Прыщи

Станислав Сыроватко

Вдруг преждевременность ты обнаружишь в прошлом, Воспоминания – зови и не зови – нет целого, Лишь случаи одни… Как много их, непрошеных, но званых Встречали, торопя прощанья миг… И будет время многих писем рваных И тел без всякой ауры – чужих.

Вдруг преждевременность ты обнаружишь в прошлом,

Воспоминания — зови и не зови — нет целого,

Лишь случаи одни…

Как много их, непрошеных, но званых

Встречали, торопя прощанья миг…

И будет время многих писем рваных

И тел без всякой ауры — чужих.

1. Новый двор

Человеку свойственно забывать лицо, с которым он входит в мир. Каждый из нас или предал, или предан, оставшийся же вне этого становится подобен лишайникам, просто осуществляя фотосинтез. Приходит понимание, что вера, которой ты жил, не стала реальностью и во времена всеобщей лжи превращается в экстремизм, а просто заученные правила золотого сечения жизни ты не умеешь применить: любое усилие или бесполезно, или вредно. Вот тогда и возникает понимание злорадства как самого большого удовлетворения, становишься настолько циником, что допускаешь все что угодно между «хочу» и «хочу необходимое».

Сказано, что есть три беды: сожаления о прошлом, неблагодарность к настоящему и тревога о будущем. Просто к прошлому нельзя дотрагиваться корыстно, не рискуя сделать его хуже. А ведь жизнь каждого из нас, как бы мы ее ни хотели представить, не бывает чем-то плавно перетекающим от причины к следствию, от замысла к результату, потому что в наших воспоминаниях она состоит из совершенно не связанных между собой отрезков, как лоскутное одеяло, и основа этих кусочков целостна и подчинена какой-то единой программе с определенной целью.

Дни те же, но вот времени становится все меньше, и понимаешь, что совсем не важна скорость твоего движения, а важно, что ты движешься. Поэтому на каждом отрезке жизни ты выглядишь неодинаково, ты просто другой, не узнаваемый собой же человек, поступки которого тебе непонятны, иногда отвратительны, иногда смешны, но в момент их совершения они были именно такими, какими надлежит быть. А поздние рассуждения совершенно глупы: ничего иначе ты бы не сделал, потому что тогда это был бы не ТЫ, а кто-то другой, который совершал бы просто что-то другое.

Часто Олег представлял себе свою жизнь в свете его — сегодняшнего. И эта жизнь, исправленная, очищенная временем, с перспективами прислуги или обочины, порою невыносимая, порою привлекательная, но вызывающая какие-то необъяснимые фантазии, что однажды ЭТО случится, становится невероятной, чтобы быть правдой. Чтобы быть счастливым, нужно вести себя так, будто ты действительно счастлив, тогда и обретаешь совсем не там, где самоуверенно ищешь, тогда и ответ на вопрос — повезло или заслужил — совершенно очевиден: о будущем и настоящем не говорят, их делают. И память тебе совсем не помощница, скорее, наоборот, только вот бумагу сохраняют только в силу написанных на ней слов, не более.

Будда учил, что если нет привязанностей, то нет и страданий.

Это был период жизни Олега, совпавший с переездом в новый восьмиэтажный дом в условном центре Харькова на слиянии Лопани и Харькова, расположенный напротив центрального универмага, в квартиру, доставшуюся по счастливому случаю в силу резолюции Хрущева на странным образом попавшее к нему письму отца. Дом, преимущественно заселенный городской элитой и некоторыми представителями тогдашней привилегированной торгово-спекулятивной среды, сумевшими и — главное — имеющими возможность оплатить свое желание, как раз и характеризовался тем, что юноша просто жил самыми разными интересами — от ловли лягушек до дворового футбола, не затрудняясь ничем, отвлекающим его от множества этих важных дел.

Совершенно неожиданно стало интересно изучать устроение организма лягушки, что можно было сделать только с помощью лезвия и варварских операций: рассматривал внутреннее устройство, видел маленький белый, ритмично бьющийся комочек-сердце, удивлялся продолжению реакций отторгнутых конечностей… Все это было очень интересно и не сопровождалось какими-либо мыслями о мучениях подопытных. Дальше — больше. Внимание Олега распространилось на бродячих котов и собак, до «операций» с которыми дело не доходило, но отвратительные и жестокие действия совершались. Следует сказать, что этот период был очень кратковременным и сменился чувством какой-то острой виновности, жалости… Действительно, ребенок не жесток по своей природе, но, как всему на свете, он учится ей — жестокости, и дай Бог, чтобы вовремя приходило понимание неестественности и бесчеловечности этого явления, формировалось чувство сострадания и восприятия чужой боли, понимание, что надо быть добрее. В противном случае закладываются основы «демократических лидеров», презирающих и использующих всех только в качестве сырья для удовлетворения своих циничных фантазий, да маньяков, делающие то же самое, но своими методами. В этот период жизни ребенок еще недостаточно добр, чтобы испытывать жалость, но чтобы правила не нарушать, их просто нужно знать. Единственная вразумительная цель в жизни — быть счастливым, только вот понимание «своего» счастья может быть как через любовь, так и через ненависть, и нужно научиться сохранять постоянство перед лицом как страданий, так и участия: гармония с окружающим миром возможна только в примирении с самим собой, потому что несовершенен не мир, а мы в нем.

