Анхен и Мари. Выжженное сердце

Станислава Бер, 2020

Всё бы ничего, но непоседа Анхен не хочет больше учить гимназисток рисованию. Как бы сестра-близнец Мари её не отговаривала – там душегубы, казнокрады и проходимцы, куда ты?! Ты ведь – барышня! – она всё же поступает на службу полицейским художником. В первый же день Анхен выезжает на дело. Убит директор той самой гимназии, где они с сестрой работали. Подозреваемых немного – жена и сын убитого. Мотив есть у каждого. Каждый что-то скрывает. Не стоит забывать, что Анхен из рода Ростоцких, и у неё дар видеть то, что другие не в силах. Художница под давлением сестры пытается помочь главной подозреваемой, чем вызывает неудовольствие дознавателя-карьериста. Но не на ту напали! Будьте уверены, она докопается до истины.

В полицейском управлении

Анхен со счастливой улыбкой летела по набережной, что не подобает благовоспитанной барышне, как сказала бы Мари, потом она остановилась у моста с крылатыми львами и посмотрела на улицу. Как же она, улица их детства, сильно изменилась за прошедшие четырнадцать лет — уму непостижимо! На углу открылся салон светописи знаменитого на весь Петербург художника Карелина. Фотографические карточки стояли немало, но девушка решила накопить денег и всё же заказать у художника их с сестрой портрет, да маменьке на Урал отправить. Теперь-то ей есть с чего копить. Она нынче получила должность. И не абы какую, а такую, что сердце в груди бешено колотилось — полицейский художник.

— Не хочу, не могу, не буду, — сказала тем утром Анхен, не открывая глаза и даже не поднимаясь с постели.

Она проснулась с тихой грустью — начинался новый учебной год и идти в гимназию не было никаких сил и желания. Перед отъездом в уральский монастырь маменька устроила дочек преподавать — Мари чистописание, Анхен рисование. Брать не хотели — гимназия на хорошем счету, с высокой платой за обучение, понятно, какого рода ученицы сюда поступают, да и учителя должны соответствовать высочайшей планке. Но Эмма Ростоцкая, сменившая к тому времени фамилию себе и дочерям, надавила где надо, по старым, так сказать, дворцовым связям, и девочки теперь успешно трудились в сфере образования. Пусть не на полную ставку, пусть только у младших классов, Мари всё устраивало, Анхен же, с её темпераментом, желала другого.

— Не может быть! — воскликнула она за завтраком, держа в руках газету.

— Господи, да что же ты так кричишь? — укорила её Мари. — Я чуть чай не расплескала.

Из их старого дома им пришлось переехать ещё тогда, когда матушка уехала. Теперь они снимали квартиру скромнее, по средствам. Из старой жизни взяли лишь самое ценное — книги, столовое серебро, фарфоровый сервис, наряды, старую служанку Акулину да старое фортепиано. Мари любила музицировать, грустить под сонаты господина Бетховена. Анхен же к ней присоединялась лишь в дурашливом настроении. Тогда они играли в четыре руки и пели романсы, чем вызывали неодобрение домовладелицы. Мари извинялась за них обеих, что потревожили покой соседей. Анхен, как правило, показывала язык, как только за хозяйкой закрывалась дверь, но петь прекращала.

— Требуется в полицию художник, — выпалила старшая из близнецов, вспыхивая ореховыми глазами и демонстрируя сестре объявление. Мол, полюбуйся, я не придумываю.

Завтрак проходил в просторной гостиной с голубой керосиновой люстрой, низко висящей над небольшим прямоугольным столом посередине комнаты.

— Ну и что? — спросила младшая, заправляя за ухо дужку очков.

— Да как не понимаешь ты?! Это же то, что нужно!

— Да зачем же тебе это нужно? Я крайне удивлена. Там воры, убийцы, казнокрады и проходимцы. Ты — барышня, а не мужлан какой-нибудь.

— Пойду туда я, — упрямо заявила Анхен.

— Вот тоже выдумала, — проворчала Акулина, убирая со стола. — Белены объелась никак.

Старая служанка любила дерзить, но они так к ней привыкли, что дерзости уже не замечали.

— Одумайся! Разве не лучше, не спокойнее учить девочек? И что скажет маменька? — Мари переставила упор на здравый смысл и авторитет матери.

— Для тебя да, лучше. Для меня нет. Ни в коем случае. Тоскливое сие занятие — преподавать. Там жизни нет!

