Волошский укроп

Стасс Бабицкий

Май 1876 года. В Москве средь бела дня похищена дочь обер-полицмейстера. Злодей прислал записку безутешному отцу, требуя в качестве выкупа раскрыть важные государственные секреты. Сыщик Мармеладов идет по следу, даже не подозревая, что коварный преступник уже приготовил для него ловушку…

III

Сад Эрмитаж этой весной преобразился до неузнаваемости, и потому вся Москва устремилась сюда на прогулку. Возле двух больших прудов ажурные скамейки были заняты разночинной публикой. Беседки, врезанные в тенистые заросли, вдали от основных дорожек, были заполнены смеющимися молодыми людьми. Где-то пили шампанское, которое принес запыхавшийся юнец из ресторации. Где-то играла гитара и чарующий голос напевал цыганский мотив, услышав который Митя невольно пробежался рукой по карманам, всё ли на месте.

Такой небывалый наплыв любителей прогулок на свежем воздухе вызвали не только архитектурные перемены или стриженные по заграничной моде кусты. Новый арендатор парка, г-н Лентовский, обещал прекрасные водевили и иные представления под открытым небом, как раз с Троицына дня. Отсюда и столь огромный интерес к Эрмитажу.

— Зря злословцы утверждают, что столица просыпается рано, а москвичи не покидают постели до полудня. Посмотри-ка ты, только четверть двенадцатого, но уже негде присесть!

Митино брюзжание объяснялось просто: купленные накануне яловые сапоги изрядно жали, особенно правый. Но свободных скамеек на было, приходилось бродить бесцельно вокруг пруда. Почтмейстер заметно прихрамывал, но радость от общения с приятелем, которого не видел почти полгода, искупала все тяготы прогулки.

Упомянутый приятель, литературный критик Мармеладов, человек довольно язвительный по натуре, в ответ заметил:

— Деловитость в сапогах ходит, да только они тебе не по ноге. Что же ты выиграл от повышения, кроме золотого канта на фуражке да неудобной обуви?

— Не скажи, братец. Я, видишь ли, теперь не просто почтмейстер, начальник почтово-телеграфного округа. А это, почитай, 250 рублей в месяц, с учетом «столовых». Выгодное…

Он высмотрел свободную скамейку — влюбленная парочка как раз в этот момент умчалась кататься на лодке, — и поспешил занять ее с самым решительным видом. Хотя при этом походкой он напоминал пингвина, а страдальческим выражением лица — кокер-спаниеля. Плюхнулся, поманил к себе критика и докончил:

— Выгодное дельце!

Мармеладов сел рядом, сложил руки на набалдашнике черной трости, опустил на них подбородок и несколько минут молча смотрел, как лодки скользят по водной глади — одни спокойно, а прочие рывками… Три крепких парня затеяли соревнование и теперь пересекали пруд наискосок, разгоняя остальных громким посвистом.

— Рискну предположить, что в этой фразе должно появиться некое «но», — сказал он наконец. — В современном обществе редко бывает выгодное дельце и без подвоха.

Улыбка почтмейстера облетела, как яблоневый цвет под весенним ливнем.

— Все так.

Критик перевел на Митю внимательный взгляд и с ходу выявил диагноз.

— Перлюстраторы?

— Откуда… — опешил тот. — Я, наверное, никогда не пойму: как тебе это удается?

— Простое умозаключение, — Мармеладов снова вернулся к созерцанию импровизированной регаты. — Когда говорил о выгоде, лицо у тебя перекосилось, а нос наморщился, будто учуял неприятный запах. Стало быть, что-то в этом дельце вызывает брезгливость. Причем ты не можешь это изменить, хоть и начальствуешь в целом округе. Приходится смиряться. А по вашему ведомству самое гадкое и противное — это как раз перлюстрация. Более того, бороться с ней невозможно, поскольку одобрена сия низость на самом высоком уровне. Из наблюдения за твоими гримасами и родился вывод.

Митя восхищенно слушал приятеля, кивал и с нетерпением ждал момента, чтоб подтвердить правильность вывода.

— Верно. У нас в почтовой конторе посадили агента тайной полиции — здоровый детина, пахать на таком можно. Он вскрывает сомнительные конверты и читает, что люди пишут друг другу. И этот самый перлюстратор, — я их называю перехватчиками писем, чтобы язык не ломать, — по природе своей мерзейшая личность. Постоянно хихикает, когда читает. Противно так хихикает, а как найдет что-то неблагонадежное, аж руки потирает от радости. Раздражает он меня, братец.

