечья. Я нужна была им живой.

Вега заставила меня поесть, после чего мне стало гораздо хуже. Более того, я видела, как она подсыпает мне в еду белый порошок. Несомненно, это был яд медленного действия. Чтобы никто ничего не заподозрил. Затем она наконец ушла.

Я лежала на своей неестественно огромной и широкой кровати на шелковых простынях под невесомым балдахином и горько и отчаянно плакала, не в состоянии остановиться. Слезы — мои сестры, страх — мой брат, и, должно быть, меня породило Отчаяние. Я лишь отсвет в окне, даже не призрак, а тень призрака. Исчезающая тень. Меня нет. Я стала сплошной болью, я вся — кровоточащая рана. Кажется, что нет спасения. Нет выхода из этой гробницы.

Вскоре ко мне зашел Тристан. Хитрый, двуличный, пропитанный ложью, сотканный из лицемерия.

Он гладил меня по волосам и приговаривал голосом, лживо нежным, о том, как я бледна и как прекрасна. Я — звезда, талант и гений. Страдающий безумец, отвергнутый обществом, но возведенный на пьедестал зрителем. Да, для зрителей я богиня и королева. Они поклоняются мне, строят храмы в мою честь и покупают иконы с моим изображением. Для них я новое божество. Только, чтобы блистать — необходимо принести в жертву свое эго, свою личность, себя целиком. И только тогда я смогу достичь совершенства.

А я не вижу, что ты стараешься принести себя в жертву ради совершенства, сказал он мне и сжал мои тонкие бледные кисти. Он змеей, холодной и гладкой, заполз ко мне в постель. И принялся меня пить. Медленно, не торопясь. Действительно, торопиться было некуда. Нас ожидала вечность.

У меня кончается кровь. Я гасну, как умирающая звезда. Скоро я остыну и превращусь в сгоревший метеор, мертвый пепел.

Еще нет, опровергает он мои опасения. А затем обещает мне помочь. Помочь научить меня тому, как приносить себя в жертву. А потом он ложится рядом и что-то шепчет мне на ухо. Но для меня нет слов. Вместо слов — нездоровый жар одержимости.

Когда-нибудь ты принесешь себя в жертву ради меня, говорит он напоследок. Сейчас ему нельзя ко мне прикасаться, но он питает надежды на будущее.

Эмер и Скай, пожалуй, самые добросердечные из всех, кто мной владеет. По крайней мере, в их глазах я вижу чуть тлеющий огонек сострадания. Они — авторы пьес с моим участием.

В завтрашнем выступлении тебя придется связать и посадить в клетку, сообщает мне Скай. Ему очень жаль, но это требование Хозяина. Если авторы пьес его ослушаются — их ждет участь, во много крат хуже моей.

Зато, посмотри, какое у нас для тебя красивое платье, утешает меня Эмер. У нее блеклые волосы и бесцветные глаза. Будто бы они выцвели от отсутствия солнца.

Мы тебе заплетем в волосы свежие цветы. Свежие прекрасные цветы. Ты будешь бледна и прекрасна.

Знаю-знаю. Красивое страдание. Зрителей-садистов это восхищает. Они платят бешеные деньги, чтобы только краем глаза увидеть меня.

Я принесла тебе подснежники, восклицает Эмер и достает тщательно спрятанные под юбками цветы.

Неужели там уже появились подснежники? Как же быстро летит время. Как молниеносно летит моя жизнь. Кажется, что пару мгновений назад — осенние листья, кровавый клен, а уже сегодня — хрупкие подснежники. Эмер дрожащими руками вложила в мои бескровные слабые ладони эти нежные цветы. Я поднесла их ближе к глазам, я боялась их сломать, ведь они же такие хрупкие! И как Эмер пронесла их в юбках? Она была рада, может, даже счастлива, хотя очень боялась, что кто-нибудь узнает о проявленной снисходительности. В ее взгляде была мольба никому не показывать цветы. Ни намека на цветы. Я заверила ее, что спрячу эти подснежники. Все равно они уже мертвы, скоро и вовсе засохнут.

А на улице — метель, вдруг говорит Скай в пустоту.

А в моей комнате окна занавешены плотными темными бархатными занавесками. Очень тяжелыми. У солнца и дневного света нет шансов. А мне запрещается трогать шторы.

Какая она — метель?

Откуда берутся подснежники?

Почему зеленые листья к осени наливаются кровью? Как это — видеть дерево, полностью покрытое кровавыми листьями?

У меня было столько невысказанных вопросов, которые застыли на моих губах, не в силах с них слететь и прозвучать. Если они прозвучат — то будут как трещина на стекле.

Кто я?

Откуда?

Стекло лопнет и разлетится на осколки.

На лице Эмер — целая палитра грусти от того, что она не может мне помочь.

Мы и сами ничего не помним. Мы точно так же лишены всех воспоминаний, как и ты. Прости.

Ей действительно стыдно за это передо мной.

Затем они поспешно уходят. Им нельзя задерживаться в моей комнате. Всему свое время. Сейчас — время для сна.

Но сон мне неведом. Порождаемая липким, всепроникающим страхом и сжигающей лавой отчаяния бессонница хватает за горло, ядовитыми иглами проникает глубоко под кожу, пронизывает сердце со всех сторон. И уже не сердце — а стальной цветок с острыми шипами. Стены в сумраке беспросветной ночи надвигаются, потолок давит на грудь. Словно небеса обрушиваются на меня со всей своей неистовостью и тяжестью черных штормовых туч. Гроза и ураганы — не снаружи. Они внутри меня. Они разрушают то, что еще не успело сотвориться. Они с корнем уничтожают надежду на какое-либо творение, обрекая меня на вечное забытье, на смерть при жизни. Хочется зажечь свечу — но в этом мире нет огня. Он чужд этому творению сумрака, где господствуют сырые подземелья и склепы, поросшие мхами.

Руки — ввысь, но всюду прутья клетки. Старой, но удивительно прочной клетки. Она достаточно широка, чтобы стоять внутри нее в полный рост, но довольно мала, чтобы обрести свободу движений. Прутья настолько частые, что сквозь них не пролить свои руки. Я не ручей — мне не вытечь. Я не ночной мотылек — не вылететь на своих слабых, блеклых крыльях, покрытых пылью. Я не голос — не прозвучать. И даже не пошевелить руками. Онемение, оцепенение. Железные цепи больно впились в запястья. Все тесней и тесней. Невозможность пошевелиться значительно усиливается. Со всех сторон — далекий и нарастающий шелест порхающих в ночи крыльев. Шум крыльев — как приговор. Постепенно крылья обретают плоть, скользкую, кожистую, шершавую. Летучие мыши! Грозовые тучи летучих мышей! Они вместо воздуха, вместо пустых незаполненных пространств. Должно быть, я вдыхаю их вместе с воздухом, но не выдыхаю обратно. Они оседают в моих легких и бьются об их стенки, разрывая их в клочья. Их острые маленькие зубы впиваются в мое и без того обескровленное тело, вгрызаются в вены и высасывают последнюю кровь. Их жесткие крылья нещадно бьют меня по коже, оставляя глубокие кровавые шрамы. Я — кровавая рана. Но я не достойна такой награды как смерть. Я обречена жить.

Конец ознакомительного фрагмента.