Может быть, именно поэтому полученные уроки жестокости заложили некие принципы действий. Однажды сказанное или сделанное тобой может быть прощено только теми, кто тебя не понял.

В совершенно новых обстоятельствах каждый новый день становился новой жизнью, только привыкнуть и научиться всем этим пользоваться Олег смог далеко не сразу: ведь не зря говорят, что используют не глину, из которой слеплен кувшин, а его пустоту. Иногда получить желаемое становится просто везением, но как хорошо жить, знают многие, только вот живут хорошо — единицы.

Говорят, что не следует ждать чего-то нового от переезда: ты ведь берешь с собой себя…

Сказано, что все, что должно случиться, случится.

Итак. Справа от дома, у Лопани, располагался сквер со старой действующей баней в центре, двумя пристанями на реках и лодочными станциями на них. Там с марта по октябрь постоянно ныряли в мутную жижу и пугали арендаторов весельных лодок отроки дома Олега и прилегающих к нему переулочных старых построек, давно ожидающих сноса, но плотно заселенных по преимуществу еврейским населением. Разумеется, парк не был местом гуляния горожан, скорее, местом времяпрепровождения определенной их категории. По крайней мере, мам с детскими колясками там не наблюдалось (хотя нет уверенности, что коляски вообще были), тогда как компании, уютно расположившиеся на немногочисленных разбитых и некрашеных скамейках, а чаще — просто в кустах на траве, распивающие и аппетитно закусывающие, предающиеся по случаю радостям отдыха на природе, были многочисленны и привычны, как и посетители бани. К тому же весь первый этаж дома Олега занимали магазины с самыми разнообразными закусками и напитками, что было очень удобно для гуляющих.

Мальчики научились мелкому шантажу, что ставило отдыхающих перед выбором — или попросту набить им что-либо (а это сложно — попробуй догони по кустам), или откупиться «на мороженое». Впоследствии многие выполняли некоторые задания по сервису отдыхающих за определенную плату. Да и «на шухаре» бывало стояли.

Там же располагалась какая-то контора с вывеской «Дирекция парка»(или парков), которая, собственно, парком не занималась вовсе, а небольшое строение этой самой дирекции было обветшалым, заколоченным и практически нежилым.

Огромную важность представляли лодочные станции на причалах, где были пришвартованы весельные гребные прогулочные лодки, сдаваемые трудящимся, желающим поплавать по рекам. Это были, как правило, жители пригорода Харькова и приезжающие на выходные «в город». В основном парочки.

На станции заправлял Карась. То была или его «погремуха», или фамилия. Он был еврей, лыс, невысок, с поврежденной рукой, а лодки выдавал повременно за наличный расчет без каких-либо касс, квитанций и прочих премудростей. Понятно, что обслуживающим персоналом выступали Олег и все его напарники, вычерпывающие воду из лодок, загонявшие просроченных на станцию под штрафы, да и вообще — очень добросовестно обслуживающие весь этот бизнес Карася. Часто в лодках находили различные монеты, которые выпадали из карманов арендаторов. Считалось большим шиком патрулирование по рекам на одной из лодок с демонстрацией разворотов на месте (одно весло — к себе, другое — напротив), греблей по верхнему слою воды полупогруженными веслами и т. д. Часто совершали нападения на парочки, имея корыстные цели, а больше — из озорства, причем, никакой жалости к ни в чем не повинным гуляющим никто не испытывал.

Другими словами, этот сквер становился местом постоянных сборов различных неблагонадежных жильцов Олеговых окрестностей, где стала формироваться некая группа с бесшабашными наклонностями, а сама территория в определенных кругах получила название Палуба. До управляемости авторитетами с криминальными привычками дело не дошло, но ярко выраженная группа хулиганов образовалась.

Забавы придумывали самые разные. Это — и ночные посещения склада зеркальной мастерской, находящейся напротив — через Лопань, и заглядывание в окна бани, и помощь женщинам венерического стационара, расположенного около «зеркалки», когда на веревочке спускались деньги, на которые им — болезным — покупали бутылку-другую и передавали так же — на веревочке. За эти услуги получали плату — демонстрацию женского тела в окнах диспансера. Многие из них по выписке оказывались на Палубе, откуда снова возвращались в диспансер, причем, тогда за такие дела легко можно было нарваться «на срок».

Подобные группировки формировались и в других районах, прилегающих к Палубе. Между собой они жили мирно, потому что делить было нечего, хотя стычки и серьезные выяснения отношений возникали, вплоть до коллективного сражения на «нашей» или «их» территории. Со временем Палуба стала занимать ведущее место в округе среди хулиганских объединений, а впоследствии из этого круга вышли некоторые криминальные авторитеты.

