Анхен и Мари. Выжженное сердце

Станислава Бер, 2020

Всё бы ничего, но непоседа Анхен не хочет больше учить гимназисток рисованию. Как бы сестра-близнец Мари её не отговаривала – там душегубы, казнокрады и проходимцы, куда ты?! Ты ведь – барышня! – она всё же поступает на службу полицейским художником. В первый же день Анхен выезжает на дело. Убит директор той самой гимназии, где они с сестрой работали. Подозреваемых немного – жена и сын убитого. Мотив есть у каждого. Каждый что-то скрывает. Не стоит забывать, что Анхен из рода Ростоцких, и у неё дар видеть то, что другие не в силах. Художница под давлением сестры пытается помочь главной подозреваемой, чем вызывает неудовольствие дознавателя-карьериста. Но не на ту напали! Будьте уверены, она докопается до истины.

В гимназии

Анхен со счастливой улыбкой неслась по набережной, что не подобает благовоспитанной барышне — мимо мостов, мимо круглых тумб со старыми афишами, мимо стройных рядов домов с колоннами и без оных, притёршихся друг к другу. Сердце в груди бешено колотилось: Анна Ростоцкая — полицейский художник!

— Радостная весть, Мари! — вместо приветствия заявила она сестре, зайдя по пути в женскую гимназию, ту самую, где они когда-то учились.

— Отдышись. Ты что же это, бежала? Анхен, это не подобает благовоспитанной барышне, — всё-таки укорила её учительница чистописания.

Мари уже закончила урок и наводила порядок в классе.

— Не суть. Взяли они меня! Взяли! Приняли на должность, — воскликнула Анхен, помогая собирать аспидные доски с губками со столов учениц.

— На какую ещё должность? Толком говори, — потребовала Мари, вытирая с доски.

— Буду работать я в сыскной полиции! — глаза её сияли торжеством.

— Взяли?! Не может быть! — сестра даже обернулась, перестав вытирать доску.

В коридоре послышался топот, затем стук, гул, крики. Кто это шумит? Занятия закончились, и воспитанницы покинули учебный корпус.

— Я тебя, паскуда, живьём закопаю, сгною, изничтожу! Ты у меня вылетишь отсюда с волчьим билетом!

Господин Колбинский, теперь уже директор гимназии, басил на весь этаж, не стесняясь в выражениях.

— Ты всё неправильно понял! — взвизгивал тонкий женский голосок.

— Да ничего не было. Вам показалось, — бубнил баритон.

— Да пошли вы, оба! К херам собачьим!

Мари покраснела и закрыла уши ладонями. Анхен приоткрыла дверь, пытаясь выглянуть в коридор. Сестра её остановила — это неприлично! Гул голосов троицы покатился дальше по коридору, и когда уже со двора послышалась всё та же ругань, Анхен не выдержала и выглянула в окно. Директор, сильно располневший с той поры, когда они сами были гимназистками, стоял у брички в съехавшей набок шляпе, размахивая тростью с серебряной рукоятью в виде ушастого зайца — Анхен не раз её рисовала, вещица была редкой, ручной работы известного мастера, и нравилась Ростоцкой.

— Убирайся из моего дома! Чтобы ноги твоей… Чтобы духа твоего… Тварь! Змея подколодная! — кричал господин Колбинский, ритмично работая тростью в подтверждении своих слов.

— Одумайся. Люди слышат, — увещевала его супруга, а это была именно она.

И правда — в отдалении застыл дворник с метлой в руках, кухарка выливала помои, да так и остановилась с лоханью, уперев руку в бок — загляделась, не часто такое случается, щуплый мужик с окладистой бородой тоже заслушался.

— Пусть слышат, — спокойнее сказал господин Колбинский, сел в бричку и хлестнул лошадь, совершенно неповинную в его несчастиях.

Директор укатил восвояси. Ольга Колбинская постояла немного, посмотрела в след уезжающему мужу и вернулась в здание гимназии.

— Промеж них случилось что? — спросила Анхен сестру.

— Откуда я могу сие знать? — ответила вопросом на вопрос Мари, пожав плечами. — Милые бранятся, только тешатся.

Но она всё же сбегала к Ольге — они дружили, вернулась, ничего не объяснила, бросила Анхен короткое:

— Пойдём.

