Инферно. Роман-пасквиль

Станислав Шуляк

«Инферно» Станислава Шуляка – роман возмутительный, весёлый, вызывающий, неполиткорректный, будоражащий, отчаянный: роман-пасквиль, роман-суицид, роман-катастрофа – истинно петербургский роман. В «Инферно» под своими именами выведены десятки современных деятелей культуры – писатели, философы, музыканты.Нынешняя культура – разновидность новой дьяволиады, по мысли автора, нечистая технология, сатанинское ноу-хау. Заканчивается роман зловещей картиной крушения великого города. Книга содержит нецензурную брань.

Дядя и племянник

— Мы должны… я скажу вам, мы должны бороться за нашу славянскую парадигму, — говорил писатель земли русской Сумароков, когда поддерживаемый Иваном Ивановичем за талию неуверенно шёл по мощёной плиткой улице Жуковского. — Вы вот взгляните!.. — с небольшою запинкой говорил ещё он.

— О, он будет так рад, когда мы придём вместе, — деликатно дождавшись паузы в рассуждениях своего собеседника приговаривал Нежноп. — Подумать только, сам писатель Сумароков к нему пожалует!

Над головами мужчин плыли сизые клочковатые тучи, плыли за Неву, за Охту и далее, далее, по своим необъяснимым атмосферным надобностям. Когда солнце пробивалось в просвет их, делалось жарко и маетно, когда скрывалось за их неукротимой пеленой, вступал в свои права гуляка-ветер: он подхватывал, поддёргивал людей за их одежды и холодно задувал тем во все щёлочки и клапаны, за все пазухи. Лето уже съёживалось, ссутуливалось, лето уже дышало на ладан; будущие непогоды уже толпились у порога лета с намерениями нежной осады или хитроумного подкопа, чего доброго.

— Взгляните, вам говорю: кого мы читали последние тридцать лет. Кого? Латиносов, — сказал, как отрубил, Павел Васильевич. — Всяких там, изволите видеть, борхесов. Всяких там амаду и карпентьеров. Всяких там маркесов! Всяких кортасаров! Чтение неплохое, не спорю! И мы даже америкашек вонючих с англичанишками спесивыми так не читали, как этих латиносов. Ну так что ж, нам теперь до скончания веков читать латиносов? А вы вспомните, нобелевские премии давали кому? Да им же, им! Опять же латиносам! Это же просто ни в какие ворота не лезет!

— Он ведь даже ваши книги читал. Мы старались нашему мальчику дать хорошее воспитание. А кто сейчас вообще что-нибудь читает?! — торопливо говорил Нежноп.

— А вот скажите мне, кто такие латиносы? А? Задворки! — обрушился Сумароков. — Натуральные задворки! Провинция! Тмутаракань! На одном своём реализме магическом и выезжают.

— И эту вашу книгу… сейчас не помню её название!.. И ещё другую… тоже читал!

— Есть, скажите мне, справедливость? Есть? Нет справедливости! — снова отрубил Сумароков.

— Воспитывали, воспитывали — и довоспитывались! — недовольно высморкавшись, говорил Иван Иванович.

— Ну вот уйдут латиносы, и кто придёт им на смену? — с ожесточением говорил Сумароков. — Кто? Америкашки? Ха-ха!.. Смешно! А кто? Французы, что ли? Или немчура? Нет, у них мозги давно высохли, совсем высохли, и все идеи они у нас воруют. Да мы и сами рады запродаться им за бесценок! За гроши! За стеклянные бусы! За глупые комплименты славистов! Разве это нормально? Скажите, нормально? Нет, не нормально! А может, им на смену придут черномазые? Негритосы? — сделал широкий жест рукой Павел Васильевич, будто приглашая собеседника оценить абсурдность его последнего предположения. — Где литература негритосов? Где философия? Нет никакой литературы негритосов! Нет философии! И не надо им литературы! Им на пальмах и так хорошо! Без всякой литературы! Когда бананы есть — не надо никакой литературы!

— И ведь вы подумайте, дорогой Павел Васильевич, мы ему и то, мы ему и это, а ему ничего не надо. Сидит, у себя запершись, и всё дрочит, дрочит, дрочит, не может без этого. Ну а потом, конечно… бледный вид, круги под глазами, грусть несусветная, мысли всякие в голове. Чему же здесь удивляться-то? — поспешно говорил ещё Иван Иванович. — И вот додумался — как вам это понравится? — жить, мол, не хочу! Ни больше, ни меньше! Не хочу жить, и всё тут!