— Опять морщишься, — откомментировал Мармеладов, — будто слизняка съел. Надо тебе последить за выражением лица, а то как бы не разжаловали обратно. Начальство должно проще относиться к сделкам с совестью, а ты теперь большой чин. Радоваться должен. Человек же работает с азартом, старание прикладывает. Ради безопасности императора, либо московского градоначальника, либо еще кого-то, но непременно во благо государства.

Митя оторопел, даже дышать перестал, но разглядев озорные искорки в глазах приятеля, выдохнул с облегчением.

— Экий ты насмешник… А я уж было подумал, что всерьез!

— Наверное, воздух Европы сделал меня чуточку вольнодумцем. Хотя… Я ведь в самом деле много размышлял, пока путешествовал. И вот что пришло в голову. Давешняя моя теория о том, что можно разрешить себе убийство ради некой «великой» цели, — причем величие здесь непременно стоит заключить в кавычки, поскольку оно мнимое и происходит из заблуждения человека, — так вот теория эта срабатывает на любом уровне. Дробится на более мелкие осколочки. Люди наделяют себя правом на любую подлость — слежку, шантаж, доносы, выколачивание признаний, да вот хоть бы и эту твою перлюстрацию. И вроде бы по отдельности все это не так страшно, как убийство, однако через всю эту мелкую с виду подлость сейчас многим людям страдание выходит. А скольким еще выйдет в будущем?

— Гоняли мы с тобой революционеров, а сами-то, сами, — почтмейстер сдвинул фуражку вперед и почесал затылок в растерянности.

— Что ты, Митя, революции тут не помогут. От них наоборот, еще хуже сделается, поскольку любая смута все низкое в человеке еще больше обнажает, — Мармеладов говорил отстраненно, наблюдая при том, как трое спорщиков развернули лодки и размашисто двинулись обратно, к дальнему берегу пруда. — Тут бы надо каждому внутри себя построить крепость и там заточить все подлое и гадкое, что в нас есть. А тюремщиками поставить совесть и стыд. Отказаться от «великих» предприятий, но только по доброй воле. Тогда, глядишь, и сумеем сохранить нравственный закон внутри нас. Но это так, очередная теория…

Он взмахнул тростью и отбросил маленький камешек в зеленую пирамиду ближайшего куста.

— Трость, надо полагать, дань парижской моде? — желая увести приятеля на более легкий разговор, спросил Митя.

И не угадал.

— Подарок от нашего общего знакомого, полковника Пороха. Прислал к Рождеству, за помощь в поимке бомбистов.

— Похвалил, значит?

— Это как посмотреть. Видишь, на рукояти гравировка: «Иным острым идеям лучше бы никогда не покидать ножны»… Отношения наши по-прежнему далеки от взаимной приязни. Порох и вся столичная охранка, воспринимают меня как меньшее зло и обращаются лишь в том случае, когда не могут сами победить зло более крупных форм и размеров. Не исключаю, что втайне лелеют надежду: не справится однажды Родион Романович с каким-либо преогромнейшим злодеем, так пусть оно его и сожрет… А знаешь, Митя, ну их всех к лешему. Пойдем-ка лучше в трактир и пропьем все, что не пропито в заграницах!

Деньги, уплаченные финансистом Шубиным за успешно раскрытое дело с ограблением, были почти целиком потрачены на путешествие. Зиму Мармеладов провел в Париже, на обратном пути задержался в Вене и Берлине.

— А ты г-жу Меркульеву навестил? — с любопытством спросил почтмейстер, прислушиваясь к ощущениям в правом сапоге. — Она ведь тоже где-то в Европе сейчас.

— Нет. Я долго размышлял — заехать к Луше или нет, но в итоге счел эту затею неразумной.

— Господи, да при чем же здесь разум? — воскликнул Митя. — В таких делах лучше слушать, что сердце подскажет.

— Сердце — лишь мышца, которая двигает кровь по человеческому организму. Такой же простой механизм, как часы. Мозг куда сложнее устроен. В нем могут одновременно уживаться логика, здравый смысл и воспоминания о чудных мгновеньях… Кстати сказать, в Париже я узнал, что французы с восторгом читают Пушкина!

