Клептоманка. Надкусанное яблочко

Станислава Бер, 2019

Вы думаете, так просто "воровать" воспоминания? Влезать в чужую шкуру? Вот и Регина Ростоцкая не в восторге. А что делать? Расправились над врачом неотложки, а задержали невиновного. Регина точно знает, ей карты подсказали. И кто задержал? Собственный жених. Ну, ничего, она выведет всех на чистую воду. Клептоманка готовится к свадьбе и берётся за новое загадочное дело. Помогают ей всё те же – следователь Архипов и ручной ворон Гриша.

Неисповедимы пути господни

Чёрная гора, видимая со стен монастыря, вблизи оказалась покрытой тёмно-зелёными, изумрудными лесами. Калиса вышла из возка, размяла затекшие ноги, огляделась. Набрала тягучий хвойный воздух полной грудью. У входа в пещеру сидела пара нищих. Стояли плошки с едой — подношения. Возница дышал в спину, сестра Евдокия наказала ему не отходить от матушки ни на шаг, мало ли кого в лесу да в горах встретишь, худые людишки рыщут, добычу ищут. Калиса знаком приказала ему остаться, подала нищим и зашла в пещеру.

Матушка поёжилась. Несмотря на знойный день, внутри было сыро и прохладно, сочилась влага из пористой нутрянки горы. Несколько свечей скудно освещали пещеру. Накинутая рванина на плоский камень исполняла роль лежанки. Старец сидел на камне, прикрыв глаза. Калисе стало неудобно прерывать молитву. Или сон? Она бестолково мялась на месте. Незваный гость хуже татарина.

— Проходи, коли пришла, — сказал старец, не открывая глаза.

Не так уж он был и стар. Они, наверно, погодки, ну или она чуть моложе. Длинные седые волосы спадали на холстяную рубаху, белая борода лежала на широкой груди. Пожалуй, красив. Правильные черты благородного лица, умные морщины. Не крестьянских кровей. Нет. И это странно. Благородные в отшельники редко набивались.

— Здравствуй, добрый человек, — сказала матушка, прошла внутрь, села на камень поодаль. — Сказывают, ты чудеса творишь.

— Бог творит чудеса.

Калиса разглядела в тёмном углу пещеры личные вещи старца. Гребень из слоновой кости, икона, книга в кожаном переплете с чудным вензелем. Настоятельница прищурилась, какая там буква на книге не разобрать.

— А ты его посланник? — проверила догадку Калиса, предвкушая"раскусить"очередного мошенника. — Господь к тебе явился и волю свою передал для людей. Так?

— Бога не видел, врать не стану, а голос его каждый день слышу. Разве с тобой, матушка, Бог не разговаривает? — светло-серые глаза старца уставились на Калису с удивлением.

А Козьма-то не прост. И её он сразу признал, и вопросы с подковырками. И сила. Какая же от него исходила сила. Взгляд добрый, но этой добротой сосну в лесу завалить сумеет, если захочет. Не видела раньше такого Калиса, не чувствовала.

— Что же ты в пещере, как зверь лесной, живёшь? Любой крестьянин тебя в избу пустит, только попросись.

— Я молюсь.

— Ты к нам приходи. Вместе помолимся.

Не прошло и недели, пришёл старец в монастырь. Сам пришёл.

— Хорошо тут у вас. Свободно дышится, — сказал Козьма, расположившись на лавке в трапезной.

— Дыши на здоровье. Воздух озёрный он — чистый, — сказала Евдокия, сидя рядом со старцем.

Простая монастырская еда пришлась ему по вкусу. Много не ел, плошку с пареными овощами опустошил, губы промокнул холщовой салфеткой, нежные длинные пальцы, не утруждённые работой, вытер, поблагодарил и откинулся от стола.

— Да я не про воздух говорю. Свобода праведная в монастыре вашем живёт.

— Ну, а где ей ещё жить-то?! — не сдавалась монахиня.

— Ты, сестра, помолчи немного. Дай человеку слово вставить в твой нескончаемый поток, — прервала словоохотливую подругу Калиса.

Пареные овощи она не любила. Сейчас бы слопать немецких колбасок, как готовила на праздники мутер, но мясо есть нельзя — пост. Матушка поковырялась в кушанье и отодвинула плошку подальше.

