Клептоманка. Надкусанное яблочко

Станислава Бер, 2019

Вы думаете, так просто "воровать" воспоминания? Влезать в чужую шкуру? Вот и Регина Ростоцкая не в восторге. А что делать? Расправились над врачом неотложки, а задержали невиновного. Регина точно знает, ей карты подсказали. И кто задержал? Собственный жених. Ну, ничего, она выведет всех на чистую воду. Клептоманка готовится к свадьбе и берётся за новое загадочное дело. Помогают ей всё те же – следователь Архипов и ручной ворон Гриша.

Жития святых и не очень

Годы промчались, как санки в овраге у крепенького кирпичного отчего дома. Они с братьями лихо съезжали с горки на Рождество и зимние каникулы. Неслись во весь опор, ветер в лицо, снежный вихрь царапал нежные щёчкки, а потом куча мала и беззаботный смех. Детство пролетело, юность пронеслась.

Сестра Калиса, в миру Клара Ростоцкая, вздохнула, заправила волосы за чёрный апостольник, выбиваются непослушные локоны, как их не зачесывай, и вышла из кельи. Время пять часов пополудни, а значит, в храме начинается вечернее богослужение. Сестра Калиса нашла глазами сестру Евдокию, её веснушки и смешные окуляры издалека видно, протиснулась сквозь тесные ряды послушниц и инокинь, встала рядом. Мать-настоятельница открыла Евангелие, прокашлялась и начала читать:

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем…

Мать-настоятельница отпила воды из кружки, в горле першило, продолжила:

— Блаженны миротворцы…

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

На кафедру поднялся священнослужитель из соседнего мужского монастыря. Молодой послушник смиренно стоял рядом, держа наготове книгу, чаши.

— Вишь того, молодого с дурацкой прической? — зашипела в ухо Евдокия. — Ну, смотри внимательно. Лицо у него елейное.

— Мальчишку? — уточнила Калиса.

— Ага. Толкуют, что это байстрюк, младший сын князя Шумкина. Иларион.

— А чего он в послушниках? Батюшка наследства пожалел?

— Бестолковый, говорят, прогневал отца. Опозорился. Князь его с глаз долой, из сердца вон. Но денег и добра всякого монастырю отвалил, карету полдня разгружали.

— Как будто откупился, — высказала мысль вслух Калиса.

Молодой послушник смотрел смиренно, но губы поджимал упрямо. В Калисе что-то перемкнуло, она внезапно ощутила уверенность. Они ещё с ним встретятся. Как будто прабабка Агния в ухо дунула:"Берегись его!"

Монахини прослушали отрывки из Евангелия, проповедь, помазались и вышли из храма. Монастырский двор, окружённый толстыми крепостными стенами, с извилистыми, расчищенными от снега дорожками, окрасился ранним декабрьским закатом.

— Слышала новости, сестра? — спросила Евдокия, снимая запотевшие окуляры, переминаясь с ноги на ногу. Холодина, будто репетиция Крещенских морозов уже началась.

— О Царствии Небесном? — пошутила Калиса.

Клара Ростоцкая уже три года как приняла постриг, преобразилась в Калису, обжилась в монастыре, позабыв мирские тяготы. Сестра Евдокия, купеческая дочь, монастырский казначей, с весёлыми веснушками и невесёлой судьбой, больше всех ей нравилась. Бойкая, живая, кровь с молоком.

— Да ну тебя, Калиса. Вечно ты зубоскалишь. Накажет тебя Боженька. Ой, накажет, — погрозила Евдокия пальцем подруге.

Погодки, обеим по сорок трудных лет, обе женщины потеряли детей. У Калисы один сын остался, да и тот из дома ушёл, армейская служба ему приглянулась, остальные дети умерли в младенчестве, не уберегла их мать. Муж в отечественную войну под Бородино геройски голову сложил. Куда ещё ей было податься, как не в монастырь.

— Если с чистым сердцем, то и пошутить можно. Так что у тебя за новости?

Купчиха Евдокия, не раз битая, или, как в народе говорили, учёная мужем, двух сыновей на свет родила. Один заболел и ушёл в мир иной. Все свои и мужнины капиталы Евдокия на дохторов спустила, не помогло. Второго сына она отмолила, он уже приготовился к смерти, глаза закрыл. День и ночь мать на коленях стояла, обещала за жизнь мальчика служить Богу вечно. Сынок глаза открыл и на поправку пошёл. Чудо! Чудеса! Исцеление Господне! Обещание пришлось исполнять. Теперь обе постриглись и отреклись от всего мирского.

— Государь-император преставился, — выпалила монахиня, близоруко щурясь, пытаясь разглядеть, задрожала собеседница или просто обомлела.

Калиса стояла не шелохнувшись, только брови чёрные свела к переносице.

— Да не в Петербурхе, а в Таганрохе. Молодой ведь ещё. И не болел. Поговаривают, уж не убили ли царя часом.