— Но всё-таки нам нужно бороться! — погрозил кому-то пальцем Сумароков. — За метафизику нашу русскую бороться! А то знаете, что будет? Не знаете? А вот что будет! Косоглазые придут! Придут! Точно вам говорю: придут! Азиаты! Индокитайцы! Их много, индокитайцев-то! Их два миллиарда, вы знаете об этом? Придут со своей индокитайской этнографией. С экзотикой своей индокитайской придут и за смысл её выдавать станут! А любители-то на такое отыщутся! Филологи-то из Сорбонны да из Гарварда завсегда готовы в паранджу вырядиться. Обезьянья, обезьянья порода у филологов из Сорбонны, да из Гарварда этого вашего! А там, глядишь, одну Нобелевскую Сунь Хуй В Чай получит, другую Нобелевскую другой Сунь Хуй В Чай получит, и — всё: пропало дело! Ещё лет на тридцать пропало! Пропала русская метафизика. Душа русская так и будет томиться в тоске, неразбуженная, неузнанная, непоименованная! Так и будет страдать под спудом! Страдать и томиться! Да и вообще: миссия ведь у нас! Вы не знали этого? У улиц этих, у домов обосранных, у реки, по которой одни гондоны плавают, у всего города этого сволочного, у жителей его! Мы должны выкрикнуть! Мы должны правду нашу сказать! И хочет Москва с нами заодно быть, так пусть будет заодно! Хочет Мухосранск заодно быть, пусть будет заодно! Но тогда пусть Москва покается и деньгами ворованными поделится! И пусть Мухосранск к нам приползёт в рубище и, что делать ему надо, спросит смиренно! И мы скажем, что делать ему! А нет — так и пусть ко всем чертям катятся! И Москва, и Мухосранск, и все прочие города земли русской! И без них не пропадем, да и миссию исполним! И не будет прощения им, истинно вам говорю! До скончания веков прощения им не будет! Москва! Как много в этом звуке слилось для нас безобразного и нечистоплотного! У них там, в Москве, чёрным хлебом даже вороны брезгуют. А одну только белую булку жрут, сволочи! — говорил ещё Сумароков, увлекаемый своим собеседником под арку старинного дома на улице Чехова. — У них там не художники и не творцы, но только барыги, кикиморы да фекальные помазанники.

— Сюда, сюда, Павел Васильевич! — говорил, волнуясь, Нежноп. — Пришли уж почти!

— А вот не надо бы, не надо Сунь Хуй В Чаю Нобелевскую-то давать! — горячечно говорил Павел Васильевич. — Зачем она Сунь Хуй В Чаю-то косоглазому? Ее нужно дать нашему Иванову! Нашему Петрову!..

— Вам, вам, Павел Васильевич, нужно Нобелевскую дать, я так считаю, — шептал ещё Иван Иванович.

— Или нашему Сидорову, по крайней мере! — твёрдо сказал Сумароков, не поддаваясь на комплимент. — По делам, да по заслугам их небывалым! Да за страдания души русской! Много, много было страданий тех! Ну да ладно! Ладно, говорю! — махнул рукой в сердцах Сумароков. — Разве от обезьян этих стриженых сорбоннских дождёшься когда-нибудь?! Нет, не дождёшься от обезьян!

Мужчины стали подниматься по лестнице, заплёванной и узкой, с обыкновенною матерной письменностью на стенах, с пятнами засохшей мочи повсюду, и тут только Павел Васильевич припомнил, куда направлялись они. Беспокойство овладело им.

— Как его зовут-то хоть? — понизив голос, спросил он. — Племянника-то вашего.

— Димой, Димой зовут, — тоже полушёпотом отвечал Иван Иванович. — Да вы не беспокойтесь, Павел Васильевич! И вы уж там его покрепче своим словом писательским пригвоздите! Есть в вашем слове что-то такое… разящее! Вы, Павел Васильевич, можно сказать: Победоносец слова!

Сумароков головою кивнул, соглашаясь.

«Я знаю, миссия моя в литературе — быть гарантом грандиозности», — обречённо сказал себе он.

Иван Иванович Нежноп погремел ключами и отворил высокую трёхметровую входную дверь.

— Дома! Дома! — возбуждённо прошептал Иван Иванович, когда они вдвоём беззвучно шагнули в прихожую.

— Дима, что ли? — шепотом переспросил Сумароков. — Племянник ваш?

— Дима! Дима! — подтвердил Иван Иванович. — Я же говорил, что он никуда из дома не выйдет и будет нас дожидаться. Да он никогда не выходит! Вот его дверь, — указал рукой на дверь в прихожей собеседник писателя Сумарокова.

Павел Васильевич прислушался.

За дверью тоже, должно быть, прислушивались, и приход мужчин не остался не замеченным и не услышанным. Лязгнула вдруг задвижка совсем близко, Иван Иванович толкнул дверь, но было поздно: та не открывалась.