— В дорогих палатах свобода не живёт, — сказал Козьма, загибая палец. — В купеческих домах подавно не живёт. Иногда в простых мужицких избах обитает. В монастырях и церквях не всегда свободно дышится. Вот, к примеру, звал меня сосед ваш, в мужской монастырь, я не пошёл. Нет. Трудно там, чёрно всё, отказался. А у вас хорошо.

— Тебе виднее, странник, — ответила настоятельница с улыбкой. Глаза-льдинки просветлели.

— Приют для сирот, школа для детишек. Такого и в Петербурге не встретишь, не то чтобы в Уральских горах.

— А ты и в Петербурхе бывал?! — не удержалась Евдокия, округлила глаза в окулярах.

— Случалось, — стушевался старец, мотнув белой головой, быстро спросил. — И больницу строить будете?

— Архиерей разрешит, будем строить, — кивнула матушка.

— Вот это благое дело. Крестьян никто не лечит — это факт. Помогать вам буду, если разрешите.

— Врачевать могёшь? — не переставала удивляться сестра Евдокия.

— Могу, — сказал Козьма и положил руку на резное распятие на груди.

Сказано, сделано. Небольшой дом у самого перешейка, соединяющего остров с крепостью и побережье, вырос за считанные дни. В избушке поселился Козьма. Жил скромно, принимал страждущих, исцелял по мере сил. Матушка благословляла его, не прост старец, ой, не прост. Тянуло её к нему, как обжору к сладостям. Так и съела бы целиком. Мудрый, спокойный, благочестивый. А говорил-то как! Как будто большую ложку в бочку мёда зачерпнул. Сладко.

Каждый день они вели со старцем беседы. О жизни, о смерти, о Царствии Небесном, о свободе, которую так любил странник.

— Слышала, матушка, что у соседей творится? — спросил Козьма.

— У каких соседей? В уезде? — ответила вопросом на вопрос Калиса.

— В соседнем мужском монастыре лихоимство творится. Новый настоятель самоуправством занимается. С иноков три шкуры дерёт, а себе карманы набивает златом.

— Иларион? — встряхнулась настоятельница. Вот оно! Предчувствие.

— Он самый. Хорошо, что не пошёл я к ним. Сердце подсказало, чёрно у них в монастыре.

— А тебе кто сказывал про лихоимство?

— Бежали два монаха от Илариона. Третьего дня у меня останавливались. Жалились больно, жизни не даёт, затравил всех ядом своим.

— Бог всё видит, — покачала головой Калиса.

— И это правда.

Осень наступила рьяно, ворвалась в уральские края, как кавалерист в захваченный вражий город. Только что цветы и травы благоухали в полях, уже промозглый ветер продувал прохожих насквозь. Калиса стояла у окна, смотрела, как кружились в осеннем танце жёлтые листья, разглядывала монастырский двор, нарадоваться не могла. Чистота у них, порядок, амбары полны запасов. Хорошо подготовились к зиме.

— Беда, матушка! — ворвалась в келью Евдокия.

— Господи! Что ж ты кричишь-то так? Как Ирод окаянный. Испугала.

— Беда, говорю, — уже спокойнее произнесла монахиня, села на скамью, пытаясь отдышаться. Бежала долго.

— Что случилось, сестра? — спросила Калиса, подходя к подруге.

— Козьму забрали, — выпалила монахиня, глазища больше окуляров выпучила.

— Кто забрал? Толком говори, — спокойно сказала Калиса, предчувствуя неладное.

— Земский исправник.

В уездный город ехать недолго, пару часов по хорошей погоде, и ты на месте. Всё это время Калиса была сама не своя. Острые иголочки изнутри кололи грудину. Как же так? Неужели арестуют Козьму да в кандалы закуют? Наплел паршивец завистливый, доложил кому надо. Якобы старец сеет смуту среди крестьян, богохульствует, замечен в воровстве. Конечно, Иларион слюной изошёл, как узнал, что слава о святом человеке за пределы округи пошла, а о нём слово хорошего никто никогда не сказал.