— А других русских поэтов?

— Помилуй, друг мой, да есть ли другие? — улыбка литературного критика вышла кривобокая, как турецкий ятаган. — Но, впрочем, и их читают… Виделся с г-ном Тургеневым, он часто устраивает холостяцкие обеды с Флобером и Гонкурами. Оттого стал несколько шире не только во взглядах, но и в талии. Встречал издателя Суворина — милейший человек, приезжал за опытом. Во Франции продают серию книг для бедных, в дешевых переплетах, но прекрасные произведения. Так вот Алексей Сергеевич затеял такую же библиотеку у нас выпускать. Три дня мы с ним составляли список классических и современных авторов — романы, повести, рассказы и очерки. Томов двести набралось. И тут Суворин говорит: «Дело за малым, теперь надо обучить нашу бедноту грамоте».

Митя захохотал, пожалуй даже чересчур громко, несоразмерно рассказанному анекдоту. Но очень уж хотелось поскорее разогнать осадок от недавнего разговора.

— А самое прекрасное, удалось побывать в доме у Жюля Верна, — Мармеладов взмахнул руками, как бы демонстрируя масштабность события. — Был допущен в святая святых, кабинет писателя. Там огромная карта мира, во всю стену. Веришь ли, на ней вообще нет пустого места! Исчеркана пунктирными линиями, вокруг кружочки, стрелочки. Порою какая-нибудь пустыня исписана целыми абзацами, а рядом верблюд с двумя горбами нарисован.

— Для вдохновения? — уточнил почтмейстер.

— Наивность этого предположения доказывает, что ты, Митя, ничегошеньки не знаешь о писателях. Ты очевидно думаешь, что monsieur Верн любуется закатом, а потом бежит домой и второпях, роняя слезы умиления и восторга, записывает свои мысли и так вот рождается великое произведение? Разочарую тебя. Monsieur Верн, как и многие другие писатели, трудится по десять часов в день. Подобно шахтеру, перелопачивает тонны шлака, чтобы выискать крупицы золота. А уже из них плетет нам сюжеты, в том числе и про прекрасный закат.

Митя глядел недоверчиво, хотя сомневаться в том, что критик лучше знаком с писательским миром не приходилось.

— Зачем же тогда карта? — переспросил он.

— Карта monsieur Верна — это золотая жила, которую что шахтеру, что писателю, удается обнаружить раз в жизни, — улыбнулся Мармеладов. — Французский гений задался целью написать романы о приключениях в каждой точке земного шара и следует ей неукоснительно. Здесь расчет тонкий: книги наполнены экзотикой, которую простой читатель в привычной жизни не встретит, — вроде того же верблюда или ядовитой африканской мухи, — а значит, хорошо продаются. Перенеси он все свои сюжеты на пыльные парижские улочки, мало кто стал бы это читать. Приступая к очередной книге, писатель смотрит на карту: «Так, где мы еще не были… Антарктида? Отлично!» И через месяц продает рукопись за немыслимые деньги.

— Но откуда же он знает про эту самую муху, про Африку или Антарктиду? Наверное, много путешествует, — предположил Митя.

Вот тут уже Мармеладов рассмеялся в голос.

— Ох, чистая душа… Да пойми же ты, успешный роман — это обман. На два-три реальных факта накручивается выдумка. Вот, представь, какой-нибудь досужий сочинитель прочитает в старой газете рассказ о суде по твоему делу. Возьмет оттуда семь строчек. А далее, фантазируя вокруг да около, сотворит сюжет на семьсот страниц, с подробными описаниями и диалогами. Философии туда насыплет, религии накапает… Так и получается роман. Ты сумеешь распознать неправду, а тысячи людей прочтут, даже не усомнившись! Не возьмусь предсказать успех такой истории, не у всех получается одинаково хорошо сочинять. Но из-под пера monsieur Верна выходят настоящие шедевры. А про муху он узнает из посещений музеев, толстых монографий ученых или рассказов путешественников. Мне так целый допрос учинил. А правда ли морозы в России такие лютые? Медведи? Балалайка? О, а что пьют ямщики, чтоб в степи не замерзнуть? Три часа расспрашивал! Наверняка следующий роман про нашу империю напишет.

