Поле сражения

Станислав Китайский, 1971

Станислав Борисович Китайский (1938–2014) – известный сибирский писатель и общественный деятель. Рожденный далеко на западе, в Хмельницкой области, Станислав Китайский всю свою сознательную жизнь и творчество посвятил Иркутской земле, изучая ее прошлое и создавая настоящее. Роман «Поле сражения» увидел свет в 1973 году, но проблемы, поставленные в нем автором, остаются животрепещущими до сих пор. И главная из них – память поколений, память о тех, кому мы обязаны своей жизнью, кто защищал наше будущее. Гражданская война – это всегда страшно. Но в Сибири она полыхала с особой жестокостью и непримиримостью, когда вчерашние друзья вдруг становились в одночасье врагами, а герои превращались в предателей. Так случилось и с красным партизаном Черепахиным и его женой. Два долгих года Черепахины боролись с белогвардейцами Колчака, и вот уже они – во главе опасной банды, ненавидящий советскую власть. Но жизнь все расставила по своим местам!..

Глава третья

Вечером в гостиной накрыли большой стол — праздник есть праздник. Оно хоть и начались петровки, малый предпокосный пост, да разве станешь говеть, когда такая радость выдалась — вернулся Саша, сын, которого Ольга Васильевна не видела целых пять лет. Полтора года не было от него весточки — и вот он сам, живой и счастливый.

Поп Анисим, за которым сбегала Мотря, освятил иорданской водой дом после антихристов-совдеповцев, размасшисто осенил кропилом скоромный стол, заверив, что никакого греха нет, если не чувствуешь его в душе своей, и теперь чинно сидел в сторонке, дожидаясь обильного угощения.

Был он зело зверский обличьем — красноносый, гривастый, белки огромных глаз сверкали, как у эфиопа, и собой тучный, тяжёлый.

Дмитрий Александрович, не терпевший жеребячьего сословия, питал к отцу Анисиму чистосердечное уважение за буйный нрав и сугубую справедливость и попом считал его только по должности, обращаясь к нему на «ты» и именуя по отчеству — Данилычем.

В своём призрении паствы отец Анисим полагался не только на доброе слово Господне, но и на собственные кулаки, с двухпудовую гирю каждый. Не один распоясавшийся грешник уходил от него, надсадно кашляя и силясь открыть заплывавшие багровыми синяками глаза, клятвенно обещая себе расплатиться с рясой при первом же случае и заранее зная, что такого случая не будет. Поп был фанатично неустрашим и беззлобен. Он не наказывал, он учил. И если приходилось отцу жаловаться на сына, то он вёл того на расправу не к мировому, а к батюшке. Молодец незамедлительно унимался.

— Нет, милая Ольга Васильевна, в божьем мире ничего чище, чем радость материнская, — говорил поп, чтобы только не молчать. — Светла она и прекрасна. Да только мало кому выпадает светлая радость в наше смутное и горькое время. Радуйтесь, голубушка, радуйтесь безоглядно и не смущайтесь радости своей. За всех радуйтесь. Человек рождён для радости. Страдания — это участь святых. Потому и нарекаем мы их святыми, что, вкушая, мало мёда вкусих, за нашу радость жизнь свою положа…

При этих словах Мотря, помогавшая Ольге Васильевне накрывать стол, сорокалетняя вековуха с недвижными коровьими глазами, поплыла лицом и, наверное, заплакала бы, но в прихожей позвонили, и она, на ходу вытирая о передник руки, пошла открывать.

Катя, распределявшая приборы, перестала звенеть ножами, закусила нижнюю пухлую губу и прислушалась, стараясь угадать гостей. Торжество было сугубо семейным, и Машарины никого не приглашали.

— Черепахины, — сказала Катя, различив наконец голоса.

— Встреть их, Катя, и займи чем-нибудь. Мы тут без тебя обойдёмся.

Катя сделала недовольное лицо и пошла встречать.

Черепахины уже разделись и прихорашивались перед зеркалом.

Андрей Григорьевич был, как всегда, в мундире, свежевыбритый и надушенный.