Но когда она приехала на место, сначала опешила, а потом умилилась увиденному. Исправник, здоровенный детина с гусарскими усами, ухаживал за Козьмой, как за кисейной барышней. Чаю изволите? Пожалуйста. Баранки маковые надобно? Вот они. И смотрел на старца, как мальчишка в базарный день на петушок на палочке. Готов был облизать со всех сторон.

— Ошибся настоятель Иларион. Так ему и передам. Идите с миром, — напутствовал исправник, махал рукой, как ещё кружевным платком глаза не промокнул.

— И самогонку ту больше не пей, и жирного отстерегайся, — ответил Козьма и сел в возок рядом с настоятельницей.

— Что ты ему сказал такое? — полюбопытствовала Калиса.

— Да так. Ерунда. Заковырку одну решил и всё.

— Ну, ну, — сказала матушка и руку на руку старца нечаянно положила.

И что тут началось! Возок поплыл, поплыл и растворился вовсе. Калиса моргала, но видение не проходило. Видела она глазами Козьмы исправника. Как так? Чудеса или бес играется?

— Ты мне это здесь прекрати! Мне здесь светопреставление не нужно разводить, а то мигом в кандалы и в рудники пойдёшь своим ходом, — здоровенный детина грозил толстым пальцем в сторону старца.

Исправник вышагивал из угла в угол по скрипучим деревянным полам небольшого кабинетика, подкручивая ус и всё больше подзадоривая себя. Читать морали — милое дело. Особенно после плотного обеда у румяной зазнобы. Сапоги в гармошку, шаровары необъятные. Внезапно остановился, сглотнул слюну и поморщился от накатившей в брюхе боли.

"Э, да у тебя кишки прогнили, парень", — подумал Козьма и заулыбался.

— Ты чего лыбешься, поганец? — окрысился исправник, превозмогая боль. — В морду хошь?

— Помочь тебе хочу.

И ведь помог. И боль прошла, и детину как подменили.

Калиса руку убрала, и воспоминание исчезло. Что это было? Настоятельница перекрестилась. Привиделось, поди. Переволновалась за старца, и вот что получилось.

— Да ты не волнуйся так, матушка. Ничего со мной не случится, — как будто услышав её мысли, сказал Козьма, добавив. — Да и с тобой тоже.

— Подожди, Иларион новую подлость придумает, помяни моё слово, Козьма. Он уже на наши земли засматривается. На что приют и школу содержать будем, а?

— Откуда знаешь?

— Сестра Евдокия сказывала давеча. Иларион митрополиту писать собирается. А вдруг выгорит у него дельце гнусное?

— Не получится у Илариона ничего. Стоит мне только гаркнуть слово в Петербурге, то весь этот городок содрогнётся от того, что будет.

Калиса пригляделась к старцу. Не замечала она раньше в нём такой гордыни. Никак помешался в уездном учреждении. Били его там, что ли? Умом тронулся точно.

— Оставь сомнения. Верь мне, — почувствовал неуверенность в собеседнице Козьма и уже сам положил ладонь на её руку.

И вот опять! Возок начал таять, пока совсем не исчез. Да что это такое творится? Что с ней происходит? Даже с прабабкой Агнией такого не случалось, а она — самая сильная в роду была.

Калиса оказалась в пещере. Стужа снаружи. Внутри стыло, промозгло. Колени упирались в холодный каменный пол, болели. Желудок прилип к хребту, пятый день не видел он хлебной крошки. Козьма крестился и бил поклоны перед слабоосвещённой иконой в резном окладе. Сначала бормотал, потом громко заговорил. Каялся.

— Я запутался в женщинах. В грехах своих. Обе дочери умерли в младенчестве. Наследников не оставил. Дочки — это хорошо. Но они же есть и самые свирепые мстительницы, а с их матерями я не всегда поступал честно.

Старец встал. Колени ныли нещадно. Отдышался, выпил воды из железной кружки. Сел на каменную лежанку, взял книгу в кожаном переплёте, погладил вензель с буквой"А".

— Я устал быть царём. Устал от правления. Устал от суеты. Устал и убежал. Пусть брат мой Николай теперь правит. Он достоин. А я сейчас свободен и покоен. Теперь мне нечего терять, кроме Бога и моей любви к Спасителю.

Господи, прости душу грешную раба твоего Александра.