Инферно. Роман-пасквиль

Станислав Шуляк

«Инферно» Станислава Шуляка – роман возмутительный, весёлый, вызывающий, неполиткорректный, будоражащий, отчаянный: роман-пасквиль, роман-суицид, роман-катастрофа – истинно петербургский роман. В «Инферно» под своими именами выведены десятки современных деятелей культуры – писатели, философы, музыканты.Нынешняя культура – разновидность новой дьяволиады, по мысли автора, нечистая технология, сатанинское ноу-хау. Заканчивается роман зловещей картиной крушения великого города. Книга содержит нецензурную брань.

Писатель Сумароков

— Нет, какого, собственно, чёрта?! — писатель Сумароков говорил, возвысив свой голос до степени изрядного раздражения. — Я знаю, почему ты звонишь! Ты выдумал какой-то нелепый, несусветный повод для того, чтобы напомнить мне, что я должен тебе эту мизерную, да-да, мизерную… эту смехотворную сумму.

Трубка забулькала голоском, весьма отдалённо напоминавшим фряликовский; по телефону голос Фряликова всегда слышался много гаже обычного. Обычно телефон украшает, нивелирует, но у хормейстера было наоборот.

— Павлик, Павлик, — оправдывалась трубка, — я вовсе не то имел в виду. Представляешь, я действительно забыл слово. И, если я сейчас не вспомню, я буду мучиться весь день.

— И ты даже не даёшь себе труда подумать, что я, может быть, дописываю сейчас «Вертера».

— «Вертер» давно уже написан, — коротко булькнула трубка и затихла.

— Или «Идиота»! — говорил писатель фальшивым бычьим голосом.

«Сам ты идиот», — раздражённо подумала трубка.

— И я при этом вынужден ещё думать о том дурацком долге, который, можешь не сомневаться, всё время тяготит меня. Я согласился взять у тебя эту сумму в минуту слабости!

— Представляешь, я помню, что это что-то такое, связанное с сексом. А что именно — не помню…

— Та минута давно прошла, и остался я, писатель Павел Сумароков, я в чистом виде, с моею работой, с моими замыслами, с моими рукописями…

— Если они, гермафродиты, существуют, почему тогда так мало говорят о них? А если это какие-то мифические существа, тогда зачем вообще о них вспоминать?

— Да ты, — буркнул Сумароков, — ты вот и есть гермафродит настоящий!

Фряликов похолодел.

— Что ты, сказал, Павлик?

— Сказал, что ты гермафродит! — захохотал писатель. Сумароков всегда выражался грубо и размашисто, в недрах крови его гнездилась ненависть к иному риторическому глянцу.

— А откуда ты?.. — прошептал Фряликов и машинально схватился за промежность. Кажется, он уже вспомнил значение слова, но возможно всё же, отчасти смешивал его с другим словом, обозначавшим что-то в таком же духе.

— Ну что? Получил? — крикнул в трубку писатель Сумароков.

— Разве ж я гермафродит? Гермафродиты не такие! — потерянно пробулькал Фряликов.

— Гермафродиты не такие. А ты вот такой! Хоть и гермафродит. Понял теперь?

— Павлик, Павлик, зачем ты так говоришь?

— Чтобы ты не забывал?

— Что не забывал?

— Гермафродитство своё беспредельное — вот что не забывал!.. — крикнул писатель.

Фряликов всё ещё щупал у себя в паху. Нет, это ерунда, конечно, Сумароков просто издевается над ним. Хулиганство просто какое-то! Да если бы Фряликов и был этим самым гермафродитом, откуда бы это знать Сумарокову? Хотя разве ж это на лице не отражается? Да тогда бы и сам Фряликов знал бы, что у него что-то не так. А он не знал, что у него что-то не так.

— Павлик, я тебе не вовремя позвонил, я понял, — потерянно сказал Фряликов.

«А что я вообще делаю вовремя? — сказал ещё себе он. — Родился-то я вовремя? Живу-то я вовремя? Сдохнуть-то я не опоздал?»

— В конце концов, я могу тебе сегодня же вернуть тот мизер, который взял у тебя, — заносился всё более писатель.

— Да, это было бы неплохо, — буркнула трубка голосом хормейстера Фряликова, бесцеремонным голосом хормейстера Фряликова, эксцентрическим голосом хормейстера.

— Я сегодня получил гонорар в «Звезде»… за повесть. Нет, получу сегодня. Прямо сейчас получу.

— Павлик, зачем ты так выражаешься?

— Я сказал — получу… гонорар… в «Звезде», — раздельно и с досадою говорил старый писатель. — Что же здесь плохого?

— Да-да, — сказал Фряликов. — Я понял. Ты сегодня получишь гонорар.

— Получу, — подтвердил Сумароков.

— Получишь, — повторил Фряликов. — Но ты злишься.

— Получу.

«Сволочь, — подумал Фряликов. — Он гонорары получает».