— Вот и выдался случай навестить вас, Екатерина Дмитриевна, с супругой, о которой вы изволили спрашивать, — сказал он, по-гвардейски кланяясь Кате и целуя ей руку. — Такая новость! Я уж по старой дружбе, без приглашения.

— Проходите наверх, — сказала ему Катя. — Саша уже спрашивал вас.

Польщённый Черепахин сказал жене остаться, а сам молодцевато, забыв о своём положении управляющего уездом, побежал по лестнице.

Анна Георгиевна, отвернувшись от зеркала, ждала, когда Катя заговорит с ней. Она была в строгом вечернем платье, только слегка открывающим высокую грудь, и с замысловатой причёской, отчего — маленькая, почти миниатюрная, и сложена удивительно хорошо — казалась даже величественной. Агатовые глаза смотрели на Катю испытующе, но дружелюбно.

— Прошу ко мне.

Анна Георгиевна сделала быстрый кивок, будто они были близкими подругами.

— Мне хочется сегодня быть красивой, — сказала она и взглянула в зеркало. — Ваш брат избалован, должно быть…

— У вас хорошая причёска, — поспешила ответить Катя, — она вам очень идёт. Очаровательная причёска.

— Благодарю вас, Catiche. Вы очень милы. Я сама её делала. Здесь совсем негде… Надеюсь, мы с вами станем друзьями.

Анна Георгиевна никак не могла понять, почему эта славная девушка избегала её. Разница в возрасте у них была года четыре. Подруг она не имела, поболтать здесь было не с кем — почему бы им не сдружиться?

— Я думаю, мы скоро уедем, — сказала Катя, — мне осенью в институт.

Не объяснять же этой даме, что в Иркутске перед отправкой на фронт Андрей Григорьевич часто заходил к ним справляться о Саше, и Катя вдруг влюбилась в него. Правда, влюблённость эта скоро прошла, но ей было жалко своего чувства, и она теперь всячески настраивала себя против Черепахина и той, на которую он применял её, Катину, любовь.

Они прошли в Катину комнату. В комнате было только самое необходимое, и это, казалось, больше всего занимало гостью.

Катя наблюдала за ней, завидовала её красоте и свободной манере держаться.

«Хороша, хороша она, — думала Катя, — за такими мужчины и кидаются. Что же мне в ней не нравится? То, что она такая резкая, как на пружинах? В маскарадах всегда испанкой наряжалась, наверное. Ну и что в этом плохого?»

— Вы что-то хотели сказать, Catiche?

— Нет. Просто завидую вашей красоте.

— Не вам бы завидовать, Catiche. И вы это знаете. Мы, женщины, всегда о себе лучше других всё знаем. Вы красивы очень по-русски. От таких иностранцы без ума.

«Откуда она знает всё?» — удивилась Катя. Почти точно такие слова сказал ей галантный французский дипломат мсье Пишо на вечере у генерал-губернатора, куда она была приглашена в числе достойнейших институток.

— Вы живое воплощение России, — сказал он тогда. — Я очень люблю Россию, боюсь, что полюблю и вас…

А потом он нанёс Машариным несколько визитов. Об этом Катя часто и с удовольствием вспоминала.

Она ничего не успела ответить гостье, так как снизу притопала Мотря и позвала их в гостиную.

Там всё уже было готово и ждали мужчин.

Ольга Васильевна, заметив, что отец Анисим с любопытством поглядывает на Черепахину, догадалась, что они незнакомы, и представила его.

— Премного доволен знакомству, — поклонился поп. — Что же не видно вас в храме Божием? Или по моде в атеисты пошли?

— Нет, я бываю, — возразила Анна Георгиевна. — Недавно проповедь вашу слушала. Мне понравилось. Вы хорошо знаете свой приход, отец Анисим.

— Это когда я о верности супружеской? Неубедительно говорил. А греха этого много…

Анна Георгиевна батюшку не дослушала. В гостиную вошли мужчины.

Дмитрий Александрович, откровенно счастливый и уже чуть навеселе, шёл первым, и половицы гнулись под его плотной фигурой. За ним шагал Черепахин, тонкий и прямой, а сзади всех возвышался младший Машарин.