— Ну и иди! Пожалуйста. Никто и не держит, — вдруг согласилась Мари, с ехидной, впрочем, интонацией — вот-вот язык покажет.

Сестра на миг замерла, затем лицо её озарила торжествующая улыбка.

— Тебя не возьмут в полицию, это точно, — заявила нахалка безапелляционным тоном.

— Сей вывод откуда ты взяла? — спокойно спросила Анхен.

— Ты что забыла, что натворил папенька? Думаешь, в полиции об этом неизвестно? Нет, нет, даже не мечтай, дорогая сестрица, — сказала Мари, самодовольно улыбаясь — аж румянец проступил на её округлых щёчках.

Анхен схватилась за лицо обеими руками, широко распахивая от ужаса глаза дивного орехового цвета и хлопая длинными ресницами.

— Ой-ё-ё-ёй!

Через мгновение она рассмеялась самым издевательским образом.

— Думаешь, о сём я позабыла? Нет. Ни в коем случае. Прекрасно помню я об этом. Мамин друг, что из дворцовой стражи, мне поможет. Он ведь в курсе давних тех событий, и знает, что мама́н, а тем более мы с тобой, ни в чём не виноваты. Пойду к нему, записку он напишет мне.

— Всё равно тебя не возьмут. Где это видано — барышня в полиции служит?!

— Где это видано — барышня в полиции служит?! — слово в слово повторил упитанный рыжебородый господин в сером костюме в жёлтую клетку. — Не видано это нигде. У нас не каждый юноша выдержит! Такое, знаете ли, приходится наблюдать порой, а тут надо же, девица пришла. Нет, нет, идите себе с миром, мамзель. И записочку свою заберите с собой.

В полицейском участке её препроводили в просторную комнату с полосатыми обоями и балясником красного дерева, делящим комнату на кабинетную часть с несколькими столами и допросную. Господин Фёдор Осипович Громыкин как её увидел, так руками и замахал. Прочь! Прочь! Карие узкие глаза дознавателя превратились в кругляшки, точно пуговицы. Этого ещё не хватало — девица — полицейский художник?!

— Быстро схватываю я и детали мигом запоминаю, — прокричала ему Анхен, ловко изворачиваясь от неловких рук толстого городового, пытающегося её увести от сыскарей прочь. Оплошал, извиняйте.

— Это как же так мигом? — вышел из-за своего стола и приблизился к ней худощавый молодой человек с каштановыми волосами, зачесанными на прямой пробор. — Позвольте представиться. Иван Филаретович Самолётов. Чиновник сыскной полиции. Делопроизводитель.

Глаза господина Самолётова Анхен понравились. Она бы назвали их библейскими — мудро-печальные, как с иконы эпохи Возрождения. Она с удовольствием их нарисует, как-нибудь на досуге.

— А вот так! Память хорошая на лица. Вот мне любого человека покажите на полминуты, портрет его я нарисую Вам. Ростоцкая, — представилась и Анхен, слегка склонив голову набок. — Анна Николаевна.

Анхен нарядилась для столь важного визита тщательно — надела выходной костюм цвета пыльной розы, деликатную шляпку с розовыми астрами, даже соизволила нацепить рубиновые серьги — чего уж теперь скромничать. Смуглую кожу её оттеняли белая рубашка и красные перчатки по локоть.

— Прочь! Прочь! — талдычил господин Громыкин, не слушая барышню.

— Отчего же не попробовать, Фёдор Осипович? Занятное дельце, — повернулся к нему лощёный господин Самолётов с причёской а-ля Капуль.

— Ну как знаете. Как знаете, — вдруг согласился рыжебородый дознаватель, возвращаясь к бумагам.

Делопроизводитель Самолётов проводил её в допросную часть помещения — покорнейше прошу садиться, галантно пододвинул ей стул, а сам вышел из комнаты и вернулся только через пару минут.

— Сейчас к нам приведут задержанного. Ровно на полминуты, как Вы похвалялись ранее. И уж, пожалуйста, времени даром не теряйте, — заговорщицки подмигнул ей Иван Филаретович и встал подле неё, вытащив из жилета часы на цепочке. Тик-так, тик-так.

Анхен молниеносно сняла длинные перчатки, достала блокнот и карандаш от Йозефа Хардмута, подаренный папа́ — последний из рождественской коробки, и приготовилась.