Следующая зона активности была вокруг деревянных мостков через реку Харьков, откуда можно было нырять, хотя дно реки в этом месте было очень опасно из-за остатков кольев. Только разве это могло остановить?! И шалости были своеобразными — от неожиданного гавкания из-под мостков на проходящих сверху до подглядывания или запуска струи в щели между досками.

Дом, в котором жил Олег, представлял собой кирпичное восьмиэтажное строение, выполненное вручную, без применения блоковой технологии. Потолки были высокими, стены — толстыми. В каждом подъезде имелось два входа — парадный и дворовой, первый из которых (с площади) по заведенному кем-то порядку сразу же был заколочен навсегда. Строительство дома продолжалось после заселения Олега, сданы были только четыре подъезда из плановых шести, поэтому во дворе работал растворный узел с массой песка, с крыши которого дети прыгали в эти дюны. Нужно ли говорить о множестве вывихов и синяков? Конечно, все это было, только демонстрации бесстрашия и героизма все же не мешало. Именно там Олег впервые попробовал курить. Однажды вечером кто-то принес «Шипку» и предложил попробовать. В пачке были красиво уложены белые сигареты с дурманящим запахом. После короткого инструктажа начали. Закончилось все рвотой и стойким отвращением к табаку на некоторое время, впрочем, не очень долгое.

Лифты были старого образца, огороженные сетчатой шахтой с большими зазорами между дверью кабины и сеткой, куда попадали ногами неосторожные жильцы. Однако без трагических последствий. В легкой доступности были приспособления для искусственной остановки кабины, которые можно было толкнуть деревяшкой на срабатывание в любой, самый неожиданный для пассажиров, момент. Это также использовалось из шалости.

Большие коммунальные кухни на две-три семьи, общие ванная и туалет с постоянными спорами об очередности уборки, газ, теплая и холодная вода, централизованное отопление — все это создавало ощущение комфортности после полуподвала, во всяком случае — вначале, до возникновения привычки.

Первый этаж занимали ряд продовольственных магазинов и большой ювелирный, называемый «Зеркальный», поэтому по утрам снизу часто доносились своеобразная лексика грузчиков, окрики приемщиц, грохот выгружаемых и загружаемых товаров и тары, с интересом воспринимаемые Олегом, практически жившим и спавшим круглогодично на балконе с видом во двор самой большой из трех комнат коммуналки на три семьи. По заведенному порядку, он дома только ночевал да что-то несистематически съедал днем: каким-то образом двор кормил. Коммуналка же жила своей жизнью, в которой, кроме Олега, бесконфликтно расположились две девочки-соседки, а также сестра и брат.

Была в доме и домашняя кухня, из которой многие жильцы носили судочки, поставленные один на другой в хитроумном жестяном приспособлении с ручкой (первое, второе, третье), причем, это было очень недорого и очень удобно, не вызывало каких-либо комплексов. Услугой, в свое время, пришлось пользоваться и Олегу, когда отец по каким-то не комментируемым матерью причинам (связанным с чем-то грязненьким) был изолирован на период следствия или проверки с ожиданием «срока». Впрочем, это мало трогало Олега и уж никак не вызывало сочувствия или интереса. «Срока» не случилось. Однако Олегу в то время пришлось работать грузчиком, преимущественно в ночные и даже в две смены, чтобы дать возможность сестре и брату продолжать учебу в школе: одна мать не могла прокормить всех. В этой связи пришлось прекратить ученичество на слесаря, а затем и малооплачиваемое и просто отталкивающее в своем нудном рутинном опиливании каких-то железок с дырками слесарничество в цехе завода им. Шевченко. Днем же Олег увлеченно тренировался, став уже известным шпажистом, серебряным призером первенства СССР среди молодежи, да еще и довольно успешно успевал гонять футбольный мяч в юношеских школах харьковского «Авангарда», а затем — в заводской команде, когда успехи в фехтовании уже не оставляли времени на серьезные занятия футболом. Хотя и в футболе у Олега были достаточно высокие тренерские оценки как в игре вратарем, так и в полузащите.

В доме, учитывая важность заселенного контингента, особое место занимало массивное бомбоубежище с чугунными дверьми и винтовыми замками, занимавшее практически весь подвал. Объект был режимным и никто туда попасть не мог. Во дворе был выход вентиляционных колодцев. Много страшных тайн и легенд сочинялось вокруг этого бомбоубежища, а обладающие фантазией шепотом рассказывали, как им удалось попасть вовнутрь и какие чудные машины и оборудование они там видели. Все понимали, что это вранье, но слушали с большим вниманием (это убежище сохранилось до настоящего времени и находится в совершенно рабочем состоянии — так строили тогда подобные объекты).

Конец ознакомительного фрагмента.