Как и отец, он был светел волнистым волосом и так же курчав бородкой, только в кости потоньше и ростом повыше.

Анна Георгиевна быстро и цепко взглянула на него, и он ей понравился, хотя и был не совсем в её вкусе — слишком домашний и спокойный, в лежалом и несколько мешковатом костюме, лицо бесстрастное, но зеленоватые глаза смотрели самоуверенно, и вся фигура была собранной и сильной.

— Имею честь представить вам сибирского купца и промышленника Александра Мишарина, — шутя представил его отец. — Прошу любить, как говорится.

Александр Дмитриевич поклонился Анне Георгиевне, и она заметила, как в глубине его глаз сплясали быстрый танец жадные чёртики, но, когда его твёрдые губы коснулись её запястья и он поднял голову, их уже не было.

«А ты не такой уж и увалень!» — подумала она.

— Садись рядом, ваше степенство, — пригласил его отец, указывая место подле себя. — Ну, с прибытием!

Машарины вели себя за столом шумно, вспоминали какие-то одним им известные истории, смеялись и не обращали на гостей никакого внимания. Александра тоже не выделяли, будто он никуда не отлучался. Тон задавали отец Анисим и Катя.

Батюшка после шестой рюмки заметно повеселел, стал отпускать вольные шутки, а потом, будто спохватившись, замолк и погрузнел, забывал закусывать и только горестно смотрел на приоткрытый бюст Анны Георгиевны.

— А знаешь, — громко обратился к жене Черепахин, воспользовавшись минутной паузой, — Саша обогнал меня по званию. Пока я в тылу мучился с новобранцами, он нахватал кучу орденов и получил штабс-капитана! Уверен, повоюй он ещё год — вышел бы в полковники.

— Молодец, Саша! — не сдержалась Катя. — Вот так! — поддразнила она Черепахина.

— Я в коммерсанты вышел, — возразил Черепахину Александр. — Притом, как говорит папа, в довольно мелкие, в коробейники.

— Ничего-о, — сказал отец. — Бог не выдаст, свинья не съест. Вот Андрюха обещает порядок навести, так мы уж закрутим дела. Держись, Лена!

— Какие дела, папа? — возмутилась Катя. — Саша отдыхать будет, лечиться. У него рана ещё болит. И одичал он на своей войне. Мы будем гулять, читать и ловить рыбу! Верно, Саша?

— Работа все болезни лечит. Без дела человек гнить начинает, — сказал старик, — а дело болеть не даст.

— Праздность воистину губительна, от неё все пороки и все несчастья, — подтвердил поп.

— Мне тоже, Катенька, хотелось бы, чтоб Саша отдохнул, ему бы на воды сейчас…

— На воду, а не на воды! — поправил жену Дмитрий Александрович. — Лена ждёт. Не поддавайся бабам, сынок, заласкают. Время — золото!

— Да, время действительно не позволяет отдыхать, — заметил Черепахин. — Россия в опасности, надо не о себе думать. Кто-то должен нести ответственность за будущее…

— Дурак только о себе не думает, — обращаясь к попу, сказал хозяин. — Если бы каждый думал о себе, на земле уже рай был бы. Скажи, Данилыч, монахи — святые люди?

— Есть и святые.

— Во! А о ком они пекутся? О себе! Только о себе. На земле хочет без греха прожить и в рай попасть. Святые! Мы, многогрешные, тоже о себе думаем, и пока думаем о себе, другим возле нас хорошо. А вот нашлись умники обо всех думать, и что получилось? Брат на брата с ножом полез. Тысячами гибнут людишки, как мухи. И всё во имя общего блага. Нет, ты о себе думай, а другой сам о себе позаботится. Вот и порядок будет. А если человек сам о себе не думает, ему на всё наплевать. Слова одни. Бог за всех! Один бог. Верно, Данилыч?

— Муж должен любить жену, мать — детей, дети — братьев…

— А все люди братья?.. Ложь!