Помолчали, думая каждый о своем. Мите не давала покоя мысль, что прошли они только половину парка и до трактира еще ковылять преизрядно. Мармеладов же вспоминал забавные случаи из путешествия, которые могли бы повеселить приятеля и скрасить долгую дорогу.

— А ведь есть еще более неожиданные сочинители, — улыбнулся он. — Пока гостил в Вене, успел ознакомиться с изумительной статьей юного г-на Фрейда о выявлении половых различий у речных угрей. Наделал шуму этот студент, должен признать. У него светлая голова и много дельных мыслей, уверен, мы о нем еще услышим… Очень забавные проводит параллели, даже позабористее г-на Дарвина. Вот ты, Митя, даже не подозреваешь, что людей и животных роднит один важнейший инстинкт — влечение самцов к самкам. И наоборот. Как утверждает г-н Фрейд, чем лучше человек это влечение использует, тем более гармоничной личностью себя проявляет…

— С чего бы у человека появились столь низменные инстинкты, как у угря какого?

— Так ведь сказано в одном из псалмов: «Аз есмь червь»… Митя, возьми-ка мою трость, что-то ты тяжело плетешься… Так вот, этот юноша выдвигает смелую гипотезу о том, что не деньги правят миром. А исключительно влечение к барышням!

— Бред какой-то! Когда-то Европа была светлым солнышком, а теперь, похоже, приходит время заката. Как бы они там, в темноте-то, не перепутали, где барышня, а где…

— Угорь? — усмехнулся Мармеладов. — Ладно, что мы все о скользких тварях. Есть более достойные особи. Вот, скажем, тот кавалергард. Смотри, как он идет — ни одной скамейки не пропускает вниманием, во все беседки заглядывает. Влечение, мой друг, оно по весне особенно сильно чувствуется…

Высокий статный брюнет в белом мундире двигался по парку каким-то нелепым зигзагом. Шел он навстречу приятелям, и легко было предсказать, что вскоре их пути неизбежно пересекутся. Митя пробормотал пару замысловатых ругательств.

— За что ты так строг к кавалергардам? — искренне удивился Мармеладов. — Сам же служил в гусарском эскадроне.

— Видишь ли, братец, сперва-то я хотел как раз к белым мундирам, да не взяли. Они там все как на подбор, великаны удалые, а я росту чуть выше среднего. С тех пор недолюбливаю. И потом, гусары в таких боях побывали, страшно вспомнить: в одной только битве на Кавказе подо мной трех коней убили… А эти цацы лишь покои государевы охраняют да на парадах вышагивают.

Незнакомец выглядел так, будто действительно только что прибыл с парада. Посеребренная каска с двуглавым орлом сверкала, привлекая внимание всех дам и девиц, гуляющих в парке. Белые лосины, — узкие, Митя знал это по опыту, надевать их следовало исключительно мокрыми, чтобы сохли уже на ногах, — были заправлены в щегольские ботфорты. Широкий пояс-кушак и красные отвороты на рукавах мундира кавалергард старался выставить напоказ, подчеркивал каждым движением. Подобное позерство свойственно юношам, едва достигшим восемнадцати лет.

— У-у-у, фанфарон, — проворчал почтмейстер с плохо скрываемой ревностью.

Они почти поравнялись с кавалергардом и услышали, как он задал вопрос сидящему на скамейке мужчине с выдающимися бакенбардами.

— Господин Мармеладов? Не вы ли господин Мармеладов?

Ответное покачивание бакенбардов из стороны в сторону ничуть не умерило пылкого напора юноши. Он повернулся, встретился глазами с литературным критиком.

— Мармеладов — это я. Зачем искали?

Кавалергард в два шага оказался рядом.

— Платон Ершов, адъютант по особым поручениям! — отрекомендовался он. — Наконец-то я нашел вас, Родион Романович. Заезжал на квартиру, но там сказали, что вы отправились в сад Эрмитаж на promenade^[1].

Митя презрительно фыркнул. Юноша вспыхнул, хотел было сказать что-то резкое, но сдержался.

— Господин Мармеладов, нужна ваша помощь. Дело в том, что сегодня утром, — тут он понизил голос, практически до шепота, чтобы не привлекать внимание зевак, — похитили единственную дочь обер-полицмейстера Москвы!

Примечания

1

Прогулку (франц.)