— И поэтому я требую! Я настаиваю! — выкрикнул писатель. — Чтоб мы с тобой встретились и сегодня же навсегда закрыли этот вопрос.

— Я согласен, — кротко сказал Фряликов. — Лишь бы ты так не сердился, Павлик.

— А вот уж это позволь решать мне самому, — сказал писатель Сумароков.

Фряликов ещё раз осторожно потёр ладонью в паху, будто бы хотел убедиться, что там всё в порядке, и спросил тревожно:

— Где встречаемся?

— Там, где я у тебя взял, там и верну, — торжествующе говорил Сумароков. — Не забыл, надеюсь?

— Помню, — сказал Фряликов.

Фряликов не помнил, на самом деле; поначалу ему казалось, что помнит, но потом он понял, что нет. Сумароков брал у него деньги несколько раз, и всегда это было в разных местах, брал довольно непринуждённо, походя, а где, когда и сколько — этого Фряликов теперь ни за что не мог бы припомнить. Но признаться в своей забывчивости — значит, повод подать к новым злоупотреблениям.

— Вот тогда и выходи сейчас, — сказал ещё писатель.

Оба раздражённо бросили трубки. Сумароков ещё клокотал и раздувал ноздри.

«А что, если я и вправду „Вертера“? — бормотал он. — А этот меня перебил! Пропадёт, пропадёт наша литература! Точно пропадёт! Великая наша литература! Совсем пропадёт! Ну и хер с ней, пусть пропадает!» — решительно сказал себе Сумароков.

По правде сказать, «Вертера» никакого Сумароков не писал; компьютер на столе у него был включён, но вовсе не для «Вертера». Да и при чём здесь «Вертер»? «Вертер» давно написан. На столе лежала книжка какого-то малоизвестного португалишки или макаронника, что ли, и Сумароков списывал из неё одну фразу. Макаронника этого никто никогда не читал, и ни за что не додумаются, что он, Сумароков, списал эту фразу. А если что — можно там какие-нибудь слова переставить, тогда уж точно не догадаются. Все слова давно известны, писатель создаёт лишь их новый порядок. «Смерть была прилично одетая дама средних лет с выражением лица таким, как будто она, добродетельная женщина, в субботу утром выбралась на скачки вместе со своим молодым любовником», — была фраза. И она нравилась Сумарокову, фраза была ловкой и немного лукавой, или даже — от лукавого; и вот почему только её придумал какой-то итальяшка или там португалишка, а не он, русский писатель Сумароков?! А ведь над нею корпел ещё какой-нибудь пройдоха-переводчик… Нет, несправедливо. Разве итальяшки умеют писать? Ни хера не умеют итальяшки! Кто там у них умеет писать? Итальяшки — это те же цыгане, они только строят из себя европейцев!

Гонорара никакого в «Звезде» Сумарокову сегодня дать не могли, это он как раз напрасно сказал.

«Как же! — распалял себя он. — Дождёшься! Дождёшься от этих жидоморов! Хоть с голоду помирай — а не дождешься!»

Впрочем, Сумарокова в «Звезде» и не печатали уже года два, и вообще нигде не печатали. Да печатать, собственно, было и нечего. Но это не страшно: у других тоже печатать нечего, но ведь печатают, печатают же! Раньше писали в стол. И он, Сумароков, тоже писал в стол. Потом, в иные годы выгребли всё из столов, весь мусор, всю погань, всех тараканов, и теперь в столах уже ничего не осталось. А печатают нынешние скороспелки, которые в три дня, в неделю пишутся и которые уж точно и гроша ломаного не стоят! И чего он так, идиот несчастный, расхвастался насчёт денег перед Фряликовым?! Чем бы другим хвастался, но уж не деньгами, ясное дело! Теперь ведь и впрямь придётся доставать где-то и отдавать. Какой уж там «Вертер»?! Хер вам всем, сволочи, а не «Вертер»!

Сумароков выругался и стал выключать компьютер. В компьютере были вирусы, в квартире — тараканы, жена — в сумасшедшем доме. А с этими сволочами и самому свихнуться недолго, они только и ждут, чтобы Сумароков свихнулся, они никакими средствами не брезгуют. Свихнётся — так только порадуются, воспрянут, возгордятся; да нет, сволочи же, сволочи, натуральные сволочи!

Но, если так пойдёт дальше, он выскажет ещё всё, что о них думает, вот увидите — выскажет, не побоится! Выйдет вот так на площадь главную, на перекрестье дорог, расставит ноги пошире, харкнет на все четыре стороны и скажет: сволочи вы все, люди, твари вы все, люди, суки вы распоследние! Вот он стоит перед вами, — смотрите! — стоит писатель земли русской Сумароков Павел и плюёт на вас слюною смердящею, и ненавидит вас последними силами души своей изнемогшей, промозглой, страдающей. Пейте, людишки, ненависть мою, глотайте, ничтожные, мерзкие, отвращение моё беспредельное, безудержное, небывалое!..