Анна Георгиевна не слушала спора стариков, а все приглядывалась к молодому Машарину. Он мало походил на того баловня и спесивца, каким рисовал его муж. Был ровным, спокойным, в меру весёлым, не старался, как Андрей, говорить умно и красиво, и поэтому всё у него приходилось к месту. Болезненная бледность и худоба только подчёркивали его внутреннюю силу, которую чувствовали все, включая отца семейства, и все невольно подчинялись ей. Эта сила подавляла Анну Георгиевну, и она терялась, когда он смотрел ей в глаза.

Черепахину Александр сначала показался каким-то смятым и подавленным, и Андрей Григорьевич с удовольствием отметил про себя, что ту игру, которую они вели ещё в детстве за первенство в глазах товарищей, наконец выиграл он. Он позволил себе даже некоторое великодушие по отношению к Саше, но теперь понял, что ничего не переменилось, и он, как был на вторых ролях, так и остался, и снова по-детски ненавидел Машарина и завидовал ему. Особенно раздражал его диалог между Александром и женой, где важны были не слова и не взгляды, а нечто не поддающееся определению. Чувствуя это, он постоянно вмешивался, стараясь взять часть разговора на себя, и выглядел глупо, вроде телефонного провода между двумя разговаривающими.

Они вспоминали Петербург. Анна Георгиевна рассказывала о круге своих знакомых и о столичных развлечениях, а закончила грустным вопросом:

— Как там сейчас? Наверное, всё митингуют, стреляют и жгут на мостовых костры…

— Пожалуй, сейчас там хуже, — отвечал Александр. — Я последний раз видел город в бинокль, когда был при ставке генерала Краснова… Пока большевики удерживают столицу. Война, Анна Георгиевна, война.

— Надоела мне эта война ваша, — вставила Катя, чтобы перебить разговор брата с неприятной ей женщиной. — Никому она не нужна. Ведь ты не стал бы больше воевать, Саша?

— Война, Екатерина Дмитриевна, не забава, — ответил за него Черепахин, — особенно внутренняя война. Её не прекратишь по желанию. И мирного договора не подпишешь. Вопрос стоит о физическом истреблении противника. Иначе ничего не получится.

— Ирод резал младенцев, однако Христос, спаситель наш, жив поныне и присно, — заметил поп.

— Что вы этим хотите сказать? — резко обратился к нему Черепахин.

— Меч вызывает меч, а смирение благо даёт.

— Значит, мириться надо с большевиками? А я говорю, вешать их надо! И мы перевешаем их. И тогда придут смирение и благо. Завтра очистим от них Сибирь, а послезавтра всю Россию. Только так и не иначе. А вы замолите грехи наши, отец Анисим.

— Грех не замолишь. Грех страданием искупить надо.

— Пострадали, хватит. Да что говорить — дело уже сделано. Советам конец. Получил сегодня сообщение: Иркутск в наших руках. Управляющим губернии назначен полковник Яковлев. Помнишь, Аня, я знакомил тебя с ним у Рогова?.. Серьёзный человек. Этот порядок наведёт быстро.

— Что ты подразумеваешь под словом «порядок»? — спросил Александр.

— Искоренение большевизма и установление республики, Саша. Только это. В крайнем случае отмежуемся от России и провозгласим Сибирскую республику. Независимую.

— Много крови ещё прольется, — сказал поп.

— Ну и что?

— Ничего. Род приходит, и род уходит, а земля пребывает вовеки. Дуют ветры с запада и с юга, кружатся на пути своём и возвращаются ветры на круги своя… Вот так… на всё воля Божья. Прошу великодушно простить, мне пора. — Поп поднялся и добавил, глядя на Черепахина: — Когда младенца крещу, помышляю: что несёшь ты в мир божий, человече? И редко благость на душу нисходит… Покорнейше благодарю честную компанию.

Тяжело, как туча, прошёл он по комнате и от дверей ещё раз попрощался со всеми.

— Нагрузился батюшка, — усмехнулся Черепахин.