Калиса молчала, глаза-льдинки смотрели в одну точку.

— А ещё говорят, что государь бежал в Киев и там будет жить во Христе с душою и станет давать советы, нужные новому государю, Николаю Павловичу, для лучшего управления государством. Во как!

Калиса отвернулась.

— А? Что думаешь? — допытывала Евдокия.

Нет, ну что это за напасть такая? Она, значит, по всей округе каталась, благо дел у монастырского казначея полно, слухи собирала, как горячие пирожки ей принесла, а подруга даже ухом не повела. Тьфу! Прости, Господи. Но нет, повернулась, снизошла, сподобилась ответить, немецкая принцесса с демидовских заводов.

— Помнишь, третьего дня мне сон дурной приснился? — наконец промолвила Калиса.

— Про цыгана?

— Да, про него. Ведь говорила тебе, не простой это сон. В руку.

— Это ещё почему? — отстранилась Евдокия. Опять Калиса верховодит.

— Цыган пришёл сюда, на монастырский двор, коня предлагал. А потом расхохотался золотыми зубами, прыгнул на коня и ускакал.

— Ну и что?

— А то! Что у цыгана того распятие висело на груди. Не носит такого распятия свободный народ. Не верят они в нашего Бога. У них один бог — мать-природа. К обману приснилось. К великому обману.

— Суеверие это всё, — не унималась подруга.

— Через такие сны с нами Бог говорит. Помяни моё слово, Евдокия.

Монахини перекрестились и разошлись по кельям.

Следующие десять лет пронеслись стремглав, как тот цыган из сна Калисы. Она теперь непростая монахиня, она теперь кроме апостольника носила клобук. Прежняя игуменья преставилась. Царствие Небесное и вечный покой! Кого архиерею назначать-то в настоятельницы? Калиса — самая образованная и деятельная. Кому как не ей возглавлять монастырь? А она тут уж развернулась, возглавила, да.

— Не тихая обитель, а проходной двор, — инокини постарше, поконсервативнее ворчали на неё, но деваться им некуда.

Монастырь большой, другого такого не то что в губернии, по всей России сыскать не удалось. Старинный. В стародавние времена поставил скромную келью божий человек на острове, только узкий перешеек соединял его с берегом. Вокруг кельи и вырос монастырь. Толстые стены возвели, спасавшие от набегов диких племён. Берега у острова крутые, не подберёшься. Позднее внутри монастырских стен вознёсся белокаменный храм. Намоленное место.

— Удивляюсь я тебе, матушка, — сказала Евдокия, сидя в комнате настоятельницы, пальцами перебирая чётки.

— Что опять не так? — вздохнула Калиса, отрывая голову от бумаг.

Она, конечно, доверяла подруге, казначею со стажем купеческой закалки, но немецкая аккуратность, передавшаяся от предков, заставляла перепроверять отчёты о тратах и прибылях. И доходов у монастыря хватало, свои земли и пожертвования имелись. Все ли внесены? И расходы увеличились. На много ли? Ошибиться каждый может.

— Фантазия у тебя больно богатая. Ну, ладно приют для сирот открыла, Бог с ними, с несчастными. Но школу-то зачем для крестьянских детей открывать? Денех уходит уйма. На столы, на лавки, на книжки, на чернила и перья. Одни траты, — вздохнула в свою очередь Евдокия.

— Грамота нужна ребятишкам, это ты не спорь со мной, — возразила Калиса и вернулась к бумагам.

— Крестьянину крепостному? На кой? Чтобы он кобылам в поле книжки читал? — возмутилась Евдокия, сморщив веснушчатый нос.

— На той! Чтобы человеком стал, а не рабом бессловесным, приложением к кобыле, — сверкнули глаза-льдинки.

Евдокия запыхтела, окуляры сняла, протёрла рукавом рясы. Баловство это — учить крепостных, а не поспоришь — начальство велит. Хорошо, что зимой крестьянских детей отпускают образование получать, а сейчас лето, каникулы, закрыты классы.

— Ты, сестра, не дуйся. Вскоре ещё нам раскошелиться придётся, — сказала настоятельница почти примирительно.

— Ну и что на этот раз? — спросила Евдокия.

— Есть у меня одна задумка. Больницу хочу для бедных открыть.

— Чего? — монахиня нацепила окуляры обратно, вглядываясь в лицо Калисы. Шутить изволит?

— Жду одобрения архиерея, говорю. А потом строить новый корпус будем. На десять палат и кабинет врача.

— Вот ты — непоседа, матушка. Чего тебе спокойно не живётся-то? — спросила Евдокия, качая головой.

— А то и не живётся, что в округе врачи только богатых лечат, а бедняки мрут от простой хвори, как мухи от холода. Детишек жалко. Ничего, сестра, наладится всё у нас. Не переживай.