Сестры вышли из гимназии и отправились не спеша домой. День стоял погожий, дела закончены, хотелось прогулки и сладостей. Шли вдоль пассажирской конно-железной дороги, вдоль цветочных ларьков, вдоль сквера, где Анхен присела и нащипала травы в специально заготовленный мешочек, вдоль магазинов готового платья с кокетливыми вывесками. Брички, выезды, извозчики, крестьянские телеги — ух! какое же движение в Российской столице, голова идёт кругом.

— Нам, пожалуйста, килограмм во-о-он тех конфет господ Абрикосовых, коробку монпансье и пастилы, — заказала Мари, стоя в кондитерской лавке у прилавка орехового цвета со стеклянной витриной.

— Для вас, милые барышни, только самое лучшее! — воскликнул улыбчивый хозяин. — Давненько вы не заходили к старому Жоржу Мармеладову.

— Сегодня есть у нас повод, — улыбнулась ему Анхен. — Получила должность я.

— Мои поздравления, Анна Николаевна, — сказал кондитер, улыбаясь в усы. — Так возьмите ещё печенья и пирожных ради такого случая!

— На печенье ещё не заработала я, — вздохнула она.

Со всеми этими сокровищами, упакованными в два увесистых свёртка, перехваченных бечевкой, барышни отправились к себе. Небольшой трёхэтажный дом их рядом с Гороховой улицей вклинился промеж двух высоких собратьев, как будто ребёнок на прогулке промеж родителей. Адмиралтейство сёстры не наблюдали, хоть и окна выходили на улицу. Первый этаж сдавался под торговлю, второй и третий этажи — квартирантам. Ростоцкие вошли во двор через арку.

— Вы сегодня рано, барышни. Ах, впрочем, понимаю, понимаю — первый учебный день, мало занятий, — приветствовала их домовладелица, едва они открыли дверь парадной.

Госпожа Серафима Савельевна Вислоушкина, чрезвычайно подвижная, сухощавая дама пятидесяти восьми лет отроду, имела обычай расхаживать по дому в компании с белым жизнерадостным пудельком, следить за порядком и разговаривать с жильцами. Бездетной вдове было скучно сидеть в своей квартире одной, и она искала общения при любой возможности.

— Совершенно верно, — сказала Анхен, пытаясь проскользнуть мимо.

— Ой, а что это у нас за праздник? Покупки, да ещё из кондитерской Жоржа Мармеладова.

Боже, как она различает, откуда свёртки? Уму непостижимо!

— Маленькие радости, — коротко пояснила Мари. — Доброго вечера, Серафима Савельевна.

В квартире Ростоцкие переоделись в домашнее. Мари пошла на кухню, просить Акулину накрывать на стол. У Анхен были дела поважнее.

— А где здесь девочка моя? Здесь красавица моя где? — засюсюкала Анхен, опускаясь на пол и запуская руку в божественно мягкий клубочек.

Девочка, она же красавица, ткнулась шершавым носом в ладони хозяйки, подставляя лоб.

Крольчиху Джоконду, белую, с черными ушами, в их дом привёл случай. Сёстры пошли на воскресный базар. Акулина совсем плохо видела — ей могли втюхать что угодно, но по привычке ходила за покупками с барышнями. Ушлый мужик в картузе, косоворотке и забрызганном кровью фартуке пытался продать им это милое создание на суп.

— С изъяном крольчиха-то, ага. На кой чёрт она мне сдалась, коли родить не может, — рассказывал им болтливый продавец. — Приплода-то нету. Пустоцвет, понимаешь.

— Совсем она ни на что негодная? — поинтересовалась Мари, глаза её под стеклами очков уже были на мокром месте.

— Ага. Но Вы, барышни, не подумайте чего. Крольчиха здоровая. Будете кушать суп или коклетки и пальчики облизывать, ага, — сказал мужик и подмигнул Анхен.

Она покосилась на сестру в предчувствии. Так и есть — Мари была готова разрыдаться прямо здесь и сейчас, в самом людном месте Петербурга. А то и в обморок упасть. Боже, как неловко, как стыдно!

— Мы берём, — решительно заявила Анхен.