— А ведь он прав, — сказал хозяин, заметно отрезвев. — Прав, хоть и пьян. Круг не завершён!.. Умён, бестия! Вот кого бы вам в генералы, Андрюха. А то ваши все… Впрочем, он тоже не годится. Умён, а расплывается, как тесто по столешнице… А ты, Андрюха, врёшь, что Сибирь проживёт без России. Это у любого приказчика спроси — не проживёт. На второй день сожрут её если не англичане, то французы или ещё какая чума. Нет, без России ничего не выйдет. Задохнёмся.

Андрей Григорьевич хотел возразить, но не сразу нашёлся, и жена пришла ему на помощь, кинувшись с очередным вопросом к Александру.

— А как вы нашли Иркутск? Мне он показался кошмарным муравейником.

— Пожалуй, — согласился Александр. — Ноев ковчег. Полно чехов, австрийцев. Большевики готовились к эвакуации, власти, собственно, никакой. Грабежи, убийства. Каждый что-то продает, покупает — кто бабушкину брошь, а кто всю Россию сразу. Врачи за визит берут только золотом… Я ведь там недолго задержался.

Катя следила за каждым взглядом и движением гостьи и, когда поняла, что брат нравится ей, и не просто нравится, а между ними уже установлен ещё тайный для них самих сговор, с удовольствием отметила: теперь и ты помаешься!

Разговор за столом то уходил в воспоминания, то снова возвращался к политике, но все чувствовали, что единодушия в беседе нет, будто каждый говорил из-под своего стеклянного колпака, видя собеседника, но не понимая его.

Ольга Васильевна, молча, любовалась детьми и думала о том, что её собственная жизнь прожита и, слава богу, прожита хорошо. Теперь только бы их пощадила судьба. Особенно боялась она за Сашу. Раньше, когда она ждала его, ей не приходило почему-то в голову, что его могут ранить и даже убить, а теперь, глядя на него, поняла, как беззащитен сын её перед страданиями и смертью, и это напугало её. «Господи, смилосердься над ним и накажи меня, грешную, — молилась она, — пошли ему светлое счастье! Ведь сколько он уже выстрадал, сколько перенёс… Разве расскажет кому?..»

Дмитрий Александрович молчал, присматривался к сыну и понял, что голова у того теперь на плечах: с умом рассуждает, трезво, никаких Америк строить больше не вздумает.

Старик вспомнил, как после окончания института и заграничного курса Александр потребовал вести дело на американский манер — с машинами, с электричеством да ещё жалованье рабочим повышать! — Они крупно рассорились, и сын уехал в Нигер на военный завод. Он не спорил, — хочешь, езжай! — знал: приспичит, вернётся. Так и вышло. Оно и не совсем так, но…

Наконец все с лёгким сердцем поднялись из-за стола.

Александр вызвался проводить гостей.

— Заодно и прогуляюсь, — сказал он матери, — врачи рекомендовали.

Над городком мягко синилось ночное небо, почти вкруговую подсвеченное полоской зеленоватых зорь.

— Это Марс? — спросила Анна Георгиевна у Машарина, указывая пальчиком на голубоватую большую звезду.

— Это Венера. Звезда любви. Наверное, специально для вас взошла. А Марс — вон он, кроваво-красный, как и положено вояке.

Черепахина рассмеялась и косо взглянула на мужа.

— А Марс что, тоже сегодня водку пил?.. Знаете, я всегда путаю эти звёзды.

— Это планеты, Аня, — поправил её Черепахин с раздражёнными нотками в голосе.

— Ну, пусть планеты, — согласилась она, уловив состояние мужа. — Всё равно ведь звёзды!..

Несмотря на провинциально скучный ужин и довольно откровенную неприязнь Кати, весь вечер портившей ей настроение, Анна Георгиевна впервые за последнее время просветлела душой, увидела, что ничего ещё не кончено, что всё ещё впереди — и жизнь, и любовь, без которой она не мыслила себе жизни, и свободная беспечность. Эта надежда, как она понимала, исходила не только от того, что жизнь поворачивала на старые рельсы, но и от спокойной трезвости Александра Дмитриевича. И она была благодарна ему.