— Опять сегодня в деревню пойдёшь? — осуждающе наклонила голову в бок подруга.

— Пойду.

Калиса закончила с бумагами, раздала указания монахиням и послушницам, полы отдраить, обед приготовить, огород полить, и отправилась в путь. Лучший её ученик, смышлёный не по годам Ванька Кудрявый, на косу наступил, рана не заживала. Как бы мальчишка ноги не лишился или того хуже. Калиса ходила к нему через день, выкраивала время, мази прикладывала, знала какие травки собирать нужно, повязку меняла, житие святых читать приносила. В этих заботах и появилась мысль о больнице.

В деревне днём пусто, гулко, лениво. Даже собаки не лают, спят. Оставались старики да бабы с малыми детьми. Летом все в поле, в работе.

— Здоровья Вам, матушка! Не оставляете нас, — сказала крестьянка, стоя у деревянной лавки, где лежал мальчик. — Поправится наш Ванёк али нет?

В избе пахло свежим хлебом и сырыми пелёнками. В люльке сопел младенец, по деревянному скоблённому до бела полу ползал ещё один карапуз. Калиса наклонилась, погладила малыша, перекрестила.

— На всё воля Божья, — ответила она, распрямляясь. — Молитесь за него и не давайте ходить. Нельзя рану тревожить пока.

— Ох ты, святые угодники! Отец уже ругается. В поле работы много, кажные руки в помощь. Надо же такое приключилось в самый сенокос.

— Молитесь, — повторила Калиса, собираясь уходить.

— И старец так говорит. А нога-то не заживает, — подал голос с лавки Ванька, мотнув упрямо кудрями, надоело лежать.

— Что за старец? — остановилась в дверях настоятельница.

Мальчик и его мать посмотрели с недоумением. Вся округа бурлила, к старцу-отшельнику на поклон ходила. Святой человек объявился, а матушка не знала.

— Старец Козьма. В медвежьей пещере живёт, — ответила крестьянка.

— У чёрной горы, — добавил Ванька. — Вчерась заходил в деревню. Маманя попросила, и он меня благословил.

Глаза мальчишки засияли, словно не старец, а сам Иисус его осенил крестом.

— А что, Евдокия, ты мне главной новости не сказываешь? — строго спросила Калиса, вернувшись в монастырь.

— Какой? — испугалась монахиня, аж в горле пересохло. Все новости она узнавала первой. Неужели мимо неё прошли слухи?

— В деревне говорят, что старец объявился.

— Козьма? — разочарованно спросила Евдокия.

— Он самый.

— Так он уже год как объявился. Сначала в пещере сидел, недавно в народ выходить начал. Не слыхала разве?

— Не слыхала, сестра.

— Чудеса творит. Крестьяне, купцы и всякий сброд души в нём не чают.

— Самозванец или как? — спросила настоятельница.

— Не буду врать, матушка, не ведаю. Хошь узнаю? — встрепенулась Евдокия. Новые задания оживляли её размеренную тихую жизнь.

— Да, хочу. И, если не прохвост, каких нынче много развелось, ну, сама поймёшь, шарлатанов издалёка видно, веди-ка ты его, сестра, к нам в монастырь.

Прошло три дня. Калиса занималась срочными делами. Лето на Урале быстро пролетало, зевнуть не успеешь, октябрь на дворе. Построек много, за всеми следить надобно, где крыша прохудилась, где забор покосился. А ещё земли да угодья объехать, на письма архиерея, жертвователей, попечителей ответить, никого не обидеть, не пропустить. Настоятельница и думать забыла о своей просьбе, когда в келью заскочила запыхавшаяся Евдокия.

— Матушка, не идёт Козьма в монастырь! — выпалила монахиня и плюхнулась на стул.

— И ты будь здрава, сестра, — сказала Калиса насмешливо, сидя перед маленьким зеркалом. Зачесывать непослушные локоны всё также трудно, хоть и волосы уже поседели.

— Ой, прости, ради Бога. Доброе утро.

— По порядку сказывай.

— Козьма, говорю, не хочет идти к нам. Звала я его. Ни в какую, — мотнула головой Евдокия, чуть окуляры не слетели с носа.

— Какой ещё Козьма?

— Старец! Ты что, забыла?

— А-а, старец, — повернулась к подруге Калиса, в глазах-льдинках промелькнула догадка. Вспомнила. — И почему не хочет идти?

–"С Богом я и из пещеры поговорю", так молвил.

— С Богом-то он, вестимо, поговорит. А со мною не сможет из пещеры. Не докричится.

— Не хочет, — развела руками монахиня.

— Не беда. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе.

— Что за Махомет? — сморщила веснушчатый нос Евдокия.

— Магомет — это я.

— Ты же Калиса, а не Махомет, — растерянно сказала монахиня. С ума сойдёшь с такой матушкой.

— Я сама пойду к старцу. Сама. Посмотреть надобно, святой человек или прохиндей.