— Димочка! — льстиво заговорил Иван Иванович. — Димочка, это я — дядя Ваня.

Ответа не было. За дверью только громыхнуло что-то; должно быть, в неё запустили с той стороны тяжёлым предметом.

— Димочка, я не один! — увещевающе говорил Нежноп. — А знаешь, кто со мною пришел?

— Я никого не хочу видеть! — крикнули из-за двери. Но потом будто прислушались.

— Хочет, хочет! — возбуждённо шептал Иван Иванович Сумарокову. — Просто делает вид!

Иван Иванович просительно постучал в дверь костяшками пальцев.

— Димочка, ну не упрямься, открой, пожалуйста, — говорил он. — А пришёл со мной… ты знаешь этого человека.

— Уходите! Мне не нужен никто! — крикнул молодой человек из-за двери. — Я не открою!

— Это писатель! Настоящий писатель! Угадай, какой?

И снова что-то громыхнуло за дверью, и грохот сей был даже отчаяннее прежнего.

— Ты читал его книги. Я случайно встретил Павла Васильевича на улице, и вот он согласился прийти сюда, познакомиться с тобой и поговорить! Ну? Угадал, кто это? Ну? — допытывался Иван Иванович. — Это… Павел… Васильевич… ну? Сумароков!.. — сказал он так, будто рассчитывал на аплодисменты.

Но за дверью стало совсем тихо. Сумароков и Иван Иванович напряжённо прислушивались.

— Димочка, — говорил ещё бухгалтер Нежноп, — ну открой, пожалуйста, не позорь меня перед нашим гостем.

Сумароков на всякий случай подёргал ручку дверную; и впустую, разумеется. Тишина была какой-то слишком уж подозрительной.

— Дима, что ты там делаешь? Слышишь? — тревожно вопрошал Иван Иванович у племянника за дверью. — Что ты там задумал? Не делай этого! Павел Васильевич с тобой только поговорить хочет! Открой! Открой! Дима, открой! Нет, все пропало! — сказал Иван Иванович Сумарокову. — Теперь только ломать надо! А ну, давайте-ка!..

Мужчины отошли подальше от двери, изготовились.

— Дима! — крикнул дядя племяннику. — Мы сейчас дверь сломаем!

Они подождали ещё несколько мгновений, и была тишина напряжённая и не нарушаемая ничем.

— Ну!.. — кивнул головою Нежноп.

Мужчины побежали, но Нежноп в последнюю секунду промедлил, и Павел Васильевич в одиночку больно ударился плечом о дверь. Дверь затрещала, посыпалась штукатурка сверху, но всё же дверь устояла.

— Чёрт, — сказал Иван Иванович. — Крепкая какая! Сразу и не сладишь! Давайте ещё раз!

Павел Васильевич, потирая ушибленное плечо, отошёл на исходную позицию.

— Вы уж лучше вперёд, — извиняющимся тоном говорил Иван Иванович. — Вы-то потяжелее меня будете!

Сумароков напрягся, весь подобрался, побежал и всею тяжестью своей, грудью и плечом ударился в дверь («Лучше бы я стометровку бежал!» — в последнее мгновение подумал он.), и тут на него сзади налетел Иван Иванович, толкнул в спину, задвижка с той стороны отскочила, и мужчины тяжело ввалились в комнату, вместе с дверью.

В комнате был беспорядок; на полу рядом с дверью валялся небольшой бюст Пушкина; должно быть, именно его и кидал молодой человек, протестовавший против вторжения непрошенных гостей. Сам же Дима забился в углу возле окна, за диваном и торшером. Иван Иванович не обманул Сумарокова: высоко над окном в стену был вбит крюк, и с крюка свисала веревка с петлёй. Должно быть, давно уже здесь висела эта проклятая верёвка, и хозяин комнаты неоднократно примеривался к ней.

— Дима! Димочка! — ласково заговорил Иван Иванович, глядя на племянника. Он и Сумароков медленно подходили к молодому человеку.

— Я в окно выброшусь! — крикнул Дима и, схватившись за верёвку, ловко запрыгнул на подоконник.

Мужчины замерли. Напряжённая пауза повисла в воздухе, будто дым табачный после ухода курильщика.

— Дима, Дима, смотри! — говорил Иван Иванович. — Это вот Сумароков Павел Васильевич, писатель. Помнишь, ты книгу его читал? Как она называлась? Я, Павел Васильевич, книгу вашу тоже смотрел, да только вот название забыл. А Дима-то наш молодой, память у него хорошая…

Молодой человек затравленно взирал на растрёпанного седовласого Сумарокова и на обливавшегося потом дядю Ивана Ивановича.

Конец ознакомительного фрагмента.