— Я уже давно живу в каком-то перевёрнутом мире, — говорила она, — кругом бутафория, а не жизнь. Идеи, речи, завихрения — и всё не настоящее, всё придуманное. И этот большевизм, как наказание. А тайные офицерские собрания: бред, наполеоны кругом. И лозунги, лозунги! — с ума сойти можно. Иногда мне казалось, что людей нет, что они превратились в литеры на плакатах — кто гласная, кто согласная, кто просто «ер», а каждый воображает себя восклицательным знаком… Как мне всё это надоело, Александр Дмитриевич! Хочется просто жить, быть счастливой… Вот вы, наверное, никогда головы не теряете.

— Зачем ты человека морочишь? — перебил её муж. — Распустила хвост, мистику развела… Так он тебе и поверил! Он, Саша, умный. Он видит, что ты не овечка. Вот и незачем… Он алгеброй гармонию проверил и книжному искусству обучен.

— Ты просто пьян, Анри.

— Мы завтра едем большевистских комиссаров встречать, — сказал Черепахин Машарину, не обращая больше внимания на жену. — Поедешь с нами?

— Не могу, — подумав, отказался Машарин.

— Ну и напрасно. Целый отряд комиссаров. Крупные птицы!

— Ты ещё за столом говорил об этом, — напомнила ему жена. — Александра Дмитриевича никто не отпустит. Он сейчас на положении ребёнка… А вот и наш дворец, наша крепость. Приходите к нам.

— У тебя оружие есть? — побеспокоился Черепахин.

— Обойдусь, — сказал Машарин.

— Без оружия нельзя. Тут всякой сволочи в этом омуте. Возьми! — он вытащил из кобуры тускло блеснувший «смитт-вессон».

Простившись с Черепахиным, Александр Дмитриевич пошёл обратно и свернул в тёмный приречный проулок. Он двигался не спеша от избы к избе, ища знакомую примету. Наконец увидел на крыше парящий по звёздам кораблик, огляделся и постучал в ставень.

— Кто? — не сразу спросил испуганный женский голос. — Кто это?

— От Петра Анисимовича, — тихо сказал Машарин. — Выйдите на минутку.

— Нюрк, выйди-ка, — сказала в избе женщина. — От отца ктой-то. Стряслось ай чего?

Ждать пришлось долго. Наконец брякнул в сенях засов, и к воротам подошли.

— Чё надо? — спросила из-за ворот девушка.

— Поговорить надо.

— Об чём говореть-то?

— Надо предупредить Петра Анисимовича, чтобы не приезжал сюда.

— Это пошто же?

— Чтобы жить остался.

— Ладно, — сказала, подумав, Нюрка. — Погодите, я быстро.

Она снова убежала в избу, но вернулась действительно быстро. Должно быть, она видела в темноте, как кошка, потому что сразу узнала Машарина.

— Ты чё? — испугалась она. — В тюрьму нас забирать пришёл? — Но быстро сообразила, что это не так, и смекнула другое. — Али думашь, так поглянулся, что на шею брошусь?

…Когда он только зашёл в ограду с солдатским мешком в руках, все бабы оставили работу и стали разглядывать его из окна. Сначала думали, жених барышнин, но, когда он стал рядом с отцом, ажно ахнули: шибко схожи. Сын, стало быть.

— Вот тебе бы такого заманить, — пошутили мытники над Нюркой, — а то твой Фролка — тьфу! — пигалица кривоногая.

— Энтот не для неё…

— Куды там! Она у нас вон, как груздок! А они все на одно копыто, помани только.

— Это ж ему лет тридцать? — подсчитала старшая из баб. — А выглядит и постарее. Война никого не красит. Худой!

— Потолстеет у маменьки!

— Слетелись коршуны…

Нюрка вспомнила, как когда-то, ещё постреленком, приносила на пристань отцу обед и видела там хозяйского сына, совсем не похожего вот на этого. Тот был очень красивый, в чёрном с золотыми пуговками костюме, с золотыми, как цветки-лилии, нашивками на плечах.