— Вам голову отрубить? — спросил мужик, довольный тем, что покупатели даже не торговались. — Извиняйте, барышни. Не вам, само собой, а крольчихе.

Мужик хлопнул себя по лбу. Дурья башка, несёт что попало.

— А могу и освежевать, — подобострастно предложил он. — Я мигом, перчатки не успеете снять.

— Не надо! — хором воскликнули сёстры-близнецы.

Домой они возвращались тогда с разными чувствами: Мари счастливо прижимала к себе чёрноухого пушистика, Анхен шла, нахмурившись. Средств у них хватало только на продукты, а она все деньги спустила на спасение крольчихи. Или всё же на спасение Мари? А ещё на будущей неделе нужно заплатить молочнику, булочнику и мадам Вислоушкиной. Их учительского жалования с трудом хватало на расходы. Акулина как всегда ворчала.

— Ишь, чего удумали, животину спасать. На то она и бестолковое существо, чтобы на сковороде тушиться. В сметане. С картошкой. С луком. С грибами.

Старушку никто не слышал и не слушал. Только крольчиха косилась боязливо. В квартире они устроили животному домик из старого ящика, поставили ей миску с водой, насыпали немного зерна, накрошили ботвы.

— Странная она, — заметила Анхен, наблюдая за животным.

— Почему это? — возмутилась Мари.

Первые дни она не отходила от нового члена их маленького сообщества — играла с ней, тискала при каждом удобном случае, даже про свои любимые книги позабыла.

— Не любит она, когда берёшь её на руки ты.

— А ты её вообще не берёшь, — парировала Мари обиженно.

— Ей надобно, чтобы чесали лоб.

Крольчиха встрепенулась при этих словах, избавилась от Мари, прискакала к Анхен, потёрлась о её ногу. Художница наклонилась, животное тотчас же пропихнула носом её руку ко лбу. Барышне ничего не оставалось, как его почесать. Сама догадалась, вот и поделом.

— Какой взгляд у девочки нашей! Скорее посмотри! — воскликнула Анхен тем же вечером.

— Взгляд как обычно. На что тут смотреть? — спросила Мари.

— Неправа ты вовсе. Необычный он такой, загадочный, как будто что-то ведает она, чего не ведаем мы. Как у Джоконды!

— Как у кого? — переспросила Мари, нахмурившись. Опять сестра что-то напридумывала, а крольчиха теперь трётся у её ног. Вот всегда так!

— Картина итальянского художника Леонардо да Винчи. Портрет госпожи Лизы дель Джокондо. Неужели ты позабыла сие творение?

— Ничего я не позабыла. Я и не помнила сие, — буркнула тогда Мари.

С тех пор Джоконда признавала Анхен за мать — ластилась, приглашала к грумингу — прижималась грудью к полу и вытягивала голову, прижав чёрные уши к спине — чеши и гладь!

Ростоцкие уселись пить чай в гостиной. У буфета стоял пузатый самовар, на прямоугольном столе под голубой керосиновой лампой разложили принесённые сладости — устроили маленький пир.

— Знаешь, Анхен, в моём классе новая ученица. Её папенька шарман как хорош, — мечтательно сказала Мари, откусывая кусочек пастилы.

— Какая же влюбчивая ты, — укорила её сестра, выбирая конфету. — Теперь ещё и господин женатый. Право слово, можно сколько уже ребячиться?

— Что значит ребячиться?! Я замуж хочу, и детей родить, — упрямо сказала Мари, откладывая пастилу.

— Знаешь прекрасно ты, что сие затруднительно.

— Ну, почему затруднительно?! Почему?

— Сначала смыть нужно пятно позорное, которое легло на нас папеньке благодаря, — сказала Анхен с укором. Как будто это Мари опозорила семью.

— Столько лет прошло! Все уже позабыли тот случай, — с надеждой посмотрела Мари на неё.

— В свете не забывается ни-че-го, — не дала она ей этой надежды, потом добавила мягче. — Ничего, переживать не надо — найдём тебе мы партию.

— А тебе? Анхен, ты сама не думала о замужестве? — сказала сестра, и даже её круглые окуляры выражали любопытство, ожидая ответа.

— А хорошо и так мне, — ответила барышня, усмехаясь.