В кабинет сыскной полиции всё тот же толстый городовой ввёл ничем непримечательного мужика, коих на улицах города слоняется множество. Однако Анхен сумела заметить всё, что ей было нужно для рисунка — высокий с залысинами лоб, расчерченный морщинами, соловые тёмные глаза, крупную родинку на левой щеке, бородку с седой прядью, пиджак с чужого плеча, пыльные штаны и стоптанные сапоги.

— А чё надоть делать, а? — спросил мужик растерянно, переминаясь с ноги на ногу.

— Ничё! Стой смирно, — гаркнул на него служивый.

Делопроизводитель Самолётов отсчитал полминуты и кивнул городовому, задержанного увели. Анхен ещё минут десять шлифовывала портрет, прежде чем решилась показать работу этому щеголеватому франту Самолётову. В груди всё трепетало. Городовой опять привёл в кабинет мужика с родинкой.

— Боже мой! Mon Dieu! Как же это?! — воскликнул Иван Филаретович, забрав у барышни рисунок.

Какой кошмар! Сейчас её выведут отсюда с позором. Какой вздор, убожество и гордыня — возомнить себя талантом там, где живёт простая посредственность. Госпожа Ростоцкая надела перчатки, собираясь выходить, не дожидаясь, когда её к этому принудят.

— А я говорил, не слушаете Вы, юноша, старшего товарища. Не слушаете, — оторвался от бумаг господин Громыкин. — Ради Бога, барышня, не мешайте работать. Идите уже домой, к мама́н, к вышиванию и книгам. Домой!

— Ни в коем случае! — опомнился юноша.

— А куда ей прикажете идти? Куда? — растерянно спросил господин Громыкин.

— Господа, взгляните! Прошу вас, господа. Это же почти фотографическая карточка. Atelier de photographie!

Делопроизводитель Самолётов подошёл к дознавателю, затем ещё к двум служащим, демонстрируя портрет задержанного. Сослуживцы согласно закивали, глядя то на рисунок, то на мужика в стоптанных сапогах — он теперь не спрашивал ничего, стоял смирно, осознавая важность возложенной на него миссии. Поразительное сходство! Дознаватель Громыкин поправил пенсне, разглядывая недоверчиво.

Анхен стояла, не смея пошевелиться.

— Ну что же, не дурно. Не дурно, — после паузы нехотя выдавил из себя дознаватель.

Госпожа Ростоцкая выдохнула. Ну, слава Богу!

— Не дурно?! Да что Вы такое говорите, Фёдор Осипович? Право слово, как же Вы скупы на похвалу. Барышня, это полный шарман!

Господин Самолётов подошёл к господину Громыкину, пошептался с ним с минуту. Как можно?! Барышня… трупы… убийцы… лиходеи. Нет-с… Талант! Давно уже ищем… Решайтесь! Подведёте Вы меня под монастырь… Ах, впрочем, давайте. Только должно сие решение согласовать с начальством.

Господин Громыкин встал, снял пенсне, положил его в карман, одёрнул клетчатый пиджак, перекрестился, повернувшись к иконе, взял со стола рисунок мужика с родинкой и торжественно прошествовал мимо госпожи Ростоцкой к двери. Господин Самолётов же подошёл к Анхен и доверительно понизил голос.

— Понимаете, у нас начальство нынче новое. Прежнее, я Вам доложу, было совершенно другой формации человек. Genie! Да, что я Вам рассказываю?! Вы и так должно быть наслышаны про подвиги господина Путилина по части раскрытия громких преступлений.

— Да, наслышана. Про перевоплощения господина главного столичного сыщика в чернорабочего, купца или в бродягу весь Петербург в своё время шумел, — закивала Анхен. — А разве уж не служит он в полиции сыскной?

— К великому моему сожалению, недавно он подал в отставку, — сказал господин Самолётов, поджав пухлые губы. — Такой душевный человек. Талантище! Самородок! Никогда не применял рукоприкладство по отношению к подозреваемым, голоса не повышал даже. Всё только умом да природной смекалкой раскрывал дела, выводил преступников на чистую воду.

— Какая жалость, — приуныла госпожа Ростоцкая. — А нынешний что же?

— А нынешний…, — замешкался Иван Филаретович, подбирая слова, и, наконец, промолвил. — Из потомственных дворян. Господин Орловский Константин Михайлович. Прапорщик запаса артиллерии. После был определен на службу в штат полиции чиновником канцелярии обер-полицмейстера.