— Энтот почище папаши будет, — говорил тятька, задерживая у рта полную ложку. — Всё молчком, всё видит, спуску не даст…

Теперь в нём не было той загадочности и неприступности. То ли солдатская одёжка так изменила его, то ли радость встречи с родными, но он показался Нюрке совсем простым, вроде как пристанский парнишка, только бородатый. Он давал сестре вертеть себя и разглядывать, и говорил что-то весело, и смеялся щедро и громко.

Столкнулись они и нос к носу.

Целый день, как только кончалась в ушатах вода, бабы гоняли Нюрку на реку. Самим лень считать с полными ведрами крутые сходни, что сразу против дома спускались к воде, всё к ней: сбегай, Нюрочка, ты помоложе! Она и бегала, чего не сбегать. Черпала взбухшую реку, поддевала коромыслом лёгкие жестяные ведра, вскидывала крылом на коромысло оголённую руку и, радуясь собственной упругости, легко поднималась со ступеньки на ступеньку.

Один раз, когда зачерпывала, услыхала на сходнях шаги, оглянулась — он! Промедлила выдернуть ведро, река потянула его, и Нюрке пришлось ступить поглубже, чтобы удержаться на помосте, рука сама поддернула юбку повыше, и только когда справилась Нюрка с ведром, вспомнила: мужик сзади! Опустила юбку прямо в воду, обернулась.

Он стоял совсем близко и улыбался — высокий, с полотенцем через плечо, в белой исподней рубахе, в домашних туфлях на босу ногу.

— Чё уставились? — крикнула Нюрка. — Стыда нету!

Шагнула из воды, расставила ведра, взялась за коромысло.

— Давай помогу, красавица, — сказал он весело.

— Кого помогать? Целый день таскаю. Привычные мы.

— А тебя как зовут?

Нюрка не ответила, подхватила и молча понесла спокойные вёдра ему навстречу.

— Так чья же ты? — допытывался он.

— Да уж не ваша. Поберегись! — нарочно пронесла ведро впритирочку с ним и, не оглянувшись, стараясь ничем не выдать подступившего вдруг волнения, поднималась всё выше и выше.

А потом мыла полы, и всё время виделась ей ладная фигура и ласковые зелёные глаза. Привык, видно, охаживать всяких городских. Из другого таких слов клещами не вытащишь…

…И вот припёрся, кобель кудлатый… Про тятьку откуда-то прознал. Зачем бы ему спасать его? А возвращаться отцу сюда никак нельзя — все знают, что поехал он на губернский советский съезд, что был заместителем у Толкачёва. Дружки его в тюрьме сидят.

— Пётр Анисимович говорил мне, что вы человек серьёзный и на вас можно положиться, — сказал Машарин.

— Чего? Положиться?

— Что доверять вам можно, — пояснил он. — Так вот, завтра утром пойдите на телеграф и отбейте телеграмму в село Дедово на имя Семёна Ивановича Тарасова, дяде будто бы. Телеграмма такая: «В гости не ездите. Мама заболела. Будете на Байкале, пришлите омуля». Вот и всё. Запомнили? — Он заставил повторить адрес и текст. — О том, что мы виделись, никому ни слова. Даже матери.

— Пошто? Она же слыхала, что стучали.

— Но не знает кто. Выдумайте что-нибудь. Пётр Анисимович говорил, что вы при надобности умеете молчать и не задавать лишних вопросов.

— Ладно.

— Да, вот денег немного. За телеграмму надо заплатить. И на жизнь пока…

— Не надо нам денег.

— Это не мои. Отец просил передать, — соврал Машарин. Нюрка посопела, но деньги взяла: дома не было ни копейки.

— Вы простите меня, Аня, за то, на лестнице. Я не хотел вас обидеть.

— Кого прощать? Не обидели вы меня. Обижают не так.

— Вот и хорошо. До свидания. И никому!..

— Покедова, — сказала Нюрка, всё ещё не понимая что к чему. Матери она сказала, что приходил Фролка Бобер.

— А про отца-то чё поминал?

— Да врёт он всё. Фролку не знашь!

Нюрка долго ворочалась, думала, как жить теперь без отца и что общего у него с этим миллионщиком, — не мог уж доброго человека прислать!..