— И что же? — спросила Анхен, удивлённо распахнув ореховые глаза.

Господин Самолётов ещё сильнее понизил голос, переходя почти на шёпот.

— Говорят, участвовал в ликвидации революционных кружков.

— Ну, так что же? — настаивала она на полной версии истории.

— Проявил непомерную жестокость. Как только господин Путилин подал в отставку, тотчас же подал прошение на его место. Теперь непомерную жестокость проявляет в отношении подчинённых. Grand Inquisiteur. Я про жуликов и не говорю уже.

— Ах, вот оно что, — закачала головой Анхен.

Дверь открылась, и господин Громыкин вернулся в кабинет. Прикрыл за собой дверь и остановился, выдохнув. Художнице стало его жаль. Красное лицо чиновника говорило о волнениях, кои выпали на его долю. Однако, отдышавшись, Фёдор Осипович также торжественно прошествовал к своему столу, не смотря в сторону барышни. Господин Самолётов проследовал за начальником. Они перекинулись парой фраз, после чего сыщик обернулся, глядя на кандидатку на должность полицейского художника без малейшей тени улыбки.

"Ну, всё понятно. Дело пахнет керосином. Господин Орловский отчитал дознавателя, и её всё-таки выгонят отсюда с позором. И поделом. Нечего соваться туда, куда не просят".

Делопроизводитель Самолётов вернулся в допросную часть кабинета.

— Любезная Анна Николаевна, Вы приняты на службу в сыскную полицию. Ждём Вас завтра утром. Во всеоружии, так сказать, — заявил молодой человек, церемонно расшаркиваясь, затем неожиданно добавил. — Позвольте поцеловать Вам руку.

Анхен, ничуть не смутившись, сняла перчатку и величественно подала руку. Как учила маменька. Кисть расслаблена, опущена, слегка округлена. Делопроизводитель склонился в почтительном наклоне, но руки не коснулся губами. По всему было видно, что господин Самолётов манеры знал не понаслышке. Неужели из наших, дворянского рода? Но что он делает в полиции? Ах, Бог ты мой! А что здесь делает она сама, Анхен?

— А про нервы мои вы, господа, не беспокойтесь. Я в обморок не упаду, — на прощание сказала Ростоцкая и гордо удалилась из кабинета.

Выйдя из здания управления полиции, Анхен немного прошла по тротуару, не выдержала и остановилась. Выдохнула и посмотрела в небо — свинец с прожилками сирени. Такое небо не грех и нарисовать.

— Анна Николаевна! Голубушка! Постойте.

Она оглянулась. Господин Самолётов в одном сюртуке выбежал вслед за ней.

— Позвольте проводить Вас, — попросил он.

— Но я…, — хотела отказаться Анхен, но не успела.

— Я должен рассказать Вам о новом методе в поиске преступников. Вам легче будет понять миссию, которая на Вас возлагается, — убедил её Иван Филаретович и подставил локоть.

— Извольте, — согласилась она, взяв его под ручку.

— Сейчас во всём прогрессивном мире используется измерительная система идентификации преступников. Бертильонаж называется. С бандита снимают мерку — всего 14 показателей, и заносят в картотеку. Вероятность, что у двух человек совпадут параметры тела и лица, равна нулю.

— Я, кажется, о методе таком читала. В газетах писали, — неуверенно заметила Анхен.

— Писали, писали! — закивал господин Самолётов. — В этом году и наша доблестная полиция взяла на вооружение изобретение Альфонса Бертильона. Но! Я полагаю, нам обязательно нужны портреты. Illustrations. Понимаете? Именно портреты. Измерения — это, конечно, хорошо, но по размеру головы убийцу не поймаешь. А вы отлично рисуете. Даже выражение глаз и настроение через портрет передать можете.

— А как же фотография? Там точность достоверная.

— Фотографы за услуги немалый счёт выставляют, да и техника громоздкая для выезда на место преступления, а художнику немного надо — глаза, бумага и карандаш. Ведь так? Опять же портрет со слов свидетелей фотограф сделать не сумеет, ему натуру подавай. Мы очень рассчитываем на Вас и Ваш талант рисования.

— Я не подведу, — сказала госпожа Ростоцкая и хотела даже шутливо козырнуть, но передумала.